Текст книги "Книга волшебных историй (сборник)"

Автор книги: Дина Рубина

Соавторы: Татьяна Толстая,Андрей Усачев,Людмила Петрушевская,Линор Горалик,Марина Бородицкая,Виктор Шендерович,Михаил Жванецкий,Павел Басинский,Евгений Клюев,Александр Кабаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

И вновь накатывало: насколько, в сущности, они беззащитны оба, – два беспризорника в хищном мире всесветной и разнонаправленной охоты…

* * *

– Мы поедем в Бургундию, – объявил Леон, когда они вернулись домой после первой хозяйственной вылазки с чувством, что совершили кругосветное путешествие. – В Бургундию поедем, к Филиппу. Вот отпою спектакль тринадцатого, и… да, и четырнадцатого запись на радио… – Вспомнил и простонал: – О-о-о, еще ведь концерт в Кембридже, да… Но потом! – многообещающим, бодрым тоном: – Потом мы обязательно уедем на пять дней к Филиппу…Там леса, косули-зайцы…камин и Франсуаза…Ты влюбишься в Бургундию!

За туманную кромку этих пяти дней боялся заглядывать, ничего не соображал.

Он вообще сейчас не мог соображать: все внимание его, все нервы, все несчастные интеллектуальные усилия были направлены на то, чтобы ежесекундно держать круговую оборону против своей возлюбленной: вот уж кто не заботился о подборе слов, кто забрасывал его вопросами, не спуская требовательных глаз с его лица.

– А как ты узнал наш адрес в Алма-Ате?

– Ну-у… Ты же его называла.

– Врешь!

– Да это простейшая задача справочной службы, клещ ты мой ненаглядный!

Как-то выходило, что ни на один ее вопрос он не мог дать правдивого ответа. Как-то получалось, что вся его, крученая-верченая, как поросячий хвост, проклятая жизнь была вплетена в замысловатый ковровый узор не только личных тайн, но и совершенно закрытых сведений и кусков биографий – и своей, и чужих, – на изложение которых, даже просто на намек он права не имел… Его Иерусалим, его отрочество и юность, его солдатская честная, и другая, тайная и рисковая, а порой и преступная по меркам закона жизнь, его блаженно растворенный в глотке, гортанно перебирающий связки запретный иврит, его любимый, богатый арабский (который он иногда прогуливал, как пса на поводке, в какой-нибудь парижской мечети или в культурном центре где-нибудь в Рюэйе)… – весь огромный материк его прошлого был затоплен между ним и Айей, как Атлантида; и больше всего Леон боялся момента, когда, отхлынув естественным отливом, их утоленная телесная жажда оставит на песке следы их беззащитно обнаженных жизней, – причину и повод задуматься друг над другом.

Пока спасало лишь то, что квартирка на рю Обрио была до краев заполнена подлинным и насущным сегодняшним днем: его работой, его страстью, его Музыкой, которую – увы! – Айя не могла ни прочувствовать, ни разделить.

С осторожным и несколько отчужденным интересом она просматривала в ю-тюбе отрывки из оперных спектаклей с участием Леона. Выбеленные гримом персонажи в тогах, кафтанах, современных костюмах или в мундирах разных армий и эпох (загадочный выплеск режиссерского замысла), неестественно широко раззевали рты и подолгу так застревали в кадре, с идиотским изумлением в округленных губах. Их чулки с подвязками, ботфорты и бальные тапочки, пышные парики и разнообразные головные уборы – от широкополых шляп и цилиндров, до военных касок и тропических шлемов, – своей неестественной натужностью нормального человека просто приводили в оторопь… Айя вскрикивала и хохотала, когда Леон появлялся в женской роли, в костюме эпохи барокко: загримированный, в пудренном парике, с кокетливой черной мушкой на щеке, в платье с фижмами и декольте, обнажавшем слишком рельефные для женского образа плечи… («Ты что, лифчик надевал для этого костюма?» – «Ну-у…пришлось, да». – «Ватой набивал?». – «Зачем, для этого есть специальные приспособления». – «Ха! Бред какой-то!». – «Не бред, а – театр! Разве ты в своих «рассказах» не создаешь свой собственный театр?»).

Она старательно пролистала толстую пачку афиш, висящих за дверью в спальне – по ним можно было изучать географию его передвижений в последние годы; склонив голову к плечу, нежно трогала клавиши «Стейнвея»; заставила Леона что-то пропеть, напряженно следя за артикуляцией губ, то и дело вскакивая и припадая ухом к его груди, – будто стетоскоп прикладывала… Задумчиво попросила:

– А теперь «Стаканчики граненыя»…

И когда он умолк и обнял ее, покачивая и не отпуская, долго молчала. Наконец, спокойно проговорила: – Только, если всегда сидеть у тебя на спине. Вот если бы ты басом пел, тогда есть крошечный шанс услышать… как бы издалека, очень издалека… Я еще в наушниках попробую, потом, ладно?

А что – потом? И – когда, собственно?

Она и сама оказалась отменным конспиратором: ни слова о главном. Как он ни заводил осторожных разговоров о ее лондонской жизни (подступался исподволь, в образе ревнивого любовника, и видит бог, не слишком в этом притворялся), всегда замыкалась, сводила к пустякам, к каким-нибудь забавным случаям, к историям, произошедшим с ней самой или с ее безалаберными друзьями: «Представляешь, и этот детина, размахивая пистолетом, рявкает: живо ложись на землю и гони мани! А Фил стоит, как дурак, с этим огромным гамбургером в руках, трясется, но жалко же бросить, только что купил горячий, жрать охота! Тогда он говорит: «А вы не могли бы подержать мой ужин, пока я достану портмоне?» И что ты думаешь? Этот громила осторожно берет у него пакетище и терпеливо ждет, пока Фил рыщет по карманам в поисках кошелька. А напоследок еще оставляет ему пару фунтов на проезд! Фил всё потом изумлялся – какой гуманный грабитель попался, – прямо, не бандит, а благотворитель: и от гамбургера ни разу не откусил, и дорогу до дому оплатил…»

Леон даже засомневался: может, в конторе ошиблись – вряд ли она бы выжила, если б кто-то из профессионалов поставил перед собой цель ее уничтожить.

Но – что правда, то правда: была она чертовски чувствительна; мгновенно реагировала на любое изменение темы и ситуации. Про себя он восхищался, как это у нее получается: ведь ни интонации слов не слышит, ни высоты и силы голоса. Неужели только ритм движения губ, только смена выражений в лице, только жесты… дают ей столь подробную и глубокую психологическую картину момента? Тогда это просто детектор лжи какой-то, а не женщина!

– У тебя меняется осанка, – заметила она в один из этих дней, – пластика тела меняется, когда звонит телефон. Ты подбираешься к нему, будто выстрела ждешь. А в окно смотришь – из-за занавеси. Почему? Тебе угрожают?

– Именно, – отозвался он с глуповатым смешком. – Мне угрожают еще одним благотворительным концертом…

Он шутил, отбрехивался, гонялся за ней по комнате, чтобы схватить, скрутить, обцеловать…

Два раза решился на безумие – выводил ее погулять в Люксембургский сад, и был натянут как тетива, и всю дорогу молчал, – и Айя молчала, будто чувствовала его напряжение. Приятная вышла прогулочка…

День ото дня между ними вырастала стена, которую строили оба; с каждым осторожным словом, с каждым уклончивым взглядом эта стена становилась все выше, и рано или поздно просто заслонила бы их друг от друга.

* * *

Через неделю, вернувшись после концерта – с цветами и сластями из полуночного курдского магазина на рю де ля Рокетт, Леон обнаружил, что Айя исчезла. Дом был пуст и бездыханен – уж его-то гениальный слух мгновенно прощупывал до последней пылинки любое помещение.

Несколько мгновений он стоял в прихожей, не раздеваясь, с коробкой и цветами в руках, еще не веря, еще надеясь (пулеметная лента мыслей, и ни одной толковой, и все тот же ноющий в «поддыхе» ужас, будто ребенка в толпе потерял; мало – потерял, так его, этого ребенка, и не докричишься – не услышит!).

…Он заметался по квартире – с букетом и коробкой в руках. Первым делом, вопреки здравому смыслу и собственному слуху, как в детстве, заглянул под тахту, дурацки надеясь на шутку – вдруг она там спряталась-замерла, чтобы его напугать. Затем обыскал все видимые поверхности на предмет оставленной записки.

Распахнул дверцы кладовки на балконе, дважды возвращался в ванную, машинально заглядывая в душевую кабину – словно Айя могла бы вдруг материализоваться там из воздуха… Наконец, бросив на стиральной машине букет и коробку с булочками (просто, чтобы дать свободу рукам, готовым смять, ударить, отшвырнуть, скрутить и убить любого, кто окажется на пути), выскочил на улицу, как был – в смокинге, в бабочке, в накинутом поверх, но не застегнутом плаще (и все это – презирая себя, умирая от отчаяния, беззвучно повторяя себе, что у него наверняка уже и голос пропал – на нервной почке… «и черт с ним, и поздравляю – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!»), – и минут сорок болтался по округе, отлично сознавая, что все эти жалкие метания бессмысленны и нелепы.

На улицах и в переулках квартала Марэ уже пробудилась и заворочалась еженощная богемная жизнь: мигали лампочки над входом в бары и пабы, из открытых дверей выпархивали струйки блюза или утробная икота рока, за углом по чьей-то пухлой кожаной спине молотили кулачки и, хихикая, задыхаясь, изнутри этого кентавра кто-то выкрикивал ругательства вперемешку с любовными всхлипами…

Леон заглядывал во все подвернувшиеся заведения, спускался в полуподвалы, обшаривал взглядом столы, ощупывал фигуры-спины-профили на высоких табуретах у стоек баров, топтался у дамских туалетов, в ожидании – не выйдет ли она. И очень зримо представлял ее себе под руку с кем-нибудь из этих… из вот таких…

В конце концов, вернулся домой с надеждой, что она уже… вдруг она просто… Но вновь угодил в убийственную тишину со спящим «Стейнвеем».

На кухне он выхлестал одну за другой три чашки холодной воды, не думая, что это вредно для горла, тут же над раковиной ополоснул вспотевшие лицо и шею, заплескав отвороты смокинга, приказал себе уняться, переодеться и… думать, наконец. Легко сказать! Итак: в прихожей не оказалось ни плаща ее, ни туфель. Но чемодан-то в углу спальни, он…

Да что ей чемодан, что ей чемодан, что ей все на свете чемоданы!!! – это вслух, заполошным воплем… А может, она ускользнула, почуяв опасность? Может, тут, в его отсутствие, явился какой-нибудь Джерри (по какому праву Натан приволок сюда этого типа, подарив полную свободу появлений в моей частной жизни, – черт побери, как я их всех ненавижу! бедная моя, бедная гонимая девочка!).

…Вернулась она в четверть второго; Леон уже разработал стратегию поиска, был собран, холоден, знал – где и через кого раздобудет оружие и полностью готов к любому сценарию отношений с конторой: он был готов их шантажировать, торговаться с ними, если понадобиться, идти до последней черты. Ждал трех часов ночи, чтобы первым делом нагрянуть к Джерри, – правильным образом…

И вот тогда в замке крякнул доверчивый ключ, вошла Айя – оживленная, в распахнутом плаще, с букетом пунцовых хризантем («от нашего стола – вашему столу»). Ее щеки, надраенные ветерком, тоже нежно пунцовые, так чудно отзывались и хризантемам, и полуразвязанному белому шарфику на белой шее, а широкий разлет бровей так победно реял над ее фаюмскими глазами и высокими скулами…

Он призвал все силы, всю свою выдержку, чтобы спокойно снять с нее плащ – руками, подрагивающими от бешенства; сдержанно прикоснулся губами к леденцовым от холода губам – и не сразу, а целых полминуты спустя спросил, улыбаясь:

– Где ты была?

– Гуляла… – И дальше охотно, с шутливым удовольствием: – представь, облазила все вокруг и обнаружила, что года четыре назад меня сюда приводили в студию к одному фотографу. Может, ты с ним знаком? Он работает в таком размывающем стиле типа «романтизьм», загадочный полет в рапиде. Мне-то лично никогда не нравились эти трюки, но есть любители…

– Ты, верно, забыла, что я просил без меня не… – всё еще улыбаясь, оборвал он…

И она, улыбаясь тоже: – Может, стоит на меня уж и колодки надеть?

После чего оба заорали, спущенные с поводков, сблизив разъяренные лица, будто собираясь сшибиться лбами.

Он орал, как резанный, чуть не впервые в жизни (вот где дремал до поры повышенный звуковой фон Дома Этингера: в потайном ядре его страхов, выпущенных на свободу), – наслаждаясь, что можно выораться всласть: стены бывшей конюшни вынесут пронзительную сирену разъяренного контратенора, а эта глухомань все равно ни черта не услышит; что можно выорать весь минувший страх за нее, бешенство и ненависть (да, да, ненависть!!! – как он мог, безумец, окончательно спятивший на этой помойной оторве, представить себе, что контора… да нет, его друзья, его соратники!.. пойдут на то, чтобы в отношении Леона переступить черту, которую…!!!).

Айя выпевала, оплетая собственное лицо плеском обезумевших ладоней:

– Я-а-а уе-е-еду-у-у!!! Я-а не в тюрьме-е-е! Не в тюрьме-е-е!!!

Он тихо произнес, четко выговаривая:

– Ни пуха, ни праха!

…ушел в спальню, хлопнув дверью, и рухнул на тахту лицом вниз.

Через пять грохочущих в его висках и во всем теле минут она вошла на цыпочках, легла рядом и стала тихо гладить его плечи несусветными своими руками, гладить, перебирать, танцевать и вышивать пальцами на каждой жилочке. Прокралась ладонями под свитер, переплела руки у него на животе, вжалась грудью в его спину, сказала хриплым гундосым голосом:

– Не прогоняй меня…

Он взвыл, перевернулся, взвился над нею…

…и так далее…

Но не эта очередная – исступленная, упоительная, горькая, – сладкая ссора оказалась переломной в их первых мучительных днях.

Перелом наступил той же ночью, под утро…

Впоследствии вспоминая эти минуты, он мысленно произносил: «хамсин сломался» – как говорят обычно в Иерусалиме, когда вся тяжесть пустынного ветра с мутной взвесью песка, с его трехдневным мороком и тоской, с его удушьем в вязком плотном воздухе…внезапно дрогнет; прогнется невидимая тетива и потянет неизвестно откуда налетевшим ветерком. Провеется воздух, становясь все прозрачнее и свежее… И вдруг рассеется обморок и тлен, как не было их, и певуче округлятся застывшие гребни волн Иудейской пустыни, и фиолетовый шелк туго обтянет далекие призывные груди Иорданских гор…

Она уже засыпала, и он почти заснул… и другой бы не услышал, что там она бормочет на выдохе, но он – своим тончайшим слухом – уловил и эти несколько слов:

– Гюнтер тоже… – бормотнула она, – тот же почерк…

Леон открыл глаза: будто ткнули кулаком под ребро; перестал дышать… Тихо обнял ее, чтобы и во сне она его услышала, легко и внятно шепнул:

– Кто это – Гюнтер? Твой бывший хахаль?

Она открыла глаза, два-три мгновения испуганно глядела в потолок… вновь опустила веки и – в полусне, жалобно:

– Нет, Фридриха сын… Нох айне казахе…

И уже до утра Леон не заснул ни на минуту. Встал, оделся, долго сидел в кухне, не зажигая лампы, то и дело вскакивая и высматривая в окно предрассветную, погруженную в сонный обморок улочку, – монастырскую стену напротив, желтую в свете навесных фонарей.

Вошел в гостиную, где на льдисто черной крышке «стейнвея» заоконный свет лепил рельефы двух серебряных рамок с фотографиями: юная Эська с бессмертным кенарем, и – послетифозная, в рыжем «парике парубка» Леонор Эсперанза, – глубокий и тайный колодезь, что-то запретное, смутное, нежное…(он говорил себе: политональное) между двумя этими, давно минувшими лицами; бездна, из которой извлечены были его имя и образ.

Он повторял себе, что дольше так тянуться не может, что бездействие и обоюдное их молчание смертельно опасны, что время не ждет: их непременно выследят – если не мясники Гюнтера, то уж вострые слухачи и следаки конторы – за милую душу.

И с чего это ты, жестко спросил он себя, с чего ты взял, что дела конторы тебе дороже и ближе, чем твоя – наконец-то встреченная! – твоя, твоя женщина?!

Нет, моя жизнь не станет вашей мишенью. Никаких уступок! И Айю вы не получите!

И уже вновь чувствовал, что готов ко всему: сопротивляться, пружинить и ускользать. Если понадобится – лгать и шантажировать. Если придется – убивать.

Утром был совершенно готов к разговору…

Долго стоял под душем, запрокинув лицо, будто вспоминая – для чего вообще сюда забрался. Тщательно, не торопясь, побрился, натянул тонкий черный пуловер и черные джинсы – любимый рабочий прикид, в котором обычно репетировал (хотя знал, что ждет его отнюдь не репетиция, а один из решающих в жизни выходов). Глянул в зеркало и отшатнулся: лицо какое-то костяное, диковатые гиблые глаза…М-да: герой-любовник, иначе не скажешь.

Айя все спала… И пока готовил ей завтрак, Леон напряженно размышлял только над тем – как проведет их двухвесельную лодочку в фарватере опасной беседы; с чего начнет немыслимо трудный разговор… что сможет рассказать, а что должен скрыть. О чем будет ее умолять, какую отсрочку выпрашивать.

Он готовился к разговору. И все же – как это отныне всегда между ними будет, – опоздал!

Она вышла из спальни – тоже полностью одетая. Так стеснительная гостья в чужом доме для любого прошмыга по коридору в ванную облачается чуть ли не в парадный костюм, включая перчатки и шляпу.

Он поднял голову и опешил. И она растерялась, увидев его одетым, выбритым, чужеватым: оба вышли друг к другу, как переговорщики в судьбоносном процессе между двумя государствами.

– Ты… что это? – озадаченно спросил он. – Куда собралась?

– А ты – куда? – в ответ спросила она. И стояли оба, как тогда, на острове – чужие, но одного роста, незнакомые, но с одинаковым выражением в глазах: настороженно оглядывали друг друга, – два беспризорника в опасном и враждебном мире.

И разом она побелела, будто в эту минуту узнала и решительно приняла какую-то безысходную весть.

– Присядь… – сказала. – Леон, я тебе… несколько слов… а иначе…

Молча сели друг против друга за столик размером с поднос в рабочей столовой судоремонтного завода города Одессы. И Айя заговорила, запинаясь, смолкая, выпаливая по два-три слова… не помогая себе, как обычно, своими руками-певуньями, а пряча их на коленях, заталкивая между колен, и там, под столом, ломая, выкручивая пальцы, заставляя их молчать.

– Я поняла, что должна уехать, – сегодня, сейчас… Подожди, дай сказать, а то… а то я заплачу раньше времени, я же плакса. Родной мой… видишь, как все у нас получается… Молчи!!! – вскрикнула высоко, страдальчески, будто палец прищемила. Неожиданно для себя заговорила быстро, сосредоточенно, задыхаясь и торопясь: – Вот я уже как бабушка моя… Но я просто не имею права подставлять тебя, это подло… Погостила у тебя, отдохнула от вечного ужаса, измучила тебя совсем… Спасибо тебе! А дальше – буду сама, пока получается… А то тебя убьют вместе со мной.

Она глубоко прерывисто вздохнула, подняла на него глаза.

– Но не только это… Вот ты, мой хороший. Я ничего про тебя не знаю, не понимаю, я совсем в тебе запуталась, только подозреваю во всем, потому что затравлена, научена, однажды уже убита… И потому, что видала их, таких, как ты. Ты что-то прячешь в своей жизни, очень надежно прячешь. Может, и не свои секреты, скорее всего, не свои, иначе ты бы так не упорствовал, не ускользал от меня, не запирал решетки-двери, и замки не навешивал… Не знаю, как это называется – ну, подскажи, помоги мне, – шпионаж? Ох, прости, благороднее – разведка, да? Хорошо, не важно. Просто я сыта по горло такими людьми. Ты похож на одного типа – повадка, привычки, скрытность: туда не иди, телефон не бери, убью, если рот откроешь… Нох айне казахе… Это неважно, что ты еще и – Голос. Я говорю о сути, о повадке: человек может быть кем угодно – ученым, бизнесменом, художником, певцом… Но приходит минута, когда он… когда такие люди, как ты и он, мягко ступают и сдавливают другому горло… Молчи, ради бога, молчи!!! Невыносимо, если ты опять начнешь врать и изворачиваться!

По ее лицу уже катились слезы обильно, свободно, будто не имели к ней, и к тому, что она говорит, ни малейшего отношения; так человек в комнате продолжает говорить, в то время как по стеклу окна снаружи бегут и бегут струи дождя.

– …или не горло пережать, а что там? глаза выдавить? нож всадить?.. Наверное, это нужно кому-то, – ну, там, странам, народам, правительствам, очередному богу… Видишь, я даже не спрашиваю подробностей. Может, потому, что безумно устала. Я убегаю и убегаю, иначе меня убьют…

Она опять выдохнула с мучительной натугой, горько усмехнулась и покачала головой, рассеянно пробежав пальцами по лбу, стирая детское удивление в бровях:

– Все время думаю – какого лешего я сюда приволоклась, за тыщи километров, в то же логово – ну, может, наизнанку, – но с теми же правилами игры?.. Пока летела, все допрашивала себя: зачем, зачем ты это делаешь, дура? Глупой бабочкой – к тебе.

И сосредоточенно хмурясь, будто пытаясь выпытать – у него, у самой себя:

– Как меня угораздило тебя полюбить? Не влюбиться; мне втюриться в живописную рожу – плюнуть раз… А вот нет же: истошно так полюбить, – как нарыв в сердце, и невозможно жить, когда отнимаешь руку…Постой, не перебивай, не путай меня, и так кавардак в башке. Дай разделю причины. Их две, да? Главная: не хочу притаскивать к тебе свою смерть, не хочу тебя подставлять. У тебя наверняка свои дела в этом бизнесе, – тоже какие-нибудь контракты, фрахтовые ведомости, грузовые перевозки… Вся эта тайная возня, связанная с очередной дерьмовой… бомбой, или? или с чем-то вроде?.. Какие-нибудь многоходовки оружейных концернов, поставки чего-то там, только в другие регионы? Я ошибаюсь? Ну, в общем: чтобы люди друг друга взрывали, стреляли, выжигали… и на всякий случай убить того, кто случайно сунулся в эту вонючую кучу… Но ты еще и поешь. Поешь прекрасным женским голосом, – наверняка убийственно прекрасным, если столько людей им восхищаются. Жаль, не могу его услышать… Поешь, как сирена – так, что забывается боль? Как ангел смерти ты поешь, да, Леон? А я…

Он вскочил и отшвырнул стул…

Бросился – в книгах читал, на сцене видел, сам проделывал – в ролях! – но не подозревал, что такое может случиться с ним наяву, и не представлял, что в жизни это выглядит так нелепо, не грациозно, унизительно – бросился к ногам: просто рухнул на пол и вцепился в ее колени, сильно сжал их обеими ладонями, прижался щекой, зажмурив глаза.

Сердце бухало в ее колени, как пенный прибой.

Нет, нет, отрывисто бормотал он, нет, Айя, не получится от меня убежать. Посмотри на меня (вскинул голову, взял ее лицо в ладони)… Я тебе сейчас не все могу сказать. Сейчас. Да тебе и не нужны подробности. Ты права: проклятые игры… Но я тебя убивать не да-ам… Я этого не… я потому и согласился, потому и преследую их… Слушай меня! Ты мне веришь? Не веришь. Хорошо, не верь. Не верь мне! Только никуда от меня ни на шаг. Ни на шаг! Это – единственное, о чем прошу. Обещай мне!

Она молча смотрела на него жадно-подробным взглядом, словно по жилочкам перебирала все его лицо, как снимок форматировала, отбрасывая несущественное, вытягивая выразительные черты, усиливая светом рельеф.

– …ты, вот, сказала: я убил триста человек… Нет, уж теперь ты помолчи! Помолчи, потому что ты…права, да. Ну, не триста, но… я понимаю тебя, да. Когда ты спросила меня: Леон-ты – бандит… у меня все внутри обвалилось. Потому что я… да, я убивал людей. У меня была такая жизнь, я был солдатом, понимаешь? Не могу всего рассказать, но – хорошим солдатом, а потом – хорошим охотником и сторожевым псом, и ищейкой, и волкодавом… да просто волчарой! Слишком много людей надо было спасти, при этом – именно – убивая других! Есть такой библейский закон – убить убийцу, «родэфа». Убить его прежде, чем он успеет отнять чью-то жизнь. Так убивают скорпионов, ядовитых змей, заползших в дом… Так жизнь моя сложилась, понимаешь, такое непростое место, где я вырос… Послушай, любовь моя, это долго рассказывать. И дальше мне нет ходу, не имею права: «кирпич»! Настанет время, и ты будешь знать обо мне все, все, все!!! да ты и сейчас все знаешь – поджилками, поддыхом, сердцем, грудками своими, – иначе не приехала бы, – ты же такой человек… от-вра-ти-тельно трудный! Но ты со своей кошмарной дотошностью – ты уймись пока, а? Пока только пойми, что все наоборот: я с теми, кто охотится за этими вот, торговцами смертью, спекулянтами разорванных на куски тел… Правда, для нас с тобой сегодня все еще сложнее, еще зловещее, и я не могу пока объяснить тебе – почему. Не хочу тебя пугать. Когда-нибудь, возможно, скоро, я сам все тебе расскажу. Пока только прошу: не думай обо мне так – не запускай свою мысль в этот ужасный штопор… Пока просто: ни шагу! никуда! от меня… чтобы мы оба остались живы. Я понятно объяснил?

Она молча кивнула, хотя все, что он бормотал, ловя ее руки, вытаскивая их из-под стола, прижимая ее ладони к своему лицу и не пытаясь ни поцеловать ее, ни обнять… – все было дико и необъяснимо. Но ей не слова были нужны, а вот это его измученное лицо, смятое болью, – как там, в аэропорту, когда она ничего не могла понять, и все наперекосяк было: настоящее его лицо за мутными словами-заслонками.

Он вскочил, подхватил с пола и твердо поставил стул, придвинул к ней тарелку, вывалил из сковороды горку остывшей яичницы…

– Ешь вот, я приготовил… Ну все, все, больше ни слова, ешь!

Оседлал стул, уставился, словно собрался лично проследить, как она станет глотать и жевать. – Постой, я посолить забыл! – схватив солонку, стал нервно взбивать ею воздух над тарелкой.

Господи, какое облегчение…

– …ты пересолишь! – крикнула она, хватая его руку.

И оба вскочили, и над этой неудачной, этой прекрасной яичницей судорожно обнялись, что-то бурно и бестолково продолжая договаривать, перебивая друг друга, хватая друг друга за руки, за плечи, торопясь объяснить, что… невозможно, понимаешь… я не все волен тебе…

– А я тебе – все, все расскажу сейчас до капельки и навсегда!

– Погоди, не части, дослушай… ты только знай, что если запрусь, то это – не мое. А то мое, что и твое, это… Айя, пойми, у меня же, кроме тебя…

– …нет, я тебе только хотела сказать…

– …это я тебе хотел сказать, моя любимая!

И все было почти, как – там, на острове, когда она произнесла «Желтухин», а он сказал: «дядя Коля Каблуков», и весь мир извергнулся салютом двух жизней; только там этот захлеб был, скорее, изумлением, небывалой встречей, увлекательной книгой, вроде «Сколько-то там тысяч лье под водой»… – не то, что сейчас, когда каждая клеточка проросла острым ростком обоюдной боли, и опасно тронуть…

…и залечить все можно только прикосновением губ, только осторожным пунктиром диковато-пугливых поцелуев-вопросов, и отчаянных решительных поцелуев-ответов, и поцелуев – оборванных монологов, и поцелуев-догадок, поцелуев-окликов, поцелуев-признания, и наконец, поцелуев-молчания…

Долгого, долгого молчания… давно опустевшей кухни.

Через час Леон – собранный, пружинистый, коротко задающий вопросы – по мнению Айи, нелепые или очевидные, – уже видел всю кошмарную картину последних месяцев ее жизни…

Все просто, понимаешь, торопливо, с облегчением, с огромным увлечением, даже страстно объясняла она, вскакивая, мотаясь по комнате и договаривая детали вновь отпущенными на свободу руками. Надо просто четко следовать правилам.

– Каким правилам?

– Как, ты не знаешь? Вот смотри: никогда не садись в первое такси – только во второе, а лучше в третье. Никогда не лови попуток. Все время меняй места ночлега, еще лучше, все время будь в дороге, в толпе, в автобусе, в поезде, среди людей… Выходи почаще из автобуса, пересаживайся, возвращайся… Хорошо, когда магазины большие и насквозь – с несколькими входами: можно выскользнуть. В кармане куртки или в рюкзаке всегда иметь два головных убора – красный берет и… и какую-нибудь серую косынку. Зашла в туалет, нацепила берет, черные очки и… Вообще, это забавно, какое-то время мне это даже… ну, не то, чтобы нравилось, а как-то… держало в тонусе. А, вот еще: неожиданно меняй планы, даже если никому о них не говоришь. Тебя приглашают на выставку в Суррей, ты пишешь: «спасибо, непременно буду», садишься в поезд и едешь в… Ричмонд – просто так, погулять; только не оставайся на месте, всегда выбирай третий путь. Необъяснимость действий, спонтанность решений, – то, что они не могут просчитать. Если посылаешь папе записку, – выруби мобилу и уезжай оттуда… Еще полезно сим-карты менять. Порвать все связи, не отвечать на звонки, на мэйлы…Я даже с Михаль прекратила переписку, а я знаешь, как люблю Михаль!

Она задумывалась и затихала, вспоминая, и он не торопил ее… Спохватывалась и чуть ли не хвастливо перечисляла еще какие-нибудь свои, бог знает откуда почерпнутые методы ускользания:

– А, вот еще, забыла: у меня есть водительские права на имя Камиллы Робинсон, украла у девчонки в студенческом хостеле, до сих пор стыдно, но по ним можно кое-где передвигаться. Жаль, в самолет с ними не пролезешь… Но в какой-нибудь пансион, в какую-нибудь ночлежку – плюнуть раз… А вообще, всегда полезно напроситься к дальним знакомым из другой жизни. И еще: в совсем чужом или подозрительном месте обязательно делать «куклу». Понимаешь?

– Нет.

– Ну-у… Просто, не ложись в ту постель, что для тебя приготовлена. Кладешь туда рюкзак, шмотки, полотенца… Художественно камуфлируешь, как бы человек с головой укрылся…

– А сама…

– А сама – как получится. Однажды всю ночь просидела на подоконнике за занавеской. Но он был довольно широким, подоконник.

– Послушай, мое сокровище. Откуда ты всего этого набралась – как вшей?

Она недоверчиво смотрела на него, высоко подняв свои полетные брови, искренне удивляясь:

– Да ты что! Я, когда поняла, что меня ждет – после той встречи с Большой Бертой, – скачала из интернета все шпионские романы и выучила все правила, как уходить от погони. Я тебе отбарабаню все методы слежки за объектом: правильная наружка – это всегда бригадой. Иногда преследователи идут «гуськом» – обгоняя объект, как бы передают его друг другу; или по обеим сторонам улицы идут… А есть еще метод «коробка» – когда «закрывают» все входы и выходы в здании… А есть «провокация» – это когда объекту демонстрируют агрессивную слежку. Короче, в романах все есть, на любой случай: писатели ведь тоже консультируются со специалистами, это же ясно.

Это ясно… Это просто: сойти с ума – вот так-то, ночью, на подоконнике, за занавеской… Да, крепкий орешек твоя драгоценная глухая приблуда…

Сейчас он понимал – почему она не побоялась причалить к нему на острове – к нему, незнакомцу, нох айн казахе… «Стаканчики граненыя» – вот был пароль. Он, Леон, «своим» был, из детства явился, из отцова гнезда, – посланец Желтухина… И потому так доверчиво подошла и заговорила по-русски, домашним языком, с домашними интонациями, будто к отцу обращалась… И ела из его рук, и так бурно, так много говорила, что даже показалась болтушкой…

А теперь представь, что она пережила там, в лесу, когда ты завел ее в чащу и сдавил горло… Какие мысли мелькнули в ее голове?.. Господи, затоптать бы это подлое воспоминание…

А она все тормошила его и требовала – чтобы он спросил еще что-то, и готова была рассказывать, объяснять, уточнять подробности, описывать приметы внешности, характерные жесты, повадки, походки…словно дождалась, наконец, той минуты, когда ее феноменальная природная наблюдательность, ее острый глаз и незаурядное умение сопоставлять обрывки случайно «увиденных» слов, обобщая, вытягивая общий смысл, – окажутся не то, что востребованными, а жизненно необходимыми – для Леона, для нее самой, для их будущего… Впервые за эти месяцы разомкнулся железный ошейник, защелкнутый у нее на загривке; впервые она чувствовала себя защищенной; чувствовала, что – не одна. Бросалась к Леону, обеими руками энергично и азартно трясла за плечи: