Текст книги "Испытание чувств"
Автор книги: Диана Локк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Глава 30
– Борку получает шайбу, пасует Нили, Нили рикошетом отправляет ее Адаму Оутсу! Оутс выходит на центр, бьет! Го-о-ол! Адам Оутс забивает гол! Это уже его третья шайба в этой серии матчей. На последней секунде встречи Оутс забивает гол. Шайба пролетела над самой головой растянувшегося вратаря. «Брюинс» провел три безответных шайбы в этой седьмой игре из серии встреч с «Канадиенс». О-о, представляю, друзья, какое ликование будет сегодня вечером в Бинтауне!
Третьего мая, когда для всех остальных в разгаре была весна, для неистовых болельщиков вроде нас наступил пик хоккейного сезона. Посмотреть матч к нам пожаловали многочисленные друзья, так что победа была встречена общим торжеством.
Мы наблюдали за ходом полуфинальных поединков на кубок Стенли, и «Брюинс» взял верх над своим главным соперником – «Монреаль Канадиенс». Дерек Сэндерсон что-то кричал в своей комментаторской кабине в Бостон-Гарден, но его голос заглушали вопли и улюлюканье, огласившие нашу гостиную. Шум стоял такой, что уши закладывало, но как иначе выразить свой восторг?.. – Три – ноль, папа, у-у-у!
Брайана распирало от возбуждения. Едва сдерживаясь, он вихрем понесся на кухню за стаканом молока и только потому услышал слабую трель телефона – так у нас был отрегулирован в эти дни звонок. Через мгновение он вернулся озабоченный.
– Это Келли, и у нее что-то случилось, – сообщил он мне. – Она просит тебя.
Стюарт приглушил звук телевизора, а я отправилась на кухню и взяла трубку, которую Брайан оставил болтаться на шнуре.
– Привет, дорогая! Что стряслось?
– Мам, о, Господи, я не знаю, что мне делать. Рыдания, всхлипывания и громкий рев сопровождали это тревожное вступление.
– Что такое? Экзамены?
До экзаменов оставалась неделя, и я знала, что Келли готовится к ним, не щадя себя и надеясь запихать себе в голову массу полезных сведений. В это время года стресс в студенческих городках – обычное явление, и любой самый значительный пустяк может стать причиной истерики.
– Съела что-нибудь? – спросила я в надежде юмором разбавить ее слезы. Ничего подобного. – Поссорилась с Филом?
– О нет… – всхлипнула она. – Это не пустяк. Об этом нельзя… по телефону.
Это уже что-то новое. Сейчас Келли жила в своей комнате совершенно одна, так что никто не мог помешать телефонному разговору.
– Я не знаю, как…
Она опять ударилась в слезы, да еще пуще.
– Хочешь, чтобы я приехала?
До нее было два часа пути; между тем было уже восемь вечера, больше даже, и Келли прекрасно знала, что вырвать меня из дома в это время может разве что землетрясение.
– А ты можешь? – робко спросила она.
– Уже еду.
Я в двух словах обрисовала ситуацию Стюарту, который стоял возле.
– Может, это стресс от того, что перезанималась, кто знает?
– Хочешь, чтобы я поехал с тобой? – осведомился он.
– Нет, у нас гости, не отправлять же их по домам. Хоть она ничего и не сказала, но что там у нее могло произойти? Останься с гостями и составь им компанию, а я сама прекрасно справлюсь. Уже поздно, так что я останусь у нее на ночь: в ее комнате есть вторая кровать. Я тебе позвоню попозже, расскажу, как там и что.
Судя по улыбке, он был весьма доволен таким раскладом, но, если быть до конца честной, Стюарт же не слышал, как Келли плакала. Счастливый, он вернулся к телевизору и, не успела я выйти, как забыл все на свете. Сунув в пакет зубную щетку и рубашку, я выскочила на дорогу. Быстрее пули – как же, мама спешит на помощь! – я помчалась по шоссе, дабы утолить печали моей красной девицы.
У меня было достаточно времени для размышлений, пока я ехала эти два часа. «Должно быть, все-таки стресс, – думала я, – доучила на свою голову, готовясь к экзаменам».
Стресс. Слово, которое я понимаю как никто другой, ведь я сама была девять месяцев под его гнетом. Меня никто не винил, но я всегда чувствовала себя виноватой перед Стюартом. Он оказался куда прекраснее, чем я того заслуживала.
– Родная, – сказал он, когда я попыталась ему объяснить историю с Ричардом. – Я не нуждаюсь в детальном описании, что вы делали и где были. Честно говоря, я вообще ничего не хочу об этом слышать: пусть это останется между вами, навсегда. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне, чтобы мы начали жизнь заново с того момента, когда между нами пробежала черная кошка. Но если мы не будем искренни, то никогда не сможем пройти через это.
Это одновременно и легко, и трудно – облечь в слова то, что может причинить боль.
– Стюарт, когда я вышла за тебя, мне ударило в голову, будто Ричард приедет и спасет меня, – ну, знаешь, как рыцарь на белом коне. Я и представить не могла, что ты с самого начала был моим спасением. И как я могла верить во все эти сказки на протяжении стольких лет, пока обманывала тебя?
– Ты не обманывала меня, – ответил он. – Я знал, что здесь замешан кто-то другой, но, пока этот другой был лишь в твоих мечтах, это было нестрашно. Все изменилось, как только ты встретила его снова, тогда ты солгала мне в первый раз и поступила не очень хорошо, знаешь.
– Как ты?
– Когда ты вернулась домой после встречи выпускников, я поинтересовался, нет ли у тебя старых приятелей, из-за которых я должен беспокоиться, а ты сказала, что нет. Ты вспыхнула и не захотела встречаться со мною взглядом, и я понял, что ты солгала.
– Но как ты узнал о Ричарде? Я никогда не говорила тебе про него.
– Твой отец сказал еще до того, как мы поженились.
– Отец? Как он осмелился…
– Не огорчайся так. Лео не выдал мне никаких твоих секретов. Он просто боялся, что ты опять можешь взяться за свое, и пытался… предупредить меня, я думаю. Я ему пришелся по душе, знаешь, – с глупой улыбкой добавил он.
– Он решил, что ты идеально мне подходишь, в первые же десять минут вашего знакомства, – прибавила я, игриво похлопывая его по обнаженной груди. – Но хватит с тебя, а то еще распустишь хвост.
– Он попросил меня хорошенько заботиться о тебе, потому что тебе и так пришлось несладко, и он беспокоится, как бы это на тебе не сказалось. А еще припоминаю, он произнес престранную вещь: «У каждой женщины в этой семье есть свои тайны». Очевидно, он имел в виду твою сестру или мать, но развивать мысль не стал.
– Должно быть, маму, – немедленно отозвалась я, вспомнив разговор с отцом в больнице, – но он так и не объяснил ничего. Что бы это могло быть?
Во время этой милой беседы я лежала обнаженная рядом со Стюартом – условие, согласитесь, сильно отделяющее тот день от этого, а потому о маме мы вскоре забыли.
Стюарт всячески старался убедить меня, что я создана будто специально для него, что прошлое позади и единственное, что имеет для него значение, это то, что мы вместе. Поначалу я взывала к его благоразумию, но вскоре обнаружила, что отвечаю ему тем же, и через несколько месяцев, к Рождеству, мы превратились почти в идеальную пару «влюбленных голубков».
– Да вас просто не узнать, – сказала Элен, и, по-моему в голосе ее было нечто вроде зависти. – Может, и мне попробовать твой метод, а?
– Не делай большие глаза, Эл, но, может быть, тебе просто надо взглянуть на Кевина по-другому? В наших мужчинах столько хорошего.
Когда Стюарт сказал, что хватит мне валять дурака и пора бы закончить курсы юрисконсультов, я с энтузиазмом взялась за дело, а через неделю после получения диплома встретила в парикмахерской Леону Хансбурн.
– Ты все еще работаешь на Боба Мэрфи? – поинтересовалась она вместо приветствия.
– Уже нет. Это долгая история, Леона, но сейчас я ищу место юрисконсульта. Только что диплом получила, – не без гордости добавила я.
Результатом этой встречи было то, что я вот уже две недели работала по новой специальности с Леоной и полюбила свою работу. По правде сказать, я любила каждую секунду своей жизни в эти дни. Тебе сорок восемь, а как будто все начинается сначала.
«Я люблю тебя, жизнь», – пропела я, улыбнувшись до ушей водителю обгонявшей меня машины. «Держу пари, он засомневался, в здравом ли я уме», – пронеслось у меня в голове, и я в голос расхохоталась. «Алмазы на подошвах ее туфель», – страстно промурлыкала я, вторя Полу Саймону, кассета с записями которого у меня была поставлена.
Я еще раз попыталась перебрать в уме причины, которые могли бы так расстроить Келли. Если это не экзамены и не ссора с Филом, то не знаю, на что и подумать. «Ладно, в свое время узнаю», – самоуверенно решила я, но ни в одном, даже самом диком сне мне бы не приснилось, в какую переделку угодила моя дочь.
Войдя в неубранную комнату Келли, я успела заметить Фила, с крайне несчастным видом примостившегося на второй кушетке, но тут истерически рыдающая Келли бросилась ко мне.
Поверх ее плеча я посмотрела на Фила, пытаясь понять, в чем загвоздка, но он не захотел встречаться со мной взглядом. Я смотрела на его понуренную голову, слушала завывания Келли, и вдруг меня, как кулаком в живот ударили. И ее скомканные слова, когда она сообщила новость, были уже лишними:
– У меня будет ребенок, мама, я беременна!
Стоя посреди этой крошечной комнатки, в которой сейчас было слишком много народа, и крепко прижимая к себе мою кровиночку, я пыталась держать себя в руках.
Фразой «Я же тебе говорила» делу было не помочь, поэтому я оставила дочь и подсела к Филу. Вернее сказать, села на «ложе любви», так, чтобы быть как можно дальше от него.
– Давно?
– Вчера я была в здешней клинике. Сказали, около двух месяцев.
Мы обсудили все возможные варианты. У них есть еще почти месяц, чтобы прийти к окончательному решению, но они уже все решили. Во-первых, они хотят сохранить ребенка. Тут для Келли, насколько я поняла, другой альтернативы быть не могло: зародыш – это начало жизни, сокровище, которое необходимо лелеять и беречь. Аборт для нее был совершенно неприемлем. Странно, но я почувствовала гордость за Фила, который полностью разделял ее мнение и не уронил свою честь в подобной ситуации.
– Мы хотим пожениться сразу после экзаменов, и пусть свадьба будет скромная, только для наших семей, если не возражаете.
– У моих родителей остался после бабушки домик, – добавил Фил, – и, я думаю, мы вполне могли бы обосноваться там и жить на мое жалованье.
На Келли было жалко смотреть – побледневшая, лицо распухло от слез. В конце концов, я решила, что Филу пора отправляться домой. Он жил теперь не в университетском городке, а каждое утро уезжал на работу. Пока ему здесь нечего было делать, да и поспать им обоим необходимо.
Мы медленно разобрали постели, занятые каждая своими мыслями. Была уже ночь, когда я вспомнила, что забыла позвонить Стюарту. Ситуация была такая, что позвонить стоило, но уже поздно, да он бы и сам позвонил, если бы очень волновался. Ладно, пусть еще одну ночку побудет в неведении, прежде чем я этими новостями разобью ему сердце.
Было не до сна, и остаток ночи я провела, прислушиваясь, как плачет, уткнувшись в подушку, Келли. Наконец наступило утро, и я выскользнула из-под одеяла, чтобы посмотреть в просачивающемся через окно сером свете на ее заплаканное лицо. Она выглядела такой уязвимой и спала, точно ребенок, так что я не решилась ее будить. Написала короткую записку, подоткнула одеяло, легонько погладив ее по щеке, и поехала домой.
Но в дом мне возвращаться не хотелось, по крайней мере, пока. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь, и я подумала о маме. Как Келли в трудную минуту обратилась к своей маме, так и я – к своей. В золотистом сиянии майского утра я покинула университетский городок Новой Англии и по зеленым холмам поехала в центр штата Массачусетс, туда, где поют птицы и радуют своей красотой цветы, – туда, где был дом моего детства.
После долгих уговоров и колебаний мама решила оставить дом за собой. Он действительно был слишком велик для одного человека, и она понимала это, но не хотела покидать место, с которым связано столько воспоминаний.
«Подожду еще несколько месяцев», – сказала она и пригласила свою старшую овдовевшую сестру, тетю Софию, пожить здесь столько, сколько та пожелает. Тетя жила одна в городской квартире на другом конце штата и часто жаловалась на одиночество, так что мама без труда убедила ее сдать квартиру и переехать к ней. Тем самым удалось убить сразу нескольких зайцев: и сестра счастлива, и одинокими они не будут себя чувствовать в компании друг друга, и о маме стало кому заботиться. Словом, мама теперь спокойно могла при таких условиях, как она выразилась, «влачить свой век».
Это была парочка еще та: обе артачились и спорили до упора на смеси английского и итальянского, вместе готовили и убирали, делились воспоминаниями о мужьях. Почти все в доме у них было общее, но, что бы они там ни говорили, дом все же был велик для двух женщин.
За последнее время мы с мамой подружились. Не день и не два потребовалось мне, чтобы простить ей несчастья моей юности, реальные и воображаемые, но теперь мы обе выросли, что ли.
Приехав, я застала маму в саду – она пересаживала тюльпаны. Присев рядом с ней на траву, я как можно мягче рассказала ей новость:
– Келли беременна, мама, она бросает колледж.
Я ожидала истерики, но она посмотрела на меня спокойным и твердым взглядом.
– Это новость, – заявила она, – но на самом деле для меня – не сенсация.
– Что?
– Я все время боялась, что это произойдет, – продолжала она, – но я подумала, что это произойдет с тобой.
Я нашла это замечание странным и высказалась в этом духе.
– Видишь ли, я знала, что мне придется заплатить за свой грех, и самым ужасным наказанием мне казалось, если та же участь постигнет и тебя, но расплачиваться приходится Келли. Это я во всем виновата. – Она положила садовый совок и наклонилась ко мне. – Андреа, теперь, по прошествии времени, у меня есть что сказать тебе. Это признание, исповедь. Никто в целом мире, включая и твоего отца, не слышал это. Это тайна, которую я пронесла с собою почти через пятьдесят лет, но сейчас я поняла, что она не должна уйти со мной в могилу. Мне нужно поделиться ею, и я хочу, чтобы именно ты ее узнала. Мне давно надо было сказать тебе об этом.
И среди тюльпанов, когда мы сидели бок о бок, мама поведала мне такую историю:
– В сорок пятом году, перед концом войны, я без памяти влюбилась. Он жил здесь, в Оуквиле. Его отец был управляющим фабрики, а сам он слыл первым красавцем в округе. Мы начали встречаться во время войны, в марте сорок пятого были помолвлены и планировали сыграть свадьбу в следующем году. Мы надеялись, что война к тому времени кончится, но тут его призвали служить в Германию и Францию – в самое пекло, а я осталась наедине с горем. Его послали на трехмесячную подготовку в лагерь, что расположен в Северной Каролине, а перед отправкой на фронт на неделю отпустили домой. Мы не отходили друг от друга ни на минуту. Война уже почти кончилась, и мы знали это. Через несколько месяцев он должен был вернуться, и тогда мы бы в июне поженились, но мы так любили друг друга, что захотели провести вместе хотя бы ночь перед тем, как он уедет. И однажды, за два дня до разлуки, я сказала матери, что мы пойдем в кино, но солгала. Я убедила ее, что переночую у подруги, а вместо этого мы сняли комнату в отеле и… вообразили, что уже женаты…
Она умолкла и посмотрела на меня, ожидая, что я буду шокирована. «Эх, мама, мама, я бы тебе тоже могла такое порассказать…»
– Это дурно, знаю, но ты должна понять, как мы любили друг друга, как велика была вероятность того, что его убьют, и мы больше никогда не увидимся. Жизнь – сложная штука, на войне законы не писаны. Dio mio,[3]3
Dio mio – Бог мой (итал.).
[Закрыть] я дорого заплатила за ту ночь. Это было нехорошо, и добрый Господь сурово покарал меня.
– Ты забеременела?
Она кивнула, а я быстро прикинула в уме сроки и поняла, что не я была ее наказанием, я – не тот ребенок, ибо родилась три года спустя. До меня детей не было, и я верила, что родилась у нее первая.
– Итак, ты забеременела. Что случилось потом?
– Я так испугалась… Я никому не могла сказать об этом. Отец выгнал бы меня из дому, а у меня одной не хватило бы средств, чтобы вырастить дитя…
Она тихо заплакала, слезы покатились у нее по лицу. Это были не рыдания и не свидетельство внутренней боли – просто тихие слезы.
– Как же ты поступила, мам? Ты родила ребенка, он был у тебя?
– Нет, я… он… умер, когда…
– Ты потеряла его?
– Да, да, я потеряла его! У меня был выкидыш! Я таскала тяжести, работала до упаду, намеренно…
Я сообразила, что вся ее боль, все слезы уже выплаканы много лет назад. Эти тихие слезы – лишь воспоминание о боли и страдании, которые она вынесла.
– Но почему? Вы ведь собирались пожениться. Ты не сказала ему?
– Когда я обнаружила, что беременна, то написала ему в лагерь и поинтересовалась, сможет ли он устроить так, чтобы мы могли пожениться как можно скорее. Я предлагала ему следующее: я еду на выходные в Нью-Йорк, он тоже, и там мы быстро оформляем брак. Я написала и стала ждать ответа. Прошел месяц или даже больше, прежде чем он написал мне ответное письмо, длинное письмо. Он оказался не готов к женитьбе, и тем более к отцовству. Так как мы были вместе всего одну ночь, он вообще отрицал, что это его ребенок. Он не хотел меня больше видеть, никогда!
Все это было сказано ничего не выражающим голосом, в котором не было места эмоциям, будто мать читала из мрачной книги истории.
– Я была уже на третьем месяце, когда это случилось… Я перестала думать об осторожности. Я чувствую себя так, словно… словно убила своего ребенка, своего сына!
Взгляд ее был устремлен в пространство, в другое время, но вдруг она опять подхватила нить рассказа:
– Мое здоровье не пострадало, но душа… Все будто подернулось черной пеленой, и я впала в депрессию. Мать думала, что я тоскую от разлуки с любимым, и принималась расписывать, какая чудная жизнь у меня начнется после его возвращения, когда мы будем жить в доме управляющего фабрикой или в нашем собственном доме, за рекой. Ее дочь должна была стать одной из самых богатых женщин города, и она так гордилась. Мне было совестно рассказывать ей, что больше мы никогда не увидим этого молодого человека.
Когда я вышла замуж за твоего отца, я солгала ему, что он у меня первый. Я так и не сказала ему правды, и он умер, не ведая о моем стыде. Я не заслуживала такого хорошего человека, Андреа, но полюбила его и благодарна ему за все годы, что мы провели вместе.
Теперь я была в курсе, на что намекал отец тогда, в больнице. Он знал, но слишком любил мать, чтобы выпытывать секреты. Он держался все эти годы, и я почти наверняка разбила бы ей сердце, сказав об этом. Мать продолжала тихо плакать, а я подыскивала слова утешения. Она так никогда и не простила себе потерю ребенка, но, по крайней мере, встретила доброго человека, который полюбил ее. А с тем трусливым ублюдком ей не по пути.
Да и кто бы он ни был, для нее лучше было держаться от него подальше.
Пытаясь разрядить обстановку, я проворковала, изо всех сил подражая голосу героини «мыльной оперы»:
– И когда на золотом западе садится солнце, мы говорим счастливой семье Корелли «до свидания».
Она лишь слегка улыбнулась, я же рассмеялась:
– Тебе повезло, мама, у твоей печальной истории – счастливый конец. По крайней мере, ты больше не видела этого хлыща.
Лицо ее помрачнело:
– Увы, видела. Я же говорила тебе, что была наказана за свой грех, а расплачиваться заставила тебя.
Ну, что ты с ней будешь делать! Она становится совершенно невыносимой, когда заводит речь о сексе и морали. Но теперь я понимала ее и прощала. Должно быть, это у нее из-за переживаний, что и со мной могло произойти нечто подобное.
– Он вернулся домой после войны с невестой-француженкой и поселился прямо здесь, в городе, в доме своего отца-управляющего. Разумеется, он тут же получил приличную работу на фабрике, в то время как другому человеку, более ее заслуживающему, было отказано. Вскоре он стал тут крупной шишкой, а когда его отец умер и оставил большую сумму, они с женой купили за рекой большой дом. Но Оуквиль – маленький городок, и я поневоле видела их то тут, то там. Его сын… У них двое детей, оба мальчика… – Она нахмурилась, собираясь с мыслями, потом сказала: – Старший – твой приятель, вы вместе ходили в школу…
– Не может быть! Кто он, мам?
Она посмотрела в пространство, и поначалу я решила, что она не помнит, однако приоткрытый рот ясно говорил о другом: прекрасно помнит, но не хочет мне говорить. Через минуту она сказала очень тихо:
– Осборн, его зовут Ричард Осборн…
Она подождала, пока я приду в себя, потом поднялась, взяла меня за руку и повела в дом.
– Может, останешься и поешь? – спросила она, все еще не отпуская мою руку.
Я с вечера ничего не ела и приняла приглашение. В чугунке разогревался суп «страккиателла» – смесь сыра и яиц, залитая кипящим бульоном. Я его с детства обожала. Мы поели супа, затем воздали должное горячей говядине по-итальянски и хрустящему рулету.
Я гадала, не захочет ли мама продолжить разговор, но в присутствии своей сестры она не обмолвилась ни словом на эту тему. Только шепнула, обняв меня на прощание:
– Мне повезло, Андреа, и тебе тоже. Хвала звездам и небесам – нам достались хорошие мужья.
Погода ничуть не испортилась – так же, как и утром, все дышало весной, и было очень приятно по шоссе, вьющемуся по зеленым холмам, мчаться к бархатному побережью, где был мой дом. Я рада была побыть одна, рада, что у меня есть время подумать.
Отец Ричарда. До конца дней своих мне будет не отделаться от пережитого шока. Мать была в любовной связи с отцом Ричарда. Надо же, из всех людей на свете, а ведь его отец мог бы стать и моим отцом. И мы могли бы быть братом и сестрой. Странная, неуютная мысль.
А потом этот гад бросил ее. Папа не был ее первой любовью, ее первым мужчиной, как она всю жизнь пыталась меня уверить. Неудивительно, что она так относилась к скороспелой любви.
Это напомнило мне о Келли, и у меня засосало под ложечкой: слишком реальны были Келли и ее проблемы.
Стрелка спидометра перевалила за отметку «семьдесят миль в час», и я уже в третий раз чуть не дала под зад ехавшей впереди машине. Я ударила по тормозам, сбросила скорость и решила, что мне на время необходимо прервать путешествие, я сейчас чересчур рассеянна.
Я свернула с шоссе, намереваясь выпить кофе в закусочной, но у выхода увидела знак: «Государственный парк». Цель моя тотчас оформилась. В придорожном киоске я купила банку содовой и пакетик воздушной кукурузы и направила «Тойоту» в сторону этого оазиса. Этот парк, конечно, не моя собственность, но все равно прекрасное местечко, где можно посидеть под деревьями, успокоиться под гипнозом искристой воды.
По тропинке, ведущей между деревьями к воде – то ли, большому пруду, то ли, маленькому озеру, – я вышла на поросший мхом берег и отыскала удобное местечко.
Мысли мои перебивали одна другую, смешивались. Я вспоминала Ричарда. Ричарда моей юности.
Пока мы с ним «крутили любовь», моя мать переживала собственную трагедию. Внезапно, точно вспышка, предстала моему внутреннему взору картина: мама и отец Ричарда на нашей свадьбе, если бы у нас дошло до свадьбы. Это был бы кошмар для нее. Много лет назад я, конечно, встречалась с ним, и он произвел на меня впечатление холодного, далекого от всех человека. Может быть, он знал, кто я такая, – это объясняло его явную неприязнь ко мне. Интересно, следил ли он все эти годы за маминой жизнью? Трудно было представить его в интимной обстановке, занимающегося любовью с моей матерью. Гораздо легче вообразить его черствый отказ признать своего ребенка и то, как он бросает мою мать – мою мать, которая расплачивается за свое падение всю оставшуюся жизнь. «Святыми храмами» называла она девичьи тела, а ее собственное было осквернено.
Какое трудное время пережила я ее милостью! Она даже не морщилась, когда я часами предавалась своему горю. С другой стороны, она же уберегла меня от пожизненного горя – бесчестного мужа.
Потягивая содовую и хрупая воздушной кукурузой, я думала о маме с папой, о беззаветной любви его к ней. Отец знал все про Осборна и маму: они принадлежат к поколению, которое привыкло скрывать такие вещи, но люди всегда любят сплетничать и распускать слухи. Отец свято хранил ее тайну, и они были счастливы в своем союзе. Мудрый человек был мой отец.
День уже клонился к вечеру, а я все смотрела на солнечные блики, плясавшие на воде. То было мое излюбленное время суток – когда в предчувствии надвигающегося заката розовеет на западе небо. «Пора домой, к Стюарту», – подумала я, залпом допивая остатки содовой, которая стала теплой. Наконец-то я обрела покой.
Вне всякого сомнения, мы со Стюартом нашли утраченную любовь и получили еще одну возможность разделить ее. Он был как раз для меня, но, чтобы понять эту истину, мне потребовалось двадцать пять лет.
