Текст книги "Обращенные"

Автор книги: Дэвид Сосновски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Роз позволяет ей чуть более долгий взгляд. Она привыкла, что на нее пялятся. Это ее работа. За это ей платят. И затем ловит взгляд Исузу, улыбаясь самой неуловимой улыбкой. Прежде, чем взглянуть в мою сторону. Но этот взгляд предназначен не мне. Это взгляд на меня. Это взгляд для Исузу, потому что через миг Роз снова смотрит на нее, а потом подмигивает. Исузу тоже смотрит на меня, потом снова на Роз. И тоже подмигивает.

Так вот что такое «женская солидарность», думаю я. Похоже, это весьма скверная штука. Вроде как двое на одного.

Кошки были выпущены из своих мешков, встретились, и дело обошлось без клочьев шерсти, но я все-таки решаю оставить себе свой второй дом. Главным образом для того, чтобы заниматься любовью. Интимные сцены в жизни вампиров – это всегда паровой калорифер, включенный на полную мощность, и горячий воздух. Я не могу представить, как Исузу будет спать в такой обстановке. А вот что я хорошо себе представляю – это как она просыпается, вся в поту, на простынях, которые липнут к ее коже, точно жадные привидения; что ее мозги чувствуют себя, точно яйцо в пароварке, она близка к состоянию, которое называется «тепловой удар», ей срочно нужен хотя бы стакан воды. Я могу представить, как она бродит по нашей квартире, которая вдруг превратилась в сауну, только для того, чтобы наткнуться на нас с Роз. Позвольте вас заверить: для неподготовленного зрителя секс в исполнении вампиров – не самое симпатичное зрелище.

Возьмем, например, практику, известную как «пульсация». Вы делаете на ладони надрез в форме буквы «Y» – скажем, на левой руке, – и ваша партнерша делает то же самое. И затем быстро прижимаете свои ладони к ее ладоням – левую к правой, рану к неповрежденной коже. Раны срастаются, пришивая вас друг к другу. Вы можете чувствовать биение пульса вашей возлюбленной, когда ее кровь щекочет мягкую кожу на вашей неповрежденной ладони. О кровосмешении нет и речи, кровь вампира не смешивается с кровью вампира, но вы все равно разделяете с ней ее пульс, он отзывается в самой глубине вашего существа, и ваши сердца начинают биться в такт, а температура тела становится одинаковой. Это бесподобно. Это почти то же самое, что читать мысли своего партнера во время всего любовного акта, и чем больше согласованности, тем лучше. На пике оргазма вы расцепляетесь, ненадолго оставаясь с открытыми ранами, которые некоторое время кровоточат, а потом заживают, но уже по отдельности. Это грязно. Благодаря подобным вещам производители отбеливателей и стиральных порошков не остаются без работы. И это такая штука… в общем, вы бы не хотели, чтобы ваша дочь-подросток застала вас за этим занятием.

Я сажусь в машину, когда Исузу лежит в постели и добрая часть темного времени суток уже прошла. Мой сотовый и наушники вернулись в квартиру, в свой ящик. Исузу – подросток; у нее бывают месячные и все такое прочее. Это достаточный повод для того, чтобы позволить ей немного уединения.

– Так, – спрашиваю я. – И как тебе?

– Исузу? – Роз закрывает свою дверцу, и мы приступаем к тому, чтобы обеспечить немного уединения самим себе.

Я киваю.

– Эта гребаная маленькая смертная, которую ты завел, Марти…

Я хочу возразить. И в той же степени хочу услышать разъяснения по поводу словечка «гребаный». Прямо сейчас.

– Что я хотела сказать… – продолжает Роз. – Думаю, она чудо. Во многом я сама была бы такой в ее возрасте – хорошо, я никогда не была по-настоящему в ее возрасте. Объясняю обстоятельства. Я стала женщиной против своей воли, спасибо моему, так сказать, дядюшке, у которого ширинка никогда не застегивалась, но… Полагаю, как ни странно, это делает нас чуточку похожими, то, что нас можно считать жертвами нежного возраста и все такое, но…

Пауза.

– Да, – заканчивает она. – Она мне нравится. Ты хорошо сделал. Ладно, так хорошо, как только можно было в данных обстоятельствах.

Вот что она подразумевает под словом «гребаная». Ладно, принимается.

– А это правда? – спрашиваю я, чтобы сменить тему разговора.

– Что «правда»?

Я указываю на свой нос.

– Нет, черт подери, – Роз смеется. – Это была… ой, блин, как же это называется? Документальная драма.[99]99
  Художественно-документальное кино, основанное на фактах, взятых из реальной жизни. Возникло в 80-90-х гг. XX в., стало очень популярным на телевидении.


[Закрыть] Навеянная реальными событиями. Только на самом деле это случилось не со мной. С приятелем двоюродного брата моего приятеля. Не суть. Мне просто надо было что-то ей рассказать, чтобы она отстала от моих титек… – Пауза. – Как она на меня наехала – просто прелесть. Ударить по самому больному месту через две секунды после «здрасти»…

– Я ее этому не учил, – оправдываюсь я. – Думаю, это телевизор.

– Слушай, пойми меня правильно, – начинает, в свою очередь, оправдываться Роз. – Я просто протащилась. У ребенка должен быть настоящий талант, чтобы за шестьдесят секунд испортить человеку настроение. И не похоже, чтобы мир дал ей слишком много поводов стать Маленькой Мисс Благополучие. Если разобраться… думаю, она была на редкость сдержанна… – снова пауза. – Как говорится, редко, но метко.

– То есть, ты имеешь в виду… ты действительно подумывала о работе на телевидении, прежде чем я лишил тебя этой возможности?

– О да, – Роз смеется. Умолкает. Смотрит в окно на поток проходящих мимо машин. – Если бы у меня было немного денег на пластику и все такое прочее…

Она вздыхает.

– Ладно, я рад, что ты этого не сделала, – я сжимаю ее тайно, уверяя, убеждая, успокаивая.

Именно это я и подразумеваю. На самом деле. Что бы вы ни думали, не все мужики-вампиры помешаны на титьках. Между «кормлением грудью» и «сосанием» целая пропасть – куда более широкая, чем можно предположить. Лично я, например, никогда не был поклонником внушительного бюста. А фальшивка – она и есть фальшивка, и когда вы видите фальшивые титьки, вам стоит задаться вопросом: кого их обладательница намерена одурачить? На мой взгляд, это хуже татуировок. Тарировка, в конце концов, заявляет о себе прямо и честно, безо всяких экивоков, а вот фальшивые титьки – просто ложь, исполненная в силиконе.

Так или иначе, женщины с маленьким бюстом более интересны. Возможно, потому, что они сами думают, что они должны быть интересными, но это уже другая история.

– Ладно, я рада, что ты рад, – говорит Роз, оборачиваясь назад и насмешливо сжимая мое колено. – Прямо гора с плеч.

Я поворачиваю ручку обогревателя, заставляя его работать сильнее. Роз снова отворачивается.

– Пока не надо, – говорит она. – Нам надо еще кое о чем поговорить.

– О чем?

– О будущем, – пауза. – О том, что будет потом.

Ох, думаю я.

– Ох, – говорю я. И добавляю. – Вот так, значит.

– Да, – говорит она. И добавляет: – Вот так. Мартин, познакомься: это угол. Угол, познакомься: это Мартин.

– Хм, – говорю я.

Не похоже, что я не знаю, чего хочу – или думаю, что хочу. Только, что мой член вдруг начинает воспринимать этот угол как объект атаки. И я не знаю, знает ли он что-то такое, чего не знаю я.

– Хм, – снова говорю я.

– Насколько я вижу, ты впал в тяжкую задумчивость, – шутит Роз – возможно, чтобы разрядить ситуацию.

Безуспешно.

– Я думал… – начинаю я, хотя не вполне готов сказать Роз, о чем я на самом деле думаю.

Я думаю о том, что не умирает. Не о той части, где сказано «Покуда смерть не разлучит нас». Я думаю о том, что на каждой бутылке крови в моем холодильнике проставлен срок годности. Исузу будет расти, станет вампиром, уедет. Я думаю о своей маме, о своем отце и о том, что я действительно не собираюсь говорить об этом Роз. И вдобавок…

Вдобавок, я думаю о том, каково это – смотреть на веснушку, которая мне не нравится… вечно.

– Ладно, – говорит Роз. – Думай. Хорошее начало.

– Я думал, что мы с тобой…

– Да…

– …смогли…

– Продолжай.

– Да! – я только что не взвизгиваю, точно как Исузу со своим «серьезно».

– Что?

– Я думал, – говорю я, – что мы с тобой могли…

Я машу рукой, точно режиссер, который дает артисту знак прибавить ходу, только мои знаки адресованы мне самому и означают: «Ты знаешь. Двигай дальше».

– Повеселиться?

– Нет, – я говорю. – Получше узнать друг друга. Мы с тобой могли бы получше узнать друг друга.

– Ох, – говорит Роз. И добавляет: – Ха.

Она снова отворачивается и смотрит на уличные фонари, которые проплывают мимо. Подпирает подбородок своей неразрезанной ладонью. Вздыхает.

– А как же иначе, – говорит она.

Глава 23. Келли

– Так вы, выходит, влюбились, а?

Это говорит отец Джек, а я отвечаю:

– Думаю, так и есть.

И добавляю: «Похоже по ощущению».

Мы сидим в кабинете отца Джека. Он растопил камин – не ради тепла, но ради того, чтобы смотреть на огонь, который вылизывает своими языками дрова, услышать потрескивание предметов, приговоренных к сожжению. Иуда свернулся клубочком в углу и спит.

– Славно, наверно, – говорит отец Джек, глядя на огонь.

Он счел нужным отвести от меня взгляд и поэтому смотрит на огонь, перед тем как начать Собственно Разговор. Щурится, суживая щели, через которые проникает свет. «Вороньи лапки» в уголках его вороненых глаз становятся глубже.

– Я больше никогда вас не увижу, – говорит он. – Верно? – он молчит, выжидает. – Вы бросите меня, как бросили Солдата.

Я вздрагиваю. И только потом до меня доходит, какого Солдата он имеет в виду. И это верно. Это мое «счастливо оставаться», мое «не прищемите руку, когда будете закрывать дверь». Это вычисляется на раз. И по вечерам становится так много свободного времени.

– Наверно, – шучу я, пытаясь поднять ему настроение. – Подумаю, что в зоомагазине такого, как вы, не купить.

– Такого, как вы, наверно, тоже, – отец Джек вздыхает, его настроение ничуть не улучшилось. – Такие, как я, не пользуются большим спросом.

О, похоже, нам предстоит беседа, полная намеков, выражений и эвфемизмов, когда предмет обсуждения возникает лишь для того, чтобы избегать. Мы постоянно этим занимаемся, мы с отцом Джеком – мы, сделанные из времени. Но всего этого больше не будет. Это прощание. И оно столь же своевременно, как любая ерунда, которая способна разом разрушить все.

– На самом деле, мы никогда про это не говорили, – говорю я, потому что это так и есть.

Потому что я на самом деле не хотел знать. Он сказал, что никогда не говорил об этом, и я был слишком счастлив тому, что сумел поймать его на слове. Опровергать – это в моей натуре. Я принял его опровержение и перехожу к тому пункту, где мог получить преимущество.

– Уверен, мы говорили, – не уступает отец Джек. – Все мои советы относительно вашего пристрастия к азартным играм. Все, что касается двенадцати шагов. Об этом говорили мы с вами, а не кто-то другой.

– Мы не говорили об этом напрямую, – говорю я. – Я даже не знаю… сами знаете о чем.

– О чем?

– О ком… – я запинаюсь. – Мальчики? Девочки? – Молчание. – И те, и другие?

– Ни те, ни другие, – отвечает отец Джек.

Я моргаю. Я смотрю на свои руки, в которых ничего нет. Для иллюстрации.

– Так что тогда остается?

– Келли, – говорит отец Джек. – Остается Келли.

Некоторое время он молчит. Отводит взгляд от пламени и снова смотрит на меня.

– Вы думаете, что я – этакий злодей, который пристает к каждому встречному ребенку, который не может послать его куда подальше. Но это совсем не так. И всегда было не так. Был только один ребенок. Только… Келли. Она была маленькой девочкой из моего прихода. Моего самого первого прихода, я тогда только-только закончил семинарию.

Некоторое время он молчит.

– Эта женщина, которую вы встретили. Эта любовь всей вашей загробной жизни. Что вы чувствуете, когда видите ее?

– Что вены у меня слишком узкие, – отвечаю я. – Что сердце недостаточно велико. Как будто я отравлен, а она – противоядие.

Теперь умолкаю я. Слушайте меня. И опровергните то, что я говорю.

– …Только остановите меня, когда начну нести бред, хорошо?

– Нет. Все в порядке, – отец Джек снова отворачивается, чтобы смотреть на огонь. – Я чувствовал то же самое, когда смотрел на Келли, играющую на детской площадке. Она была похожа на солнечный свет в платье, и я хотел купить вещи, которые она носит. Я хотел, чтобы она обняла меня. Я хотел почувствовать, как ее маленькие ручонки обвиваются вокруг моей шеи, слышать ее смех, который делает мир чудесным.

Я ерзаю на стуле. Мне становится трудно найти удобную позу.

– Я катал бы ее на спине по всей площадке. Она держала бы меня за уши, за волосы, за воротник и смеялась бы своим музыкальный смехом. «Отец Джек, – сказала бы она, дергая меня за штанину, – вы можете достать мне автограф Господа?» Я не понимал, что чувствую. Я только знал, что не испытывал ничего подобного ни к другим детям, ни к кому бы то ни было.

Отец Джек снова умолкает и наблюдает за искрами, которые жаркими вспышками уносятся в дымоход.

– А потом у меня появилась мечта, – снова начинает отец Джек. – И тогда я понял.

Грудь отца Джека вздымается, опускается. Он ждет, когда я спрошу.

– И что вы сделали?

– Ничего, – отвечает он.

Тик. Так.

– Нет. Не совсем так, – признается он. Или продолжает признаваться. – Я накричал на нее. При всех. Я отправил ее к директору колледжа за болтовню в классе, хотя она ничего такого не делала. Это продолжалось в течение недели или около того – я находил повод обвинить ее в чем-нибудь, чтобы заставить покинуть класс и оказаться под чьей-нибудь защитой.

А после этого видел ее на детской площадке, и это походило… Я не знаю. Это выглядело так, словно я что-то убил в ней. Она блуждала по детской площадке, пинала камушки, не играла, не смеялась. Я думал, что я делаю правильно, защищая ее от самого себя, но на самом деле предавал ее. Я…

Он сжимает одну руку другой и хрустит суставами.

– Я пошел к епископу. Я сидел в его кабинете и говорил, что у меня проблемы с одним ребенком из моего прихода. «Он просит денег?» Это был первый вопрос, который мне задали. И тут прежде, чем я успеваю сказать «нет», епископ выдвигает ящик. Это все, что я могу услышать – этот скрип, скрежет выдвигающегося ящика. Дерево, трущееся о дерево. Точно засов на адских вратах. Что бы там ни было, в этом ящике, я не могу на это смотреть. Голова у меня идет кругом. И когда я пытаюсь встать, меня начинает рвать. Прямо в корзину для бумаг, которая стоит в кабинете у епископа.

– Почему вы не покончили с собой?

– О, я пытался, – отец Джек смеется, но смех получается совершенно безрадостным. – Я пытался убить себя… – пауза. – Я собирался сделать все в точности, как древние римляне. Зажег свечи, заполнил бадью теплой водой, выключил свет. Лезвия были уже готовы, и мои запястья уже занемели от анестезирующей мази. Понимаете, я хотел уйти, но я никогда не был большим поклонником боли. Я уже принял шесть таблеток аспирина, чтобы помешать крови свернуться, но не только. Из-за боли.

– И что случилось?

– Похоже, мой приход был не самым безопасным местом в отношении соседей, – отвечает отец Джек. – А может быть, если в доме весь вечер не горит ни одна лампочка, это воспринимается как приглашение.

– К вам кто-то залез?

– Залез, – подтверждает отец Джек. – Он решил, что я без сознания, и вызвал «Девять-один-один». Просто мелкий воришка. А не убийца. И… После этого я решил, что у Господа на меня другие планы.

– Но вы никогда не прикасались к Келли? – уточняю я.

– Никогда.

– И никогда не прикасались к другим детям?

Я спрашиваю просто для того, чтобы услышать подтверждение. Не знаю, почему, но я верю отцу Джеку. Я не склонен пересматривать его историю, как пересматривал историю Розы и ее матери-клоунессы. Он может лгать, чтобы выглядеть в моих глазах хорошим парнем. Но если такова его цель, ради чего он в самом начале знакомства начал рассказывать о своих наклонностях? Возможно, я глуп. Возможно, я наивен. А возможно, наивен мир, где имеет значение только одно: как оказаться под чьей-либо защитой.

– «АА», – произносит отец Джек, чтобы заполнить паузу. – Это ваш следующий вопрос, верно? Что я делал, как справлялся со своей невозможной тоской?

Я киваю.

– Для моей проблемы на самом деле нет «программы двенадцати шагов», поэтому я стал якобы алкоголиком, – говорит отец Джек. – На самом деле я и капли в рот не брал, когда ходил на эти встречи. Много-много встреч. Это действительно утешает – когда ты окружен страданием других. Я приходил на встречу, кто-нибудь терял самообладание и рыдал у меня за столом. После этого я шел домой счастливый, как моллюск. Это было их счастье, которого я не мог получить. Всякий раз, когда слишком многие начинали идти на поправку, когда они начинали приходить с рассказами о личных победах, а не трагедиях – тогда я знал, что пришло время найти новую группу.

Еще одно полено лопается, взметая новый сноп искр и пепла. Иуда вскидывает голову, озирается и снова ложится.

– Именно поэтому я все еще священник, – говорит отец Джек. – Исповедь. Я помешался на этих долгих списках каждодневных слабостей. На заботах людей, которые пытаются говорить, чтобы найти путь из ада.

Я улыбаюсь. Я рад слышать, что не являюсь для отца Джека единственным поставщиком опосредованных острых ощущений.

– Вот так, – он вздыхает. – Да, я по-настоящему рад за вас, Марти.

– Вы выглядите не слишком радостным.

Отец Джек отворачивается от огня, и я могу видеть утомленную ухмылку на его лице.

– Меня просто распирает от радости, – сообщает он самым невозмутимым, ничего не выражающим тоном, который я когда-либо у него слышал.

Потом возвращается в прежнее положение и тычет в огонь кочергой.

– А теперь уносите отсюда свою счастливую задницу, – говорит он, – пока я не попросил Иуду сделать вам из двух половинок четыре.

Глава 24. Ваш самый страшный

Мы просмотрели слишком много фильмов, в которых некто именует себя «вашим самым страшным кошмаром». Вот с чего все началось. Когда одна и та же фраза произносится одним и тем же тоном в тысячный раз, мы смотрим друг на друга и начинаем хихикать.

– Здрасти, – говорю я, не прекращая хихикать, и протягиваю ей руку. – Позвольте представиться. Я – ваш кошмар.

– Ты мой самый страшный кошмар? – тихо спрашивает Исузу.

– Почему бы и нет?

– Приятно познакомиться.

– Уверен, мне тоже.

После чего снова раздается хихиканье. Так родилась наша собственная шутка.

– Привет. Это я. Ваш самый страшный кошмар. Я дома.

Так я представляюсь, когда возвращаюсь домой – с работы, со свидания, без разницы. И Исузу бросается ко мне, где бы она ни находилась, быстро обнимает меня, а потом начинает рассказывать обо всех событиях, которые имели место в течение дня. О мухе, которую она преследовала по всей квартире больше часа; о том, чем теперь занимается Бобби Литтл в своей комнате; насколько она продвинулась в прочтении «Encyclopedia Vampirica».

Вот как это работало – вплоть до того момента, как перестало работать.

Входная дверь и окна – вот о чем я всегда беспокоился. Их так легко выломать, так просто разбить. Еще я беспокоился по поводу всего, что может пролезть в образовавшиеся отверстия и представлял, как однажды ночью приду в дом к осколкам и обломкам – но никогда не предполагал, что самый большой кошмар нашей жизни окажется тонким, как провод. Крошечным, как электрон. Неприкосновенным, как одиночество.

Я должен был почуять неладное, когда Исузу перестала жаловаться на то, что я встречаюсь с Роз и оставляю ее в одиночестве на всю ночь. Я должен был понять это, когда она радостно встречала меня у двери, выражала надежду, что я хорошо проведу время, уверяла, что она сама тоже, прекрасно… – Прекрасно! – проведет время, будучи предоставлена самой себе. «Я читаю».

Вот ответ, который я услышал, когда спросил ее, чем она занимается в мое отсутствие. И это точно не ложь. Это просто часть правды. Чтение – это только одна часть, а другая часть – создание того, что можно читать. Еще были цифровые снимки, а следом за ними «живое» видео – и ничто из этого не было перечислено в ответе, который мне дали.

Возможно, это просто «зуб за зуб». Я лгал ей о Роз, и она отплатила мне тем же.

Какая же она запутанная – эта Всемирная Паутина, которая оплетает всех и вся.

Заимствованные цифровые снимки. Аватары. Кибермаски. Идея одна: просто много-много пикселей, накрученных вокруг анимационной структуры, созданной для того, чтобы сделать правдоподобной любую ложь, любую личину онлайн, под которой вы скрываетесь. Вы хотите стать выше? Никаких проблем. Более загорелым, более обаятельным? Хотите смазливую мордашку, белокурые локоны, большие сиськи, похотливый взгляд? Возможно, вы всегда представляли себя таким. Вперед. Обо всем можно договориться. Все абсолютно доступно, и ничто не является тем, чем кажется. В итоге однажды ночью, в Загробной Жизни Онлайн, вы сталкиваетесь с неким Rex260, который оказывается немецкий овчаркой, занимающейся веб-серфингом и безупречно переведенной в цифровую форму..

«Вы это серьезно?» – печатаете вы, и Rex отвечает:

«Я – метафора».

«Что-то вроде насекомого у Кафки?» – печатаете вы, и Rex отвечает:

«Гав!»

Само собой, можно изменить свой возраст.

Вы не обязаны быть старым хрычом или молоденьким карапузиком. То есть обязаны где угодно, но только не в киберпространстве. Можно изменить свой возраст, чтобы поразмышлять о том, насколько вы молоды – в глубине души. Можно изменить возраст, чтобы казаться более зрелым, чем вы есть. Можно даже изменить возраст, чтобы соответствовать тому, чем вы хотите быть там – чего бы вы ни искали там, под всеми этими киберскалами, во всех этих темных, безымянных закоулках.

Черт возьми, изменить свой возраст столь же легко, как запачканную кровью рубашку.

– Привет, – произношу я. – Это я. Твой самый страшный кошмар. Я дома.

Ничего.

– Привет, – повторяю я, но мне отвечает лишь эхо.

Возможно, она прикорнула, думаю я. Или спряталась, чтобы разыграть меня, или сидит в ванной, или настолько захвачена тем, что в последнее время называет «чтением», что ничего не слышит. Но когда я взываю к ней во второй раз, то понимаю, что это не то, не другое и не третье.

Есть такая тишина, которая говорит вам: «Все ушли». Вы узнаете ее, потому что не слышали слишком долго. Я слышал эту тишину, такую громкую, как раз перед тем, как в первый раз привел домой Исузу. И вот снова. И еще я точно знаю: кошмар, который только что вошел в мою дверь – мой собственный.

Я начинаю поиск улик.

Никакого битого стекла, никаких признаков взлома. Кровь есть, я уверен, но ничего такого, чего нельзя объяснить доказательством моей неряшливости. Кольца на журнальном столике, несколько капель на кухне – но никаких Роршаховых пятен на стенах, никаких мокрых звездочек, отсылающих к чуть большему, чем обычно, беспорядку, который так и ждет, чтобы вы на него наткнулись.

И ее кровать заправлена.

Это первый дурной знак. Последний случай, когда кровать была вот так же заправлена, имел место несколько лет назад – когда моя девочка решила выследить убийц своей матери.

Подушка взбита. Поверх подушки – стеганое ватное одеяло, поверх одеяла – покрывало.

Это просто кровать.

Просто заправленная кровать.

Но почему она выглядит так мрачно?

Я обыскиваю ее стол, ее гардероб, ящики с носками и нижним бельем. Я шарю под этой опрятной кроватью, похожей на гроб. Я не знаю, что ищу, но продолжаю искать, хотя не нахожу ничего особенно неуместного, или таинственно исчезнувшего, или безумно полезного.

Именно во время обследования ящика стола я задеваю компьютер и замечаю, что он еще не остыл. По крайней мере, он теплее, чем я сам и остальная часть комнаты. Я шевелю мышкой, и на экране расцветает картинка – логотип «AOL»,[100]100
  «America Online» – национальный провайдер Интернет. Самая крупная коммерческая онлайновая служба в США. Иногда эта аббревиатура также расшифровывается как «Army of Lamers» – «толпа ламеров».


[Закрыть] все еще затемненный после недавнего использования. Я пытаюсь войти, но не знаю пароль. Конечно, мне не нужен пароль, чтобы войти в ее картотеку недавно использованных ссылок, которая остается доступной для работы в автономном режиме. Двойной «клик» – и я уже просматриваю список отправленных электронных писем, потом полученных, потом то, что автоматически сохранилось на жестких дисках. Здесь много порно-спама – дело печальное, но неизбежное, если вы проводите какое-то время в чате – а Исузу, похоже, именно этим и занималась.

А еще есть электронные письма – настоящие письма, не рассылки, не спам, – которые объясняют панику и отзывающуюся эхом тишину, в самом сердце которой я оказался.

От: I. Trooper.

Кому: Farmers daughter

Их множество, множество… Отчаянный пинг-понг нужды, тоски и – я уверен – абсолютно беспардонной лжи со стороны того, кто бы ни был этой чертовой «дочкой фермера». Я прочел достаточно, чтобы понять: это существо утверждает, что ему двенадцать, что оно смертное, что сбежало с фермы… и, конечно, называет себя девочкой. «Ее» текущие жизненные планы – скажем так – представляются неопределенными, в связи с чем она (или он) отказывается встретиться с Исузу днем, «когда это будет безопасно для таких, как мы». Последнее электронное письмо, датированное прошлой ночью – от Исузу, адресовано этому лживому электронному лицемеру и включает номер моего телефона – обычного, не сотового, – и время, когда меня, по всей видимости, не будет дома.

Я нажимаю иконку «69» – этот знак самопоглощения в нумерологии Дзэн – и получаю номер. Номер с трехзначным междугородным кодом, и звонок был сделан чуть больше часа назад. Я звоню, но в трубке только короткие гудки. Конечно. Скорее всего, они сняли трубку и положили рядом с аппаратом. Они не хотят, чтобы кто-то помешал им – по крайней мере, один из них точно этого не хочет. Тут меня осеняет, и я заменяю последние три цифры нулями.

– Мотель «Закат», – произносит голос в другом конце провода. – Портье слушает. Чем могу помочь?

Я спрашиваю названия улиц. Получаю ответ. Вешаю трубку.

У меня в багажнике лежит топор. Он лежит там вот уже несколько лет, со времени «самоубийства» первого из убийц Клариссы. Таким образом, у меня кое-что есть. Я готов. Мне есть чем вынести к чертовой бабушке любую дверь на этой скотобойне под названием «мотель "Закат"». Мне есть чем разнести все, что я обнаружу за этими гребаными дверьми.

Я готовлюсь увидеть это, сводя свои ожидания к нескольким патетическим просьбам.

Пожалуйста… не насилуйте ее. Не делайте так, чтобы она умерла униженной и обесчещенной.

Пожалуйста… сделайте все быстро. Не заставляйте ее страдать. Не надо возиться с ней, как с треклятой бутылкой пива, которую вы урвали перед закрытием магазина. Не надо высасывать из нее и вдувать обратно уже высосанную кровь.

И пожалуйста… когда топор опустится на вашу шею, просто умрите. Не донимайте меня своими «почему» и «отчего», не пытайтесь умолять меня или придумывать оправдания. Просто держите ваш сраный рот на замке…

…и умрите.

Я не стучу.

Я не дожидаюсь вопроса «Кто там?»

Я не прячу свой козырь в рукаве.

Мой козырь у меня в руках, я заношу его над головой и всаживаю в удивительно крепкую дверь одного из номеров в мотеле «Закат».

Но не в этом дело.

И не в том, что дверь изначально не была заперта.

Поэтому, когда незапертая дверь распахивается, рукоятка топора вылетает у меня из рук – точно так же, как весь мой мир этой проклятой богом ночью.

Воздух.

Я держу в руках… воздух.

И затем дверь ударяется о стену – достаточно сильно, чтобы топор, вырванный у меня из рук, завибрировал, после чего следует мягкое, тяжелое «кланк!», с которым он падает на покрытый убогим ковролином пол.

Куклы.

Это первое, что я вижу, после того как дверь открылась вот таким волшебным образом.

Куклы, разбросанные повсюду, как в спальне неаккуратной девочки-подростка – непочтительность, призванная скрыть любовь, которую ребенок все еще испытывает к этому хламу. Среди кукол – пожелтевшие журналы: «16 Magazine» «Tiger Beat», «Бетти и Вероника».[101]101
  Популярные американские журналы для девочек-тинейджеров, посвященные музыке, кино, косметике, отношениям со сверстниками и пр. «Бетти и Вероника» – комиксы о приключениях двух школьниц, блондинки и брюнетки, которые никак не могут поделить своего одноклассника.


[Закрыть]

В центре комнаты – аленький столик, накрытый к чаепитию, тут же кое-что из косметики. Хозяйка и гостья наряжены в платья, которые явно им велики, обе в темных очках, обе накрашены, причем одна пара щек нарумянена чуть сильнее, чем другая. Две маленьких девочки – маленькая девочка и так называемая «маленькая девочка» – сидят по-турецки перед столиком и, оттопырив мизинчики, держат в руках пустые чайные чашки – неподвижные, замершие на середине… глотка.

Четыре темных линзы смотрят прямо на меня. На меня, скособоченного и неуклюже вцепившегося в свой топор. Неуклюже извиняющегося за дыру в двери и чувствующего себя чем-то вроде этой дыры.

Четыре темных линзы поднимаются синхронно, точно в балете, демонстрируя две пары глаз – двухцветных человеческих глаз Исузу и намного более темных глаз ее подружки.

– Марти, – произносит Исузу. – Это Твит.[102]102
  Упрек (англ.).


[Закрыть]

– Твит?

– Антуанетта, – поясняет Твит.

– Люди не называют вас «Тони»? – это не самый первый вопрос, который я собирался задать.

Что поделать, мои ожидания на протяжении всей сегодняшней ночи накрываются медной трубой.

– Ага, – вздыхает Твит.

Усталое «ага» взрослого человека.

– Видите, – продолжает она, – вот так всегда. Через какое-то время ты перестаешь добиваться от людей, чтобы они называли тебя как-то иначе. Потому что чем больше ты стараешься, тем больше они смеются, и единственный способ вернуть все на круги своя – это принять свое дурацкое прозвище, пока оно не превратится в обычный звук, которым люди пытаются привлечь твое внимание.

Твит постукивает по уху, улыбается, показывая кончики клыков, передергивает плечами.

– Просто колебания воздуха, которые щекочут крошечные косточки, проникая в нас – где-то прямо здесь.

– У некоторых эти крошечные косточки чуть помельче, чем у других, – отвечаю я, чтобы задеть крошку-скороспелку и напомнить ей, кто она есть на самом деле. – В любом случае, сколько вам лет, Твит?

– А на сколько я выгляжу? – спрашивает она, подпирая свой детский подбородочек кончиками своих детских пальчиков и хлопая накладными ресницами.

– Вы знаете то, что я имею в виду. И я не собираюсь играть в эти игры.

– А можно спросить, в какие игры вы играете? – Твит глядит мне прямо в глаза, потом бросает взгляд на Исузу и снова на меня. – Я не замечаю между вами большого фамильного сходства.

– Ага, – отвечаю я – и мое «ага» – это такое же «ага» утомленного годами взрослого, как и у Твит, когда я спрашивал о ее имени. – Правильно видите. И давайте закроем эту тему.

– О'кей, – говорит Твит. – Правда, у нас остались только чай и косметика…

Она снова улыбается, на этот раз немного больше показывая клыки.

– Не желаете присоединиться к нам, Марти? – спрашивает она, уже вручая мне пустую чашку.

История отношений Твит и Исузу – это целиком и полностью история в электронных письмах. И если я позволил бы себе роскошь перечитать ее перед тем, как бросился в ночь с сердцем, стучащим в горле и топором, запертым в багажнике… Все началось с одного допущения, которое мне пришлось делать. Ложь была обоюдной, с использованием возможностей цифровой техники. Исузу начала с того, что выдала себя за вампира мужского пола, которому намного больше лет, чем ей самой, с физиономией, по которой можно дать примерно двадцать один год, и с биографией, подозрительно напоминающей мою. В свою очередь Твит почти не изменила свою внешность – разве что у ее электронной ипостаси не было клыков, а глаза снова стали человеческими.