Текст книги "Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией"

Автор книги: Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Временами кажется, что идеи Пржевальского заимствованы прямо из сочинений французского теоретика расизма XIX в. Ж.-А. де Гобино, автора «Essai sur l'inegalite des races». Например, Пржевальский резко осуждал смешение рас. Говоря о людях, живущих к северу от Великой Китайской стены, он замечал: «Находясь в постоянном соприкосновении с китайцами, цахары утратили в настоящее время не только характер, но даже и тип чистокровных монголов. Оставив от своего прошлого всю монгольскую лень, они переняли от китайцев одни лишь дурные черты их характера, а потому являются выродками, в которых нет ни монгольского простодушия, ни китайского трудолюбия» ^{126} . И снова в духе Гобино он ликует по поводу победы в короткой перестрелке: «Такая обаятельная сила европейца, среди нравственно растлевше-го азиатского люда! Не мы лично являлись виновниками того страха, который внушали разбойникам дунганы. Нет! это была победа европейскаго духа, его энергии и отваги…» ^{127}

Самым ярким свидетельством упадка Небесной империи было жалкое состояние ее армии. Всякий раз, когда Пржевальский встречал китайские войска, он видел только их плачевное состояние. Офицеры, как однажды заметил он, «не имеют никакого образования. В большинстве случаев круглые невежды, но притом… они способны только растлевать, а не улучшать нравственную сторону своих подчиненных» ^{128} . Другие чины не казались ему лучше. Он писал Милютину из китайского гарнизона в Синьцзяне о том, что маньчжурские солдаты напоминают распущенных женщин ^{129} .

^{«Китайцы с р. Тэтунг-гол»}

^{Презрение Пржевальского к китайцам явственно передается этими рисунками, выполненными членом его третьей экспедиции во Внутреннюю Азию В.И. Роборовским.}

^{(Пржевальский Н.М.Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. СПб., 1883)} 

В другой раз Пржевальский отмечал: «На часах китайский солдат зачастую сидит и пьет чай, или занимается починкою собственной одежи; в жар прохлаждает себя веером». Китайские солдаты вялы и ленивы, но все же самым главным их недостатком был слабый боевой дух: «…понятия о чести и долге неизвестны. Солдаты идут в бой только из страха наказания, или с надеждой грабежа» ^{130} . Несколькими годами раньше он говорил, что для китайской армии характерно «расслабление, как физическое, так и нравственное, и решительная неспособность солдат переносить труды и лишения военного времени» ^{131} .

Пржевальский был убежден, что династия Цин никогда не сможет бросить вызов западной державе и победить. Ее силы не выдерживали сравнения с русской армией. Уже в 1873 г., после своей первой экспедиции во Внутреннюю Азию, Пржевальский писал: «Смелый неприятель, с европейским вооружением, может двинуться в любую часть Срединного государства и заранее рассчитывать на верную победу. О количестве защитников Небесной империи ему нечего много заботиться: один волк заставляет бежать тысячное стадо баранов, и таким волком явится каждый европейский солдат, относительно китайского воинства» ^{132} .

Хотя Пржевальский редко размышлял о нравственной стороне вторжения в Китай, он был убежден, что вся Внутренняя Азия будет приветствовать русское правление. В 1886 г. он вспоминал: «При всех четырех здесь путешествиях мне постоянно приходилось быть свидетелем большой симпатии и уважения, какими пользуется имя русское среди туземцев…» ^{133} Во время Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. многие русские были убеждены, что военные действия были полностью оправданы желанием европейских христиан, находящихся под османским владычеством, перейти под власть Романовых. Теперь Пржевальский утверждал, что нечто подобное характерно и для жителей Внутренней Азии. «Номады-монголы, дунганы… и жители Восточного Туркестана… питают сильную надежду сделаться подданными Белого Царя, имя которого наравне с именем Далай-ламы является в глазах азиатских масс в ореоле чарующего могущества» ^{134} .

Он писал в своем «Очерке…»: «Посреди этого безотрадного хаоса в настоящем и будущем пробивается для злосчастных страдальцев луч надежды на Россию» ^{135} . Причина популярности России была проста: «Невыносимы гнет китайской власти, с одной стороны, а с другой, постоянные слухи о гуманном обращении с инородцами наших азиятских окраин, вот что создало нам доброе имя в глубине азиятских пустынь» ^{136} .

Энтузиазм Пржевальского по поводу завоевания, его уверенность в превосходстве белого человека над дикарем с более темной кожей, его абсолютное презрение к другим цивилизациям, агрессивная вирильность, которая пронизывает его прозу, также были характерны для описаний многими европейцами Африки в Викторианскую эпоху. В то время популярные медиа в Париже, да и в остальной Западной Европе, часто изображали Африку мрачным царством «варварства, отсталости и деспотизма, которое противостояло европейской цивилизации и обращаться с которым можно было только посредством военной силы» ^{137} . В течение многих лет читая повествования исследователей Экваториальной Африки, Николай Михайлович инстинктивно переносил западное отношение к этому региону на русский Темный континент – Азию.

На Пржевальского, как и на многих его современниковевропейцев, очевидно, повлиял социальный дарвинизм [17]17
  Социальный дарвинизм не был тепло принят в России. Американский историк русской науки Александр Вучинич отмечает, что почти все социологи того времени выступали против идей социального дарвинизма, популярного в тот момент на Западе, включая таких мыслителей, как Николай Данилевский и князь-анархист Петр Кропоткин. См.: Vucinich A.Darwin in Russian Thought. Berkeley, 1988. P. 385. [Ср.: Могильнер М.Homo imperii: История физической антропологии в России (конец XIX – начало XX в.). М., 2008. – Примеч. ред.]


[Закрыть]. Убеждая военного министра атаковать Китай, он подчеркивал: «“Борьба за существование”, как кажется, близка к своему апогею. Могучия пособия науки и техники еще более развивают взаимную конкуренцию и крайний эгоизм народов. Вовсе необходимо спешить действовать, твердо при этом памятуя, что сила всегда и везде составляет главный критерий права». У него также встречаются отголоски идей о цивилизаторской миссии и культуртрегерстве, и он часто говорит о том, как русское правление усовершенствует быт кочевника во Внутренней Азии. «Наше господство в Азии отчасти приносит туда лучшую жизнь», – уверял он ^{138} . Если временами Пржевальский высказывался сходно с завоевателем Средней Азии, генералом Михаилом Скобелевым, то его самоуверенные, беззастенчивые экспансионистские взгляды, которые он высказывал в своих книгах и речах, также напоминают Карла Петерса, Сесиля Родса и Жюля Ферри.

* * *

Вышестоящие чины проявили здравый смысл и проигнорировали наиболее экстремистские заявления Пржевальского. Вежливо выслушав его, армейский комитет спокойно отправил служебную за писку пылиться на архивных полках [18]18
  Пржевальский утверждает, что комитет под председательством генерала Н.Н. Обручева одобрил этот документ. См.: НА РГО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 39. Л. 16 (Н.М. Пржевальский – В.И. Роборовскому, письмо, 6 июня 1886 г.).


[Закрыть]. Военный министр Петр Ванновский и его коллега из Министерства иностранных дел Николай Гире были просто слишком осторожны, чтобы помышлять об агрессивной войне. Как бы там ни было, император ясно выразил свою волю. Когда Пржевальский в 1885 г. прислал из Каракола телеграмму, в которой сообщил, что в Китайском Туркестане вот-вот поднимется восстание против Пекина, и предположил, что это даст прекрасную возможность присоединить эти территории к империи, Александр III сухо ответил: «Сомневаюсь в пользе этого присоединения» ^{139} .

А вот молодой цесаревич Николай Александрович был большим поклонником Пржевальского. Мать Николая императрица Мария Федоровна иногда приглашала его к своему юному сыну рассказать что-либо поучительное о Внутренней Азии; несколько раз его принимали в императорском дворце и по другим поводам ^{140} . Когда Пржевальский отправился в свою четвертую экспедицию в 1883 г., наследник подарил ему на прощание ценный (алюминиевый) телескоп, а по возвращении путешественника в Петербург выделил 25 тыс. рублей на издание отчета об экспедиции ^{141} .

По просьбе учителя Николая генерал-адъютанта Григория Даниловича Пржевальский регулярно отправлял Николаю Александровичу письма, в которых рассказывал о своих подвигах во время путешествия ^{142} . Это были захватывающие дух истории о подвигах маленького отряда, под стать лучшим образцам приключенческого чтива, и молодой цесаревич восхищался этими занимательными повествованиями, такими как, например, следующее описание нападения трехсот тангутов, племени «самого разбойничьего на Желтой реке»:

Спустившись с ближайших гор и подъехав рысью к нам на версту, разбойники с громким гиканьем бросились в атаку. Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы. Словно туча, неслась на нас эта орда дикая, кровожадная… с каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников… А на другой стороне, впереди своего бивака, молча, с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка – 14 человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа… Когда расстояние между нами и разбойниками сократилось до 500 шагов, я скомандовал «пли» – и полетел наш первый залп; затем началась учащенная пальба рядами. Первый залп не остановил разбойников – они продолжали скакать к нам, причем их командир кричал: «Бросайтесь! Бросайтесь! С нами Бог! Он нам поможет!» Когда же от нашей учащенной пальбы начали валиться люди и лошади, разбойники повернули коней в сторону и скрылись за ближайший увал. Всего в обеих стычках нами было убито и ранено до 40 разбойников и много их лошадей. Сами же мы, благодаря великому счастью, все уцелели; ранены были только две наши лошади.

^{«Очищение ущелья от ёграев».}

^{Рис. В. И. Роборовского. (Пржевальский Н.М.Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки. СПб., 1883)} 

В другом письме Пржевальский уверял наследника, что население Внутренней Азии мечтает только о том, чтобы стать подданными Романовых:

В Черчене, как и на Лоб-Норе, а также и далее по нашему пути местное население встречало нас весьма дружелюбно… В то же время они [«туземцы»] горько жаловались на свое горемычное житье и уверяли нас, что готовы поголовно восстать против своих угнетателей, китайцев. Мало того, старшины как оазисов, так и горных родов не один раз просили отдать им приказание ныне же истребить китайцев. “Мы ничего не желаем, как только быть под властию России”, – везде говорили нам. “Мы знаем, какая справедливость царствует в русском Туркестане. А у нас – каждый китайский чиновник, даже каждый солдат может безнаказанно бить кого угодно, отнять имущество, жену, детей. Подати берут с нас непомерные…. Мы можем восстать каждую минуту; у нас заготовлено и спрятано оружие. Одно только горе – нет головы, общего руководителя. Дайте нам хотя простого казака; пусть он будет нашим командиром”. Такие рассказы приходилось слышать весьма часто ^{143} .

Рассказы об экзотическом Востоке пробудили любопытство юноши, и дружба Пржевальского с наследником российского трона не прошла бесследно. Как заметил один ученый, эти отношения «стали одним из звеньев длинной цепи событий и влияний, которые внушили Николаю глубокий интерес к Азии и пробудили в нем желание править некитайским населением Азии» ^{144} .

За пределами царского двора взгляды Пржевальского приводили в ужас востоковедческие круги Петербурга. В рецензии на книгу исследователя о его третьей экспедиции во Внутреннюю Азию выдающийся специалист по Монголии Алексей Позднеев пишет, что это сочинение скорее является беллетристикой, а не научной работой. С сарказмом замечая, что автор находится «в ряду наших лучших литераторов-путешественников», он критикует произведение как поверхностное, догматичное, неточное и совершенно ненаучное. Позднеев заключает, что «подобного рода отчеты о путешествиях даже вредны, и, конечно, тем вреднее, чем более пользуется авторитетом сам путешественник» ^{145} . Тогда же китаист Сергей Георгиевский разгромил «Очерк…» Пржевальского, опубликованный в консервативном «Русском вестнике» Михаила Каткова ^{146} , Непохоже, чтобы эти нападки лишили Пржевальского сна. Он написал своему другу по поводу рецензии Георгиевского: «Взгляды наши совершенно противоположные – там кабинетные гуманности, у меня выводы суровой практики жизни. Там процветают мыльные пузыри, называемые идеалами, здесь – сила признается единственным критериумом права… Насколько же верен тот или другой взгляд – решит будущее» ^{147} .

И все же идеи Пржевальского были популярны среди образованного русского общества. Его книги и статьи жадно читали, на его лекциях было полно народа. Милютин писал в своем дневнике: «Ежедневно на нескольких лекциях толпятся слушатели. Женщины особенно стремятся в эти собрания с истинной жаждой знания» ^{148} . Хороший друг Пржевальского, географ Михаил Венюков, едва ли преувеличивал, когда назвал его самым знаменитым путешественником по Азии с времен Марко Поло ^{149} . Когда Николай Михайлович умер, публика принялась собирать деньги на строительство памятника в Петербурге почти с таким же энтузиазмом, как ранее на монумент Александру Пушкину ^{150} .

Антон Чехов был просто покорен генералом. Он писал другу: «Таких людей, как Пржевальский, я любил бесконечно» ^{151} . Некролог, который он опубликовал в газете «Новое время», мало чем отличается от агиографии:

Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорное, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав ^{152} . [19]19
  Чехов уважал Пржевальского как воплощенного человека действия – антипода «лишних людей», которых он мягко высмеивал в своих рассказах и пьесах («Иванов», «Дядя Ваня»). Некоторые литературные критики предполагали, что прототипом одного из главных героев повести Чехова «Дуэль» был Николай Михайлович. См.: РО РНБ. Ф. 356. К. 10. Ед.хр. 8 (Хорнфельд А.Г.Пржевальский и Чехов. Рукопись, 1938); Rayfield D.Chekhov: The Evolution of His Art. London, 1975. P. 7, 114, 124; Rayfield.Dream. P. 203-204; Гавриленкова Е.Чехов и Пржевальский // Рабочий путь. 23 августа 1980. С.З. Рейфилд полагает, что отец главного героя «Дара» В. Набокова (написанного полвека спустя после смерти Пржевальского), Константин Годунов-Чердынцев, «несет на себе отпечаток Пржевальского» (Dream. P. 204).


[Закрыть]

Именно сила духа Пржевальского в первую очередь покоряла воображение его поклонников. Милютин вспоминал: «…Во всей его фигуре, во всяком слове видна натура энергичная» ^{153} . В эпоху правления царя Александра III, которую многие считали веком застоя и посредственности, Пржевальский произвел особо сильное впечатление на русскую душу.

* * *

Николая Пржевальского чаще всего сравнивают с Дэвидом Ливингстоном. Однако в том, что касается представлений о Внутренней Азии, он более походил на генерала Скобелева. В своих лекциях и книгах Пржевальский открыто призывал к завоеванию Азии. Он убеждал своих читателей и слушателей в том, что такие действия желанны для местного населения и будут морально оправданными. Его отчеты об экспедициях, его разведывательные доклады для Военного министерства, его письма – все они показывают, что он был потенциальным завоевателем, а не только географом. Пржевальский олицетворял собой «воинствующую географию» Конрада.

Что вдохновляло таких людей, как Пржевальский? В те дни мало кто интересовался подобными вопросами. А те, кто интересовался, редко заглядывали глубже, чем германский государственный деятель граф Бернхард фон Бюлов, который однажды сказал, что действия его правительства в колониях мотивировались простым принципом: «Нельзя никому позволять ступать туда, куда ступила моя нога» ^{154} . Канадский историк А.П. Торнтон заметил, что «империи строятся не теми людьми, которые задумываются о последствиях» ^{155} .

Возможно, наилучшее объяснение дал австрийский академик Йозеф Шумпетер в своем знаменитом сочинении «Социология империализмов», написанном вскоре после Первой мировой войны ^{156} . Автор размышляет о том кипении страстей, которое заставило европейские правительства принести свой собственный континент в жертву в кровавом Армагеддоне недавнего конфликта. Хотя Шумпетер был экономистом, он считал марксистский анализ той эпохи слишком ограниченным. В конце концов, финансовый капитал и отношения к средствам производства едва ли могли объяснить феномен, возникший задолго до появления коммерческих банков. Вместо этого Шумпетер ищет более примитивные побуждения.

Жажда новых территорий, по мнению Шумпетера, имеет «атавистический характер» и вызывается не чем иным, как агрессией ради агрессии. Он считал, что это – «неразумная и иррациональная, чисто инстинктивная склонность к войне и завоеванию». Короче говоря, никакогонаучного объяснения не существовало: «Искать хорошо продуманные планы, широкие перспективы, последовательные тенденции – означает не видеть сути». Когда Шумпетер описывает философию, которая «ценит завоевание не столько за то, что оно приносит непосредственную выгоду, сколько за то, что оно являетсязавоеванием, успехом, действием», он точно характеризует империализм Николая Пржевальского.

Пржевальский не был типичным представителем русской мысли 1880-х гг. Тем не менее его наследие оставило глубокий след в национальной душе. Министры того времени придерживались осторожной политики в отношении Срединного царства и игнорировали наиболее шовинистические высказывания Пржевальского. Однако следующее поколение, которое читало его книги в более впечатлительном возрасте, оказалось и более восприимчивым к его идеям. Рассказы Пржевальского помогли вдохновить поворот России к Китаю в последующие годы. Английские литературоведы изучали связь популярной литературы и заморской экспансии Великобритании. Один из них заметил: «Приключенческие повести, составлявшие легкое чтение англичан, на самом деле являлись мифом, питавшим английский империализм» ^{157} . Пржевальский оказал подобное влияние на Россию.

Пржевальский был в России одним из наиболее красноречивых выразителей примитивной жажды завоевания, описанной Йозефом Шумпетером. В его сочинениях зазвучал голос маскулинной агрессии, которая снова вошла в моду в России в начале XX в. «Конквистадорский империализм» Пржевальского с его атавистической агрессией и стремлением к порабощению представляет собой один из элементов, лежавших в основе российской политики на Дальнем Востоке в начале правления Николая II – политики, которая имела катастрофические последствия, как показали события 1904-1905 гг. Побудительные мотивы, описанные Шумпетером, не были исключительной прерогативой царской России. Скорее, как разъясняет Уильям Лангер, они являлись интеллектуальным течением, вдохновлявшим значительную часть развитого мира той эпохи.

Невозможно изучать этот период, не восхищаясь энергией и оптимизмом, идущими рука об руку с безрассудством и самоуверенностью в осуществлении внешней политики. Считалось само собой разумеющимся, что этот мир Провидение предназначило в пользование белому европейцу и что принципы «каждый за себя» и «горе побежденным» являлись принципами естественного права… Даже лорд Солсбери не видел в мире ничего, кроме нескольких жизнеспособных наций и большого количества умирающих наций. Основная проблема международных отношений заключалась в решении вопроса о том, кому достанется жертва ^{158} .

ГЛАВА 3.
ВОСТОЧНИЧЕСТВО.
Эспер Ухтомский

Мильоны – вас.

Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

С раскосыми и жадными очами!

...

Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя,

И с ненавистью, и с любовью!..

Александр Блок, «Скифы»

Русский поэт-символист Александр Блок написал «Скифов» в январе 1918 г. Прошло меньше года с тех пор, как потерпела крах династия Романовых, и бывшей империей теперь правила большевистская партия Владимира Ленина. Незадолго до того, как Блок сочинил эти строки, советские официальные лица заключили перемирие с имперской Германией, которое позволило России выйти из Первой мировой войны. Спустя немногим более месяца после того, как Блок закончил свою знаменитую поэму, режим Ленина заключил в Брест-Литовске мир со своими противниками в Центральной Европе. По Брест-Литовскому договору значительные территории на западе бывшей Российской империи были отданы в обмен на очень нужный мир. Это соглашение вызвало гнев бывших союзников России – Англии и Франции. «Скифы» были одновременно и призывом и предупреждением Европе. Далее в поэме Блок умоляет Запад принять большевистскую революцию: «Придите к нам! От ужасов войны придите в мирные объятья!» А если европейцы будут упорствовать в своем неприятии Советской России, они только навлекут на себя извечную вражду. «Нам нечего терять», – напоминает Блок великим западным державам. «Века, века – вас будет проклинать больное позднее потомство!» Россия больше не будет защищать цивилизованный Запад от варварского Востока. Более того: «Мы обернемся к вам своею азиатской рожей!» ^{159}

Знаменитое упоминание о скифах у Александра Блока отсылает к воинственному кочевому племени, пришедшему из Внутренней Азии и населявшему причерноморские степи двадцать пять веков назад. Русские обычно утверждают, что они произошли от более мирных и более западных славян. Напоминая миру о том, что «скифы – мы! Да, азиаты – мы!», поэма Александра Блока являла собой дерзкий ответ на немецкое представление о русских как об азиатских варварах. Блок насмехался над важным элементом пропаганды Вильгельма во время войны. Подобно тому как Великобритания называла своего врага гунном, намекая, что тевтоны были диким восточным племенем, разорившим цивилизованный Запад, немцы осыпали азиатскими эпитетами врага на своейвосточной границе.

Провозглашая свое азиатское происхождение, Александр Блок был среди русских в явном меньшинстве. После принятия христианства более десяти веков назад большинство людей стало бы неистово отрицать свою принадлежность к Востоку. Во время частых военных столкновений с кочевыми азиатскими племенами до, во время и после монгольского нашествия XIII в. русский человек в Средние века считал себя истинным защитником Креста. Начиная с XVIII в., когда Петр Великий и его наследники начали насаждать западный образ жизни в своей империи, образованные русские скорее согласились бы с утверждением советского лидера Михаила Горбачева о том, что «мы – европейцы» ^{160} . Даже славянофилы середины XIX в., которые подчеркивали обособленность России от Запада, никогда не считали себя азиатами ^{161} .

Но в 1890-х гг., когда в русской дипломатии и интеллектуальной жизни наметился явный поворот к Востоку, появились люди, которые перестали считать эпитет «азиатский» оскорблением. Когда Александр III принял решение построить железную дорогу, чтобы связать Петербург с далекими тихоокеанскими территориями, им стало казаться, что будущее империи лежит в Азии. В их глазах Россия по своей сути была скорее восточной страной, чем западной. Тех, кто примкнул к этому обособленному ответвлению славянофильства, стали называть восточниками. По их мнению, Россия своими корнями уходила в восточный мир. Восточники считали, что царь должен выполнить свою священную миссию – «воссоединить» Россию и Китай, как какой-нибудь новейший хан, а Петербург должен стать новым Ксанаду [20]20
  Ксанаду (Xanadu, в русской транскрипции традиционно – Шанду) – название летней столицы монгольского хана Хубилая (1215-1294), внука Чингисхана и основателя династии Юань, завершившего завоевание Китая; в значении метафоры – земля чудес и изобилия. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Восточничество оказало серьезное влияние на внешнюю политику царя, и при этом оно отражало глубокое чувство неуверенности России по отношению к восприятию себя и своего места в мире. Литераторы петербургского Серебряного века, в чьих писаниях отражался пессимизм fin de siècle, часто размышляли о связях России с Азией ^{162} .

Восточники были категорически не согласны с Пржевальским по поводу континентальной принадлежности России. Сторонники «конквистадорского империализма», такие как Пржевальский, однозначно идентифицировали Россию как европейскую державу, когда призывали к завоеванию Азии. Они считали Восток слабым, отсталым и малоразвитым. Вооруженное нападение полностью оправдывалось исконным превосходством Запада. Восточники, наоборот, с большим уважением относились к восточной цивилизации и вовсе не считали ее менее значимой, чем западная. Более того, Россия сама была крепко связана с Востоком родственными узами. Восточники настаивали на большем присутствии на Востоке, но они резко возражали против завоевания, которое в любом случае было абсолютно не нужно. Их идейный вдохновитель учил: [Россия на Востоке] «ничего не завоевывает, так как весь этот втягивающийся в нас инородческий люд – нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше» ^{163} .

Эти слова написал публицист и поэт князь Эспер Эсперович Ухтомский. Страстный любитель восточного искусства с большими связями в высшем свете, он получил назначение сопровождать цесаревича в качестве наставника во время его Большого путешествия в Азию. Совместное плавание сделало Эспера Эсперовича и наследника друзьями, что позволило князю оказывать значительное влияние на Николая в первые годы его царствования. Как и многие журналисты, князь Ухтомский был плодовитым автором, и большую часть своей публицистики он посвящал делу восточничества. Самой значительной его работой является чрезвычайно подробное трехтомное описание путешествия великого князя «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича». Написанная в форме традиционной книги о путешествиях, эта работа стала манифестом Ухтомского, выражающим восточнические идеи.

Несмотря на свою немногочисленность, восточники имели большое влияние. Как выразился один историк, их идеология превратилась в «политику, которая при Николае II получила министерское и императорское одобрение» ^{164} . Царские авантюры на Востоке, кульминацией которых стала катастрофическая война с Японией в 1904 г., частично были следствием этого увлечения Востоком.

* * *

Эспер Эсперович Ухтомский родился в 1861 г. неподалеку от летней императорской резиденции Ораниенбаум в пригороде Петербурга ^{165} . «30-го колена от Рюрика, ветви Мономаховичей» – князь гордился своей родословной, он мог похвастать довольно известной во времена Московской Руси боярской фамилией ^{166} . Более близкие предки Ухтомского служили на флоте. Эспер Алексеевич, его отец, был офицером русского флота в Севастополе во время Крымской войны, а затем помогал организовать торговое пароходство, связавшее Петербург с Индией и Китаем. Его мать происходила из шотландского рода Грейгов, известного своими адмиралами. Еще один Ухтомский, Павел Петрович, был вице-адмиралом Тихоокеанской эскадры во время Русско-японской войны.

Как и многие представители своего сословия, Ухтомский провел детство в домашней обстановке в окружении гувернеров и часто ездил с родителями в Европу. Получив затем более формальное среднее образование в гимназии, Эспер Эсперович изучал философию и литературу в Петербургском университете, который он окончил в 1884 г. с серебряной медалью за магистерскую диссертацию «Исторический и критический обзор учений о свободе воли». В студенческие годы он начал баловаться поэзией. Ухтомский еще учился, когда его раннее произведение было опубликовано в панславистской газете Ивана Аксакова «Русь». На протяжении всей своей карьеры Ухтомский продолжал писать стихи, которые появлялись на страницах таких периодических изданий, как «Вестник Европы», «Русская мысль», «Нива», «Север» и «Гражданин» ^{167} .

^{Эспер Эсперович Ухтомский} 

Возможно, под впечатлением путешествий на Восток своего отца Ухтомский увлекся экзотическими народностями России. По окончании университета он смог более свободно предаться этим интересам. Он получил место в Министерстве внутренних дел, в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий (ДДДИИ), который занимался неправославными конфессиями империи ^{168} . Первые годы службы не были отмечены особыми успехами, но у князя была возможность много путешествовать по Восточной Сибири, где он изучал бурят. Буряты, насчитывавшие, согласно переписи 1897 г., 300 тыс. человек, были крупнейшим нерусским народом в Сибири ^{169} . Будучи изначально монгольским народом, они переселились на Север незадолго до того, как Россия в XVII в. распространила свою власть до побережья Тихого океана. Когда буряты впервые заселили байкальские степи, их религией был шаманизм. В течение XVIII в. ламаистские миссионеры обратили многих из них в буддизм секты Гелугпа, или «желтошапочников», верных тибетскому далай-ламе.

Как из государственных соображений (поскольку власть Петербурга над восточными землями все еще не была прочной), так и из-за терпимого отношения к другим вероисповеданиям в то время царские чиновники в XVIII в. не стали активно препятствовать новой религии. В 1741 г. – эта дата до сих пор считается годовщиной принятия буддизма в России – императрица Елизавета официально признала иерархию лам и их право проповедовать ^{170} . Просвещенный генерал-губернатор Сибири 1820-х гг. Михаил Сперанский подтвердил особый статус бурят в «Уставе для управления инородцев» 1822 г., который законодательно устанавливал минимальное вмешательство в их духовные дела ^{171} . Первоначально мягкое отношение династии к бурятам и их конфессии помогло привлечь их на свою сторону. До конца XIX в. многие даже верили, что Романовы – это «белые цари» из монгольской легенды, о которой писал Пржевальский ^{172} .

Князь Ухтомский питал симпатию и к калмыкам – еще одной ламаистской народности, которая проживала в Европейской России ^{173} . Дальние этнические родственники бурят калмыцкие кочевники около 1630 г. переселились с родины своих предков в Джунгарии в степи в низовьях Волги, к северу от Астрахани. В течение последующего столетия их отношения с правителями России были гораздо более сложными, чем у их единоверцев в Сибири. Но к началу XIX в. калмыки довольно хорошо интегрировались в империю и получили полупривилегированный статус, подобный статусу казаков. Во время Гражданской войны 1918—1922 гг. большая часть калмыков примкнула к антибольшевистским силам генерала Антона Деникина ^{174} .

В конце 1880-х гг. Ухтомский совершил несколько путешествий в азиатские владения России, а также в Китай и Монголию ^{175} . Одно из них было предпринято в 1886 г. для подготовки отчета об усилившихся трениях между православными миссионерами и буддистским духовенством бурят. Проводимая Александром III политика агрессивной русификации стала затрагивать жизнь бурят и вызывать сильное недовольство. Нарушая существовавшие с 1689 г. договоры, гарантировавшие религиозную свободу, русские православные миссионеры, возглавляемые рьяным иркутским архиепископом Вениамином, начали насильственно обращать местных жителей в христианство. Тем временем жаждущие получить землю крестьяне из Европейской России во все большем числе отправлялись на восток, оспаривая территорию степи у бурятских кочевников ^{176} .

Путешествие Ухтомского 1886 г. для изучения «ламаистского вопроса» длилось почти год. Часто путешествуя инкогнито, князь посетил девятнадцать дацанов (монастырей), где он беседовал с монахами и изучал бурятские архивы. В монастыре на озере Гусиное он провел длительные переговоры с верховным иерархом российских буддистов Бандидо-Хамбо-ламой, а затем рискнул отправиться в Ургу и Пекин, чтобы и там встретиться со старшим ламаистским духовенством. Эспер Эсперович также побеседовал с двумя местными генерал-губернаторами и архиепископом Вениамином, которые не слишком обрадовались необходимости иметь дело с назойливым бюрократом из МВД.