Текст книги "Обращенные"

Автор книги: Дэвид Сосновски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Да, к слову о комнатных смертных…

– Мы переезжаем? – спрашивает Исузу, наблюдая, как я мечусь по квартире, заполняя сумку из-под мусора книгами и отбирая самые занятные безделушки. – Или хочешь быть как плохой Санта?

– Хм…

Я замираю. Как прикажете объяснять то, что я делаю и то, что собрался делать?

«Хорошо, – допустим, скажу я, – в жизни каждого мальчика-вампира наступает время, когда он встречает кого-то особенного. Но мальчик-вампир не хочет, чтобы его новый кто-то особенный знал о том, что у него уже есть кто-то особенный (по крайней мере, пока не хочет), потому что это может закончиться бог знает чем – например, кровопролитием, а это не очень хорошо. Мальчик-вампир хочет узнать нового особенного получше и только потом сможет найти для него место в своей жизни, когда настанет подходящий момент. Если все правильно, то – держим пальцы крестиком, надеемся, еще раз надеемся, – именно так все и произойдет. И тогда первый кто-то особенный сможет говорить со вторым кем-то особенным об особых женских вещах, наподобие лихорадки Эбола.

Да, можно пойти таким путем. Или…

– Я кое-что продал через «eBay», – говорю я, надеясь, что ложь сойдет за правду. – И парень из «Федерал Экспресс» уже ждет.

Я снова начинаю носиться по комнате, хватаю безделушки, сгребаю поделушки…

– Ладно, мне пора сматываться.

– Сматываться?! – Исузу вскидывает одну бровь. – С каких пор ты так выражаешься?

С тех пор, как мне, похоже, представилась возможность с кем-то переспать. А ты против?

– Слово как слово, – отвечаю я. – Услышал на работе. И подумал: заметишь ты это или нет?

Пауза… Кажется, сработало.

– Угу.

Это означает: «так же сомнительно, как то, что меня зовут Исузу».

– Да кстати, – подобные мысли, как всегда, приходят с опозданием, – скорее всего, сегодня ночью меня дома не будет.

Исузу моргает. Мотает головкой – уже не совсем детской.

– Что?!

– Надо кое-что сделать на работе. Похоже, застряну на всю ночь.

– Так ты что, будешь спать весь день у себя в отделе.

– Не исключено, – говорю я.

– А что за… – начинает она, но я перебиваю.

– Мне пора, – говорю я. – Человек из «Фед-Экс» уже сигналит.

– Да, знаю, – откликается Исузу. – Тебе надо… сматываться.

Она дожидается, пока дверь за мной почти закрылась, и уточняет:

– И как называется твоя работа?

Своевременное напоминание: мне на самом деле стоит узнать, как зовут О – не называть же ее Обелиском.

– Доверие, – торжественно произношу я. – Доверие в семье – это все… – и добавляю, стараясь не глядеть в не слишком доверчивые глазки Исузу. – Ну как, будешь умницей?

Я не дожидаюсь ответа и закрываю за собой дверь, как я себе это представляю? Мой кошачий корм, моя квартплата, мои правила. Если ее это не устраивает, она может… На самом деле, если разобраться, она не может.

А вот что гарантирует результат, так это конфеты, думаю я… и всю дорогу к машине улыбаюсь.

Глава 21. Интимная сцена

Обогреватель у меня в машине работает весь вечер. Я упоминаю этот факт потому, что скромность требует отнести приведенный ниже комментарий О насчет ее разогретого термостатом либидо.

– Я хотела оседлать тебя еще в первый раз, когда мы встретились.

Это она сообщает мне в ту самую секунду, когда я уже закрываю дверь, запечатывая нашу тайну твердым европейским «бум».

– …Еще до того, как ты оставил мне свой подарок – представляешь? – она повышает голос в конце фразы, точно девочка-подросток, чье жизненное кредо еще под большим вопросом, и вся ее жизнь, по большому счету – одно сплошное ожидание.

Не могу сказать, что осуждаю ее. В конце концов, я слишком испорчен, чтобы назначать свидания. Я не трахался несколько десятков лет. И именно я и никто иной колесил всю ночь на машине с обогревателем, который шпарит на полную катушку.

– Я хотела оседлать тебя и прыгать, пока у тебя кости не начнут трещать, как замерзший дуб в пургу.

О улыбается.

– Конечно, приоритеты за это время у тебя изменились, – говорю я, чтобы сменить тему разговора и заодно немного набить себе цену. – Тогда шла война на истощение сил, я был в первых рядах и…

– Бла-бла-бла, – перебивает О, пробиваясь сквозь слова, годы и оправдания. – Будь здесь. Сделай это.

Она замолкает – женщина, телу которой все еще двадцать с небольшим; при этом у ее сознания было несколько десятков лет на оттачивание своей сексуальности.

– А теперь, Джимми, сынок… – она обращается ко мне как к наследнику, которому по праву принадлежат результаты этих многолетних исследований, – самое время… меня… сделать.

В разное время, в разных местах, слыша подобные песни, я все еще ожидал увидеть обнаженные в улыбке клыки. Не то, чтобы это было плохо, но…

– Всему свое время, – говорю я, изображая хладнокровие, которым на самом деле не обладаю. – Прежде, чем мы приступим, можешь оказать мне одну любезность?

О тянется к «молнии» на моих штанах.

– Нет, не то, – я отвожу ее руку.

– Тогда что?

– Можешь сказать, как тебя зовут?

О вздрагивает. Моргает. Так моргают, когда говорят «о да». «О да», к которому добавлено немного «вот дерьмо» и «чтоб мне».

– Роз, – говорит она. Ее ладонь ложится мне на грудь, напротив сердца. Глаза снова моргают. – Роз Торн.[93]93
  Роза колючая, роза с шипами (англ.).


[Закрыть]

Теперь моя очередь моргнуть.

– Не на сцене. По-настоящему.

– Это мое настоящее имя, – говорит Роз, скрещивая руки на груди, и грохочущий поезд наших мыслей уносится куда-то далеко, где нет нужды в именах. Я смотрю на ее профиль – это все, что она позволяет мне видеть, потому что глядит вперед, на дорогу.

– Роз Торн, – произношу я вслух – просто для того, чтобы почувствовать форму этих слов у себя во рту.

– Ага, – говорит Роз, сильнее прижимая к себе руки. – Так меня зовут, – добавляет она, все еще обращаясь к ветровому стеклу. – Смотри, не засуши.

Говорю вам как на духу: сомневаюсь, что смог бы выбрать лучшее имя. Оно прекрасно. Оно обобщает все, что в ней есть, настолько точно, насколько это вообще возможно. Красота. Опасность. Клыки. Кроваво-красное или мертвенно-бледное. Цветок для свадеб и похорон, любовь и смерть, Эрос и Танатос. И легкая старомодность, как в ее манере выражаться.

Я смотрю на нее, сидящую с таким вызывающим видом, так демонстративно не желающую смотреть на меня. Цветные уличные фонари омывают светом ее лицо и скрещенные руки.

Колючая. С такими шутки плохи.

Роза с шипами.

Это имеет отношение к ее работе – вспомните Цыганку Роз Ли.[94]94
  Цыганка Роз Ли (Ховик, Роз Луиз) (1911–1970) – «Королева бурлеска», самая известная американская исполнительница стриптиза, который она подняла до уровня искусства. Снималась в кино, выступала на Бродвее и телевидении.


[Закрыть] И к более высоким материям. «Rose» – прошедшее время от «rise». Восход. Воскресенье. Воскрешение. Искупление.

– Мне нравится, – говорю я. – Это очень… твое.

Роз хищно улыбается в зеркале заднего обзора.

– Ладно, расслабься, – она еще несколько секунд делает вид, что сердится, после чего разводит руки, подобно тому, как ее тезка разворачивает лепестки.

Слегка разворачивается, чтобы оказаться лицом ко мне.

– Это была папина идея – назвать меня так, – говорит она. – Мама говорит: будь он жив, он ни за что бы ее не уломал, но его угораздило умереть прямо перед тем, как я родилась…

Пауза.

– Прикольно: чего только не сделаешь с горя.

– С горя, – отвечаю я, – а может быть, из-за любви.

– Ладно, уговорил, – говорит Роз. – Я поняла насчет любви. Ты имеешь в виду, если нет любви, то и горя не будет, верно?

Возможно, это жара. Возможно, наша взаимная озабоченность. Возможно, тот факт, что ни один из нас не собирается умирать или чувствовать горе. Когда-либо. Какова бы ни была причина, от последнего комментария Роз у нас обоих сносит крышу. До нас доходит, что это дико смешно. Все начинается с хихиканья, а потом следует взрыв дикого хохота. Я прижимаюсь к обочине и паркуюсь, чтобы не убить нас обоих. Роз вытирает глаза; я начинаю чувствовать каждое ребро, всю свою грудную клетку. Потом смех понемногу стихает, и тогда начинается тихое бормотание жизни. Если было бы можно, мы обмочили бы штаны. Грудь начинает вздыматься. Дыхание становится тяжелым.

И потом…

И потом мы просто целуемся. Целуемся, чтобы не дать друг другу рассмеяться. Потом целуемся просто для того, чтобы целоваться. Язык у вампиров пористый, как губка. Прикоснитесь пальцем к языку вампира, и вы почувствуете, как он легонько присасывается к вашей коже, словно сотни крошечных ротиков. Когда вампир целует другого вампира, их языки соединяются, словно две части застежки-липучки. Вы сливаетесь. Вы становитесь сиамскими близнецами, к этому добавляется энергичное напряжение мускулов, толчки, необходимость и чувство, что вы необходимы – это так захватывающе, так совершенно и просто, что вы никогда не захотите, чтобы это прекратилось.

Мы это делаем. Наконец-то. Конечно. Я имею в виду, останавливаемся.

Мы должны остановиться. Как это происходит с автомобилем, который уже припаркован, но двигатель продолжает работать на холостом ходу, чтобы не отключался нагреватель – и так, пока не кончится бензин. И тогда мы останавливаемся. Разделяемся. Расцепляемся. Отрываемся друг от друга. Расстегиваем липучку. Я выруливаю на улицу, которая ведет к моей квартире, чтобы продолжить там.

Всю дорогу мы ищем обходные пути. Обходные пути к созданию самих себя. В итоге мы останавливаемся, целуемся и благодарим Господа за то, что мой автомобиль не назовешь прожорливым. А потом мы смеемся – громко, бесстрашно, бессмертно – над иронией нашей жизни, управляемой законами гидродинамики.

– Ты что, химчистку здесь делал? – спрашивает Роз, зажимая нос двумя пальцами.

То, что она имеет в виду – запах. Он стоял здесь, когда я уехал, чтобы подобрать ее, и теперь толкает нас назад, точно пара невидимых рук, едва я распахиваю дверь. Здесь все совершенно новое и пахнет соответственно.

– Это мой нагреватель для крови, – объясняю я, пытаясь соврать поудачнее. – Термостат: несколько ночей назад термостат свихнулся и… бум!..

«Бум!» сопровождается резким движением, словно мои руки разбрасывает в стороны взрывом.

– Это выглядело как «Последний бой Кастера»…[95]95
  Фильм 1936 г. Джордж Армстронг Кастер – генерал армии США, участник Гражданской войны. Благодаря удивительной удачливости (за время войны под Кастером одиннадцать раз убивали лошадь, и при этом он сам не получил даже легкого ранения) его имя стало нарицательным: «удача Кастера» означает «постоянное везение». Удача отвернулась от генерала 25 июня 1876 г., во время сражения с войсками индейских племен сиу и шайен при Литл-Бигхорне. Маленький отряд из 225 человек был окружен десятикратно превосходящими по численности силами индейцев и полностью уничтожен.


[Закрыть] – я умолкаю. – Только сегодня закончил уборку.

– Угу, – говорит Роз, осматривая квартиру.

Еще одну ложь, которую я пытаюсь протолкнуть, разоблачают забавные безделушки, которые одолжил мне мой настоящий дом. Чего я этим добивался? Иллюзии того, что кто-то живет здесь чуть дольше пары часов. Старые вещи, обладающие своей личностью и призванные возместить явную новизну всего остального. Такова была идея. Но сейчас, окидывая взглядом это место. Все, что приходит в голову – это письмо с требованием выкупа.

IKEA, IKEA, IKEA…

Эсэсовский кинжал времен Второй мировой.

«Sharper Image», «Sharper Image», «Sharper Image»…[96]96
  Сеть магазинов, специализирующихся на торговле необычными, в том числе дорогими предметами серийного производства (персональные охлаждающие устройства, массажные кресла, аудиотехника, инструменты и т. п.), выпускаемых в том числе под собственной торговой маркой. Основана в 1977 г.


[Закрыть]

Мой постер с Белой Лугоши.

– Я вижу, – говорит Роз, запечатлевая в сознании это шизофреническое смешение старого и нового, которое я так старательно создавал.

Некоторое время молчит. Улыбается. Хмурится. Снова улыбается. Наконец…

– Ладно, – говорит она, принимая мое объяснение… но не стоит думать, что она на это купилась.

Она просто стоит, сжимая двумя руками свою сумочку со всем более чем необходимым. Это – жест ожидания. Жест добровольного разоружения. Следующее движение – мое, и она всем телом говорит мне, что не оттолкнет меня.

Я должен поцеловать ее. Я должен взять ее нижнюю губу зубами и прикусить. О, она снова озирается. Смотрит в сторону. Позволяет мне атаковать исподтишка. Демонстрирует мне всю невероятную длину своей белой, очень белой шеи.

Но я не решаюсь. Почему в машине казалось, что это так просто?

– В общем… – я хлопаю в ладоши, заставляя ее вздрогнуть.

Роз оборачивается.

– Что? – в этом слове столько ожиданий, что оно кажется тяжелым.

– Тебе не кажется, что в этом городе чертовски грязно?

Вот что я говорю. Я только что это придумал.

– Извини? – переспрашивает Роз, одаривая меня именно тем взглядом, которого я заслуживаю – с учетом того, насколько тупым было последнее предложение.

– Грязно, – повторяю я. – Ты не чувствуешь, какая тут пыль?

За этим следует пантомима, изображающая омовение рук – почти в духе Питера Лорра, если вы помните старое кино.[97]97
  Питер Лорр (наст. имя Ладислав Лоуэнстайн, 1904–1964) – блестящий характерный актер с неподражаемой мимикой. Маленького роста, с лунообразным лицом и выпученными глазами, он прославился в амплуа злодея (от убийцы детей в «М» Фрица Ланга до Раскольникова в постановке «Преступления и наказания» фон Стайнберга) и лишь позже – многочисленными комическими ролями. Что касается Понтия Пилата, то эту роль ему играть не доводилось.


[Закрыть]

Роз начинает сверлить меня глазами.

– Слушай, – произносит она, – наверно, у меня от работы совсем крыша поехала.

– Нет, – не отступаю я, мотая головой, – нет, не в этом дело. Я…

Дело во мне. Я тону и пускаю пузыри. Медленно и верно.

– Да? – переспрашивает Роз.

– Я пытаюсь быть умным, – признаюсь я, внезапно очарованный мастерством, которым она вошла в мое положение. – Знаешь… остроумным…

– Или тупоумным?

– Ладно, – соглашаюсь я. – Тупоумным.

– А что тупого ты сказал?

Если вы бессмертны, в подобной ситуации вы не можете умереть на месте, и это весьма досадно.

– Прелестно, – говорит Роз, глядя туда, куда смотрю я.

Потом кладет два пальца мне под подбородок и заставляет чуть приподнять голову.

– Ну? – повторяет она.

И я просто выкладываю ей следующее.

– Душ, – говорю я. – Это было глупо и тупо – сделать так, что кому-нибудь из нас придется…

И слышу, как делаю ошибку.

– …принимать душ, – шепчу я, чувствуя, что полностью выдохся.

– Ха, – безжалостно отвечает Роз.

Она снова приподнимает мой подбородок, улыбаясь одной из своих хищных улыбок. И затем поворачивается. На одной пятке – как балерина. Как моя удача – наконец-то.

Она определяет направление и устремляется туда.

Ее сумочка – первая вещь, которая падает на пол. Затем лепестками опадает одежда – как осенние листья, как змеиная кожа. И тогда появляются руки на ее спине – навсегда стиснутые вместе, сине-зеленые на фоне ее белой, очень белой кожи.

Вот где начинается интимная сцена. И если бы это было кино, которое я видел еще мальчишкой, с этого момента камера потеряла бы интерес к людям, за которыми следила до сих пор. Люди поворачиваются друг к другу для первого взрослого поцелуя, и изображение становится расплывчатым. Вот тогда на экране появляется поезд, или водопад, или фейерверк, оставляя остальное на наше усмотрение… и оставляет нас в темноте, наедине с нашим воспаленным воображением.

Меня всегда бесило, когда камера так делала.

Но теперь я понимаю. Извините, но столкнувшись с необходимостью представить детальный отчет о том, что случилось между нами – Роз и мной – боюсь, что я должен умыть руки. Некоторые вещи выглядят неправильно, когда вы пишете о них от первого лица. Это звучит как кошмар, или хвастовство, или то и другое вместе. Плюс, если вы до сих пор не знаете, что происходит с людьми, когда они занимаются любовью, это не способ об этом узнать. А если уже знаете, то уже знаете, и я смогу сообщить вам не так уж много нового. Итак…

Глава 22. 32-В

– Мартин Джозеф Ковальски, – произносит Исузу – в ту секунду, когда я вхожу в дверь.

Вид у меня весьма потасканный. Прошел день и часть ночи, прежде чем я наконец-то перешагнул через этот порог. Очевидно, за это время я превратился в маленького мальчика, а Исузу освоила роль родительницы.

– Забыл, как телефон устроен?

Она стоит, скрестив руки на груди – вернее, почти-груди.

– Или бумажку с адресом потерял? – осведомляется она, постукивая ножкой.

Издевается, издевается… о да, издевается.

Сука. Я воспитал настоящую суку. И меня это даже не злит.

– Да, привет, Марти, – говорю я, ослабляя свой и без того свободно болтающийся галстук. – Спасибо, что трудился всю ночь, чтобы принести… так, что я принес на этот раз? Ага! Еду в дом… – внезапно я вспоминаю о возможности существования следов помады и снова затягиваю галстук. – Да, и деньги, чтобы заплатить за квартиру. Здорово! Ты, типа, крут немеряно, парень…

Исузу таращится на меня. Я таращусь на нее.

– От тебя пахнет духами, – сообщает она. – Дешевыми.

– Иди к себе в комнату, – бросаю я.

– Что?!

– Ты слышала. Игра в вопросы и ответы закончилась.

Пора спать.

– Но…

– Марш, – говорю я.

– Ты имеешь в виду «сматывайся»?

– Иззи, – теперь я тоже скрещиваю руки на груди, – это не обсуждается. Марш.

И, к моему величайшему изумлению, она сматывается. Она разворачивается на каблуках, топает прочь и громко хлопает за собой дверью спальни.

И становится тихо, и остаюсь только я.

Только я, ненавистный самому себе, злой на самого себя – потому что наказал своего маленького любимца за собственную неосмотрительность. Злой, потому что так долго отсутствовал, так классно проводил время – и не позвонил.

Злой на себя – потому, наконец, что злюсь и при этом должен улыбаться.

Когда я начинаю мурлыкать – а сейчас я ловлю себя на том, что мурлычу, – это означает, что я злюсь. Это песнь истинной злобы. Но когда я снимаю свой галстук, и моя рубашка падает на пол – благодаря тому, что прошлой ночью все пуговицы с нее пропали без вести – моя первая мысль не о пуговицах, с этим я разберусь позже, но о том, что мне нужно зеркало. И в зеркале я вижу это – кроваво-красные вспышки чистого, беспримесного порока, запятнавшие мою кожу. Они возвращают мне вкус рта Роз, ее укуса, щелчка, с которым встречались наши зубы.

Стоя в ванной, глядя на свою мерзкую рожу, я могу думать только об одном – о том пороке, которому предавались мы с Роз. И на моей роже снова появляется улыбка – точно на кружочках-смайликах, которые были так популярны несколько лет назад: с точками вместо глаз, кривулей вместо рта и двумя треугольничками, призванными изображать клыки.

Через примерно полторы недели после ночного грехопадения я признаюсь во всем. Признаюсь Исузу. Не Розе.

– Я кое-кого встретил, – объявляю я.

Это ответ на вопрос, с какой стати я, отходив почти восемь лет в одной одежде, ни с того ни с сего полностью поменял гардероб.

– Ну и ладно, – отвечает она.

– Все так очевидно?

Исузу проводит носом от моего плеча до шеи, точно собака-ищейка.

– Есть немного, – отвечает она. – Надеюсь, ты сможешь встречаться с ней больше одной ночи.

Исузу говорит, что не знает, делают ли бронекостюмы для девочек ее роста.

– Она еще не знает про тебя, – говорю я. – Пока я ее проверяю.

Исузу закатывает глаза.

– А вы еще не спали?

Слава богу, вампиры без помощи термостата не краснеют.

– Пока в этом не было необходимости, – отвечаю я, хотя моя улыбка предполагает иное.

– Так ты что, собираешься на ней жениться – или нет?

– Может быть, – отвечаю я. – Я уже сказал, что пока выясняю ситуацию.

Глаза закатываются еще сильнее.

– Между прочим, я делаю это отчасти для тебя.

– Да ты что! – Исузу ухмыляется. – И на какую часть? На ту, на которую ты скипаешь каждую ночь? Или на ту, которой ты трахаешь свою куколку?

Вот засранка. Я вырастил настоящую засранку, не прилагая к этому никаких усилий. Я поднимаю руку и указываю на нее.

– Видишь? – говорю я. – Сейчас я вот этой рукой выбью из тебя все дерьмо, которое вылетает у тебя изо рта.

Исузу моргает. Она знает, что я ее никогда пальцем не тронул. Но знает также, что угрожаю ей подобными вещами только в том случае, когда она переходит черту.

– И она не куколка, – продолжаю я. – Она бы тебе понравилась… – Пауза. – Думаю, это здорово – если бы рядом была женщина, которая могла бы тебе…

– Господи, – слова вылетают изо рта Исузу, точно вишневые косточки. – Я правильно тебя поняла? Ты хочешь найти мне маму?

– А что, неужели плохая идея?

– У меня была мама, – говорит она. – Твои дружки очень неплохо ею попользовались.

Всякий раз, когда Исузу хочет по-настоящему меня задеть, она начинает называть вампиров моими дружками. Связать меня и моих «дружков» со смертью своей матери – примерно то же самое, что сказать мне «мать твою».

Я снова поднимаю руку.

– Ладно, валяй, – говорит Исузу. – Валяй, – говорит она, – и молись, чтобы я не обливалась кровавыми слезами. Не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я распускаю сопли.

Моя рука уже занесена. Это было бы так легко. Это было бы так заслуженно. Просто опустить ее и чуть развернуть ладонь, чтобы она пришла в соприкосновение с этой наглой щечкой. Сделать это – не проблема. Что меня останавливает? Я не настолько уверен в том, что это надо сделать. И я этого не делаю.

– Мир, – говорю я, поднимая другую руку, словно призываю остановиться.

Исузу начинает что-то говорит. Задумывается. Останавливается. Передумывает.

– Наверно, – говорит она, – эти маленькие разговоры по душам – неплохая штука?

– Я как раз хотел сказать, что все прошло куда более гладко, чем я ожидал.

Пауза. Время, чтобы думать. Мне – о том, что мне делать без Исузу. Исузу – о том, что ей делать без меня. Когда один из нас снова заговорит, это будет тот, кто потеряет больше.

– Ну, – говорит Исузу, – у моей мамы номер два есть имя?

На что вы надеетесь, пытаясь выяснить, будет ли ваша подружка-вампирша достаточно терпима к вашей дочери-смертной?

«Как ты относишься к детям?»

«Смотря как их приготовить.»

Да, скверный знак.

С другой стороны, мне не стоит беспокоиться по поводу любопытства Розы, и это очевидный плюс. Она уже знает вкус крови «свежего разлива». Она была одним из моих первых рекрутов, завербованных для того, чтобы пополнять наши ряды. Ей не приходилось рассчитывать на пробирочную дрянь, пока в нашей жизни не произошел резкий поворот. И непохоже, что ей незнаком азарт охоты, вкус свежего адреналина в крови жертвы, которая поняла, что ее время вышло. Само собой, Доброжелательные Вампиры занимались тем, что предотвращали убийства, но каждому неофиту позволяли совершить несколько убийств при смягчающих вину обстоятельствах. Чтобы эти убийства не входили в систему. Чтобы сделать мир лучше, избавить его от некоторых представителей рода человеческого, которым лучше не жить. От мужей, которые издеваются над женами, от сторонников жестокого обращения с детьми, насильников, республиканцев… и прочих отбросов общества. Когда требовалось избавиться от накипи, мы позволяли нашим новичкам снять пенку.

Это была беспроигрышная ситуация. Если что-то меня и мучает, так это ностальгия. То, до чего вы не можете дотянуться, всегда представляется более привлекательным, нежели находящееся в свободном доступе. Именно поэтому старое барахло именуется антиквариатом и ценится выше, чем в те времена, когда было новым. Именно поэтому газ стоит пять долларов за галлон, в то время как кровь лабораторного производства – где-то доллар пятьдесят; даже на меня порой нападает тоска по старине – особенно последнее время, благодаря поведению Исузу. Но у меня есть козырь в рукаве. Все, что от меня требуется – это подождать, пока она не дорастет до обращения. Несомненно, это означает жажду крови, а не охоты, но для подобных вещей уже поздновато. Даже если завтра у меня снесет крышу, Исузу не испугается. Она не испугается – вот почему она все еще здесь. Она будет просто смеяться надо мной, как прежде, думая, что это шутка – вплоть до того момента, когда будет слишком поздно. Таким образом, я жду, придерживаясь Плана, как запланировано.

За исключением Роз, конечно. Роз не была частью Плана, но теперь стала. Поэтому вопрос встает снова.

Чего вам больше всего не хватает, когда вы вспоминаете старые дни?

Возможности убивать детей своих возлюбленных… Я встряхиваю головой. Слушаю, как вокруг звенит битое стекло и скрипят ржавые гвозди. И готовлюсь к очень долгой ночи.

Горящие свечи. Хорошее начало.

Горящие свечи и наши черно-мраморные глаза, которые глядят друг в друга, наблюдая за отражением танцующего пламени. Мои руки тянутся через стол, находят ее руки.

– Роз… Я должен кое-что тебе сказать.

– Да?

Было бы легче, если бы она не повторяла «Да» – но это ее обычная практика… Конечно, есть одно исключение: если бы у меня в кармане было бы припрятано кольцо.

– У меня…

– Да?

– …есть ребенок.

Вот и все. Сказано. Высказано.

– Где? В багажнике? Он связан?

Мать твою! Не лучший вариант ответа.

– Нет, – говорю я. – Это совсем не то, что ты думаешь. Я воспитываю его… то есть ее. С некоторых пор.

Роз смотрит на меня, я смотрю на нее. На самом деле, нас бесит, что наши мертвые вороньи глаза выражают так мало эмоций, что по ним ничего нельзя толком прочесть. Не сказать, что это эмоции – это самая приятная часть жизни, но сейчас это было бы чертовски кстати.

– Я жду, когда ты поднимешь крик, – говорю я после того, как она не поднимает крика.

– Я думаю.

– О чем ты думаешь?

– Трудно сказать. Пока просто думаю.

– Может быть, если мы поговорим, это тебе поможет.

– Ладно, – отвечает она. – Вот посмотри. Я пытаюсь понять: то ли ты надо мной издеваешься, то ли пытаешься подмазаться. Если ты врешь, значит, издеваешься.

– Я не назвал бы это враньем, – вру я. – Вот если ты бы спросила: «Марти, у тебя есть ребенок?», а я бы ответил: «Нет» – это было бы вранье.

– В наши дни ничтожеству играть в молчанку ненамного безопаснее, чем другим, – замечает Роз.

– Солнышко…

– Я не закончила, – продолжает Роз. – С другой стороны, мне льстит, что ты доверяешь мне настолько, что рискнул про это рассказать.

– Если позволишь принять участие в голосовании… я голосую за лесть.

– Ну да, конечно. Вижу. Только вся фишка в том, что у тебя нет права голоса.

Я начинаю протестовать, но мои слова пресекает звон горлышка бутылки, соприкоснувшегося с краем пустого бокала, после чего звучит теплое бульканье крови, которую в этот стакан наливают. Роз осушает бокал, снова наполняет его – и так несколько раз. Она не удовлетворяет свой аппетит, а глушит его, как белька – дубиной, до смерти.

– Еще думаешь? – спрашиваю я после пятого стакана.

– Еще думаю, – отвечает она, осушает пятый и наполняет шестой.

– Еще думаешь?

– Думаю.

Восемь. Девять. Даже десять. И затем…

– Так, – говорит Роз, промокая подбородок салфеткой.

– У твоего ребенка есть имя?

– Исузу, это Роз. Роз, это Исузу.

Две женщины моей жизни. Две скверные идеи, получившие воплощение.

Вот они, похожие на борцов-призеров, вставших в боевую стойку и решающих, какую часть тела разнести противнику в первую очередь. Они буравят друг друга взглядами, и я почти читаю их мысли, потому что обе они думают об одном и том же:

«Черт возьми, что он в ней нашел?»

Роз первой предпринимает попытку растопить лед… или сделать его прочнее.

– Это ее глаза тебя так взволновали? – спрашивает она так, словно Исузу и рядом не стояло. – Я имею в виду… то, что из-за белка сразу становится ясно, куда она смотрит.

В настоящий момент Исузу смотрит в одну точку, которая находится точно промеж одноцветных глаз Розы и представляет – голову даю на отсечение, – как вгоняет шестидюймовую шпильку прямо… вот сюда.

– У тебя тоже были белки, – напоминаю я. – У всех нас.

Роз отмахивается, словно мои слова – это стайка назойливых мух.

– Да, да, да, – говорит она. – Старая песня. В точности как… ну, их еще надевали на ноги. Ну знаешь… Они еще выглядели так, словно сделаны из пары гончих…

– «Hush puppies»?

– Нет, кет. Полосатые.

– Гольфы?

– Вот-вот. Они самые.

Исузу, чьи двухцветные глазки похожи на гольфы, а взгляд – на шарик для пинг-понга, прыгающий от одного собеседника к другому, наконец, осмеливается сунуть свой рожок-язычек в тесный задник нашей беседы.

– У тебя титьки настоящие? – спрашивает она.

Это выстрел прямой наводкой, самый подлый вопрос, который только может прийти в голову. У Роз размер 32-В. Если допустить, что форма ее бюста – результат некоего хирургического вмешательства, то изначально грудь у нее представляла собой даже не плоскость, а впадину.

– Исузу, – рычу я. – Как ты разговариваешь с гостями?

– Ну, шлепни меня, – парирует она.

Это звучит как вызов.

Слова «спасибо за подсказку» уже вертятся у меня на языке, готовые сорваться, когда до меня доходит: Исузу просто не представляет, как положено разговаривать с гостями. Если разобраться, Роз – первый посетитель, который когда-либо появлялся у нас дома. И уж точно не скажешь, что у моей девочки было так много образцов для подражания, что она теряет ориентацию.

Насколько сильна ностальгия вампиров по всему, что есть симпатичного в растущем ребенке, настолько никто из них – почти никто – не хочет вновь пережить свои подростковые годы. Они относятся к этому еще хуже, чем к показу месячных по телевидению. До такой степени, что если персожажи-тинейджеры появляются на экране, эго всегда скороспелки. И вот результат. Вот они – образцы для подражания моей маленькой девочки, на которых она выросла: кучка гребаных недомерков.

Прелестно.

Тем временем Роз, похоже, с ходу въезжает в ситуацию и даже позволяет себе выразить Исузу каплю-другую уважения – это критическое замечание было высказано в глаза, и за такое необходимо отплатить.

– Что касается моих титек, – сообщает она, отважно устремляясь в самую гущу сражения, – они самые настоящие. А вот мой нос… – она предлагает нам полюбоваться своим профилем, чуть запрокидывая голову, – он, конечно, симпатичный, но это такая же фальшивка, как счет на три бакса.[98]98
  Игра слов. «Вот вам счет на три бакса» – эвфемизм, заменяющий выражения вроде «Хрен вам в рот» и др.


[Закрыть]

– Серьезно? – Исузу почти визжит.

Это подлинный интерес, никакого ехидства. Наверно, мне стоит забеспокоиться: восторг, который вызывает у нее обсуждение этой темы, граничит с оргазмом. Однако чувство облегчения, которое испытываю, слишком велико.

– О да, – отвечает Роз. – Шнобель, с которым я родилась… Господи! Таким только младенцев пугать. Я не могла смотреться в зеркало – целых девять ярдов. Как мясной рулет, черт побери. И такое торчало у меня на лице. И еще на самом кончике – щель, будто я в дверь вписалась.

– Вот мерзопакость, – подхватывает Исузу и мотает головой, но по всему видно, что она – смею сказать, – стала относиться к нашей гостье куда… теплее.

– Ну, я собиралась устроиться на телевидение… но это было сто дет назад. Раньше, – Роз неожиданно поворачивается ко мне и подмигивает. – До того, как кое-кто решил навсегда лишить меня возможности изменить свой облик.

Что правда, то правда. Пластические операции отныне невозможны. Это выяснилось после первых же попыток. На вампирах все слишком быстро заживает. Разрез срастется прежде, чем вы успеете что-нибудь пришить или убрать. Было несколько случаев, когда запястья докторов вместе с инструментами оставались… внутри. Фотографии этого события циркулировали по электронным почтовым ящикам еще несколько недель – под заголовками «Застрял в тебе» и «Связанные руки медицины».

Из попытки ввести в разрез распорку тоже ничего не получилось. Все, чего удалось добиться – заставить края разреза заживать по отдельности; в итоге получалась восхитительная дырка. В итоге потребовалось не слишком много времени, чтобы стало ясно: сам вопрос о том, быть или не быть «тридцать второму-В», уже не стоит.

– Вот так, – вздыхает Роз. – Прическа и косметика. Вот, по большому счету, и все, что позволяет немного измениться.

Пауза.

– А теперь маленький совет, детка. Прежде, чем Марти начнет хотя бы задумываться о том, чтобы подарить тебе пару клыков, убедись, что тебя все устраивает. Потому как вечность – это слишком долго, чтобы пялиться хотя бы на одну веснушку, которая тебе не нравится.

Судя по белкам глаз, взгляд Исузу устремлен прямо на Розу, взвешивая Одно и Другое, проверяя, убеждаясь в правдивости сказанного. Ее белки с ее головой. Они выдают трепет, которым она охвачена. Зависть. И восхищение. И сдержанное признание истины: да, вопреки ее ожиданиям, вопреки злобному желанию того, чтобы все было иначе – да, здесь наконец-то появился некто, с кем можно будет поговорить о таких вещах, которые со мной обсуждать нельзя.