Текст книги "Книга волшебных историй (сборник)"

Автор книги: Дина Рубина

Соавторы: Татьяна Толстая,Андрей Усачев,Людмила Петрушевская,Линор Горалик,Марина Бородицкая,Виктор Шендерович,Михаил Жванецкий,Павел Басинский,Евгений Клюев,Александр Кабаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, спроси еще, спроси, что хочешь!

Он же – наоборот – пытался ее расслабить, успокоить, чтобы неожиданным, вскользь, вопросом-крючком выдернуть из памяти то, о чем она, возможно, забыла упомянуть или подсознательно боялась тревожить, или считала неинтересным.

Леон уже не был уверен, что Гюнтер добивался ее смерти. Припугнуть, чтоб не повадно было соваться, куда не следует, это – возможно…

Он уже знал весь маршрут ее передвижений, все места, где она нанималась подработать, все ее контакты, всех знакомых, приятелей, обидчиков и врагов… С каменным лицом, со сжатыми челюстями выслушал историю убийства в Рио (как сама она это называла), – не настаивал, сама захотела все рассказать, и видно было, – столько раз рассказывала это себе самой, столько прокручивала, выжимая трагедию досуха, что вслух получался просто протокольный перечень ужасных минут: сорвали фотоаппарат, поволокли… и когда она лягнула в мошонку того, огромного, другой, мозгляк, усики ниточкой, видимо, ударил ее сзади по голове… и больше ничего – до всплывшего медленной мутной луной плафона дневного света в палате, после трех дней черной комы.

В конце концов, она с облегчением повалилась на тахту, выдохнула с протяжным стоном и потянулась, закинув руки за голову. Устала, вывалила все до донышка, не оставив за душой ни крошки, ни запятой, ни единой тучки на биографии… Даже про старого балбеса Рауля рассказала, с татуировкой его – коптским крестом. Расписала живописную Луизку, с ее ароматическими свечами, «девочками» и всепрощающим Буддой в уголке двора. Юрчу – ворюгу изобразила, с его идиотскими деревянными покойниками… Ей было легко, спокойно, даже весело; от бури вываленных слов, от прерывистого дыхания, от порывистой жестикуляции слегка звенело в голове, и хотелось разом перечеркнуть несколько лет своей жизни, все напрочь забыть, – и ни капельки не жалко! Вот бы такую таблетку изобрели… А теперь бы заснуть – сладко, уютно, и спать, и спать, как в детстве, на «рыдване» дяди Коли-Зверолова, чувствуя только папины руки, когда он укрывает ее сползшим на пол одеялом…

Леон вышел в кухню, вымыл яблоко, вернулся и протянул Айе. И молча глядел, как с удовольствием и хрустом она оттяпала огромный кусок и стала жевать, по-детски тараща на Леона блестящие, не просохшие от слез глаза. Дождался, пока она догрызет все до черенка, улыбнулся и мягко проговорил:

– А теперь с самого начала…

…Так, часа через полтора он раскопал «дядю Андрея», и ту давнюю встречу на вершине горы Кок-Тюбе, где они повстречались с Фридрихом.

– «А девочка – красотка…».

– «То-то и оно»…

– «Бедняжка»…

– «А ты полегче: мы фантастически понимаем по губам»…

– «Твоя мама, Айя, была прелестной женщиной. Прелестной!».

– Понимаешь, хотя они и встретились случайно…

– Погоди, – остановил он ее. – Не торопись. Вот теперь о «случайно», и о Фридрихе.

Неистовые сплетения под землей многолетних корней… Он расплетал их с той же вкрадчивой и хищной осторожностью, с тем же страстным азартом ищейки, с какими распутывал когда-то сложнейшие змеиные клубки террористических ячеек где-нибудь в Рамалле или Шхеме. Засыпал Айю вопросами, останавливал, возвращал к уже сказанному, поворачивал прежний вопрос неожиданной стороной, озадачивал, огорошивал, обвинял в противоречиях. Встречала ли она, Айя, еще когда-либо Крушевича? Может быть, в Лондоне, в доме Фридриха? Присутствовала ли когда-нибудь Елена на встречах с партнерами «Казаха», или была всего только женой, мало осведомленной в делах мужа? Видала ли Айя что-то еще, кроме той пластиковой папки из сейфа в кабинете Фридриха, и не помнит ли, кто, кроме Фридриха, подписал ту бумагу?

Разница была лишь в том, что на тех, многолетней давности допросах он бывал неутомим и беспощаден, сейчас же с тревогой всматривался в лицо уставшей Айи, понимая, что на первый раз – довольно бы, надо дать ей передышку, но куда лучше нее понимая, что на передышку у них просто нет времени.

Он осторожно, мягко подбирался к главному – к имени, что со страхом она пробормотала ночью, а за все часы этого изнурительного распутывания связей и встреч раза три лишь упомянула вскользь, – возможно, потому, что редко с ним сталкивалась? или потому, что инстинктивно старалась отодвинуть от себя его темную личность?.. Она почти не говорила о Гюнтере, а Леон, опасаясь ее непредсказуемой реакции, пока воздерживался от прямых вопросов.

– Ой, знаешь… – она встрепенулась с озабоченным видом, села по-турецки на тахте, слегка откинулась к стене; из-за ее плеча выглядывала лукавая рожица мальчишки-апаша на Барышнином гобелене. – Погоди-ка…молчи-молчи… мысль одна крутится, насчет Крушевича… – И довольно прищелкнула, ухватив воспоминание за хвост:

– Однажды они сидели перед телевизором…

– Кто – они?

Отмахнулась: – Ну, Фридрих и Елена… Бывают такие вечера, когда они не грызутся, а как бы шерочка с машерочкой… Я сидела с ноутбуком, у них за спинами, крутила одну идейку рекламы кофейного напитка – вкалывала тогда в агентстве Баринга… Лица обоих видела в зеркале над теликом. Они смотрели новости. Там вообще новости крутят весь день, не выключая – то «Си-Эн-Эн», то «Би-Би-Си»… то немецкие, то российские программы. Какое-то безумие, как будто с них кто-то мониторинг требует. Я и не думала за ними шпионить, просто сидела, мозги ломала над чертовой рекламой…Но иногда застревала взглядом на… Елене. У меня, знаешь, когда-то была мысль сделать ее портрет, настоящий портрет: бывают моменты, когда она вдруг теряет над собой контроль – ну, если в бешенство впадает или чему-то сильно удивляется. У нее так порочно и жалостно отвисает нижняя губа… и тогда она просто копия одной нашей соседки, та была клептоманка, ее все время ловили в продуктовых магазинах – она под кофтой водку выносила. И когда ее ловили, – ну там, милиция, то-се, акт составляют… она кричала: «Ой, сирота я, сирота-а-а! ой же как меня обидеть легко-о-!» – и губа отвисала так… Ну, неважно! Короче, они лениво перебрасывались словами, так что читать их было легко… И я случайно… понимаешь, я правда, не собиралась подслушивать, зачем мне?.. В общем, Фридрих сказал, что Андрей участвует в какой-то операции российским экспертом… Так и сказал: «Андрей – консультант, он ведь там все знает». И еще: «МАГАТЭ?! Ну, эти болваны могут отдыхать…». В общем, как я поняла, на Семипалатинском полигоне проводилась какая-то секретная операция – сбор плутония, что ли… Якобы, собрали чуть не двести кило… И Елена говорит: «Ничего себе, аппетитный кусочек…». И еще: «…а что эта пропасть денег…?», – и дальше что-то неинтересное, и я перестала слушать… Но вот про Крушевича помню. А ведь это нормально, он ведь правда специалист?… – и с интонацией старательной ученицы: – Это хорошо, что я вспомнила?

Леон сказал: – Ты моя умница. Ты – самая вострая, самая приметливая… самая-самая… А сейчас сделаем перерыв… угадай, на что!

Не та ли это совместная секретная операция Казахстана, России и Америки, на которую потрачено 150 зеленых лимонов, частью по программе Нанна-Лугара, частью – напрямую из Лос-Аламоса, – так называемая «Программа совместного уменьшения угрозы», проведенная, тем не менее, почему-то втайне от МАГАТЭ?..Сейчас можно только предполагать – какую выгоду извлек наш выдающийся эксперт-атомщик из своих «консультаций», и как под шумок поживился плутонием, добытым и заначенным до нужного момента, чтобы поплыть прямиком в Бейрутский порт из какой-то там бухты? И в таком случае: как здесь задействован Фридрих, или, скорее… Гюнтер?

Леон выжидал, когда можно будет вскользь ненавязчиво произнести имя Гюнтера – пожалуй, единственное, что его сейчас интересовало. Нет, неверно: интересовало многое. Например, зачем вообще Фридриху понадобилось вытаскивать в Лондон встреченную в Алма-Ате внучатую племянницу, девочку, с такой обременительной особенностью, как врожденная глухота? Что, собственно, она, с ее умением читать по губам… Стоп! Может, дело именно в этом?

Спросил у Айи напрямую.

Она серьезно ответила:

– Нет. Нет… Он, конечно, пытался меня как-то приспособить – в начале… Ну, как это там называется: курьер, связной, да?… Но когда я взбрыкнула, просто оставил тему, махнул на меня рукой. Бывает же так в семье – неудачный бесполезный ребенок, куда его? Но Фридрих меня не прогонял, даже когда я сбрендила и жутко колобродила – знаешь, все эти выверты левой британской богемы… С удовольствием ходил со мной на соревнования по фигурному, – я до сих пор люблю их смотреть, на выставки с моим участием. По фотографиям давал какие-то советы, вполне толковые – у него между прочим, отличный вкус. И если б не Елена, которую трясет, стоит мне появиться в доме… Знаешь… – Айя помедлила, будто мысленно проверяла то, что собиралась сейчас сказать:

– Думаю, Фридрих меня просто любит.

– То есть? Влюблен? – нахмурился Леон.

– Да нет, ну – любит, привязан… Такая вот странная родственная симпатия. Он ведь тоже – сирота. Ванильный дед… ну, то есть, его отец, которого он никогда не видел, да и вообще, вся эта неведомая казахская тема… она его страшно интригует. Я для него такой вот сколок родни со степного полустанка, которую он никогда не имел. Ну, и потом, Фридрих не лишен сентиментальности. У него когда-то давно умерла молодая жена, остался сын-малютка… А тут я, и тоже сирота, тоже малютка, да еще со своей несчастной глухотой… – Она села, обхватила колени, насупилась, словно вглядываясь в себя. Тряхнула головой:

– Нет, не знаю, не знаю! Запуталась я, к черту их всех! Но разыскал же он меня в Иерусалиме, и вытянул опять в Лондон, – зачем? Я для него совершенно бесполезна, и Гюнтер был против моего возвращения, знаешь, он буквально взбесился! Я видела их разговор из окна гостиницы. Фридрих вышел купить английские газеты в арабской лавке через дорогу, а Гюнтер выскочил следом, остановил его, да так грубо руку на плечо, прямо дернул! и говорит: «Что за блажь с этой девицей, fater, ты совсем спятил на старости лет?» …ну и бла-бла-бла… Говорил по-немецки, а я в нем не очень, многое восстановила потом по смыслу. Фридрих спиной стоял, не видела – что он там ответил.

Вот оно и названо – имя. А теперь – осторожней…на пианиссимо: не вспугни, не зажми ее, не взвинти ее страхи…

Леон выждал пару мгновений…

– А разве и Гюнтер был с вами в Иерусалиме? – спросил мягко, незаинтересованно.

– Да, у него там были какие-то дела, что ли, встречи…

– …и жил в той же гостинице, что и Фридрих?

– Нет. Откуда-то приехал… Может, с побережья? Был очень легко для Иерусалима одет, и почти без вещей, и на другой день исчез, а значит, я думаю…

А значит, наблюдательная моя умница… значит, приехал не из-за границы и ошивался где-то у нас под носом. Где же? в какой личине? по каким документам? И уехал – в тот день, когда был убит Адиль, мой лучший «джо», мой антиквар, мой друг…

Быстро вытянув из ящика письменного стола свой ноутбук, Леон молча открыл и включил его… Отыскал фотографию с лавкой Адиля, щелкнул по «мышке», увеличивая кадр… Вот он, антиквар, с хитринкой посматривает на того, чьего лица мы не видим… С самого начала Леона беспокоило именно это: Адиль демонстрировал монеты Веспасиана Фридриху… но смотрел-то вовсе не на Фридриха, а на того человека, что стоит к нам спиной (такой тревожаще знакомой спиной!), досадно заслоняя часть кадра, так что Айя, со своим художественным чутьем, вполне справедливо отсекла ненужный сор, в конечном варианте оставив только выразительные руки старика-антиквара.

– Подойди сюда, цуцик, – тихо позвал он и удивился: откуда у него вырвалось это «цуцик»? Откуда мгновенный спазм в горле, будто она маленькая и беззащитная, так что хочется обеими растопыренными руками от всего ее оградить? Значит ли это, что Иммануэлю тоже хотелось оградить тщедушного пацана – «свистульку с серебряным горлышком» – как иногда он называл Леона? – Слышь, цуцик? Иди-ка сюда!

Когда подошла, привлек ее к себе на колено, обнял за талию и навел «мышку» на кряжистую спину, крепкую шею и плосковатый затылок неизвестного на экране.

Силуэт очертил:

– Это – Гюнтер?

– Ну, да, – спокойно отозвалась она. – Я потому и сняла сзади, пока он не видел. Он же чокнутый, его фотографировать нельзя!.. Однажды расколошматил мою линзу, самый лучший объектив, – клянусь! Выхватил из рук, бросил на пол и раздавил тремя ударами каблука. А когда я кинулась на него, таким неуловимым железным хуком послал меня в угол, я дня два отлеживалась. Большая Берта орала, как паровозный гудок: «свинья!!!» «проклятый выродок!!!», хотя обычно называет его «юнге», «мальчик». Кажется, вообще, в доме только один человек его не боится – старуха. Она вообще ничего не боится. Ну и после того случая я просто съехала от них, тем более, что Елена впадала в ярость при виде моей бритой башки и сменила мою кличку с «казахской шлюхи» на «казахскую хулиганку».

Она помолчала и неохотно добавила:

– Папа считает, что все трое – Фридрих, Гюнтер, а заодно и я, – унаследовали кое-что от Ванильного Деда. Это тот мой прадед-казах. Вот у кого было звериное чутье на опасность. Он в немецком лагере, в комендатуре воровал из мусорной корзины листы использованной копирки и прочитывал в бараке. И когда наткнулся на приказ о ликвидации лагеря, организовал побег. Представь: иностранные буквы, да шиворот-навыворот, да по ночам, в темноте, с черной копирки… Папа говорит, он мог бы стать гениальным разведчиком, а стал настоящим зверем, бабку Марью избивал чуть не до смерти. Но у него были война, контузия, два лагеря… а вот его потомки сами себе ищут и создают «битву и бурю». Так папа говорит…

– А отец… он все знает?

– Конечно! Все-все!

– Господи, как же он живет…

И задумчиво добавил: – Это он потому не выдал мне твоего телефона…

Айя улыбнулась: – Он бы под пыткой меня не выдал. Зато через минуту после твоего отъезда написал мне: «Был Желтухин Первый. Хорошо пел». И твой парижский адрес.

– А… что этот Гюнтер, действительно так на тебя похож?

– Да что ты! – она фыркнула. – Я даже не понимаю, зачем Фридрих это придумал, – может, на новую родню «работал», усилить родственное впечатление. Гюнтер похож на торговца-туркмена, или на турка, хозяина шварменной. Или на пакистанца… В общем, он даже на Фридриха не похож. Видимо, на мать, та была откуда-то с Ближнего Востока. И одевается: нарочито по-простому, «моя-твоя не понимай», и строит из себя такого… гастарбайтера. Посмотришь – в жизни не догадаешься. Если кто случайно видел его в доме, принимали за садовника. Хотя Гюнтер образованный человек, закончил Тегеранский университет, – так Фридрих сказал… У него профессия какая-то необычная – семитские языки, что ли…

– Семитские языки?! – воскликнул Леон.

– …если я правильно помню, – неуверенно проговорила она. – Я в этом не очень… Что-то там… в Африке, да?

Да, детка. В том числе, и в Африке…Такая вот экзотическая группа языков, среди которых, представь, – амхарский, тигринья, новоарамейский, мальтийский… Ну, и арабский. И, между прочим, – иврит.

Леон перевел взгляд на спину и затылок Гюнтера на фотографии. Почему эта спина кажется… слишком свободной, что ли? Ненагруженной…Что, что связано с этой спиною, что перетаскивала она, эта спина, эти плечи в твоей памяти, и почему никак не получается прорвать пелену…?

2

Однако перед Филиппом пришлось раскрыться. Не слишком откровенно, и никакого напряжения – ни в голосе, ни в наших профессиональных планах; все меццо-пиано, все «оживленно»: так и так, моя новая знакомая из Таиланда, погостит у меня недельку-другую… Облегченный отпускной вариант.

Для осторожного ознакомительного ужина он выбрал хорошо знакомый ресторан-брассерию в самом сердце квартала Сен-Жермен.

Ресторан «Вагенэнде» был для Леона своеобразным талисманом: здесь они с Филиппом раза три проводили на редкость удачные деловые обеды и ужины с людьми, от которых так зависит «наш оперный бизнес». Здесь и кухня была отменная, но прежде, едва переступишь порог – покорял интерьер: изысканный «модерн», никакой проклятой современности. Благодаря опоясывающим стены и оплетенным лианами красного дерева в стиле «nouille» («лапша») зеркалам, весь просторный зал пребывал как бы в плавном кружении: арабески, овалы, вензеля; витражи и скульптуры из фарфора, благородные бронзовые люстры и овальный потолочный плафон работы Пивена (неброские, но удивительно чистые тона) – все это сливалось в праздничный аккорд, сдержанный и светлый… В начале прошлого века тут крутились в запарке официанты сети ресторанов быстрой кухни «Бульоны»; потом дело было перепродано и попало в руки семьи Вагенэнде, которая на протяжении чуть ли не всего двадцатого века самоотверженно оберегала изысканный интерьер от веяний эпохи. Правда, в шестидесятых здесь чуть не разразилась катастрофа: некие деловые люди пытались выкупить ресторан под супермаркет. Тогда на защиту основ поднялась парижская элита, всё благородные едоки: генерал Де Голль, Андре Мальро… надо ж было где-то по-человечески ужинать! Короче, ресторан отстояли…

Публика бывала здесь разношерстная, не чопорная, и атмосфера всегда оставалась уютно домашней. А официанты – что редкость в Париже в наши дни – приятно удивляли учтивостью и расторопностью.

Меню мероприятия соответствовало стилю задуманной Леоном ознакомительной встречи: ничего торжественного, не помолвка же это; очередная пассия, милая таиландская гостья… Никаких фейерверков, но – плотный ужин по полной программе, то есть триста, как говорила Стеша, «целковиков» (местных целковиков, разумеется), «отдай не греши». Филипп явился, когда они уже сидели за столом и читали карту вин. Он был великолепен, благоухал, и хотя заявил, что еле приполз после трудного дня, его аккуратно зачесанные височки и ухоженная эспаньолка с неизменным белоснежным клинышком по центру, точно этот кот ел сейчас сметану и с ложки стекло на бороду… наводили мысль о том, что по пути в ресторан Филипп все-таки заглянул в парикмахерскую.

Высокие стороны общались на английском. И первым (спасительным) этапом встречи стала оживленная инспекция книжки меню. (Филипп: «ни одной книги не читал с большим увлечением! Я голоден, как волк, так что приготовь толстый кошелек, мой милый…»). Наконец, выбрали: на закуску – утиный печеночный паштет, к нему по бокалу белого полусладкого «Монбазийяк».

Для Айи Леон заказал Quenelles de brochet, кнедлики из щуки, зато себе и Филиппу, зная мясные предпочтения своего друга, взял коронное местное блюдо: Tête de veau, телячью голову, под которую хорошо идет красное «Жеврэ-Шамбертэн» – льстивый подхалимаж, легкий кивок в сторону любимой Филиппом Бургундии…

Вообще, Леон был осторожен, как никогда, предупредителен «на обе стороны», галантен, в шутках на редкость беззуб, боялся сказать лишнее слово, так и сверкая своими антрацитовыми глазами то на того, то на другую, подхватывая нить разговора, торопливо смягчая ершистые реплики Айи, старательно подбрасывая натужные нейтральные темы, вроде разговоров об искусстве фотографии и красотах Таиланда… Искренне полагал, что свою партию в спектакле «очередная любовная гастроль» исполняет легко и естественно.

Дождавшись, когда Айя уйдет в дамскую комнату, Филипп сказал:

– Обидно, что ты считаешь меня полным кретином, старина.

И в округленные недоумением глаза Леона:

– Глухая… Ни капли интереса ни к твоему гениальному голосу, ни к музыке, ни к опере. Ни единого пересечения с твоей жизнью… Ничего не скажешь, идеальная пара для оперного певца.

– Филипп!

– Подожди, я не закончил.

Филипп достал трубку и неторопливо, в угнетенном молчании Леона стал ее набивать, затем раскуривать…

– Мордашка у нее симпатичная, и сложена хорошо, но худа, как ободранная кошка… И почему она все время оглядывается, как кошка на крыше: за ней кто-то гонится?

– Филипп!!!

В ярости он бледнел, наливаясь внутренним жжением.

– Вот-вот, еще одно мое слово, и ты дашь мне в морду, правда? – Добродушно и задумчиво продолжал тот. – И после этого ты что-то лепечешь об «отпускном варианте», «легкой пассии» и «недельке-другой»? Посмотрел бы на себя: ты же вылизываешь ее каждым взглядом, как корова своего новорожденного теленка! Ты истекаешь вожделением, несчастный недоносок…Нет, Леон, увы, мой диагноз суров: тяжелая злокачественная любовь, и видимо, с летальным исходом, – имею в виду идиотский брак по идиотской страсти. Я не прав?

Леон молчал, комкая салфетку.

А как вчера он выбирал ей одежду для этого ужина! как выразительно обтекает ее фигурку чудесное шелковое платье цвета вишневой пенки, с тонким бордовым ремешком на талии, со свободным двойным хомутом круглого воротника, из которого вырастает гибкая шея лани. А ее певучие брови – чуткие, дерзкие, шелковые… А удивительные отзывчивые глаза, что под бронзовыми люстрами немедленно приобрели цвет золотистого ликера, и так и мерцают вишневыми искорками… А как ее ножкам идут высокие каблуки новых «ботильонов», шнурованных сапожек до середины икры (в Одессе такие звались «катеринками») – пусть даже она становится на них чуть выше его, Леона, – плевать на самолюбие ради такой красоты!

Филипп протянул свою мягкую руку потомственного дирижера и накрыл ею бешеный кулак Леона:

– Не терзай салфетку. Просто я вижу – что с тобой стало за эти недели, и каким ты вернулся оттуда, из этого проклятого Таиланда, и что успел наворотить. На данный момент я счастлив, что она приехала, и значит, контракт с Лондоном останется в силе. Я ей готов руки за это целовать! Но ты же выжат ею досуха, болван ты этакий – чем ты петь станешь? Так что, прошу лишь об одном…

Тут вернулась Айя, и – как полагается до десерта – прибыла в руках официанта большая тарелка с разными сортами сыра, – так что, все сосредоточились на выборе: тоже недурное занятие для того, чтобы остудить «бешеного мавра», как называл Филипп Леона. Дама выбрала не слишком пахучий «фурм д'Амбер»; мужчины остановились на более крепком «мюнстере»…

Несколько минут заняло спасительное обсуждение десерта: десерт был сильной стороной здешнего меню. Непременно возьмите «Плавучий остров», дорогая, если вы еще не пробовали, горячо советовал Филипп Айе, это что-то невероятное: круто взбитые белки, плавающие в сладком английском соусе. Не бери ни в коем случае, грозно предупредил Леон, он терпеть эту бурду не может.

В конце концов, все единодушно выбрали профитроли под горячим шоколадом.

И можно бы считать, что (с некоторыми осложнениями) первое знакомство закругляется изысканным шоколадным пируэтом, но тут Филипп решил обсудить предстоящий концерт в Кембридже и деловые встречи в Лондоне (взрывоопасная тема, которую Леон отодвигал на самый последний момент).

– Ты, конечно, возьмешь с собой в Англию свою гостью? – приятно улыбаясь, спросил Филипп с едва заметным ядовитым форшлагом в конце вопроса (о, воображаю: это будет самый утонченный ценитель в зале).

Айя изменилась в лице: даже не кошка на крыше, скорее, пантера на выступе скалы.

– Чего я там забыла?… – мрачно бросила она, дернув плечом.

Филипп опешил. Кажется, он считал эту девушку обитательницей островных джунглей, а поездку в Лондон – этаким манящим призом для очаровательной обезьянки.

– Как?! – воскликнул он. – Лондон! Британский музей, Музей Виктории-Альберта, жемчужина…

– …зат-кнись! – процедил Леон по-французски, в ярости уставившись на Филиппа. – Ради бога, заткнись! Она прожила в твоей жемчужине не лучшую часть жизни.

– Так ты же не предуп… я же хотел… – Филипп бормотал растерянно и раздраженно. – Тогда объяви темы, на которые я могу с ней говорить – сколько их: две? три?

– Я не понимаю французского! – выпалила Айя по-русски, вскинув подбородок.

Леон сказал, глядя в ее глаза цвета золотистого ликера:

– Я люблю тебя. Знаешь, что я сделаю, когда мы вернемся домой? Сначала я расстегну твое…

– Но я же не понимаю по-русски! – сокрушенно воскликнул Филипп и развел руками.

– Идите вы к черту оба, – вздохнул Леон. – Устал от вас.

И все трое вдруг расхохотались…

– И отпустите меня отлить, ради бога, – взмолился Леон, – нет сил терпеть, карауля вас, как двух драчливых баранов…

Вернувшись из туалета, он застал чуть ли не идиллию: Филипп рассказывал коронные «брючные байки» своего отца, Этьена Гишара, известного дирижера – тот в молодости был к тому же недурным скрипачом, и до войны активно гастролировал…

Более всего в этих старинных гастрольных байках Леона изумляла их схожесть с гастрольными историями музыкантов какой-нибудь Адыгейской филармонии, – в свое время ими во множестве сыпал «Верный Гриша», а позже Леон и сам любил порадовать компанию анекдотами из собственной концертно-студенческой биографии.

– И вот он приезжает в Ментон… а год, скажем, тридцать пятый, тридцать шестой, селится в самом изысканном местном отеле на шестнадцать комнат, идет на репетицию, затем обедает, отдыхает… А перед выступлением открывает, наконец, чемодан, который ему всегда складывала мама – чтобы переодеться в концертный костюм…И с леденящим ужасом обнаруживает, что мама забыла положить концертные брюки! Кошмар! Тогда все было строго: музыканты выступали только во фраках. Брюки черные, с лампасами: атласной такой продольной полосой по шву…Что делать? Выход один – бежать вниз, в ресторан, одалживать брюки у какого-нибудь официанта: по странной моде того времени, официанты носили точно такие же брюки с лампасами…

Леон, вероятно, в пятидесятый раз слушал эту историю – с неизменным интересом. Филипп был незаурядным рассказчиком: ни одного лишнего жеста, ни одного лишнего слова, и при том – полнейшее ощущении чуть ли не экспромта:

– Итак, папа рысью бежит в ресторан и обнаруживает, что именно в этом заведении официанты одеты не так, как всюду, причем, странно гордятся своей trademark – брюки и жилетка в тонкую белую полоску! Ну, делать нечего, времени нет, воскресный день, все магазины закрыты… Папа натягивает штаны какого-нибудь Шарля или Мишеля, опрометью мчится в концертный зал, где играет в брючках пошлого альфонса сложнейшую программу!.. Ну, все прошло блестяще, публика доброжелательна, – аплодисменты, корзина цветов… Наутро папа завтракает в том же ресторане и читает ревью на свой концерт в местной газете. Рецензент разливается соловьем: звук, интерпретация, техника, музыкальность, ансамбль с оркестром!.. и в самом конце: «Кроме того, молодой солист привез нам из Парижа новую столичную моду: элегантные брюки, и не черные, а в деликатную полоску!»

Ну что ж, все идет прекрасно, можно успокоиться… И передохнуть, так как за этой байкой идет другая, но с теми же забытыми брюками – у Филипповой мамаши, судя по всему, был явный комплекс, связанный с нижней частью тела своего супруга. В этой второй истории блестящий Этьен Гишар выступал в Лионе с каким-то вокалистом, и тоже, как на грех, в воскресенье, так что, на сей раз, пришлось им выходить на публику попеременно: когда певец дотягивал последнюю ноту, он вбегал за кулисы и сдирал с себя штаны. А Этьен, уже стоял наготове – в подштанниках и со скрипкой, – молниеносно их натягивал и выскакивал на сцену. И все бы ничего, но певец был выше ростом, и брюки его собирались гармошкой на туфлях. Кроме того, им не удалось вместе выйти на поклоны, хотя публика хлопала очень долго…

– …Я и сам терпеть не могу Лондон, – говорил Айе коварный Филипп, попыхивая трубкой, протягивая через стол свою мягкую руку потомственного дирижера, и как бы уминая, вылепливая толстыми пальцами тонкие пальцы Айи. – Разве он может сравниться с Парижем… Антикварная лавочка, индийская лавочка, величественный табачный ларёк… А их национальная кухня – о, пощадите мой желудок!.. А-а-а-а!!! (это Айя перехватила его руку и сжала ее). Ох, дорогая, у вас совсем не женская, такая сильная рука!

– И шея сильная, – добавила она. – Знаете, сколько весит фотоаппарат с большой линзой?

– А сколько весит дохлый удав! – подхватил Леон.

* * *

Дома им все же пришлось объясниться:

– Понимаешь, радость моя…

– Только не называй меня своей радостью, как эту консьержку, а то я решу, что ты – Филипп.

– Хорошо, моя мегера, мой идол, моя худющая страсть – так лучше?

– Я не худая, я в теле…

– О-о-о, да! сейчас начну вытапливать этот жир…

– Пусти, перестань меня хватать, говори, что хотел…

– Сначала кофе сварю, ты не против?

– Мне не кофе, а чай…

– Да ты просто нох айне казахе!

– Да, и с молоком…

Они просидели на кухне до глубокой ночи. Он доказывал, убеждал, уговаривал, рисовал дивные картины, высмеивал ее страхи, описывал дом главного редактора какого-то музыкального издательства, с которым должен был в Лондоне встретиться: якобы там над старинной печью в кухне всегда сушатся серые залатанные кальсоны… Она сначала смеялась, потом плакала, опять смеялась его шуткам… Наконец, на выдохе смеха, согласилась «поехать в этот чертов Лондон»… Он поздравлял себя с выигранной битвой, – вспотел от напряжения, как дровосек, хоть рубашку выжимай.

Затем минут пять они целовались над пустыми чашками – умиротворенные, обсудившие все детали поездки…

…после чего она объявила, что все-таки, нет, никуда с ним не поедет:

– А вдруг я столкнусь там с Фридрихом? Елена таскается с ним на всякую музыкальную… – и вовремя запнулась, – видимо, собиралась нечто сказануть: музыкальную чушь? хрень? Да уж, сейчас ей, бедняге, придется придерживать язык на кое-какие темы.

Леону следовало бы просто утащить ее в постель – а утром видно будет. Но он устал, разозлился, и как это прежде бывало на допросах, от упорного сопротивления объекта повел себя еще мягче: надо было захомутать эту кобылку, – хватит, натанцевались.

– Ты не только столкнешься с ним, – скупо улыбаясь, совсем иначе улыбаясь, проговорил он. – Ты напишешь ему и напросишься в гости.

Она молча уставилась на эту улыбку. Так он смотрел на нее там, на острове, перед тем, как заманить в лес. Испуганным шепотом спросила: – Зачем?

У него в заначке имелось, по крайней мере, три убедительных ответа и три разных улыбки на подкладку, но он, беззвучно рисуя губами слова, будто их кто-то мог подслушать, сказал:

– Не знаю… – что было, во-первых, чистой правдой, а во-вторых – единственно верным в эту минуту ощущением; и единственно родственным ее внезапным птичьим перелетам.

Ему не нужен был Фридрих. С Фридрихом, и очень скоро, разберутся другие. Гюнтер – вот за кем он охотился, неуловимый Гюнтер, племянник генерала Бахрама Махдави, вероятный секретный координатор по связям КСИРа с Хизбаллой. Там, в доме Фридриха, таился шанс выудить какие-то сведения о маленькой неприметной бухте, о частной почтенной яхте, чьей конечной целью будет Бейрутский порт… В сущности, именно в том доме могла их ожидать вольная. Леон ехал в Лондон за выкупом. Он давно задумал этот обмен с конторой, еще в тот день, когда Айя, сидя на его колене, подтвердила присутствие Гюнтера в Иерусалиме в день убийства старика-антиквара. Что ж, если на то пошло, мы не чураемся торга: я вам сынка, Гюнтера, или как там его еще зовут… а вы мне – покой и волю. То есть, – Айю… Конечно же, – Айю…