Текст книги "Обращенные"

Автор книги: Дэвид Сосновски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Глава 27. Экстремальный секс

Твит не из тех, кто в последний момент начинает колебаться.

Она вкусила крови страха, сладкого сока смертельной паники. Так что это было не любопытство – по крайней мере, не в этом отношении. Вдобавок, они знали друг друга, и ни один не смог бы по-настоящему напугать другого. Угрожающий выпад воспринимался бы как шутка. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

Я этого не учел, я этого не вычислил, я даже не предполагал – что у любви может быть аромат крови, как и у страха. Любовь, привязанность, честное, чистосердечное доверие, искренность, которые вы чувствуете перед лицом потенциальной опасности, – все они дают о себе знать. Вы чувствуете их у себя в крови так же, как в выражении лица, слове, случайном жесте.

– На вкус это как поцелуй в лоб, – Роз приводит слова Твит.

Она делает это, чтобы объяснить, оправдать. Она не знает, что одно описание этого процесса разбивает мне сердце – снова и снова.

– Вижу, – откликаюсь я, прокусывая себе губу, снова преданный собственной кровью, которая в течение секунды или двух стекает у меня по подбородку, после чего ранка заживает.

– Не надо так, – шепчет Роз, прижимая свою сложенную чашечкой ладонь к моему загривку и прижимая лоб к моему.

– Как именно? – спрашиваю я, отстраняясь.

Сейчас Исузу ушла, ушла через дверь, которую я открыл для нее. Снаружи холодно, и дыхание выдаст ее, но и я замерзаю внутри – мне даже холоднее, чем было несколько минут назад, и я нахожу, что мне трудно об этом беспокоиться. Так или иначе, у нее есть мобильник. Бобби, или Джимми или Дикки – как его там, блин, – подъедет к парадной, дважды посигналит и будет держать переднюю дверцу своей машины открытой, пока Исузу бежит в своих темных очках, задерживая дыхание. И они умчатся в закат – закат луны.

Роз смотрит мне в глаза – и, клянусь, судя по ее губам, она вот-вот выйдет из себя.

– Слушай, – говорит она, снова кладет ладонь мне на загривок, но на этот раз нажимает со всей силы. Крепко. Сердито. И наводит на меня черные дула своих глаз. – Девочки – не бесполые создания, – говорит она, ее зубы стиснуты, рука сильнее сжимает мой загривок. – Они любят пососать. Член. Или кровь. Они едят. И если им очень повезет, их тоже кто-то съедает.

– Ты не должна…

– Я это делаю, – настаивает Роз. – Думаю, что делаю.

Она некоторое время молчит, затем продолжает.

– Они позволяют людям, которых ты знаешь, и людям, о которых ты никогда не слышал, делать вещи, о которых ты не хочешь знать – по одной простой причине, блин: потому что им это понравилось. Даже если это опасно. Даже если это глупо. Но, знаешь ли, это их выбор.

– Ты на самом деле не…

– Заткнись, – бросает Роз и продолжает снова. Она говорит со мной как с идиотом, и я начинаю чувствовать себя соответственно. – Есть одна вещь, которую девочки не делают: они не говорят об этом своим отцам. Знаешь, почему?

– Не хотят получить по заднице в ближайший вторник?

– Нет, – возражает Роз. – Потому, что они любят своих отцов. И понимают своих отцов. И они не хотят, чтобы их отцам было больно – как тебе сейчас.

Где женщины этому учатся? По каким-то книжкам? Можно собрать эти книжки и сжечь?

– Помнишь, ты спросил меня, сколько любовников у меня было?

Я киваю.

– А помнишь, что я тебе сказала?

– «Это мое личное дело»?

– После этого.

– «Ни одного», – говорю я. – Ты сказала «ни одного»… «теперь – ни одного».

– Точно, – отвечает Роз. – Я отвечала тебе не под пыткой, в отличие от Исузу. И некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными.

Я молчу. Кусаю губу. Открываю рот. Закрываю. Открываю снова.

– Может, хватит надо мной издеваться? – спрашиваю я, уничтоженный под ноль смертельно точным попаданием в самое мое эго. – Что, их было так много?

И не скажу наверняка… но судя по тому, как свет скользнул по черноте ее глазных яблок, я могу поклясться, что она возвела очи горе.

До сих пор мы с Роз никогда не делали этого в моей квартире, но теперь делаем. Это секс в экстремальных условиях. Это означает: вы занимаетесь любовью потому, что если не будете заниматься любовью, то через двадцать четыре часа вы перестанете быть парой. О нет, вы не разбежитесь ни с того ни с сего, но процессу будет дан старт. Несколько семян негодования, упавших в трещину на тротуаре – и довольно скоро он будет расколот, образуются выбоины, и ухабы серьезно затруднят вашу поездку.

Между прочим, если кто-то прерывает вас, когда вы занимаетесь любовью в экстремальных условиях… черт возьми, это только придает ситуации дополнительную остроту.

– Ты слышал? – спрашивает Роз несколько приглушенно, поскольку моя шея находится в непосредственной близости к ее губам.

– А?

Но прежде, чем она успевает повторить, я уже слышу. Стук. Странно басовитый стук, словно кто-то стучит в дверь, но гораздо ниже, чем полагается.

– Твит, – говорим мы оба вместе и добавляем – возможно, потому что получается в рифму: – Й-йетит…

Я вздыхаю, мои царапины затягиваются, я натягиваю одежду. Босиком выхожу из спальни, пересекаю гостиную и подхожу к входной двери.

– Мы трахались, Твит, – сообщаю я, распахивая дверь. – Что тебе?

Но это не Твит.

Это Исузу, на четвереньках, ладонь с плотно сжатыми пальцами прижата к шее. Между пальцами течет кровь, след тянется в прихожую, окрашивая стены здесь и там пятнами в форме действительно очень маленьких ладошек. Очень узких. Очень аристократичных. Очень… неживых… ладоней.

– Боже милосердный…

– Помогите…

– Господи…

– …мне…

– Скажи Твит, что мы трахались! – кричит из спальни Роз.

– Это… – пытаюсь ответить я, втаскивая Исузу внутрь и захлопывая дверь. – Это не… – я делаю еще одну попытку, запирая дверь на все замки.

– Это не что? – Роз входит в гостиную, вызывающе голая, демонстрируя все, чего никогда не будет у нашей предполагаемой злоумышленницы.

Но ей не требуется много времени, чтобы признать ошибку.

– Срань господня! – ахает она. И оказывается рядом с Исузу прежде, чем успевает закончить фразу. – Черт подери, что случилось?

Как будто это еще не очевидно. Остается только узнать, как и кто.

– Его нет дома, – бормочет Исузу. – Он не отвечал на звонки.

– Вот здесь, – говорит Роз. – Прижми.

Она прижимает мои пальцы к зияющей ране, потом уходит и возвращается с иглой и нитками. Пока она трудится, зашивая рану – похоже, она делает это не в первый раз, – я замечаю то, что сначала принимаю за особенно отвратительный сгусток, прилипший к свитеру Исузу. При ближайшем рассмотрении я понимаю свою ошибку. Нет, это не сгусток. Ухо – вот что это такое. Я отбрасываю локон ее волос, сначала слева, потом справа. Ухо на месте. Второе тоже.

– Ладно, по крайней мере, ты получила на память…

Я делаю паузу. Прочищаю горло.

– …трофей, – произношу я, отдирая ужасную вещь от ее свитера и исследуя порванные края в поисках признаков регенерации.

Обычно со столь маленькими частями тела подобного не происходит, но бывает, что из них можно вырастить кое-что полезное. И я вполне уверен: в месте отрыва уже появилось немного новой плоти – белая тестообразная масса, немного липкая. Я соображаю, что ухо надо поместить в емкость с небольшим количеством крови, тогда мы сможем вырастить маленький портрет преступника – что-то вроде фоторобота для полиции.

– Сможешь его опознать?

Задача.

– Ее, – поправляет Исузу.

– Это надо понимать как «да», – говорю я, стискивая проклятую вещь в руке до тех пор, пока весь сок из него не вытекает.

– Попробую с этим поработать, – напоминает нам Роз, делая новый тугой стежок.

– Извини…

– Извини…

– Ш-ш-ш…

– Ее.

– Что?

– Ты сказала «ее». Человек, который на тебя напал. Это была «она», а не «он». Она была она.

– Я говорила?

– Да.

– Хм-м-м…

– И как это понимать?

– Никак, – отвечает Исузу. – Просто «хм-м-м».

– Можешь ее описать?

– Зачем?

Хм-м-м… Вообще-то предполагался прямой ответ: или нет, или да. Предположительно «нет».

– Что значит «зачем»?

– Зачем тебе знать, как она выглядит?

– Затем, что ты это знаешь, – отвечаю я. – И я смогу…

– Преподать Твит урок, – говорит Роз, заставляя нас обоих обернуться.

– Извини?

– Как ты…

– Я просто удивляюсь, каким образом эта маленькая уродина добралась до твоей шеи.

– Она застала меня врасплох – ткнула меня головой в живот, а когда я разгибалась, навалилась на меня, – говорит Исузу. – Но откуда ты знаешь?

– Оттуда, что я тебя зашивала, – отвечает Роз. – Следы укуса слишком маленькие, чтобы их мог оставить взрослый.

Она умолкает, чтобы сунуть в рот воображаемую сигарету, чего она не делала, начиная с тех пор, как мы начали встречаться. Выдувает струйку воображаемого дыма.

– Вдобавок, ты сделала этой сучке гадость. И она должна была отплатить тебе, рано или поздно.

– Я никого не хотела обидеть, – возражает Исузу. – Ты же знаешь, верно?

«Само собой. Отлично», – думаю я, и это выглядит так, словно мой мозг дистанционно управляет губами Роз.

– Само собой. Отлично, – говорит она, тем же самым тоном – «какая же ты засранка», каким я произносил это мысленно.

«Нет, правда», – думаю я, нацеливаясь на Исузу, потому что сейчас ее реплика.

– Нет, правда, – говорит она.

Я смотрю на Роз, моргаю, думаю: «Сука». Я смотрю на Исузу, моргаю, думаю: «Супер-сука. Мега-сука. Сука в квадрате».

– Ага, – вздыхает вместо этого Роз. – Ага, знаю.

Она добродушно похлопывает Исузу по плечу, отчего та вздрагивает и прижимает ладонь к недавно зашитой ране.

– Больно, блин, – цедит она сквозь зубы. – Мне, вообще-то, еще больно…

– Ох, господи, – отвечает Роз, прижимая пальцы к губам. – Извини. Я все время забываю, как долго у вас все заживает, ребята, – добавляет она и награждает меня выразительным взглядом.

Раны Исузу неприятные, но не опасны для жизни – или после-жизни. Но они дают мне пищу для размышлений. До сегодняшнего вечера мне представлялось, что именно я буду тем, кто обратит ее, когда наступит время. Что я буду первым и единственным, кто вкусит ее смертной крови. Я представлял, что сделаю это нежно, как отец целует дочь в день ее свадьбы. Есть совет, правила, которые ей уже известны, список вещей, которых она больше не должна бояться – теперь, когда она перестала быть добычей. Я выбрал бы внутреннюю сторону запястья – нейтральная территория, но территория, всегда видимая владельцу, последний шрам, который когда-либо появится на ее теле, постоянное напоминание о том, кто на самом деле был более-или-менее отцом. Если не кровным отцом, то отцом по крови, от которого она получила свои новые глаза и новую улыбку.

Теперь я стою у черты, о существовании которой даже не догадывался. Если я решу не обращать ее, позволю ей оставаться смертной и закончить свои часы в этом состоянии – из злости, скажем, или из чувства, что меня предали – у нее есть резервные копии, готовые выполнить работу за меня.

Хорошо, может быть…

Вот еще один вопрос, которым я начинаю задаваться. Возможность появлялась много раз – с Твит, с мистером Как-его-там, – возможность, которая покрыла моего маленького Солдата созвездием шрамов. И каждый из шрамов – ответ «нет».

Еще нет.

Но кто говорил «нет»?

Может быть, Исузу решила, что не готова? Она хочет стать старше, перерасти душераздирающее совершенство своих восемнадцати? Есть ли в мире что-то такое, что она хочет испытать? Может быть, есть еще фунт или еще два, которые она должна сбросить, еще несколько сотен приседаний, чтобы подтянуть живот? Может быть, есть что-то внутри – легкая боль, небольшая странность, которую она хочет изменить, прежде чем ее тело навсегда станет неизменным? Может быть, она ждет некоего идеального момента – момента, который она признает таковым лишь после того, как он утратит свое совершенство, который сделает все прочее недопустимым благодаря памяти о чем-то лучшем, ныне утраченным?

Может быть, она поймает себя в «ловушку-22»[108]108
  Внутренне противоречивая ситуация. Выражение пришло из одноименного романа Дж. Хеллера. Согласно пункту 22 устава описанной в романе американской военной базы, летчика можно отстранить от полетов, если он сам об этом завит и если при этом его признаю сумасшедшим. Однако, любой, кто обращается с этой просьбой, уже не сумасшедший, а каждый, кто с готовностью продолжает летать, безумец по определению, но отстранить его от полетов нельзя – он не сделал заявления.


[Закрыть] и погрузится в уныние, переживая, что ждала слишком долго?

А может быть, я просто подхожу к проблеме не с той стороны? Кровь, вкус которой подобен поцелую в лоб – такое откровение, что вы уже не можете представить себе жизнь без этого? Действительно ли это является настолько же захватывающим, как все вещи, имеющие отношение к любви?

Или эти «нет» – на самом деле «да» вопросу, который мне и в голову не приходило задать до сегодняшнего вечера? Может быть, это нечто причудливое, нечто сексуальное, нечто связанное с садомазохистскими штучками? У меня в мозгу вспыхивают картины кошмаров в кожаном переплете:

Исузу и…

Исузу и…

Исузу и…

И небо на востоке розовеет. Время. Какой ужасный момент для того, чтобы тебя увели из сказочной страны. Исузу: все испорчено и некуда идти, она лежит, свернувшись, на кушетке, опустошенная после радикальной секретотомии, которую провели этим вечером, не прибегая к милосердной помощи анестезии. Роз отбрасывает локон со лба спящей Исузу и поднимает на меня глаза. Она выглядит изможденной, измученной, она готова ложиться спать. Однако у нее находится для меня еще одна улыбка. Это улыбка «что-бы-ни-случилось». Улыбка «и-в-горе-и-в-радости». Это улыбка «мы-с-тобой, дурашка». И Исузу начинает посапывать.

Роз встает с кушетки, пересекает гостиную, берет меня за руку.

– Пошли, папочка, – говорит она и тащит меня со всеми моими дурными мыслями в безопасную тьму спальни сумасшедшим.

Однако любой, кто обращается с такой просьбой, уже не сумасшедший, а каждый, кто с готовностью продолжает летать, безумец по определению, но отстранить его от полетов нельзя – он не сделал заявления.

Глава 28. Прекрасный синий цвет печали

Моя первая идея заключалась в том, чтобы немного поиграть с кукольным «Малибу», на котором разъезжает эта Спасательница.[109]109
  Сравнить Твит с Памелой Андерсон, исполнительницей главной роли в сериале «Спасатели Малибу», можно только в насмешку, но ассоциация напрашивается. «Шевроле Малибу» – популярная модель автомобиля среднего класса, выпускается с 60-х годов.


[Закрыть] И заставить ее саму поиграть в Жанну д'Арк. Подпортить сиденья, заблокировать педали. Сделать пару дыр в топливных магистралях легче, чем в венах, а заодно можно перебить тормозной шланг – точно так же, как в прошлый раз, когда последний из убийц Клариссы впечатался в тротуар, даже не пикнув в знак протеста. Чик-чик – вот и все, что требуется, а потом мы все можем собраться у телевизора, чтобы узнать, какая фамилия была у Твит.

Но это я думаю как отец, вместо того, чтобы думать как вампир.

Исузу все еще жива. Уверен, чувствует она себя препаршиво, но маленькое ничтожество оставило ее достаточно живой, чтобы доползти до дома, где ее смогут заштопать. Твит – вампир, я – вампир, и то, что Исузу все еще жива, надо понимать как послание вампира вампиру. Ей было позволено уползти прочь, после того, как все стало ясно: это был добровольный выбор. При всем гневе, в котором, судя по всему, пребывала Твит, некая часть ее существа – та, что беспокоилась об Исузу, – сумела сказать «стоп», что она и сделала. Роз увидела это раньше, чем я. Об этом знала даже Исузу, поэтому защищала Твит и стискивала зубы, когда игла входила в нее, выходила, входила снова.

Возможно, Твит надеялась, что я совершу какой-то опрометчивый шаг. Возможно, ее сердечко емкостью в пинту достаточно натерпелось и рассчитывало на мстительного папу, который выполнит грязную работу. Я могу это понять. Знаем, плавали. Я знаю, каково быть бессмертным и как это может заставить унылую ночь выглядеть так, словно она собирается длиться вечно. Черт, если бы не это ощущение, я, прежде всего, никогда не нашел бы Исузу.

Думаю, это не покажется оскорбительным, что мне всегда нравилась Твит. Что-то типа того.

Это ее гнев. Красота этого гнева. Его чистота. Никаких извинений. Никаких оправданий. Никакого сбивчивого, невнятного бормотания. Только троньте ее, и она вам вставит. Возможно, куда легче взорваться, когда весь мир ожидает от вас этого. Но когда вы вдвое меньше других и все же заставляете их обходить вас на цыпочках… как такое можно не любить? Возможно, какая-то часть меня чувствует себя так же, как Твит – что ее предали. И так же сердится. Возможно, какая-то часть меня радуется, что Твит сделала то, чего я сделать не могу. Я не говорю, что это на самом деле так. Я только говорю, что не знаю – и убиваю что-то вместе с «возможно», что-то достаточно большое, чтобы просто вывесить это… нет.

Итак, все, что я должен сделать – это омрачить ей торжество. Нарисовать облачко на ее сияющем небосклоне.

Я уже упоминал, что унижение играет большую роль в юридической системе вампиров. Что позорный столб снова стал популярен. Равно как смола и перья. Побивание камнями, только вместо камней используются, скажем, фаллоимитаторы. «Алые буквы»,[110]110
  Алую букву «А» (от adulter) прикрепляли на грудь прелюбодейки как символ позора.


[Закрыть] которые складываются в алые слова, обстоятельно объясняющие суть правонарушения, а в конце – номер, по которому можно бесплатно позвонить, если нарушитель спокойствия снова примется за старое.

Итак, да. Небесно-голубой. Это цвет будущего Твит. Эта идея появилась у меня после того, как мне напомнили о пакетах с краской, которыми запугивают грабителей банков. Фотографии этих грабителей появились в «Free Press» накануне той ночи, в которую я собирался убить Твит. Двое мошенников, бледных, словно размалеванных под клоунов, волосы зачесаны назад и затвердели от высохшей краски, лица стали конопатыми от какой-то дряни. Примерно так это и должно выглядеть, только мне понадобится спрей. Что-то такое, что я могу навести на цель и позволить себе немного креатива.

Но когда я добираюсь до строительного магазина, обычных баллончиков с обычной синей краской там нет.

«Васильковая» – вот что у них есть. «Яйцо зарянки». Лазурь. Кобальт. Полночь…

Но у них нет «Смерфа».[111]111
  Гномик с голубой кожей в белом колпачке, главный герой французских комиксов, которые начали издаваться в 1958 г., а затем мультсериала. С 70-х гг. Смерф стал одной из самых популярных детских игрушек.


[Закрыть] Нет «Умпа-лумпа[112]112
  Маленькие человечки, персонажи фильма «Чарли и шоколадная фабрика», работавшие на фабрике Вилли Вонки.


[Закрыть]». Нет «Жертвы Удушения».

– Что ищем? – осведомляется услужливый парнишка в отделе «лаки и краски»… в общем, вы поняли.

Он смотрит мне через плечо – просто подросток, с черными, как уголь, сальными волосами, падающими ему на черные, как уголь, глаза. Покрытая татуировкой рука исчезает внутри рубашки, татуированные пальцы постоянно обвиваются вокруг белой, как бумага, шеи. Он носит воротник расстегнутым, показывая всю свою сине-зеленую тоску по миру, которому на него наплевать.

Интересно, когда парень это сделал: до – или после.

– Так что мы ищем? – продолжает он – по-прежнему услужливый, по-прежнему задыхающийся в своей мультяшной хватке.

И поэтому я отвечаю ему:

– Правосудия.

Вот что я ему говорю.

Услужливый парень из отдела «лаки и краски» позволяет себе улыбнуться. Это улыбка, которая говорит: я знаю, кто там был и что там было. Все еще улыбаясь, он проходит мимо меня и снимает банку с полки.

– Пожалуйста, приятель, – говорит он. – Прекрасный синий цвет для того, чтобы немного погрустить.

Он подбрасывает банку и ловит ее одной рукой. Потом сует мне ее, одно разбитое сердце к другому.

– Добавьте ей от меня лишний слой, – говорит он, передавая мне краску, точно заряженный пистолет.

И вот я сижу верхом на Твит и потрясаю банкой «Небесного Голубого» – прекрасный синий цвет для мести. Твит пытается вывернуться, и я все еще слушаю треск шарика, оставляя моей маленькой скороспелке достаточно времени, чтобы прикрыться – поскольку она не хочет быть выкрашенной в синий цвет.

– Готова?

– Да пошел ты…

– Классно.

Я оттягиваю ее волосы назад и начинаю со лба. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Краска выходит со змеиным шипением. Я перехожу к щекам, потом к одной стороне носа, к другой. Я добавляю лишний слой от парнишки из магазина стройтоваров. Ее руки раскинуты по полу, прижаты моими ногами. Я делаю «выстрел» по левой. По правой. К тому времени, когда я закончу, она будет похожа на небесно-синего Эл Джонсона[113]113
  Знаменитый джазмен начала XX века. Будучи белым, он гримировался на своих концертах под негра.


[Закрыть] с клыками.

Толчок. Скрежет. Брызги.

Все еще сидя на ней верхом, я жду, пока «Небесно-голубая» высохнет, и тут до меня доходит, что это – первый раз, когда мы остались наедине.

– Твит?

– Чего?

– Можно тебя кое о чем спросить?

– Про то, что там было? – высказывает предположение Твит. – «Какую болезнь можно было вылечить, превратив меня в то, во что я превратилась»?

Она произносит это медленно, точно идиот или робот, позволяя мне понять, что мой вопрос – именно тот, который людям ее типа задают все, кому не лень. Рано или поздно. Когда могут услышать слово между криками.

Я киваю прежде, чем до меня доходит: когда ты сидишь на ком-то верхом, этому кому-то трудно заметить, как ты киваешь. И поэтому я говорю «Да», расчищая дорожку для истории, которая не будет рассказана никому – или была рассказана тысячу раз.

– Это была скверная болячка, которая называется «остаться в живых», – говорит Твит. – Вот что у меня было. Вот какая у меня была болезнь. Это случилось примерно в то время, когда мои сестра с мамой подцепили скверную болячку, которая называется «смерть», так что мне крупно повезло.

Она ненадолго умолкает, собирая фрагменты своей истории вместе – а может быть, просто чтобы отдышаться, поскольку я выдавливаю воздух из ее крошечных легких.

– Мой папа получил подарок от одной из твоих вампиреллочек в одном заведении, куда заходил после работы, – продолжает она. – Есть такая дыра на набережной, называется «Тиззи». Думаю, твоя подружка Роз до сих пор там трудится.

Интересно, чувствует ли Твит, что берет меня за жабры.

– Черт, не исключено, что это она и была, – продолжает она, и я тоже. – Тот самый тип, от которого папочка прется: тощая, титьки крохотные, и лыбится так, словно говорит «а не пошел бы ты», потому что ей даже не смешно.

Голову даю на отсечение: она говорит это, чтобы помучить меня. Поскольку я в буквальном смысле прижал ее, голос – это единственное оружие, которым она располагает.

– Я это вот почему говорю. Мама тоже была такой, – продолжает Твит, как будто прочитав мои мысли и решив обойтись без околичностей. – Прежде, чем ее с моей сестрой убили, вот.

Она снова замолкает и ворочается.

– Они просто ненадолго выскочили из дома, – говорит она. – Они возвращались с прогулки, и какой-то тип, который в девять утра уже успел пропустить пару коктейлей, налетел на них на перекрестке.

Я говорю «мне жаль», и Твит позволяет мне это сказать.

– Мы были не из тех, кто ночью болтается, а утром спит на ходу. Правда, не могу сказать, что это им слишком помогло – тому месиву, в которое они превратились.

Она некоторое время молчит, что-то пересматривает.

– Ладно, возможно, они не уступили этому засранцу дорогу, поэтому он отправил их на тот свет средь бела дня, но… – она снова замолкает, называя сама себе еще какое-то «что-если» в этой временной тишине.

– Кто знает, кто знает, – шепчу я, давая ей немного свободы.

– После того, как это случилось, мой папа начинает «задерживаться после работы» – во всяких забегаловках, и эти «задержки» становятся все длиннее и длиннее. В конце концов, это происходит. Его подцепили. Он не приходит домой всю ночь, и на следующий день, и около полуночи няня, которая к нам приходит, начинает психовать, обзванивая все больницы – точно так же, как делала, когда моя мама и сестра не вернулись. «Только не это», – вот что она думает. Они с ее мамой сидят со мной по очереди, пока, наконец, не объявляется папа, который выглядит так, словно увидел привидение, и в черных очках. Няня получает сотню долларов двадцатками из бумажника, которого я в жизни не видела, и мой папа понимает, когда она говорит, что больше не собирается у нас работать. – После того, как дверь закрывается, мой папа говорит, что больше не желает никого терять, – говорит Твит. – Он говорит, что не должен никого терять, и поэтому не потеряет. Вот тогда это и случилось. Мне было только восемь. Я не знала. И мой папа только-только стал таким, так что он тоже не знал. Это было раньше – до того, как быть маленьким и шумным стало чем-то обычным. Мы – мы с папой и весь остальной мир – мы вроде как учились вместе.

– Так что случилось с твоим папой? – спрашиваю я – возможно, чуть более поспешно, чем следует, учитывая, что я – папа при исполнении одной из своих отцовских обязанностей, полу-мстящий за свою полу-дочь.

– Да ладно, ты же знаешь, – говорит Твит.

Я не знаю. И говорю ей об этом.

– Он приносил мне еду, – говорит Твит, – как птичка-мама. Я была слишком невинной и наивной, чтобы охотиться, я была его маленькой девочкой, и он хотел, чтобы все так и оставалось. Но потом я стала старше, стала любопытной, начала выбираться наружу…

Она вздыхает. Вспоминает. Улыбается. Перестает улыбаться.

– Он заподозрил неладное, когда ему стало казаться, что я вообще не хочу есть. «Энни, – мой папа никогда не называл меня «Твит», он всегда называл меня «Энни», – Энни, – говорит он, – сколько тебе лет?» И я говорю ему. «Девятнадцать», говорю я, а выгляжу я на восемь. И он говорит, что считает, что я достаточно взрослая. Так мы и начали охотиться вместе.

Начали охотиться и перестали разговаривать. Думаю, это было из-за того, что он видел, как я, его маленькая девочка, убиваю. Предложения стали фразами, потом словами в один слог. Потом он начинает оставлять мне записки, объясняя мне, как совершить то или иное преступление. А я написала ему свою записку. Я написала, что он может сделать со своими правилами и крышей над головой.

Кажется, я не упоминал о розовых лужах между синими руками Твит.

– Однажды я попыталась вернуться, – она сопит. – Это была просто груда почерневшего дерева. Наш старый дом. Я расспрашивала повсюду. И пару раз мне ответили. Отвечали все время одно и то же. Какой-то вольнонаемный Баффи.[114]114
  Вообще-то Баффи, Истребительница вампиров, героиня одноименного сериала, была девушкой, притом очень симпатичной.


[Закрыть] Какой-то сукин сын, мать его, который решил с ним поквитаться.

– Сочувствую, – говорю я, и Твит позволяет мне это сказать. – Спасибо, что не убила Исузу.

Я все еще сижу верхом на Твит, когда говорю ей это – несмотря на то, что она давным-давно перестала вертеться. Я пытаюсь встать, но она тут же начинает ворочаться, снова и снова, – этого достаточно, чтобы заставить меня отступить. И я чувствую, как все ее тело приветствует это жалкое оправдание человеческого прикосновения. По крайней мере, ее кто-то тискает. Чье-то тело находится сверху. В этом нет никакой чувственности, просто вес моей туши и пара ягодиц, но вы знаете, что говорят о нищих.

Розовые лужи, между прочим, стали немного больше.

– Думаю, ты воспитывал ее лучше, – хмыкает Твит.

– Ага, – откликаюсь я, встряхивая баллончик – просто для того, чтобы услышать, что шарик грохочет чуть громче. – Кто знает, кто знает.

Твит вздыхает, и я вздыхаю в ответ. Я бросаю баллончик в корзину для бумаг и промазываю.

– Спасибо, что не убил, – говорит Твит.

Она трет синей рукой под синим носом, и добавляет:

– Я так думаю.