Текст книги "Путешественница. Книга 2. В плену стихий"
Автор книги: Диана Гэблдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Томпкинс? – Круглое юное лицо сморщилось в попытке вспомнить, затем прояснилось. – Ах да, мэм. Матрос из команды полубака.
– А вы знаете, где его приняли на борт?
Разумеется, мой внезапно возникший интерес к тому, откуда взялся на корабле незнакомый мне матрос, трудно было назвать естественным, но, к счастью, Элиас был слишком усталым, чтобы это заметить.
– О, – неуверенно сказал он, – наверное, в Спитхеде. Или… Ах да, вспомнил! Это было в Эдинбурге. – Элиас потер костяшками пальцев под носом, сдерживая зевоту. – Точно, в Эдинбурге. Всего и не припомню, скажу только, что, когда его прибрали вербовщики, он поднял страшный шум, утверждая, что его нельзя трогать, потому что он работает на сэра Персиваля Тернера, то есть на таможню и акцизное ведомство.
Тут он не удержался и все-таки широко зевнул, после чего, моргая, продолжил:
– Только вот никаких письменных свидетельств, заверенных сэром Персивалем, он не представил, так что и говорить было не о чем.
– Значит, он был агентом таможни?
Интересно… Это объясняло кое-какие странности.
– Хм… Да, мэм, что-то в этом роде.
Элиас мужественно пытался изображать бодрость, но его глаза были сфокусированы на покачивающемся фонаре в дальнем конце лазарета и он сам покачивался в такт светильнику.
– Отправляйтесь в постель, Элиас, – сказала я, пожалев бедолагу. – Я здесь сама закончу.
Молодой человек затряс головой, стараясь отогнать сонливость.
– О нет, мэм, я совсем не хочу спать, ничуточки! – Он неуклюже потянулся к бутылке и чашке в моих руках. – Дайте это мне, а сами идите отдыхать.
Он едва держался на ногах, но упрямо настаивал на том, чтобы помогать мне при последнем обносе водой, и только после этого шатаясь побрел к своей койке.
Когда мы закончили, я была измотана почти так же, как Элиас, но сон не шел. Я лежала в каюте покойного корабельного хирурга, глядя на теряющийся в тенях брус над моей головой, прислушиваясь к скрипу и потрескиванию корабельного корпуса, и размышляла.
Итак, Томпкинс работал на сэра Персиваля. А сэр Персиваль несомненно знал, что Джейми контрабандист. Но только ли это? Томпкинс знал Джейми в лицо. Откуда? Опять же, сэр Персиваль был склонен закрывать глаза на делишки Джейми, получая за это взятки, но сомнительно, чтобы с этих взяток хоть что-то перепадало Томпкинсу. Однако в таком случае… Впрочем, все это никак не объясняет засаду в бухте Арброут. Должно быть, в шайку контрабандистов затесался предатель. Но если так…
Мои мысли теряли связность, бегая по кругу и исчезая, словно кольца волчка. Белое, напудренное лицо сэра Персиваля сменялось ужасным, налитым кровью лицом таможенного агента, повешенного на дороге, красные и золотые отблески взорвавшегося фонаря высвечивали самые дальние закоулки моего сознания. Я перекатилась на живот, прижимая к груди подушку. Последняя моя мысль была о том, что мне необходимо найти Томпкинса.
Но вышло так, что это Томпкинс нашел меня. На притяжении двух дней ситуация была столь напряженной, что я практически не покидала лазарет и лишь на третий позволила себе уйти в каюту судового хирурга, чтобы умыться и чуть-чуть отдохнуть, пока полуденный барабан не подаст сигнал к обеду.
Я лежала на койке, накрыв усталые глаза полотенцем, когда за дверью послышался топот, раздались голоса и кто-то, постучавшись, произнес:
– Просим прощения, мэм, но у нас тут несчастный случай…
Я открыла дверь и увидела двух моряков, поддерживавших третьего. Он стоял на одной ноге, подогнув другую, с искаженным от боли лицом.
Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, кто передо мной. Лицо моряка было испещрено шрамами от страшных ожогов, одно веко открывало мутный, молочного цвета хрусталик невидящего глаза.
Ну а еще одним подтверждением того, что передо мной тот самый моряк, которого Айен-младший считал погибшим от его руки, явились гладкие светло-каштановые волосы, зачесанные с лысеющего лба назад и собранные в косичку, которая падала на плечо, открывая большие, оттопыренные прозрачные уши.
– Мистер Томпкинс, – уверенно сказала я, и его здоровый глаз стал круглым от удивления. – Посадите его, будьте добры.
Матросы усадили Томпкинса на табурет возле стены и вернулись к своей работе. Отвлекаться не позволяли обстоятельства: на корабле каждые руки были на счету.
С тяжело бьющимся сердцем я опустилась на колени, чтобы осмотреть раненую ногу.
Он знал, кто я такая: я поняла это по его физиономии, едва открыв дверь. Нога под моей рукой сильно напряглась. Рана была кровавой, страшной с виду, но не слишком опасной, из тех, которые при своевременной и правильной обработке заживают без последствий. Порез на икре, глубокий, но не задевший ни одной важной артерии, туго забинтовали обрывком чьей-то рубашки, и когда я размотала эту самодельную повязку, кровотечение почти прекратилось.
– Как это вас угораздило, мистер Томпкинс? – спросила я, встав и потянувшись за бутылью со спиртным.
Единственный глаз моряка наблюдал за мной настороженно и тревожно.
– Щепка попала, мэм, – ответил он гнусавым голосом, который я уже слышала прежде. – Рангоутное дерево лопнуло, а я, как назло, случился рядом.
Кончик его языка воровато высовывался, облизывая нижнюю губу.
– Понятно.
Я повернулась и подняла крышку моего пустого медицинского короба, делая вид, будто подбираю нужные снадобья, а сама наблюдала за ним краешком глаза и гадала, с какого бы боку к нему подступиться. Малый держался настороже – на то, чтобы вызвать его на откровенность или вкрасться к нему в доверие, надеяться не приходилось.
Мои глаза заметались по столу в поисках чего-нибудь впечатляющего. И таковое нашлось. Мысленно поблагодарив врачевателя Асклепия, я взяла в руки ампутационную пилу – устрашающего вида инструмент из нержавеющей стали в восемнадцать дюймов длиной. Задумчиво посмотрев на зубастое полотно, я, словно примериваясь, приложила его к раненой ноге чуть повыше колена и, увидев ужас в его единственном зрячем глазу, очаровательно улыбнулась.
– Мистер Томпкинс, – начала я, – давайте поговорим откровенно.
По прошествии часа годный к службе моряк Томпкинс с зашитой и перевязанной раной был уложен в гамак. Дрожь сотрясала тело матроса, но его трудоспособности ничто не угрожало. А вот меня после всего услышанного бил озноб. Томпкинс, по его собственным словам, служил прежде в отряде вербовщиков и являлся агентом сэра Персиваля Тернера. В этом качестве он шатался по причалам, пакгаузам да кабакам всех портов на заливе Фёрт-оф-Форт от Кулросса и Донибристла до Ресталрига и Масселборо, собирая слухи и сплетни, выслушивая и высматривая все, что могло иметь отношение к незаконной деятельности.
Ну а поскольку отношение шотландцев к установленным англичанами налогам было таким, каким оно было, недостатка в материале для донесений не наблюдалось. Другое дело, что судьба этих донесений была разной. Мелких контрабандистов, пойманных с поличным, с бутылкой-другой нелегального рома или виски, арестовывали, судили в упрощенном порядке и приговаривали, как правило, к отправке на исправительные работы в колонии с конфискацией имущества в пользу короны.
Вопрос с рыбкой покрупнее решался самим сэром Персивалем в частном порядке. Иными словами, за основательные взятки им предоставлялась возможность обделывать свои делишки под носом у ослепших (тут Томпкинс со смехом показал на свой слепой глаз) служителей короля и закона.
– Но у сэра Персиваля имелись амбиции, понимаете? – Томпкинс выпрямился и подался вперед, подкрепляя свои объяснения выразительным жестом и прищурив здоровый глаз. – Очень уж ему хотелось стать не простым рыцарем, а пэром. Но в подобном деле одними деньгами не обойтись.
Что тут могло помочь, так это наглядная демонстрация своей компетентности и верности короне.
– Например, арест преступника, но не простого, а такого, чтобы это наделало шуму, понятно? О, миссис, щиплется! Вы уверены, что это правильно: этак добро расходовать?
Томпкинс с сомнением покосился вниз, где я протирала края его раны смоченной в спиртном губкой.
– Вполне уверена. Продолжайте. Думаю, поимка всего лишь контрабандиста, даже вожака, вряд ли возымела бы нужный эффект?
Возможно. Но когда сэру Персивалю стало известно, что в его руках может оказаться важный государственный преступник, старый джентльмен чуть не получил удар.
– Однако подстрекательство к мятежу доказать труднее, чем контрабанду. Одно дело сцапать кого-то из мелкой рыбешки и вызнать у него про вожака: контрабандисты свою выгоду понимают и всегда готовы поторговаться. А вот бунтовщики – они же все сплошь идеалисты.
Томпкинс неодобрительно покачал головой.
– Поди найди среди них доносчика.
– Итак, вы не знали, кого именно искали?
Я встала, взяла шовную нить и вдела ее в иголку. Поймав встревоженный взгляд Томпкинса, я не сделала ничего, чтобы унять его беспокойство. Мне он нужен был напуганный – и разговорчивый.
– Нет, мы знать не знали, кто там заправила, до тех пор пока агентам сэра Персиваля не удалось сговориться с одним из помощников Фрэзера, который дал им кончик ниточки, ведущей к печатнику Малкольму, и раскрыл его настоящее имя. Тут, конечно, все прояснилось.
Сердце мое подпрыгнуло.
– Кто был осведомителем? – спросила я.
В моей памяти всплыли имена и лица шести контрабандистов – мелкой рыбешки. Идеалистов, прямо скажем, среди них не наблюдалось. Но кто же из них оказался предателем?
– Не знаю. Ей-богу, миссис. Ой!
Он дернулся, когда я вонзила иголку в кожу.
– Я вовсе не хочу причинять вам боль, – проворковала я фальшивым голосом. – Но рану-то зашить надо, тут уж ничего не поделаешь.
– Ох! Ой! Да что вы? Клянусь вам, я не знаю! Господь свидетель, знай я что-то, выложил бы все как на духу!
– Лучше бы вам так и сделать, – сказала я, собираясь продолжить свое шитье.
– О, пожалуйста, миссис, прошу вас. Подождите! Минуточку. Я знаю, что это был англичанин, вот и все. Вот и все!
Я остановилась и воззрилась на него.
– Англичанин?
– Да, миссис. Так говорил сэр Персиваль, – пылко уверял Томпкинс, и слезы струились из обоих его глаз, зрячего и незрячего.
Бережно, насколько это было возможно, я сделала последний стежок и завязала узел, после чего без лишних слов отлила из своей личной бутыли немного бренди и вручила ему.
Он с радостью выпил, и это оказало на него благотворное действие. То ли из благодарности, то ли от облегчения в связи с окончанием испытания, он поведал мне конец истории. Поиски вещественных доказательств участия в противоправительственном заговоре и подстрекательстве к мятежу привели его в тупик Карфакс, в типографию.
– Что там случилось, мне известно, – сказала я, повернула лицо моряка к свету и осмотрела зажившие шрамы от ожогов. – Как, все еще болит?
– Вообще-то нет, миссис, но порой чертовски мешает, – пробормотал он.
Будучи выведен из строя, Томпкинс не принимал участия в ночной засаде на контрабандистов, но слышал об этой операции («Не из первых уст, миссис, но наслышан, вы меня понимаете?») и знал, что там случилось.
Сэр Персиваль предупредил Джейми об опасности, чтобы Джейми не заподозрил его в причастности к нападению и, будучи схвачен, не развязал бы язык насчет своих денежных взаимоотношений с сэром Персивалем, что последнему было совсем ни к чему.
В то же самое время сэр Персиваль знал – от своего соглядатая, таинственного англичанина, – о подготовке встречи с французским поставщиком товара, и его люди устроили засаду, зарывшись в песок на берегу.
– Но как насчет таможенника, убитого на дороге? – резко спросила я, не в силах сдержать дрожь при воспоминании об ужасном лице удавленника. – Кто это сделал? Такая возможность, во всяком случае в теории, имелась только у пятерых контрабандистов, да вот ни одного англичанина среди них не было.
Томпкинс потер рот тыльной стороной ладони, явно размышляя, стоит ли со мной откровенничать. Я подхватила бутылку бренди и подставила ему под локоть.
– Я вам очень обязан, миссис Фрэзер. Вы истинная христианка, миссис, я это каждому скажу, кто спросит.
– Оставим мои добродетели в покое, – отрезала я. – Просто скажите мне, что вы знаете о таможеннике.
Он наполнил чашку, медленно, смакуя, осушил ее, поставил и с довольным видом облизал губы.
– Да то и знаю, миссис, что прикончили его никакие не контрабандисты, а свой же товарищ.
– Что? – изумленно воскликнула я.
Томпкинс подмигнул здоровым глазом в знак того, что говорит честно.
– Так оно и есть, миссис. Их ведь было двое, верно? Вот, и один из них получил четкие указания от сэра Персиваля.
Они заключались в том, чтобы дождаться, когда ускользнувшие при нападении на берегу контрабандисты побегут к дороге, накинуть петлю на шею его напарника из таможенной стражи, задушить его и оставить там как доказательство кровавого злодеяния контрабандистов.
– Но зачем? – озадаченно спросила я. – Какой в этом смысл?
– Неужто не понимаете? – Томпкинс выглядел удивленным, словно ситуация была яснее ясного. – Нам не удалось добыть в типографии доказательства причастности Фрэзера к подстрекательству к мятежу, а поскольку его мастерская сгорела дотла, стало ясно, что из этого уже ничего не выйдет. Никак не получалось взять Фрэзера с поличным на контрабанде: попадалась лишь работавшая с ним мелкая рыбешка. Один соглядатай вроде бы собирался разведать, где хранятся товары, но то ли Фрэзер разоблачил его и перекупил, то ли еще что, однако в один ноябрьский день он как в воду канул, и никто о нем больше не слышал. Как и о тайнике контрабандистов. Понятно?
Я сглотнула, вспомнив человека, цеплявшегося ко мне на лестнице борделя. Интересно, как там та бочка с мятным ликером?
– Но…
– Да подождите, миссис, дайте договорить. – Томпкинс предостерегающе поднял руку. – Итак, сэр Персиваль понимает, что у него появилась редкостная возможность изобличить не просто контрабандиста и автора бунтарской писанины, которую мне выпала удача увидеть, но еще и помилованного мятежника-якобита, одного имени которого хватит, чтобы превратить судебный процесс в главнейшее событие во всем королевстве. Одна беда: с доказательствами у него было плоховато.
Вникая в объяснения Томпкинса, я начинала осознавать весь масштаб подлого замысла. Убийство таможенника при исполнении обязанностей не только являлось преступлением, каравшимся смертной казнью, но и относилось к тем злодеяниям, которые вызывали общественное негодование. И если обычно простые люди не считали контрабанду таким уж дурным занятием и относились к контрабандистам с симпатией, то бессердечное убийство – это совсем другое дело.
– Ваш сэр Персиваль проявил себя первостатейным сукиным сыном, – заметила я.
Томпкинс задумчиво кивнул, моргая над чашкой.
– Тут вы, миссис, в точку попали. Да, на сей счет с вами поспорить трудно.
– Что же до того убитого таможенника – сдается мне, он это заслужил.
Томпкинс хихикнул, разбрызгав мелкие капельки бренди. У его единственного глаза были явные проблемы с фокусировкой.
– О, вполне заслужил, миссис, и не один раз. Вот уж о ком не стоит убиваться. Куча народу была чертовски рада увидеть Тома Оуки качающимся в петле, и сэр Персиваль не в последнюю очередь.
– Понимаю.
Я закрепила повязку на его икре. Было уже поздно; скоро мне предстояло вернуться в лазарет.
– Лучше бы кликнуть кого-нибудь помочь вам забраться в гамак, – сказала я, взяв из его вялой руки почти пустую бутылку. – Вам нужно дать своей ноге отдых самое меньшее дня на три: передайте вашему офицеру, что я предписала вам не лазить на реи, пока не сниму швы.
– Так я и сделаю, миссис, и спасибо вам за доброе отношение к бедному невезучему матросу.
Томпкинс предпринял попытку встать и удивился, когда она не увенчалась успехом. Я подхватила его под мышки, помогла подняться на ноги и дотащила до двери, поскольку он категорически не желал поддержать мои усилия.
– Не стоит вам беспокоиться насчет Гарри Томпкинса, миссис, – пробормотал он, обернулся, пошатнувшись при этом, и бросил на меня многозначительный взгляд. – Старина Гарри никогда не пропадет, у него завсегда все будет как надо.
Глядя на его длинный, красный от злоупотребления спиртным нос и единственный хитрый карий глаз, я вдруг кое о чем вспомнила.
– Мистер Томпкинс, в каком году вы родились?
Мой вопрос сбил его с толку. Он растерянно заморгал, но ответил:
– В лето Господне тысяча семьсот тринадцатое, миссис. А что?
– Да так, неважно, – сказала я и махнула рукой.
Я провожала его взглядом, пока он плелся по коридору. Скатившись, как куль с овсом, по трапу, Томпкинс пропал из виду. Конечно, по этому вопросу мне было бы желательно проконсультироваться с мистером Уиллоби, но я готова была поспорить на мою сорочку, что тысяча семьсот тринадцатый был годом Крысы [9]9
На самом деле это год Змей; Годом Крысы был 1720-й.
[Закрыть].
Глава 48
МИГ МИЛОСЕРДИЯ
За следующие несколько дней все превратилось в рутину, как случается даже в самых отчаянных ситуациях, если они затягиваются надолго. Для первых хаотичных часов после битвы характерна потребность в неотложной помощи: жизнь многих раненых висит на волоске и зависит от того, как быстро врач окажется рядом. В такой ситуации лекари проявляют подлинный героизм, зная, что вовремя остановленное кровотечение может спасти жизнь, а правильно обработанная рана – сохранить конечность. Но эпидемия – это совсем другое дело.
Последовали долгие дни бдений и беспрестанных сражений с микробами, сражений, которые велись без необходимого оружия, а потому в расчете лишь на отсрочку неизбежного. Я делала то, что следовало, даже если не рассчитывала, что это поможет, снова и снова вступала в бой с невидимым смертельным врагом, движимая лишь слабой надеждой на то, что хоть у кого-то из заболевших организм окажется достаточно сильным, чтобы справиться с заразой.
Бороться с болезнью, не имея лекарств, – это все равно что биться с тенью, с безжалостно распространяющейся тьмой. Я вела эту борьбу девять дней, и сорок четыре человека за это время расстались с жизнью. Но я не сдавалась: вставала каждое утро до рассвета и, плеснув воды в слипающиеся глаза, спешила на свое поле боя, не вооруженная ничем, кроме упорства и бочонка со спиртным.
Имелись и некоторые победы, но и те с привкусом горечи. Я установила вероятный источник инфекции, некоего Ховарда, раньше служившего канониром. Шесть недель назад, после того как он повредил пальцы при откате пушки, его перевели на камбуз.
Ховард обслуживал кают-компанию, и первым заболевшим, согласно неоконченному журналу умершего судового хирурга мистера Хантера, оказался бывавший там морской пехотинец. Следующие четыре случая тоже были связаны с кают-компанией, но потом, когда уже инфицированные, но еще не ощутившие себя заболевшими люди разнесли заразу по кораблю, хворь распространилась и заболевать начали все подряд, без разбора. Признание Ховарда в том, что он встречал подобный недуг раньше, на других кораблях, для меня многое прояснило. Правда, кок ни в какую не желал расставаться с ценным помощником из-за «дурацких выдумок чертовой бабы».
Элиас не смог убедить его, и мне пришлось обратиться к самому капитану, который, не зная, в чем причина беспокойства, явился в сопровождении нескольких вооруженных морских пехотинцев.
Сцена на камбузе вышла неприятная: Ховард, отчаянно протестующий и пытающийся выяснить, в чем его вина, был отправлен в единственное место, пригодное для роли карантинного бокса, – в арестантский трюм.
Когда я поднялась с камбуза, солнце, выложив западную часть моря золотом, словно райские мостовые, уже погружалось в океан. На миг я остановилась, всего лишь на миг, но пронизывающий и ошеломляющий.
Это случалось и прежде, не раз, но всегда заставало меня врасплох. В дни величайшего напряжения, когда я, как это бывает с врачами, буквально утопала в горе и отчаянии, мне случалось выглянуть в окно, приоткрыть дверь, посмотреть в лицо – и я встречала его, всегда неожиданный и безошибочно узнаваемый миг покоя.
Свет лился на корабль с небес, и широкий горизонт казался уже не предвестником бесформенной пустоты, но прибежищем радости. На какой-то миг я очутилась в объятиях солнца, согретая и омытая его лучами, развеявшими запахи и образы болезни. Горечь ослабла, на сердце у меня полегчало.
Я никогда не стремилась к этому специально, не придумывала этому названия, однако всегда знала, когда на меня снизойдет этот дар покоя. Я замерла, пока длилось это мгновение, дивясь и в то же время не дивясь тому, что эта милость нашла меня даже здесь.
С радостным облегчением я перекрестилась и, ощущая слабый блеск на своих потускневших было доспехах, направилась вниз.
Элиас Паунд скончался от брюшного тифа четыре дня спустя. То была вирулентная инфекция. В лазарет его поместили в лихорадке, щурящимся даже от слабого света, через шесть часов у него развился делирий, и он уже не мог приподняться, а на рассвете он прижал голову к моей груди, назвал меня мамой и умер у меня на руках.
Весь день я провела в обычных хлопотах, а на закате стояла рядом с капитаном Леонардом, когда он вел погребальную службу. Тело гардемарина Паунда завернули в гамак и предали океану. Отказавшись от приглашения капитана отобедать, я, желая побыть одна, нашла на корме рядом с огромной пушкой укромный уголок, где меня никто не мог увидеть.
Солнце, отсияв ясным золотом, уходило за горизонт, уступая место звездному бархату ночи, но во всем, что представало моему взору, я не видела ни милосердия, ни покоя.
По мере того как темнело, жизнь на корабле замирала, звуки стихали. Я положила голову на пушечный ствол, коснувшись щекой прохладного металла. Мимо по каким-то своим делам пробежал озабоченный матрос, и я осталась одна.
Трудно сказать, что у меня не болело: голова пульсировала, спина затекла, ноги распухли, но все это не имело значения в сравнении с болью, терзавшей мою душу.
Для любого врача нет потери горше, чем смерть пациента. Смерть – это враг целителя, и, отдавая черному ангелу того, кто находился на его попечении, врач тем самым признает свое поражение. А стало быть, к обычному человеческому состраданию и страху перед кончиной добавляется еще и ярость, порожденная собственным бессилием.
Между рассветом и закатом этого дня у меня умерли двадцать три человека. Элиас был всего лишь первым.
Нескольких больных смерть настигла тогда, когда я обтирала их губкой или держала за руку, другие встретили ее в одиночестве, не сподобившись напоследок даже успокаивающего прикосновения, ибо у меня не было возможности поспеть ко всем вовремя. Казалось бы, мне следовало смириться с реальностью времени, в котором я пребывала, но в тот момент, когда у меня на руках умирал восемнадцатилетний гардемарин, понимание того, что его спасла бы простая инъекция пенициллина, разъедало мою душу, как болезненная язва.
Контейнер со шприцами и ампулами остался на «Артемиде», в кармане моей сменной юбки. Правда, будь они со мной, я все равно не могла бы их использовать. А если бы и могла, спасти мне удалось бы одного, от силы двух человек. Однако от осознания всего этого легче не становилось: я злилась и на себя, и на обстоятельства, скрежетала зубами так, что болели челюсти, и металась от больного к больному имея на вооружении только кипяченое молоко, печенье и две беспомощные руки.
Сейчас в памяти прокручивались события прошедшего дня, бесконечная беготня от койки к койке и лица, искаженные мукой или уже медленно разглаживавшиеся в посмертном расслаблении лицевых мышц. Но все они смотрели на меня. На меня!
Застонав от бессилия, я что было мочи ударила рукой по бортовому ограждению. Раз, другой, снова, снова и снова, как будто горе и ярость лишили меня способности ощущать боль.
– Прекратите! – раздался позади голос, и чья-то рука схватила меня за запястье.
– Отпустите!
Я попыталась вырваться, но хватка была слишком сильна.
– Прекратите, – повторил человек и, обхватив меня другой рукой за талию, оттащил от борта. – Нельзя так делать, вы себя пораните.
– А мне плевать на это, ко всем чертям!
Я забилась в его руках, но потом обмякла, признавая поражение. Какая, в конце концов, разница?
Хватка разжалась, и я, обернувшись, увидела мужчину, которого до сих пор на борту не встречала. Явно не моряка: его одежда, помятая, как будто он ее долго не снимал, тем не менее была дорогой, изысканного покроя. Камзол и жилет сидели как влитые, у горла пенились брюссельские кружева.
– Кто вы такой, черт побери? – удивленно спросила я, утирая свои мокрые щеки, хлюпая носом и пытаясь пригладить взлохмаченные волосы.
Хотелось верить, что в сумраке мой расхристанный вид был не слишком заметен.
Незнакомец улыбнулся и протянул мне носовой платок, мятый, но чистый.
– Мое имя Грей, – ответил он с легким изысканным поклоном. – А вы, очевидно, знаменитая миссис Малкольм, чей героизм так воспевает капитан Леонард?
Я раздраженно скривилась, и Грей осекся.
– Прошу прощения, я сказал что-то не то? Честное слово, мадам, у меня и в мыслях не было вас обидеть.
Он и вправду выглядел озабоченным, поэтому я покачала головой.
– В том, чтобы смотреть, как умирают люди, нет ничего героического, – прогундосила я и высморкалась. – Я просто нахожусь здесь, вот и все. Спасибо вам за носовой платок.
Я замешкалась, не решаясь ни вернуть использованный платок ему, ни просто сунуть его в карман. Он разрешил эту дилемму, махнув рукой.
– Могу я еще что-нибудь для вас сделать? – неуверенно осведомился он. – Воды? А может быть, бренди?
Он полез за пазуху, извлек маленькую серебряную карманную фляжку с выгравированным на ней гербом и предложил мне.
Приняв ее с благодарным кивком, я сделала глоток, да такой основательный, что закашлялась. Крепкий напиток обжег горло, но я отпила еще и почувствовала, как внутри разливается бодрящее, снимающее напряжение тепло. Глубоко вздохнув, я отпила снова. Это помогало.
– Спасибо, – сказала я чуть охрипшим голосом, возвращая фляжку.
Подумав, что невежливо отделываться одним словом, я добавила:
– Знаете, я уже успела забыть, что бренди – это напиток: главным образом приходится использовать его для обмывания больных в лазарете.
Все события минувшего дня вдруг вспомнились, навалившись на меня с такой силой, что я пошатнулась и снова села на пороховой ящик.
– Насколько я понимаю, эпидемия свирепствует по-прежнему?
Его светлые волосы поблескивали в свете ближнего фонаря.
– Ну, не то чтобы по-прежнему. – Я прикрыла глаза, чувствуя себя опустошенной. – Сегодня число заболевших увеличилось только на одного человека. Вчера таких было четверо, а позавчера шестеро.
– Звучит обнадеживающе, – заметил он. – Похоже, вы побеждаете болезнь.
– Нет. Все, что мы делаем, – это предотвращаем дальнейшее распространение заразы. А для тех, кто ее уже подцепил, я ничего не могу сделать.
– Правда?
Грей наклонился и взял меня за руку. От неожиданности я не отстранилась, а он легонько провел большим пальцем по волдырю – я обожглась кипяченым молоком – и коснулся костяшек, покрасневших и потрескавшихся от постоянного соприкосновения со спиртом.
– Для особы, которая ничего не делает, мадам, у вас удивительно натруженные руки.
– Как раз делать-то я делаю, и немало! – выпалила я, отдернув руку. – Вот только толку нет, это правда!
– Уверен… – начал он.
– Да в чем вы можете быть уверены? – Я хлопнула ладонью по пушке, вложив в этот бессмысленный удар всю горечь и отчаяние этого дня. – Вы хоть знаете, сколько человек мы сегодня потеряли? Двадцать три! Я на ногах с самого рассвета, по локти в грязи и рвоте, моя одежда уже вся пропотела, а толку никакого! Ничего не могу поделать! Вы слышите меня? Ничего!
Лицо Грея скрывала тень, но я видела, как напряглись его плечи.
– Слышу, – спокойно ответил он. – Вы устыдили меня, мадам. Я сидел у себя в каюте по приказу капитана, но поверьте, понятия не имел, что дела обстоят подобным образом, и готов, если требуется, прийти на помощь.
– Зачем? – тупо спросила я. – Это ведь не ваша работа.
– А разве ваша?
Он повернулся ко мне лицом, и я увидела, что это привлекательный мужчина лет под сорок, с тонко очерченным лицом и большими голубыми глазами, расширенными от удивления.
– Да, – ответила я.
Он внимательно пригляделся ко мне, и удивление на его лице сменилось задумчивостью.
– Понимаю.
– Нет, не понимаете, но это не важно.
Я сильно нажала кончиками пальцев на лоб, на точки, которые показал мне мистер Уиллоби, чтобы облегчить боль.
– Если капитан считает, что вам следует оставаться в каюте, так, вероятно, и должно быть. Людей для помощи в лазарете хватает. Беда в другом: мало что помогает, – заключила я, уронив руки.
Грей подошел к борту и некоторое время молча смотрел на темную гладь воды, искрящуюся то здесь, то там дробящимся на волнах светом звезд.
– Понимаю, – повторил он, словно обращаясь к волнам. – Признаться, поначалу я принимал ваше огорчение за проявление обычной женской чувствительности, но теперь вижу, что здесь нечто иное.
Он помолчал. Стоял, держась руками за ограждение, – темный силуэт в звездном свете.
– Я был военным, офицером, – продолжил он. – Мне известно, что такое держать в руках человеческую жизнь – и терять ее.
Я молчала, молчал и он. Тишину нарушали лишь обычные корабельные звуки, по ночному времени негромкие и нечастые.
Наконец Грей вздохнул и снова повернулся ко мне.
– Приходит понимание того, что ты не Бог. – Он помедлил. – Понимание и сожаление по этому поводу.
Я вздохнула, чувствуя, как отпускает напряжение. Прохладный ветерок приподнял волосы на моей шее и сдул несколько локонов на лицо.
– Да, – согласилась я.
Он помолчал, будто не зная, что сказать напоследок, затем наклонился, взял мою руку и поцеловал без всякой аффектации.
– Спокойной ночи, миссис Малкольм, – произнес он, повернулся и двинулся прочь.
Он успел отойти от меня не более чем на несколько ярдов, когда спешивший мимо моряк, стюард по имени Джонс, заметил его и воскликнул:
– Милорд! Вам не следует покидать каюту, сэр! Ночной воздух опасен, ведь зараза все еще на борту, да и что бы там ни думал на сей счет ваш слуга, приказ капитана предписывает оберегать вас от заразы.
Грей кивнул с виноватым видом.
– Да-да, знаю, я не должен был сюда подниматься. Только я подумал, что если останусь в каюте еще на миг, то просто задохнусь.
– Лучше уж задохнуться, сэр, чем умереть от кровавого поноса, прошу прощения за эти слова, – сурово сказал Джонс.
Мой новый знакомый возражать не стал, лишь пробормотал что-то невнятное и удалился вниз.
Я протянула руку и схватила проходящего Джонса за рукав. От неожиданности он вскрикнул.
– Ох, это вы, миссис Малкольм, – проговорил он, приложив к груди костистую руку. – Право же, напугали. Я вас, мэм, за призрака принял, вы уж, прошу прощения, не обессудьте.
