Текст книги "Обращенные"

Автор книги: Дэвид Сосновски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава 16. Кларисса

Это начинается спустя приблизительно месяц после того, как мы возвращаемся из Фэрбенкса. Пение. Я могу слышать, как Исузу напевает у меня в ухе, когда прогуливаюсь в компании отца Джека. Это начинается после того, как я заправляю ее постель, после молитвы, после того, как погашен свет, после того, как все двери дважды заперты – снаружи или изнутри. Она напевает почти шепотом, это что-то вроде колыбельной, и я прихожу к заключению, что она старается убаюкать себя. Но потом появляется детский лепет.

В итоге я нахожу предлог и устраиваю обыск, дабы выяснить, в чем дело. Вот как я нахожу вещь, которую она прячет под подушкой. Среди игрушек, которые я сделал для Исузу, никогда не было ни одной куклы. Это просто никогда не приходило мне в голову. Думаю, я просто упустил такую возможность из виду. Теперь Исузу, похоже, решила сама исправить мою оплошность.

«Грубая»… нет, это не подходящее слово для описания этой вещи. Равно как и «жалкая». Я думал, что после Фэрбенкса она оставила затею с куклами на пальцах как таковую, но теперь становится очевидно, что я ошибался. Идея кукольного театра воплотилась в этом. Она сшила несколько носков, сделав руки, ноги, туловище и голову. Наполнение, насколько я понимаю – смесь корпии и того, что осталось после ее последней стрижки. Лицо нарисовано фломастером: огромные детские глаза, забавный вздернутый носик, крошечный ротик в форме горизонтальной скобки. Большие глаза окружены длиннющими ресницами, точно солнце на детском рисунке.

– Кто это? – спрашиваю я, стараясь не показаться сердитым.

Или ревнивым. Или настроенным на конфронтацию.

– Кларисса, – отвечает Исузу.

– И кто такая Кларисса?

– Девочка.

– Ты ее мама?

– У нее нет мамы, – говорит Исузу. – Больше нету.

– О…

Пауза.

– Я ее папа? – спрашиваю я.

Но Исузу только хрюкает, смеясь над моим слишком бедным сердцем, и продолжает рисовать.

– А я когда-нибудь стану мамой? – спрашивает Исузу спустя некоторое время.

Мне хотелось бы сказать, что я в первый раз слышу подобный вопрос, но это не так. Уверен, Исузу задает его впервые, но прежде, когда я пополнял ряды нашего племени стриптизершами, этот вопрос возникал снова и снова.

«Ты хочешь сказать, что мне больше не надо принимать таблетки?» – спрашивала то одна, то другая, после того, как бегло я знакомил ее с тем, что можно и нельзя вампирам.

«Я могу иметь детей, верно?»

«У тебя могут быть дети, которых не надо учить пользоваться горшком. Но другие… Нет».

Обычно это случалось сразу после беседы: мои новообращенные получали первое представление о том, насколько быстро заживают телесные раны у представителей нашего племени. Они наблюдали, как свежие царапины на моих щеках словно застегиваются на невидимую молнию, неизменно разевали рты, словно сами получили пощечину… а потом начинались потоки розовых слез.

– Мне очень жаль, – говорю я, не уточняя, почему жаль и кого.

– Может быть, – говорю я. Это вранье. Теперь я обманываю Исузу. – А может быть, и нет, – добавляю я, чтобы ложь не была такой уж грубой.

Исузу стоит, уставившись на меня, прижимая Клариссу к своей еще детской груди. Одним «может быть» это не объяснить, и она готова ждать продолжения.

– Мамой можно стать по-разному, – объясняю я. – Может быть, ты не станешь такой мамой, как твоя мама, но это тоже хорошо. Я не стал таким отцом, как мой, но ни за какие деньги не откажусь от своего места.

– Это потому, что он умер? – спрашивает Исузу.

Она не пытается сделать мне больно, просто хочет выглядеть немного старше, чем есть.

– Нет, – отвечаю я. – Потому что ему пришлось терпеть меня.

Исузу улыбается. Она помещает грязную, сшитую из носка ручонку Клариссы на мою руку. Шлеп-шлеп. Хлоп-хлоп.

– К тому же, у него не было тебя, – добавляю я, за что получаю двойную порцию объятий – от Клариссы и от ее создательницы.

«Мамой можно стать по-разному».

Вот что я сказал Исузу, и это верно. Особенно в нынешнее время. Особенно со всеми этими лишенными матерей вампирами, со всеми бездетными парами вампиров, которые жаждут найти маленький двуногий буфер, который можно поместить между собой и горлом других.

Таким образом, рынок оказался вынужден снова и снова решать демографическую проблему и создавать детей с помощью спецэффектов. Главным образом, графических. Компьютерных младенцев, которые рождаются посредством щелчка мышки. Допустим, пара вампиров хочет воспитать ребенка – ребенка, которого не надо защищать от других вампиров, не столь склонных к заботе о потомстве; ребенка, не вызывающего у них самих желания, какое вызывает бутылка дорогого вина, приберегаемая для особого случая. Такие пары обычно начинают поиск с поездки на склад программного обеспечения. Некоторые пакеты вполне доступны: SimKid, VirtualTot, и WinKid Microsoft и ряд других. Все они, по большому счету, работают по одному принципу. Цифровые фотографии потенциальных родителей перетасовываются, снова объединяются, видоизменяются, а затем «инфантилизируются», чтобы отдать дань виртуальной версии лотереи, роль которой раньше играла генетика. И после этого – почти как в «Кто боится Вирджинии Вулф?» – родители встречают танцующего интернет-беби.

Уровень искусственного интеллекта, используемого в большинстве программ, оставляет желать лучшего, потому что базовые версии большинства этих программ никогда не выходят за пределы нежного возраста. Если вы хотите, чтобы ваш виртуальный ребенок отпраздновал свой восьмой день рождения, вам придется приобрести программу-апгрейд, а продавцы подобных программ известны своей бедностью.

Стоит отметить, что эти компьютерные детишки непохожи ни на что-либо существовавшее до или после расцвета эпохи вампиров. Они воплощают самые легкие, самые привлекательные – как для смертных, так и для нас – аспекты отцовства и материнства. Кормить ребенка так же просто, как вампира, и это никогда не приводит к неприятностям вроде необходимости менять подгузники. Подобно вампирам, эти виртуальные дети спят мертвым сном весь день, а ночью им достаточно крика, чтобы сообщить окружающему миру о своем существовании, и они никому не действуют на нервы. Программисты опускают такие вещи, как врожденные дефекты, необучаемость и детские болезни. Правда, это не означает отсутствие дефектов в самих программах. В частности, WinKid печально известен тем, что время от времени подвисает, после чего на экране появляется окошко с надписью «Пора баиньки», от которого можно избавиться, лишь перезагрузив компьютер.

Куда более показателен ряд ошибок, которые, как выясняется, и не ошибки вовсе, но особенности проекта, нацеленные на то, чтобы сделать дружественный интерфейс младенцев более «реалистичным». Например: «он будет пить кровь только из определенной чашки». Или: «он хочет другую чашку». Или: «ребенок, кажется, не понимает то, что означает слово "нет"».

Однако это ошибки, которые на самом деле не ошибки, и не стоит заострять на них внимание. В конце концов, законы Дарвина действуют и на рынке, а посему выживает лишь самый дружественный интерфейс – поскольку ваше благополучие целиком и полностью зависит от технической поддержки.

Спокойствие, только спокойствие.

– Так кто у нас будет папой?

Эта задача выеденного яйца не стоит. Я уже загрузил ее фотографию в компьютер и собираюсь подгрузить свою собственную, когда Исузу сообщает:

– Бобби.

– Кто?

– Бобби Литтл, – говорит Исузу, нанося моему трепещущему сердцу сокрушительный удар.

– Почему Бобби Литтл?

Это означает: «Почему не я?»

– Он смешной.

Я тоже смешной. Я говорю смешные вещи. Мы уже это выяснили.

– У него глаза, как у меня, – продолжает она.

Это означает: «не такие, как твои». Не сплошь черные и непроницаемые, не как у вампира.

– И он знает хорошие песенки, – заканчивает она.

Это означает: более веселые и что-то из репертуара «Beatles».

Наверно, это глупо – ревновать, но я ревную. Черт, я все еще ревную к этому кому грязного тряпья, который она именует Клариссой. Но какой смысл ревновать, если вы все равно не сможете вести себя достаточно глупо?

– Ладно, я не представляю, как Бобби Лит… – начинаю я, и тут Исузу подходит поближе, несколько раз щелкает мышкой, и сияющее лицо Бобби заполняет экран.

– Ты это из сети скачала? – спрашиваю я, и Исузу кивает.

– Хорошо, – говорю я, уступая.

Я щелкаю мышкой (вздох), тяну картинку (вздох) и предоставляю «WinKid» соединить их слишком юные лица в лицо моей виртуальной (вздох) внучки.

– И как мы ее назовем? – осведомляюсь я, когда процесс завершается.

– Кларисса, – отвечает Исузу. – В честь моей мамы.

Мои руки примерзают к клавиатуре. Она никогда раньше не говорила, как звали ее маму, и я никогда об этом не спрашивал. Теперь мне не надо спрашивать. Теперь я должен просто заменить чем-то оглушительную тишину, в которую падаю, падаю, падаю…

– Кларисса Литтл? – произношу, наконец, я. – Или Кэссиди?

Исузу задумывается. Размышляет над возможностью того и другого.

– Ковальски, – произносит она, наконец, возвращая мне мое сердце.

Она вручает его мне, точно подарок на День Отца.

Глава 17. Они

Похоже, Исузу стала вырастать из своей одежды куда быстрее, чем прежде. Мне кажется, что ее косточки вытягиваются с пугающей быстротой. И еще мне кажется, что мы стали проводить в «JCPermey», в отделе одежды для скороспелок, куда больше времени, чем обычно, покупая то одно, то другое.

Между прочим, «отдел одежды для скороспелок» «отделом одежды для скороспелок» не называется. По крайней мере, официально. В «JCPenney» он называется «Самое то», в «Kmart»[79]79
  Корпорация, контролирующая вторую в США (после «Wal-Mart Stores») сеть недорогих магазинов, книжных магазинов, кафетериев, аптек, хозяйственных магазинов типа «Все для дома». Основана как «S. S. Kresge Company» в 1912 году, хотя первый магазин был открыт еще в 1897 году. В январе 2002 году компания объявила о банкротстве – при стоимости активов компании 17 млрд. долларов этот случай является крупнейшим в истории розничной торговли страны банкротством. К маю 2003 года было закрыто более 300 магазинов из 1500, но компанию удалось сохранить.


[Закрыть] – «Большое сердце», в «Marshall Fields»[80]80
  Универсальный магазин на Стейт-стрит в Луп, в центре Чикаго. Первоначально принадлежал фирме «Marshall Field and Co». Построен в 1885–1887 гг., когда электрическое освещение еще не получило широкого распространения, поэтому секции расположены таким образом, что каждая выходит в освещенный внутренний двор. Автор проекта – Г. Ричардсон. Традиционное лакомство дня посетителей магазина – фирменное мятное мороженое и шоколад.


[Закрыть] – «Вес пера». В «Сирсах»[81]81
  «Сирс, Роубак энд Компани», компания широкого профиля; владеет сетью одноименных универмагов. Основана как фирма торговли по почте в 1886; в течение 100 лет (1893–1993) вела обширную торговлю по каталогам. Здание правления находится в Чикаго (небоскреб «Сирс тауэр»).


[Закрыть] есть целая линия, она называется «Барби & Кенмор»,[82]82
  Кенмор-сквер – площадь и торговый квартал в г. Бостоне, шт. Массачусетс, в районе Бэк-Бэй, западнее парка Фенуэй. С 1965 года над площадью красуется знаменитая неоновая реклама нефтяной компании «Ситго». Неподалеку расположен Бостонский университет, поэтому район считается студенческим.


[Закрыть] а в «Target»[83]83
  Сеть крупных однотипных универсальных магазинов, продающих товары по относительно невысоким ценам. Принадлежит «Target Corporation».


[Закрыть] эти вещи продаются под девизом «Достигая Звезд».

– Это какого размера, блин? – интересуется скороспелка женского пола, совершающая покупки рядом с нами.

Она кивает в сторону вывески над проходом, в котором мы стоим. «Самое то», – гласит вывеска, которая висит прямо у нас над головами – довольно высоко.

– Мало, блин, по жизни оскорблений, – бормочет скороспелка, тыча пальцем в сторону другой таблички, установленной примерно на уровне ее глаз.

«НЕ ШУМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА», гласит табличка. Ниже изображен приоткрытый рот с клыками и кисть руки, вероятно, отделенная от тела. Указательный палец прижат к губам, что должно означать: «Ш-ш-ш-ш!»

– Козлы недоеные, блин, фашисты, раздолбай… – продолжает бормотать скороспелка. – О-о, а вот это клево. Какой размер? – она выхватывает у меня из рук блузку; по-моему, эта блузка очень пойдет Исузу.

Я не сопротивляюсь. Я не так глуп. К тому же я вполне уверен, что блузка будет ей велика, поскольку вышеупомянутая леди ростом мне по грудь, в то время как макушка Исузу почти достает мне до подбородка.

– Блин, – сообщает скороспелка, изучив ярлычок, после чего швыряет блузку вместе с вешалкой через плечо – вероятно, с целью уронить и то, и другое на пол.

– Извините, – говорю я, ловя блузку прежде, чем та касается кафельной плитки.

– Да пошел ты, – отвечает скороспелка, обходя меня, чтобы излить свою радость по другую сторону стойки.

Кровать Исузу застлана. Это первый дурной знак.

Возвратившись из своей последней экспедиции в «Пенни» с несколькими сумками новой одежды, я вижу приоткрытую дверь ее спальни и убранную кровать. Исузу никогда не застилает кровать, если я ей не напоминаю. И я никогда ей не напоминаю, потому что сам тоже не заправляю постель. Последний раз, когда она заправляла кровать, имел место как раз перед нашей поездкой в Фэрбенкс – даже до того, как она узнала, что эта поездка намечается. Я обнаружил ее в ванной с сумкой, полной всевозможного барахла, которую она запихивала в открытое окно. Она собрала все, что могла вытащить из своего гардероба, со своих полок, из буфетов в кухне, где я держу ее человеческую пищу. Она планировала сбежать под покровом дня, пока я сплю. Но закат застал ее с сумкой, застрявшей на полпути к окну ванной.

– Эй, мисс Трупер, – окликнул я ее. – Собрались на каникулы?

В то время я был больше удивлен, чем встревожен – от злости из-за того, каким серьезным было ее личико. На сей раз оно выглядит не менее серьезным; она выходит из кухни, в одной руке хлебный нож, благодаря которому состоялось наше знакомство, в другой – бутылка-четвертинка из-под «Экстрим-бальзама», наполненная бензином. На плече висит моток удлинительного шнура длиной несколько ярдов. Она нацепила на себя все черные вещи, которые у нее есть, и намазала лицо черным гуталином.

– Так сегодня концерт негритянской песни? – говорю я. – А я не знал.

– Очень смешно, папа, – отвечает она и сухо добавляет. – Ха-ха-ха.

– Как я понимаю, ты что-то задумала. Можно мне…

– Я хочу их найти, – перебивает она.

– Кого?

– Их.

– Их?!

До меня все еще не доходит.

– Ты не подержишь? – тихо спрашивает она, вручая мне хлебный нож, и направляется в двери, в то время как я стою где стоял, любуясь собственным отражением в лезвии ножа.

Длина лезвия – примерно один фут, с одной стороны зазубрины.

– Ключ? – она протягивая мне руку.

И тут мне становится ясно. Они. Убийцы Клариссы. Она собирается найти и убить убийц своей матери – с помощью этого ножа, с помощью бензина, или, может быть, просто связать их удлинителем и оставить на улице, чтобы солнце само убило их. Она стала старше, выше и сильнее, чем была, когда попыталась провернуть это со мной и потерпела неудачу, но мне эти перспективы все еще не внушают оптимизма. Немного везения плюс физическая сила, скажем, О. Дж. Симпсона – и она, пожалуй, сможет отправить одного из них в могилу раньше срока. Я имею в виду, намного раньше.

Я решаю подойти к вопросу с другой стороны. Когда имеете дело с двенадцатилетним ребенком, вооруженным бутылкой с бензином и, по-видимому, спичками, лучше относиться к нему так же серьезно, как он относится к себе.

– Как ты собираешься их найти? – спрашиваю я.

Она бросает мне вчерашний номер «Detroit Free Press».[84]84
  Ежедневная региональная утренняя газета. Издается в Детройте, шт. Мичиган. Основана в 1873 году.


[Закрыть] Лицо одного местного бизнесмена, удостоившегося какой-то там чести, обведено кружком. Шишка. Важная шишка.

Вот дерьмо.

– Ключ, – повторяет она, протягивая руку.

Все, чего мне хочется – просто забить на это. Подвергнуть сомнению ее способность опознать убийц ее матери, поскольку прошло слишком много времени. Проблема заключается в том, что объяснения не помогут. Уже не помогут. Эти лица запечатлелись у Исузу в сознании, как на снимке – так же четко, как и вся ночь, в которую это произошло. Бесполезно искать отговорки, ссылаясь на ее возраст и время. Убийцы Клариссы выглядят точно так же, как в ту ночь, когда сделали дело – и всегда будут так выглядеть. Если только не…

Хорошо, предположим, вы оказались на моем месте. Что должен сделать любящий отец?

– Как вы относитесь к высшей мере наказания? – спрашиваю я отца Джека.

Исузу не получила ключ. Вместо этого я запер ее в спальне, а шнур, бензин и нож конфисковал. В спальне нет окон, через которые можно выбраться, и даже в своем нынешнем состоянии она знает, что ночью лучше не поднимать шум – а это случится неизбежно, если она начнет ломать дверь. Однако сейчас она упражняется в использовании лексикона скороспелок – вполголоса, вполшепота, – и я слышу ее бормотание у себя в ухе. В наше время, у сотовой связи и приемных отцов со склонностью к подслушиванию большие возможности. Что касается моей склонности, она становится все более отвратительной.

– Трудно сказать, – говорит отец Джек. – С одной стороны, если бы не высшая мера наказания, я сидел бы без работы… – он касается пальцем распятия, прикрепленного к лацкану – на тот случай, если я не обратил на него внимания раньше. – С другой стороны… Вы знаете, что говорил Ганди по поводу правила «око за око».

– Напомните.

– В мире останутся одни слепые, – отвечает отец Джек.

Кавычки. Цитата.

Возможно, именно поэтому у нас больше нет смертной казни. Официально. Это считается слишком варварским, слишком диким в мире, где смерть перестала быть неизбежностью. Что мы используем взамен? Публичное унижение. Например, отпраздновал свое возвращение позорный столб. Равно как и обмазывание смолой, обваливание в перьях и побивание камнями – правда, вместо камней используются губки, пропитанные всякой гадостью. Ссылка – конечно, она никогда не выходила из моды, просто сейчас это вошло в систему. Но самая популярная форма наказания – безусловно, пиявки.

Число и размещение зависят от тяжести преступления, и список мер наказания похож на старую схему иглоукалывания, только на стрелках, указывающих на различные точки тела, написаны названия не болезней, а злодеяний. Возьмем, к примеру, гениталии. Пиявки на гениталии – от полудюжины и больше – ставятся публично две ночи кряду (бывает, и дольше, но редко). Это принятое у вампиров наказание за изнасилование.

Но как вы думаете, сколько пиявок заслужил тот, кто убил вашу мать? Вот-вот. На хрен пиявок.

– Откуда столь внезапный интерес в высшей мере наказания? – спрашивает отец Джек. – Легкое увлечение эзотерикой, если не ошибаюсь? Или историей?

– Я просто думаю о некоторых вещах, которые должен сделать, – говорю я и тут же жалею о том, что сказал.

– Ах, какой хороший мальчик… – произносит отец Джек. – Рассказывайте, рассказывайте.

Вот почему я поддерживаю эти отношения. Я использую отца Джека в качестве резонатора своих эвфемистических проблем, а сам, в свою очередь, рассказываю ему истории, до которых он сам не свой – о тех временах, когда вампиры охотились на живых. Отец Джек – «искусственник» последней волны, и эти истории для него что-то вроде порнушки. Когда он пребывает в подобном настроении, он похож на английского профессора, питающего постыдную слабость к черным бульварным детективам с порочными дамочками и прочими клише – то самое чтиво, которое он высмеивает в аудитории или клеймит с кафедры. Но здесь, сейчас, когда он не принадлежит только себе, он сама добропорядочность.

– Это было потрясающе, Джек, – говорю я, чувствуя себя так, словно должен рассказать Исузу очередную сказку на ночь. – Помнится, как-то раз я не смог отправить одного парня на тот свет.

– О нет…

– Честное скаутское.[85]85
  Такую клятву дают в шутку люди, отнюдь не состоящие в скаутских организациях.


[Закрыть] Он бился на полу, схватившись за свою шею. Потом попытался ползти за мной, чтобы схватить меня за лодыжку. В конце концов, мне пришлось опустить ему на башку шлакобетонный блок.

– О господи.

– Знаете, звук был такой, словно я расколол яйцо. Такое большое яйцо с толстой скорлупой, наверно, страусиное.

Отец Джек кивает. Потирает руки.

И пока мы гуляем, я подкармливаю его новыми кровавыми подробностями происшествия. Отец Джек весь обратился в слух, переживая перипетии этого «Дикого, Дикого Запада» в стиле «вампир». Исузу все еще бранится у меня под ухом. Сейчас я слушаю это главным образом для того, чтобы не упускать ее из виду, но внезапно начинаю замечать кое-какие изменения. Когда вы разговариваете с кем-то лицом к лицу, то сосредотачиваетесь на отдельных словах, на выражении лица, на жестах. Но когда вы слушаете, как кто-то говорит по телефону – говорит не с вами, даже не зная, что вы слушаете, – то начинаете обращать внимание на другие вещи, которые при личном разговоре могут показаться чем-то само собой разумеющимся. Например, тембр, тон, высота голоса. Голос становится абстрактным звуком, вместо того чтобы быть проводником информации, выраженной словами. И то, что раздается у меня в ушах, что передается мне по линии сотовой связи, это сердитое бормотание, эти «на хрен» или «затрахало» – все это говорит мне о следующем: Исузу растет.

Ее голос становится глубже, богаче. Он становится менее детским. Более женственным.

Я не хочу этого знать. Я не хочу этого слышать. И по-прежнему держу руку в кармане. Я иду дальше. Я продолжаю рассказывать. Я нащупываю колесико на своем сотовом и кручу его, убавляя громкость и пытаясь не думать о том, что будет дальше.

Вы можете усмотреть в этом некую иронию. В вопросах, касающихся смерти, вампиры – настоящие мещане. Став бессмертными, они боятся смерти куда больше, чем раньше, когда она была неизбежной. И когда один из нас умирает, эта потеря ужасна, и скорбь оставшихся в живых бессмертных безмерна. Ставший достоянием гласности случай гибели вампира – а достоянием гласности становится почти каждый такой случай, независимо от того, насколько известен был покойный при жизни – потрясает мир в течение многих недель, а иногда и годы. Службы теленовостей пересказывают избранные отрывки трагически прерванного жизненного пути покойного, от рождения до обращения, неизменно умалчивая о последнем, независимо от того, как это произошло и при каких обстоятельствах. Каждый репортер становится Уолтером Кронкайтом,[86]86
  Уолтер Кронкайт (р. 1916 г.) – легендарный телерепортер. Был корреспондентом CBS во время Второй мировой войны. Брал интервью у всех президентов США – от Эйзенхауэра до Рейгана. Репортажи Кронкайта с Северного полюса, из самолета в состоянии невесомости, обо всех космических полетах американских астронавтов и т. д., стали классикой тележурналистики. 22 ноября 1963 года первым передал телевизионное сообщение о выстрелах в Далласе, когда был убит президент Дж. Кеннеди.


[Закрыть] каждый мертвый вампир – Кеннеди.

Забавный факт. Думаю, по вине СМИ погибло куда больше вампиров, чем по какой бы то иной причине, в том числе в автокатастрофах. Именно СМИ делают самоубийство желанным средством от скуки, от которой страдают многие вампиры. Шумиха – штука чрезвычайно действенная. Только представьте: весь мир будет думать о вас, вы займете место в сердцах и умах миллионов, именно из-за вас каждая капля дождя, которую эти люди увидят в течение ближайших недель, напомнит им о потоках слез. Стоит ли удивляться, что некоторые вампиры-самоубийцы оставляют вместо обычных записок медиа-комплекты с полной биографией и видеозаписями, готовыми для трансляции по телевидению?

Конечно, если вы не знаете, что собираетесь совершать самоубийство, СМИ придется обходиться тем, что есть.

Первого отыскать оказалось нетрудно. Ключевую информацию предоставила мне Исузу: статья, которую она всучила мне, полна косвенных указаний на его «высокое положение» в обществе. Он оказывается скороспелкой и в то время был ростом с Исузу или чуть выше. Именно ему поручили держать ее, когда остальные набросились на ее маму. Он был первым, кого она в ту ночь собиралась проткнуть хлебным ножом – прежде чем наткнулась на вашего покорного слугу, к своему большому удивлению, которое заставило ее остолбенеть.

И как я найду богатого скороспелку среди всего разнообразия мужского населения? Легко. Все, что нужно сделать – это припарковаться напротив «Некрополя» – «джентльменского клуба» уровнем-другим выше тех заведений, которые я имею обыкновение посещать. В скором времени он тоже должен подковылять. Так и есть: проходит несколько ночей, которые я посвящаю разведыванию обстановки, и он появляется.

Он выходит из лимузина с тонированными стеклами, одетый в длинный непромокаемый плащ, полы которого подметают асфальт. Швейцар подхватывает его шляпу, распахивает перед ним дверь и получает пригоршню мятых бумажек.

Несколько минут спустя я обнаруживаю, что наполняю чаевыми чью-то жаждущую руку по пути к соседнему столику. Моя жертва. Моя первая жертва за несколько десятков лет. Я чувствую, как что-то внутри меня поднимается при одной мысли об этом, и приходится напомнить себе, что все затевалось ради Исузу. Чтобы защитить ее, отомстить за нее, а не ради этого восхитительного прилива в моих венах.

У него лицо херувимчика, у моей жертвы. Оно залито тем же светом, что и подиум, в направлении которого он вытягивает шею – с такой тоской, с такой страстью, что я почти чувствую жалость к этому ничтожеству. Пока он не начинает издеваться. Он обмахивается веером из сотенных бумажек, вот что он делает. Он улыбается танцовщице на сцене, подмигивает своим сплошь черным глазом и ослабляет галстук. У него почти нет шеи… значит, тот способ, которым я планирую отправить его на тот свет, не подходит.

– У вас свободно? – спрашиваю я, прерывая мечтания своей жертвы, которые продолжались достаточно долго, чтобы я успел приземлиться рядом с ним.

– Мы знакомы? – откликается он.

Его писклявый голосок исполнен чувства платежеспособности.

– Не совсем, – говорю я. – Но у нас есть общие знакомые.

– У нас? – он приподнимает одну бровь, выражая интерес.

Я киваю.

– Не желаете выпить?

Два парня, у которых есть общие знакомые, быстро находят общий язык.

– То же, что и вам, – говорит он, то ли для того, чтобы поддержать беседу, то ли чтобы потянуть время.

– Вы не похожи на человека, который заказывает то же самое, что другие, – улыбаюсь я. – Вы похожи на тех, кто предпочитает что-нибудь новенькое.

Маленькое ничтожество держится молодцом. Маленькое ничтожество делает маленький глоток. Молча. Я тоже держусь. И тоже ничего не говорю. Смотрю туда, куда смотрит он, то есть снова на сцену.

– Интересно, каково это, – говорит он внезапно, – иметь такие длинные ноги?

– Это не так здорово, – отвечаю я. – Знаете, чем выше падать, тем больнее.

– Только не говорите мне о падении, – говорит он, прижимая свою крошечную ладошку к своему крошечному сердцу: тук-тук-тук. – У меня ночи без этого не проходит… – он делает паузу и елозит своей крошечной задничкой по стулу. – Так… так что вы имели в виду?

Длинные ноги и голые груди – один из способов заставить скороспелку замолчать. Другой способ – клейкая лента.

– Хорош вертеться, – бросаю я, вытаскивая мистера Манчкина из багажника на крышу гаража, к которому мы подъехали.

Он пытается пинать меня своими коротенькими ножками, пока я не вытаскиваю топорик, который прихватил с собой.

– Не заставляйте меня делать вас короче, чем вы есть, – говорю я, и пинки прекращаются.

Между прочим, руки и ноги у него свободны, потому что клейкая лента может навести кое-кого на правильные мысли, когда тело обнаружат. Что касается полоски у него на губах, я собираюсь оставлять ее на этом месте до последнего момента, когда вопль будет чем-то вполне естественным.

– Думайте об этом как о последнем падении, – объясняю я. Мы стоим на крыше здания крытой парковки. – Это самое последнее падение в вашей жизни.

Я слушаю сам себя и не могу сдержать улыбку. Я выгляжу настоящим мерзавцем. Боже мой, я забыл, насколько это может быть круто. Но… я еще раз напоминаю себе, что все затевалось ради Исузу.

Конечно, без доказательств это будет просто треп. Вот для чего я прихватил с собой топор. Перед тем, как я сорву последний кусок клейкой ленты, перед тем, как предоставлю гравитации выполнить за меня грязную работу, я должен прихватить какую-нибудь мелочь для Исузу. Доказательство – и, возможно, что-нибудь еще. Прижав его крошечную ладошку к бетонному выступу, я заношу топор. Заношу и опускаю. Большой палец откатывается далеко в сторону. Я наклоняюсь, поднимаю его, бросаю в карман. Мистер Манчкин отправляется туда, где большие пальцы не нужны – хотя его организм уже трудится, пытаясь восстановить утраченное. Глупое тело еще не знает, сколько повреждений получит в самом ближайшем будущем.

– Не желаете сказать что-нибудь напоследок? – спрашиваю я, готовясь отклеить ленту, готовясь выпустить его из длинного непромокаемого плаща, который я использую, чтобы удерживать его на весу.

Он кивает. Я срываю скотч.

– Спасибо, – говорит он.

И поднимает свои ничем не связанные руки над головой. Они выскальзывают из рукавов, и я остаюсь с пустым плащом, похожим на черного призрака.

Лететь до тротуара долго, но мой скороспелка не кричит. Он не оглядывается. Единственный звук, с которым его тело рассекает ночной воздух – хлопанье одежды.

Кажется, это будет продолжаться вечно… пока его череп не раскалывается о тротуар, и на этом время, отведенное мистеру Манчкину в нашем мире, заканчивается. Я смотрю вниз и вижу переломанные кости, которые торчат в разные стороны, потому что кожа вдруг перестала их покрывать. Похоже, в нем было слишком много крови – даже для вампира.

Отворачиваясь, я принимаю решение. Я немного привру, когда буду рассказывать об этом Исузу. «Он кричал, пока его голова не раскололась об асфальт». Вот что я скажу. «Он кричал, как ребенок».

– Ну? – спрашивает Исузу, когда я позволяю ей выйти из комнаты.

– Вот, – отвечаю я, выуживая из кармана палец скороспелки.

Рана затянулась, но палец все еще подергивается и больше всего напоминает большую розовую членистую гусеницу с безупречным ногтем вместо головы. Я кладу палец на столешницу, он ползет вперед, точно слепой червяк-землемер, прямо к краю, и шлепается на пол.

– Господи, Марти… Что это?

Исцеление, думаю я.

– Они, – говорю я вслух. – Один из них. То, что от него осталось.

– И что я должна с этим делать?

– Воткни в него булавку для галстука. Сожги. Разбей молотком. Дождись утра и уничтожь.

– Как?

– О, думаю, ты сама знаешь. Солнечный свет.

И она улыбается. Она улыбается, яркая и смертоносная, как само солнце.

Тем временем для СМИ наступает великий день. Телевыпуски новостей посвящены особенностям депрессии у вампиров и особой проблеме скороспелок, которых по телевидению именуют «преждевременно обращенные» или «особо уникальные вампиры». У друзей и родственников погибшего берут интервью.

– Его, – говорит Исузу, указывая на экран.

– И его, – добавляет она, помечая номер три.

Пожар, причиной которого назовут плохую проводку. Это что касается номера два. А номер три? «Что случилось с его подушкой безопасности?» – вопрошает телевидение. – «Почему отказали тормоза? Из-за чего он так сильно давил на педаль газа? Может быть, это призыв к возвращению?»

Ведется расследование. Предполагаю, что они будут брать интервью у его друзей и родственников – так же, как они сделали с другими. Но мы с Исузу перестали следить за сообщениями. Мы исчерпали свой лимит.

Пришло время позволить ранам затянуться.