Текст книги "Шкатулка сновидений"

Автор книги: Дэвид Мэдсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– По-моему, нам будет удобнее, если мы ляжем, тебе так не кажется?

Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

– Все, что захочешь, Хендрик, – Адельма мягко усмехнулась.

Она оказалась всем – всем и даже больше – о чем я когда-либо мечтал. Но ведь, согласно Адельме, мне снился сон. Я целовал этот невероятный рот, и мой язык встречался с ее, и мы праздновали эту восхитительную встречу; я сосал ее упругие маленькие соски, обхватив руками груди и заглядывая ей в глаза, сужающиеся от наслаждения, удивления и растущего желания; затем я двинулся ниже, к нимбу сияющих волосков, охватывающих ее влажную, нежную щель, снова пустил в ход язык, потом пальцы, потом – не в состоянии дольше выносить всепоглощающую сладкую муку – приподнялся и вошел в нее. Ее ноги обхватили мою спину, пятки колотили меня по ягодицам – и тут non plus ultra [46]46
  Вершина (лат.).


[Закрыть]ее страсти, наконец, прорвалась и постепенно рассеялась.

Адельма подобралась к моему уху и ласково прикусила мочку.

– Стоит мне проявить высокомерие и начать оскорблять тебя? – шепнула она.

Я продолжал свои размеренные движения, понимая, что очень скоро потеряю контроль и обильно, многократно, беспомощно извергнусь в ее сладкое тело. Так что момент для оскорбления был идеальный…

– Как ты смеешь! – пробормотала она, но нежность в ее голосе не соответствовала жестокости слов. – Как ты смеешь делать со мной это? Сначала ты таращился на мое обнаженное тело, потом бесстыдно лапал его своими грязными руками, а теперь – теперь ты заставляешь меня участвовать в этом отвратительном, ужасном акте совокупления!

– Да, о, да…

– Ты монстр, злобное животное! Что ты делаешь? Прекрати немедленно, слышишь? Я презираю, я ненавижу тебя…

После кульминации я, трепеща, упал на ее покрытую капельками пота грудь и прошептал:

– Адельма… Я люблю тебя.

И в тот момент я действительно любил ее.

Позже, когда она лежала в моих объятиях, и мы раскинулись на подушках и шелковых простынях, я сказал:

– Интересно, когда я проснусь? Я бы хотел вообще не просыпаться. Тогда мы остались бы здесь навечно.

– Таких вещей, как вечность, не существует, Хендрик. Ты же не можешь пролежать возле замка Флюхштайн всю ночь. Ты замерзнешь насмерть – и больше никогда меня не увидишь.

– Но ты, та, которую я увижу, проснувшись, будешь не той, что сейчас лежит рядом, правильно?

– К сожалению, да. Бодрствующая я не буду заниматься с тобой любовью, как это только что сделала я спящая. Или, наверное, правильнее сказать я, которая спала. Кажется, сон подходит к концу.

– Что это за место, Адельма? Кто такие баронесса и кто – мадам Петровска?

– Понятия не имею. Думаю, они на самом деле не существуют, только во сне. Это так важно знать?

– Может быть, и нет, но мне все равно любопытно. Почему мне приснились именно они? Я не знаю никого по фамилии Петровска. Или…

Призрачный луч забрезжил где-то в пыльных, темных подвалах моего сознания.

– Или что? – спросила Адельма. Она начала небрежно поигрывать одним из своих сосков, и я заметил, что он затвердел и напрягся.

– Или я действительно знаю кого-то по фамилии Петровска, только не помню. Может, в своем беспамятстве я забыл о ней, и она по-прежнему где-то на задворках, ждет, когда я вспомню. Это хорошо объясняет, почему она оказалась частью моего сна.

– И кем бы она могла быть?

– Я не уверен… но врач запретил ей есть чесночный соус из-за какой-то там ее болезни. Неужели мне могла бы присниться столь незначительная деталь, если бы никакой мадам Петровска не существовало на самом деле? С другой стороны, если в моей настоящей жизни-в жизни, которую я не могу вспомнить – я на самом деле знаю женщину, которой нельзя есть чесночный соус, почему бы ей не переселиться в мой сон? – Весьма возбужденный собственными рассуждениями, я повернулся к Адельме, но ее рука ускользнула под простыни и медленно, лукаво двигалась там. Глаза девушки приобрели отсутствующее выражение.

– Тебе так скучно, что ты предпочитаешь развлекать себя, пока я говорю? – раздраженно поинтересовался я.

– Вовсе нет, – промурлыкала она. – Я очень внимательно тебя слушаю.

– Неужели ты не видишь? Первая вероятность состоит в том, что я по-прежнему еду в поезде и мне все это снится…

– Почему ты так прицепился к поездам, Хендрик?

– Неважно. Это, конечно, был бы наилучший вариант, потому что, проснувшись, я вспомню, кто я такой. Вторая вероятность – что все произошедшее после того, как я сошел с поезда, правда… кроме сна, который мне сейчас снится.

– А снится тебе баронесса и мадам Петровска, потому что ты их на самом деле знаешь, – сонно вставила Адельма и зевнула. Она перестала ласкать себя. Вообще-то, она почти задремала.

– Именно. Что означает, что, как только я выясню, кто они такие, я начну вспоминать, кто я такой. Это ключ, мое собственное подсознание пытается мне помочь, я уверен!

– Для меня это совершенно безразлично. Сон или бодрствование, какая разница? Кроме того, если ты все еще спишь в поезде, значит, я – только часть твоего сна и на самом деле не существую. Такая идея мне совсем не нравится.

– Один человек в поезде сказал мне то же самое.

– Кто же?

– Доктор Фрейд. Ему это тоже очень не понравилось.

Наполовину уснувшая Адельма потянулась к моему мужскому достоинству, нежно сжала его, потом положила голову мне на плечо.

– На самом деле, – сказал я, – я и сам порядком утомился.

– Поспи, – посоветовала она невнятным, едва слышным голосом.

– Но я и так сплю! Сплю и вижу сон, помнишь?

– А ты не можешь заснуть внутри сна?

– Не уверен, что стоит.

Тем не менее, я закрыл глаза.

– Отчего же нет?

– Никогда не знаешь… Мне может присниться сон внутри сна.

– Это невозможно, ты, глупый мальчик, – пробормотала Адельма.

– Ты уверена? – спросил я.

– Конечно.

– Ты ни в чем не можешь быть уверена во…

– Сон во сне? Как глупо!

Но она ошибалась.

6

Прошло время, и я начал слышать другие голоса – разные голоса, не резкие и злобные, но и не дружелюбные – шуршащие, словно сухие листья на продуваемой осенними ветрами аллее. В них звучали зловещие нотки, только, наверное, так казалось потому, что они были очень далеко. Однако я ясно различал отдельные слова:

О да, если он вообще когда-нибудь очнется!

– Это будет просто чудом. Да, чудом!

– Может, снова спеть ему йодль? Знаете, говорят, что знакомые и любимые звуки, часто повторяемые, могут, в конце концов, пробиться в то темное, глубокое место, где он сейчас.

– Я так не думаю, граф.

– А может, мы устроим ему еще одну постельную ванну? Я это сделаю! Он не обрадуется, если, очнувшись, почувствует ужасную вонь!

– Не стоит, Малкович.

– А что вы предлагаете, доктор Фрейд? Эти проклятые коровы, твари-убийцы!

– Если бы я верил в Бога, я бы предложил помолиться. А так, думаю, ждать и наблюдать – единственный наш выбор. Всегда есть надежда.

– Святые небеса, ваше сострадание безгранично, доктор! Все так говорят, и они не ошибаются!

– Спасибо, Малкович.

– Вы точно уверены насчет постельной ванны? Я бы отнюдь не возражал протереть его мужскую штучку… для его же блага, я хочу сказать.

– Хорошо Малкович. Приступайте.

Эти слова проникли-таки ко мне, в льнущие, затягивающие глубины. Мысль о Малковиче, «протирающем мою мужскую штучку», выдернула меня из бессознательности, точно попавшую на крючок рыбу из воды, и, наверное, ничто другое не подействовало бы лучше. В темноте забрезжил свет, сперва слабый, потом разгорающийся с каждой секундой. Завеса вынужденного сна дрогнула и порвалась, обитатели мира фантазий убежали в дальние тени, и когда я, наконец, открыл глаза – отвратительно слипшиеся и слезящиеся – первое, что я увидел, были толстые лапы Малковича, сжимавшие серебряный кувшин. Капельки воды, сверкая, падали на простыни.

– Нет! – вскрикнул я, потрясенный звуком собственного голоса. – Я не хочу постельную ванну!

Удивленный Малкович уронил кувшин, который, падая, неприятно лязгнул об пол. Кондуктор недоверчиво уставился на меня.

– Вот это да, очнулся! – воскликнул он.

Я оглядел комнату: рядом с Малковичем стояли доктор Фрейд, граф Вильгельм и дородный мужчина, в котором я узнал архиепископа Стайлера – он облачился в черную сутану с короткой, обшитой серебром пелериной. Его лицо смутно виднелось надо мной; по красному, в прожилках носу стекали бусины пота.

– Итак, – пробормотал архиепископ, – вы – тот самый молодой человек, что раздел и содомировал мою жену на глазах у толпы аплодирующих зевак, да?

У меня не было ни сил, ни желания поправлять это ужасное искажение истины.

– Как вы себя чувствуете? – гораздо приветливее осведомился граф.

– Плохо, – с трудом прошептал я.

– И это меня ничуть не удивляет! Боже мой, просто чудо, что вы живы!

– Что… я имею в виду… что именно произошло?

– Точно сказать не могу, только приблизительно. Говорят, вас сбила лошадь и почти затоптала корова. Мы очень вовремя нашли вас: еще чуть-чуть – и вы бы замерзли до смерти. Однако, доктор Фрейд уже провел тщательный осмотр и, к счастью, не нашел переломов.

– Доктор Фрейд – психиатр, – произнес я.

– Он врач, верно? Мы подумали, что в данных обстоятельствах это подойдет. А Малкович устроил вам пару-тройку постельных ванн.

– О, Господи…

– Вот! – закричал Малкович. – Вопиющая неблагодарность! Да, надо было оставить вас валяться в собственной грязи!

– Ладно, Малкович, – заметил доктор Фрейд. – Не стоит проявлять излишнюю резкость. Помните, Хендрик пережил глубокую травму, включающую физические и психические повреждения. Возможно, он не осознает, что говорит…

– Осознаю! – заявил я. – И у меня нет психических повреждений!

– Значит, ты просто неблагодарный ублюдок! – пробормотал Малкович.

– Вы голодны? – быстро вмешался граф.

– Как волк!

– Я попрошу миссис Кудль принести вам несколько тостов.

– Хлеб?

– А из чего еще вы собираетесь делать тосты? – с презрительной веселостью фыркнул Малкович. – Из кусочков копченой ветчины? Утиных грудок? Бифштекса с кровью, пропитавшегося собственным соком, жареных цыплят с маслом и чесноком, бекона, пирога со спаржей, острых пирожков, ризотто [47]47
  Ризотто – блюдо из риса, сыра, лука, масла, специй и других ингредиентов но вкусу.


[Закрыть], спагетти… Ха, ха!

Я расплакался.

– Доктор Фрейд считает, что пока вам лучше ограничить свою диету, – сказал граф Вильгельм, безуспешно пытаясь придать голосу заботливость и утешение. – Он хочет удостовериться, что у вас не перекрутились никакие трубки, или не уплощилась диафрагма, или не произошло еще чего-нибудь в таком духе.

– Уплощилась диафрагма? Что за чушь!

– Вы снова заявляете, что доктор Фрейд несет чушь? – угрожающе вопросил Малкович.

– Да!

– Послушайте, – не унимался граф, – мы всего лишь заботимся о вас. Мы хотим, чтобы вы как можно быстрее встали на ноги. В конце концов, вам же придется повторить лекцию!

– Что?

– Ну, вы ведь едва начали, когда ворвались эти дикие твари. А все так ждали! Теперь животные заперты в загоне на краю леса, так что они нас больше не побеспокоят, по крайней мере, пока. Просто в следующий раз постарайтесь обойтись без практической демонстрации.

– Следующего раза не будет, – ответил я, вытирая глаза тыльной стороной ладони и чувствуя себя совершенно по-дурацки из-за столь бурного проявления своих эмоций.

– О, но я настаиваю, мой мальчик! – сказал граф Вильгельм весьма странным голосом. – Вы не выйдете отсюда, пока не прочитаете эту лекцию.

Я медленно оглядел комнату, потом их лица.

– Я должен вернуться.

– Что, на то поле? К обезумевшим коровам? – воскликнул архиепископ Стайлер.

– Конечно, нет! Я имел в виду комнату.

– Какую комнату? Эту комнату? Вы и так в этой комнате, мой дорогой мальчик!

– Мне снилось, что я в спальне…

– Ага! – громко вскричал доктор Фрейд, размахивая в воздухе скрюченным пальцем. – Это, несомненно, символ лона! Он хочет вернуться в материнскую матку.

– Ерунда! – как можно решительней возразил я.

– А может матка быть не материнской? – с почти профессиональным интересом осведомился архиепископ.

– Конечно, ваша светлость! Если, например, она принадлежит вашей сестре, которая бесплодна.

– Откуда вы узнали, что моя сестра бесплодна? – архиепископ покраснел.

– Я не знал, я просто использовал этот пример как иллюстративную гипотезу.

– Но она действительно бесплодна!

– В конце концов, мы же не считаем каждый пенис отцовским, – продолжал вещать доктор Фрейд. – Хотя Харкбендер в его «Психологии мужской анатомии», в сущности, доказывает, что в определенных случаях…

– Мне снилось, что я в спальне с жалюзи…

– С жалюзи, да? – пробормотал доктор Фрейд. – Это указывает на затруднения с половым актом. Матка закрыта для вас, вот что означают жалюзи. Вы импотент? У вас проблемы с эрекцией?

– Спросите лучше у Адельмы! – я слегка улыбнулся.

– Ты, ненасытный мерзавец! – конечно же, это был Малкович.

– Кроме того, ваша интерпретация неверна, доктор. Я не пытался проникнуть в комнату, я уже находился в ней.

– В таком случае, – провозгласил доктор Фрейд, – ваш сон означает, что вы не хотите покидать матку и, следовательно, страдаете от психического инфантильного слабоумия. Очевидная регрессия в самой тяжело излечимой форме.

– Со мной в комнате находилась Адельма, – говорил я, не обращая внимания на этот глупый и оскорбительный диагноз. – Мы оба были раздеты.

– Ты, грязное животное! – снова Малкович.

– И я должен вернуться.

– Зачем?

– Потому что, после того, как мы с Адельмой занимались любовью – и так страстно! – мне приснился сон внутри сна. Что-то произошло. Там была другая комната…

– Он бредит, – прошептал Малкович.

– Да заткнитесь же! – рявкнул я на него.

– Эй-эй, – сказал граф, – вовсе незачем так грубить. Вы больны, физически и душевно. Вам нужен отдых, сон, множество горячих тостов с маслом…

Я приподнялся на локтях.

– Еще одно слово насчет тостов, – раздельно произнес я, – и я вышибу ваши чертовы мозги! Я не могу выразиться яснее!

– Быстро, быстро! Вколите ему что-нибудь, доктор! – зашипел Малкович доктору Фрейду. – Он становится непристойным и грубым! По-моему, он теряет над собой контроль!

– А твоего мнения никто не спрашивает, ты, жирный, надоедливый, отвратительный идиот!

– Он снова назвал меня жирным, доктор…

– Думаю, нам необходим публичный обряд! – вмешался архиепископ Стайлер. – Хотя он почти порвал внутренности моей бедной жены во время этого жестокого акта неоднократного изнасилования, мне жаль мальчика. Ему нужен Обряд Исцеления. Публичный обряд. Я все организую!

– Я не хочу участвовать в ваших дурных обрядах! – закричал я.

– Думаю, чем раньше, тем лучше, – произнес доктор Фрейд своим старческим, дрожащим голоском.

Они отошли от кровати, и архиепископ Стайлер открыл дверь. Прижавшийся к нему Малкович толкал его в плечо. Доктор Фрейд оглянулся и сочувственно посмотрел на меня.

– Я немедленно свяжусь с деканом [48]48
  Декан – титул старшего после епископа духовного лица в католической и англиканской церкви.


[Закрыть]Курмером, – донесся из коридора голос архиепископа. – Доктор Фрейд, усыпите его, если необходимо.

– Или закуйте маньяка в кандалы! – испуганно добавил Малкович.

Доктор Фрейд бесшумно закрыл за собой дверь.

Некоторое время я лежал, уставившись в потолок, и нежно размышлял об Адельме. Мне приснилось, что мы занимались любовью, но все казалось таким восхитительно настоящим. Помнит ли она этот сон? Так же живо, как и я? Или, быть может, ее дремлющая душа ничего не знает? Надо найти ее и спросить!

Выбраться из кровати было просто, а вот удержаться на ногах оказалось значительно более трудной задачей. Сначала я опирался на разные предметы: железное изголовье кровати, ночной столик, стенку шкафа… – потом, вытянув руки, чтобы не потерять равновесия, медленно прошел в центр комнаты… и, наконец, добрался до двери. Затем я заставил себя снова вернуться к кровати и опять пройти к двери. Я проделал это несколько раз, пока не почувствовал уверенность в своей походке. У меня кружилась голова, меня слегка тошнило, но я приписал слабость долгому лежанию – интересно, сколько времени я пролежал на кровати? Мой желудок роптал. Я страшно хотел есть. Правая сторона моего тела немного ныла, а когда я слишком быстро поворачивался, боль пронзала поясницу. Несмотря на все это, я, однако, чувствовал себя вполне хорошо. Докторская чушь насчет уплощенной диафрагмы действительно оказалась чушью. Я открыл дверь и вышел в коридор.

Где же она может быть, моя прекрасная Адельма? Да где угодно! Одной рукой держась за стену, я побрел в сторону лестницы. Прогресс, хоть и не стремительный, был очевидным. Дойдя до лестницы, я оперся на балюстраду и посмотрел на нижний этаж, судя по всему, прихожую замка Флюхштайн, которую я узнал по вычурному черно-белому мраморному полу. Развернувшись, я начал подниматься вверх. Там оказался еще один коридор, увешанный причудливыми чертежами в позолоченных рамках. Для меня они выглядели совершенно непонятными – сплошные каракули, цифры и загадочные алгебраические формулы. Коридор кончался единственной черной дверью. Были ли на этом этаже другие комнаты? Очевидно, нет. Однако, если здесь кто-нибудь есть, возможно, он скажет мне, где найти Адельму. Во всяком случае, такая вероятность существовала.

Дойдя до двери, я приник к ней ухом и несколько секунд прислушивался, но не услышал ничего, кроме слабых шуршащих и скрипящих звуков. Я мягко постучал по твердой лакированной поверхности. Нет ответа. Я постучал снова. Потом в третий раз, посильнее.

– Я слышал тебя, я слышал! – раздался голос изнутри.

Взявшись за латунную ручку, я медленно повернул ее, потом приоткрыл дверь дюймов на шесть. Из комнаты лился тусклый свет.

– Можно войти? – спросил я.

– Ты математик?

– Нет.

– Философ?

– Нет, не философ.

– Ты отвергаешь поиски вселенской мудрости?

– Я считаю это ерундой.

– Что делает тебя философом.

– Правда? В таком случае…

– Ты физик, биолог, теолог, астроном, астролог, френолог или картограф?

– Боюсь, что никто из вышеперечисленных.

– Не бойся, это хорошо.

– Почему?

– Потому что я – все они, и если бы ты тоже был кем-то из них, то нахождение нас двоих в одной комнате привело бы к тому, что межпространственный атомный фундамент взорвался. Я в этом абсолютно уверен!

– Исходя из моего опыта, – печально заметил я, – нельзя быть абсолютно уверенным в чем бы то ни было.

– А в этом ты уверен? – спросил голос.

Я уже несколько раз вел такой диалог, по крайней мере, один раз – в поезде, но прежде чем мне удалось придумать ответ, голос добавил:

– В таком случае, можешь войти.

Огромная комната выглядела так, словно межпространственный атомный фундамент уже взорвался или здесь порезвились сумасшедшие коровы графа Вильгельма. Там царил полный, ужаснейший хаос: везде валялись книги, рукописи, листы бумаги, журналы и блокноты; пару опрокинутых стульев так и не удосужились поднять; на каждой подходящей поверхности торчали самодельные подсвечники со свечными огарками; в темных углах лежала скомканная, грязная, засыпанная крошками одежда – носки, нижнее белье, жилеты, рубашки; повсюду красовались остатки старых завтраков, обедов и ужинов, в том числе надкушенная отбивная, покрытая пылью и зеленым налетом. Плотные шторы были опущены, и за сплошь покрытым мусором столом напротив окна восседал высокий костлявый мужчина с длинными, падающими на плечи прямыми седыми волосами и седой козлиной бородкой. На его носу были очки с толстыми линзами, а одет он был в потрепанный запачканный балахон. Несколько раз мигнув, мужчина уставился на меня.

– Кто ты такой? – спросил он слегка дрожащим и отнюдь не слегка безумным голосом.

– Не знаю.

– Хорошо. Это отличное начало. Одно из лучших, на самом деле. Почему на тебе ночная рубашка?

– Я лежал в постели.

– Это не тот ответ, что мне нужен.

– Почему?

– Потому, что он просто означает, что, как и предполагается, ты лежишь в постели в ночной рубашке. Но не объясняет, почему ты сейчас в ней. Это все равно, что выйти голым на улицу и на вопрос «почему?» ответить, что ты принимал душ.

– Я забыл одеться.

– Уже лучше.

Кивнув, он протянул мне свою длинную, тонкую, клешнеобразную руку – и тотчас отдернул ее.

– Я – профессор Бэнгс, – представился он.

– Я слышал о вас.

– Откуда?

– Граф упоминал. Он сказал, что вряд ли мы встретим вас, потому что вы сейчас очень заняты своим великим трудом.

– Я всегда занят своим великим трудом. Не просто в какое-то определенное время, а всегда.

– Могу я сесть? – спросил я.

– А ты видишь что-нибудь, на что можно сесть? Я беспомощно огляделся.

– Думаю, нет.

– Значит, тебе придется постоять. Я занимаюсь великим делом. И беспорядок меня не волнует, господин… Э-э-э… Как мне тебя называть?

– Хендрик вполне сойдет.

– Хорошо, Хендрик. О, вовсе нет! Видишь ли, я привык к беспорядку. Двадцать лет тому назад эта комната сверкала чистотой, была незапятнанной и опрятной – ни пылинки! Боюсь, что просто не смогу вернуться в те времена, мои нервы не вынесут. Я знаю, что где лежит, хотя тебе этот бедлам может казаться настоящей помойкой. Хорошо осведомлённый человек видит порядок в беспорядке. Это так называемый Бесконечный Вариабельный Фактор.

– И кто его так назвал?

– Я. Тебе нравится?

– Я не понимаю, что это означает.

– Чтобы любить что-то, вовсе незачем понимать, что оно означает. Тебе нравятся жареные цыплята?

– Я бы предпочел не говорить о еде, если вы не возражаете. Но – да, нравятся.

– А ты понимаешь, что это означает?

– Жареные цыплята? По-моему, ничего!

– Ага! – воскликнул профессор Бэнгс, выпрыгивая из кресла и указывая костлявым, трясущимся пальцем в потолок. Я был очень удивлен. – Ты уловил ее!

– Уловил что?

– Самую суть, ключевой вопрос моего великого труда, конечно же! Имеют ли вещи значение? Значит ли что-то хоть что-нибудь?

Сгорбившись, профессор начал возбужденно бегать по комнате. Он был похож на высокую тощую птицу. Я осторожно опустился на стопку книг в кожаных переплетах.

– Это, – продолжал профессор Бэнгс, – тот вопрос, что занимал меня на протяжении стольких лет! Я убедился – и настаиваю на этом убеждении – что, прежде чем найти ответ, нужно создать теоретическую карту, или карту теории, как тебе больше нравится, каждой философской, психологической, математической и тому подобных систем, когда-либо созданных для объяснения вещей; потом свести их в одно неизбежно огромное и сложное целое и подогнать друг к другу, как кусочки гигантской мозаики. Получившаяся картина, как я решил, и будет ответом на мой вопрос, вопрос всех вопросов. Однако она должна быть совершенно законченной, без внутренних противоречий или пробелов. Я решил выбросить из нее теологию и Бога, потому что, если не рассматривать определенные разделы философии, в любом случае противоречащие друг другу, психологическая, математическая и другие научные мысли отвергают и то, и другое как непригодное и абсолютно ненужное. Это сделало мою задачу, и без того ужасающе запутанную, немного проще. Хотя «проще» – не то слово, которое я бы применял по отношению к любому ее аспекту!

Я решил построить мою теоретическую карту, используя в качестве основного методологического инструмента куб: каждая дисциплина имеет собственный куб, является кубом, а каждое утверждение ее объяснения как значения вещей, так и самих вещей помещается в соответствующей ячейке куба, к которому оно принадлежит. Когда кубы, наконец, вместят все, что было когда-либо сказано, написано, показано и открыто – каждой дисциплиной! – о значениях и объяснениях, я соберу их в совершенно и абсолютно сцепленное целое. Я назвал это Unus Mundus Cubicus [49]49
  Единая кубическая вселенная (лат.).


[Закрыть]. Например: если математика утверждает, что СЗ = ХХ2хС = L, утверждение будет помещено во вторую ячейку куба продвинутой математической теории, рядом с квантовыми формулировками. Видишь, как просто? Или еще: если психология говорит, что способность к завязыванию и поддержанию отношений во взрослом возрасте зависит от детского опыта фундаментальных взаимоотношений с первым ухаживавшим за ним объектом, этот маленький самородок (который, могу утверждать по собственному опыту, бесспорно, верен) отправится в четвертую ячейку куба теории человеческого поведения, рядом с развитием эго. Честно говоря, мне пришлось вообще выбросить из куба этого отвратительного старого шарлатана Юнга с его змеями, кругами и тильдами. Он был безумнее, чем шляпных дел мастер! А вот Фрейд, с другой стороны, вполне приемлем: неглупая, откровенная непристойность. Он всего лишь порнограф. В чем, конечно, нет ничего плохого, ты же понимаешь. На самом деле, у порнографии есть своя ячейка в кубе психологии сексуального поведения человека.

Сложности возникли, когда, долгие годы собирая и сопоставляя материалы для кубов, я начал понимать, что вообще-то они не так хорошо стыкуются друг с другом, как я ожидал. Там и сям вылезали мерзкие углы противоречий, неуклюжие закоулки взаимоисключений, не параллельные линии вовлечения и развития. Поэтому мне пришлось начать убирать данные из кубов: вытаскивать части и хвосты, срезать углы, изменять кусочки мозаики, чтобы заставить их подходить. А что мне оставалось делать? В конце концов, я стал терять слишком значимые материалы. Моя чудесная, совершенная, блистательная Unus Mundus Cubicus постепенно лишалась смысла; я обнаружил, что стал чересчур разборчивым в выборе данных; в результате основа моего клубка значений и объяснений всего, что существует, оказалась расплетенной. И мое сердце лишилось основы вместе с ней.

Я начал переплетать и перестраивать ее, но мое время истекает, и, боюсь, теперь Unus Mundus Cubicus никогда не будет закончена. Сама эта мысль наполняет мою душу паникой и ужасом! Кто продолжит мою работу? Никто! Все будет потеряно, забыто и выброшено на помойку. О, помоги мне! Я не могу допустить этого! Никто здесь ни в грош не ставит мой труд, никто даже не пытается понять его важности! Они все поглощены своими обыденными идиотскими проблемами! Графа Вильгельма интересует только охота и набивка его нелепых коров. Я имею в виду, не в сексуальном смысле, естественно, хотя, не сомневаюсь, пару раз, когда стояла не по сезону теплая погода, случалось и такое; архиепископ Стайлер – полный дурак; Димкинс весьма извращенным способом морит голодом свою жену; Адельма…

– Я хотел спросить у вас про Адельму, – быстро вставил я, прежде чем профессор Бэнгс успел перевести дух. – Вы не знаете, где я могу найти ее?

Его черные, блестящие глаза-бусинки сузились за толстыми стеклами очков.

– Зачем тебе это? – пробормотал он. – Ага! Я понял! Ты – последний из череды ее бесчисленных любовников, верно?

– Я люблю Адельму, профессор Бэнгс.

– Вздор! Куб 76, ячейка 3, относительно природы и функции человеческого инстинкта: вожделение есть персонализированное преломление инстинкта спаривания и продолжения рода. Ты не любишь ее, Хендрик, ты ее желаешь, а это разные вещи. И не обманывай себя: Адельма не способна любить.

Я с трудом поднялся на ноги и расправил плечи, что немедленно вызвало приступ острой боли. Наверное, я был сплошь покрыт синяками.

– Я заставлю ее полюбить меня! – воскликнул я.

– Ты безумен!

– Нет, профессор Бэнгс, это вы безумны! Вы и ваша идиотская Unus Mundus Cubicus. Вы потратили свою жизнь на бессмысленные вычисления и пустые расчеты. Вы так и не смогли найти ответ на ваш «вопрос всех вопросов», и я догадываюсь, почему.

Теперь профессор Бэнгс тоже встал. Он трясся, моргая на меня из-за этих искажающих линз, открывая и закрывая рот, точно рыба на песке. Потом он прошептал:

– Ты знаешь!

– Я же сказал, что догадываюсь.

– Как? Неважно! Скажи мне, скажи немедленно! Что я упустил? Чего недоставало моим исследованиям и сравнениям? Я ошибся? Где-то свернул на неправильный путь? Говори! Отвечай!

Вытянув костлявые руки, он схватил меня за плечи. Затем медленно опустился на колени. Я услышал хруст ссохшихся суставов.

– Не мучай меня! – вскрикнул он. – Не поступай так со мной!

– Быть может, ответ в том, что на этот вопрос нет ответа, – спокойно произнес я.

Профессор Бэнгс вцепился в подол моей ночной рубашки и, чуть не оторвав его, снова поднялся на ноги. Его морщинистое, искаженное отчаянием лицо оказалось рядом с моим.

– Ты абсолютно в этом уверен? – прохрипел он.

– Я считал, что никто не может быть ни в чем абсолютно уверен, но вы опровергли меня, так? А ведь вам было бы легче, если бы вы этого не сделали!

Он закричал. Длинный, слабый, пронзительный крик, полный ужаса и боли, вопль души, потерянной в кошмарной, бесконечной агонии. Однако сам крик закончился протяжным свистящим бульканьем.

– Нет ответа, – заговорил профессор. – Но ведь, конечно же, если ответ в том, что ответа нет, значит, ответ есть! Следовательно, утверждение «на вопрос нет ответа» противоречит само себе! Что делает мою Unus Mundus Cubicus лишенной всякого смысла, ведь если допустить, что ответа, для поиска которого она создана, не существует, то ответ уже получен, без привлечения дополнительных материалов и их сравнения. Это замкнутый круг, и я не знаю, как оттуда выбраться! Внутри я или снаружи? Не знаю! Я не могу думать…

Профессор Бэнгс медленно повернулся и подошел к высокому занавешенному окну. Быстрым, дергающим движением похожей на коготь руки он раздвинул шторы. В комнату ворвался дневной свет, и миллионы танцующих пылинок вспыхнули вокруг нас, точно стайка маленьких сверкающих рыбок.

Профессор открыл окно. Свежий ветерок ворвался в древнюю затхлость.

– Что вы делаете? – спросил я.

Не отвечая – в полном молчании – профессор Бэнгс вскарабкался на подоконник и выпрыгнул из окна. Через долю секунды откуда-то снаружи, двумя этажами ниже, раздался отвратительный глухой стук.

В этот момент дверь распахнулась, и появился граф Вильгельм, сопровождаемый доктором Фрейдом и Малковичем.

– Вот вы где! – сказал граф. – А где профессор Бэнгс?

– Выбросился из окна.

Граф раздраженно фыркнул.

– Опять!

– Хотите сказать, – воскликнул я, – что он уже делал это раньше?

– Конечно! Несколько раз. Это случается, когда он переживает из-за своего великого труда. Какая-то чушь насчет кубов, которые не стыкуются… Я даже не пытаюсь понять, никто не пытается. А вы?

– Я тем более. Но что же с профессором?

– О, с ним все будет в порядке!

– Почему вы так в этом уверены?

– После первого такого случая мы покрыли каменный пол террасы внизу толстым слоем резины. Профессор обойдется сильной головной болью и носовым кровотечением. Может, еще парочкой переломов.

– А как насчет вас? – осторожно поинтересовался доктор Фрейд.

– Судя по его внешнему виду, я бы сказал, что он по-прежнему безумен, – пробурчал Малкович.

– Я совсем поправился, – сообщил я. – Легкая боль в спине и плечах, ничего больше.

– Я рад это слышать.

– Боюсь, что нам все равно придется провести Обряд Исцеления, – заметил граф Вильгельм. – Старые фокусы и тому подобная чепуха, но архиепископ столько сделал, чтобы его организовать. Мартин Мартинсон специально по этому случаю сочинил новое произведение. Мы не можем всех разочаровать, только не сейчас!