Текст книги "Этичный убийца"

Автор книги: Дэвид Лисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– А ты забавный чувак, Лемюэл. Мы отправляем их в тюрьмы, чтобы наказать, правильно? Но почему? Почему мы должны их наказывать?

– А что ты предлагаешь с ними делать?

– Черт, да мало ли что можно с ними делать! Возьмем, например, какого-нибудь взломщика: он проникает в чужие дома, крадет драгоценности, деньги и прочее. Физического ущерба он никому не наносит – просто забирает ценности. Так вот, с ним можно поступить очень по-разному. Можно его убить, можно отсечь ему руки, заставить его носить какую-нибудь специальную одежду или сделать ему особенную татуировку. Можно отправить его на общественные работы, или к психологу, или дать ему религиозное образование. В самом деле: может быть, если подробно изучить его биографию, то окажется, что ему просто не хватает образования. В конце концов, можно его сослать – отправить к тибетским монахам. Но его отправляют в тюрьму – почему?

– Ну, не знаю. Так уж заведено.

Мелфорд на секунду снял руку с руля, чтобы ткнуть в мою сторону пальцем:

– Именно! Потому что так уж заведено. Идеология, друг мой. С самого рождения нас приучают видеть окружающий мир определенным образом. В результате это видение кажется нам естественным и единственно возможным. Глупо подвергать его сомнению. Мы смотрим на окружающий мир и думаем, что видим истину, а на самом деле видим лишь то, что должны видеть. Включаем мы, к примеру, телевизор – а там счастливые люди обедают в «Бургер кинг» или пьют кока-колу; и вот мы абсолютно уверены в том, что гамбургеры и кола – не что иное, как путь к блаженству.

– Но это же просто реклама, – возразил я.

– Между прочим, реклама – это часть социального дискурса. Она участвует в формировании твоего сознания, твоей личности ничуть не в меньшей степени, а может быть, и в большей, чем все, что тебе втолковали родители и школьные учителя. Идеология – это не просто набор культурных стереотипов: она подчиняет нас, Лемюэл, превращает из субъектов в объекты. Мы – ее подданные, мы ей подвластны, так что это мы с тобой служим культуре, а не она нам. Мы считаем себя свободными и независимыми, но границы нашей свободы всегда и во всем определяются идеологией, и она же ограничивает наш кругозор.

– И кто же ее контролирует, эту идеологию? Масоны, что ли?

Мелфорд одобрительно усмехнулся.

– Обожаю теорию тайного заговора. Масоны, иллюминаты, иезуиты, евреи, Билдербергская группа [Билдербергская группа, или Билдербергский клуб, – неофициальная организация, созданная в 1954 году и состоящая примерно из 130 членов, в основном влиятельных бизнесменов и политиков. Изначальная задача организации – укрепление взаимопонимания между США и странами Западной Европы посредством проведения неформальных встреч между влиятельными гражданами различных государств] и, особенно, Совет по международным отношениям [Совет по международным отношениям (Council on Foreign Relations, CFR) – независимая неправительственная организация в США, созданная в 1921 году и во многом определяющая внешнюю политику государства. Финансированием Совета занимаются примерно 200 транснациональных компаний, а в его состав входят 4200 членов, в основном являющихся представителями правящей верхушки] – это круто. Но в одном изобретатели подобных теорий ошибаются: они полагают, что все это – результат действий злоумышленников; они считают, что если есть тайный заговор, то за ним должны стоять заговорщики.

– А разве нет?

– Конечно нет. Механизмом культурной идеологии управляет автопилот. Вот в чем дело, Лемюэл. Это стихийная сила – вроде камня, катящегося с горы. Он куда-то летит, набирает скорость, пока его уже ни один черт не остановит, но плана у него нет, им не руководит никакой разум. Камень подчиняется только законам физики, собственной воли у него нет.

– А как же толстосумы, которые сидят в прокуренных залах и строят заговоры: как бы заставить нас съесть побольше гамбургеров и выпить побольше лимонада?

– Они не могут управлять этим камнем. Рано или поздно он прокатится и по ним, как по любому из нас.

Я выдержал вежливую паузу, будто обдумывая эту мысль, а затем снова ринулся в бой:

– Но, по-моему, вопрос про тюрьмы от этого ясней не становится.

– Да нет, все просто. У нас есть определенная идеология, которая заставляет нас считать, что преступников нужно непременно отправлять в тюрьмы. И это не результат нашего выбора, не один из многих вариантов наказания: это единственно возможный выход. Ну а теперь вернемся к нашему воображаемому взломщику. Как ты думаешь, что станет с ним в тюрьме?

Я покачал головой и усмехнулся нелепости ситуации. Подумать только: я упражняюсь в софистике на пару с убийцей.

Да, это было куда как нелепо. Но беда в том, что мне это нравилось. На какую-то пару секунд я совершенно забыл о том, кто такой Мелфорд Кин и что он сделал тем вечером у меня на глазах, и в эти секунды мне нравилось его слушать. Мелфорд вел себя так, будто он – важная персона, знает что почем, и знает совершенно определенно. И пусть вся эта история про тюрьмы казалась мне полной ерундой, я был уверен, что рано или поздно она к чему-нибудь да приведет – к чему-то очень интересному.

– Ну, наверное, предполагается, что заключенный вспомнит все свои преступления, задумается, почувствует себя несчастным и виноватым и потом, выйдя на свободу, будет вести себя совсем иначе.

– Конечно. Значит, тюрьма – это наказание. Ты грубишь маме, так что пойди-ка посиди у себя в комнате. В следующий раз ты будешь знать, что тебя накажут, и постараешься быть паинькой – в этом смысле, конечно, наказание. Но наказание должно привести к исправлению, к реабилитации. Мы берем преступника и превращаем его в здорового члена общества. Но вот взяли мы этого взломщика и посадили в тюрьму – и что будет дальше, как ты думаешь? Чему он сможет там научиться?

– Я думаю, что на самом деле он там, конечно, не исправится. То есть это же общеизвестный факт: если посадить взломщика в тюрьму, то, выйдя оттуда, он займется вооруженным грабежом. А может быть, даже станет убийцей, или насильником, или еще кем-нибудь.

Мелфорд кивнул:

– Отлично. Выходит, что, попав в тюрьму, преступники превращаются в еще более страшных преступников. Так или нет?

– Похоже, что так.

– И как ты думаешь, президент Рейган в курсе?

– Скорее всего.

– А сенаторы, конгрессмены, губернаторы знают об этом?

– Ну наверное, а как же иначе?

– А начальники тюрем, тюремные надзиратели, полицейские?

– Уж они-то, я думаю, знают об этом лучше, чем кто бы то ни было.

– Ну ладно, тогда – самый главный вопрос. Готов? Всем известно, что в тюрьме преступники не исправляются, вернее, даже наоборот: всем известно, что в тюрьмах хулиганы превращаются в уголовников. Так почему же мы продолжаем их использовать? Продолжаем отправлять отбросы нашего общества в эти уголовные университеты? Вот он, главный вопрос, – подумай на досуге. И когда ты сможешь на него ответить и будешь уверен, что ответил правильно, я скажу тебе, почему совершил то, что совершил.

– Это что еще за ребусы?

– Это не ребус, Лемюэл. Это испытание. Я должен знать, что ты видишь, а чего нет. Если окажется, что ты не в состоянии даже попытаться заглянуть за пелену, застилающую тебе глаза, то и знать тебе ничего не нужно о том, что за ней находится. Все равно, что бы я ни сказал тебе, ты не сможешь меня услышать.

Мелфорд свернул налево, на Хайленд-стрит, улочку, где жили Ублюдок и Карен до того самого момента, пока их не убили. Мы проехали уже почти полквартала, когда я с удивлением подумал: не собирается ли Мелфорд остановиться прямо у их трейлера. Но в конце концов решил, что вряд ли. Наверное, он просто хочет осмотреть окрестности.

Идея эта, надо признать, оказалась удачной, потому что, проезжая мимо фургона, мы увидели полицейскую машину, припаркованную на подъездной дорожке. Фары у нее не горели, и мы чуть было не нарвались. Машина стояла в полной темноте – ни фар, ни мигающих сине-красных огней, – и в этом полумраке, не озаренном ни светом из салона, ни уличными фонарями, стоял полицейский в коричневой форме и широкополой шляпе. Он беседовал с какой-то женщиной, положив ей руку на плечо. Женщина плакала.

ГЛАВА 9

Успокойся, – сказал Мелфорд, как только мы проехали мимо копа, который не сделал и шага, чтобы запрыгнуть в свою патрульную машину и пуститься за нами в погоню: он даже не заметил нас. – А чего ты ждал? Должны же они были обнаружить тела рано или поздно. Так что не говори мне, что ты удивлен.

– Просто я надеялся, что мы успеем забрать чековую книжку, – ответил я резким, почти истерическим тоном.

– Ах да, чековая книжка… Ну ладно, ведь чек был выписан не на твое имя, верно? Он был выписан на компанию, где ты работаешь?

– Да, на компанию «Путь к просвещению».

– Отлично. Ну и откуда же они узнают, что именно ты пытался указать им этот путь?

– В этих кварталах работал только я. Кроме того, мои отпечатки остались по всему фургону. Если они возьмут образцы у наших ребят, то меня точно вычислят. Дерьмо!.. – добавил я и с силой ударил ладонью о колено.

– Брось, это ничего не доказывает. Ну хорошо, ты там был, попытался втюхать им книги, но у тебя ничего не вышло. У тебя же мотива нет. Просто стой на своем, и все будет в порядке. – И Мелфорд ласково положил руку мне на плечо.

Отлично, лучше некуда. Только домогательств ассасина-педика мне и не хватало. Что-то мне эта идея не слишком нравилась: стой на своем, и тебя оправдают.

К счастью, он снова положил руку на руль.

– В любом случае дальше большого жюри [Большое жюри {англ. grand jury) – присяжные, решающие вопрос о предании суду] дело не пойдет.

– Офигеть, вот радость-то! В следующий раз ты станешь успокаивать меня тем, что приговор ограничится тюремным заключением. А еще пару минут назад, между прочим, ты рассуждал о том, как несправедливо будет, если меня вообще арестуют.

– Ну ладно, ладно. – И он поднял ладони так, будто пытался успокоить свою сварливую жену. – Я что-нибудь придумаю.

Мелфорд припарковал машину, и я огляделся по сторонам – впервые после того, как мы заметили полицейский патруль возле фургона Карен и Ублюдка. Оказалось, что мы стоим у входа в бар или какое-то заведение вроде бара. Это была весьма потрепанная на вид лачуга, покрытая белой облупившейся краской. Рядом стояло десятка два машин, по большей части пикапов. Парковкой для них служил лысый клочок земли, плотно прибитой шинами и подошвами пьяниц.

Мне показалось, что, как только мы вошли, музыка взвизгнула и умерла – быть может, так и случилось на самом деле. Люди, сидевшие за столами, подняли взгляды от своих пивных кружек. Остальные подняли взгляды от бильярдных столов. А те, что сидели за стойкой, выгнули шеи, чтобы на нас посмотреть. Ни одной женщины видно не было – одни мужчины.

В глубине души мне хотелось верить, что Мелфорд понимает, что делает. И тем не менее бар этот мне очень не понравился. Из музыкального автомата рвалась хвастливо-вызывающая песенка Дэвида Аллана Коу [Кантри-музыкант, стоял у истоков жанра «Outlaw country»]. К счастью, эти звуки заглушили гул крови в моих ушах: появление копа привело меня в такой ужас, что все тело пронзила леденящая боль, будто кто-то насквозь проткнул меня сосулькой.

Бар располагался в длинной комнате с бетонным полом и стенами, сложенными из шлакобетонных блоков. На одной из стен висели часы с рекламой пива «Миллер», а рядом вспыхивала и гасла вывеска с надписью «Бадвайзер», возле которой красовалась реклама пива «Курс», изображавшая пухлых, полногрудых девиц. Стульев в комнате не было, одни только пластиковые столы и скамейки, а в дальнем углу стоял громоздкий старомодный музыкальный автомат – бывают такие, с закругленной крышкой. Ближе к пестро украшенной деревянной стойке находилось несколько бильярдных столов, которые явно содержались с особой заботой. Все они были заняты игроками. По моим представлениям, это означало только одно: в этом помещении в любую секунду могло оказаться восемь голодранцев с оружием наготове.

Мелфорд направился к стойке, за которую мы и сели. Он жестом подозвал бармена – дородного парня с длинными волосами, собранными в хвост; на вид ему можно было дать лет пятьдесят, но прожитых бурно: об этом свидетельствовали осунувшееся лицо и руки, покрытые множеством ожогов, – можно было подумать, что он ночь напролет подставлял свое тело какому-то маньяку, который тыкал в него зажженной сигаретой. Мелфорд заказал две бутылки светлого пива, которые бармен со скептическим видом тут же и бухнул перед нами на стойку. Я не мог оторвать взгляда от линялых синих татуировок, сползавших по его предплечьям, а он пялился на мой трикотажный галстук бирюзового цвета, и я мысленно проклял себя за то, что забыл его снять. За спиной у нас раздавался угрожающий треск ударяющихся друг о друга бильярдных шаров.

– Четыре доллара, – бросил бармен. – Жратву заказывать будете, пока кухня не закрылась? У нас тут отличные бургеры, но Томми, наш повар, минут через пятнадцать напьется до зеленых чертей и с плитой уже точно не справится.

– У тебя что, специальный таймер для него есть?

– А я по цвету лица вижу. Минут через пятнадцать он либо скопытится, либо забьется в угол и станет реветь как белуга. Одно из двух. Кстати, ставки еще принимаются.

– Я пока что пас. Надо сперва поближе познакомиться с Томми.

– Да, разумно. Хотя сегодня, держу пари, будут слезы. Так что, парни, гамбургеры будете?

Несмотря на события сегодняшнего дня, я вдруг понял, что голоден. Это был какой-то особый, опустошающий голод: мне казалось, что еще немного – и тело перестанет мне подчиняться.

– Я буду, – заявил я. – Не слишком сильно прожаренный.

– Тебе к нему картошку фри или луковые кольца? – спросил бармен.

– Луковые кольца.

– Только луковые кольца, – попросил Мелфорд, разглядывая этикетку на бутылке с пивом, которую держал в руках.

– Хорошо, значит, один гамбургер с кольцами и одни кольца.

– Нет, вообще без гамбургера, – остановил его Мелфорд. – Я не буду ничего, а молодому человеку принеси только луковые кольца. Лучше даже двойную порцию: по-моему, он проголодался.

Бармен склонился к нам поближе.

– Интересно, а с чего это ты решил, что знаешь, чего хочет твой приятель, лучше, чем он сам?

– А откуда ты знаешь, что твой повар сегодня будет плакать, а не отрубится?

Бармен склонил голову в знак согласия.

– Ладно, твоя взяла.

Мелфорд улыбнулся.

– Итак, луковые кольца. – И он положил на стойку пять долларов. – Сдачи не надо.

Бармен ответил ему легким наклоном головы.

– Я что же, должен питаться луковыми кольцами? – спросил я. – Это что, тоже часть тайного кода идеологии?

– Что-то вроде того. Если хочешь общаться со мной, тебе придется отказаться от мяса.

– Да не хочу я с тобой общаться! Я хочу, чтобы ты вообще исчез из моей жизни! Я хочу вычеркнуть из памяти весь сегодняшний день, и тебя вместе с ним. Я через силу с тобой общаюсь, а ты еще хочешь, чтобы я гамбургеров не ел?

– Послушай, я понимаю твои чувства, – сказал Мелфорд, – и поверь, я не обижаюсь. У тебя был очень тяжелый день.

– Ой, спасибо тебе за такое офигенное понимание!

Я отвернулся и глубоко вдохнул, чтобы успокоиться. Мне постоянно приходилось напоминать себе о том, что если Мелфорд сказал, будто Карен и Ублюдок заслужили такую смерть, это вовсе не значит, что они действительно ее заслужили. Так что лучше этого парня не злить, и я решил сменить тему разговора.

– Значит, я должен отказаться от мяса? Ты что, вегетарианец, что ли?

– Да, Лемюэл, совершенно верно. Из того факта, что я не ем мяса, ты сделал абсолютно справедливый вывод, что я вегетарианец. Знал бы ты, как этих животных мучают, сам бы перестал мясо есть. Но ты этого не знаешь. Может быть, тебе даже все равно. Поэтому я насильно заставляю тебя отказаться от мяса. Мы еще вернемся к этому разговору, и тогда ты сам все поймешь. А пока что просто бери с меня пример – следуй за мной по пути добра и морали.

– Ты что, собираешься меня морали учить?

– Выходит, что так. Забавно, правда?

– Никогда раньше не встречал вегетарианцев, – признался я. – Теперь ясно, почему ты такой тощий.

– Ты что, моя мамочка, нацепившая на себя маску несмышленого подростка? Черт возьми, Лемюэл! Это же так просто: не ешь ничего, что связано с убийством или эксплуатацией животных, и все у тебя будет отлично. И не надо мне говорить, что я болтун. Если бы мы хотя бы питались только злыми животными – теми, что совершают безнравственные поступки, – я бы скорее согласился съесть эту парочку из фургона, чем гамбургер.

– Знаешь, все это не слишком убеждает меня в твоем душевном здоровье.

– Давай поговорим о чем-нибудь более приятном. Расскажи мне о своей очаровательной даме. Как там ее зовут? Чанта, что ли?

– Читра, – ответил я, не переставая чувствовать себя идиотом.

Как можно говорить о подобных вещах, находясь в столь плачевном положении? И в то же время какая-то часть меня была благодарна Мелфорду за возможность поговорить о Читре.

– Как думаешь, вы будете встречаться? – спросил он, и в его голосе я не уловил ни малейшего намека на насмешку.

Я только плечами пожал, как-то даже растерялся.

– Сейчас у меня есть куда более насущные проблемы. К тому же мы с ней едва знакомы. Мы встретились только на прошлой неделе.

– Подумаешь! Со мной ты познакомился только сегодня, а мы вон уже как близки!

Я предпочел пропустить эту фразу мимо ушей.

– Не представляю, может ли у нас с ней что-нибудь получиться. Чтобы накопить денег на университет, мне придется проработать весь год. А она через пару месяцев уедет в Маунт-Холиок.

– Подумаешь, люди и на расстоянии общаются, – возразил Мелфорд.

– Ну да… Но все-таки я боюсь, что сохранить отношения в таких условиях будет сложно. Сам понимаешь: все эти переживания, новые ощущения… Хотя, с другой стороны, если она пойдет в девчоночью школу, то, может, все не так уж и страшно.

– В женский колледж.

– Что?

Он отхлебнул пива.

– Это не девчоночья школа, а женский колледж.

– И какая разница, позволь спросить? – Я был не в состоянии выслушивать идиотские придирки.

– Разница большая. По крайней мере для меня. И для тебя, кстати, тоже. Нельзя так легкомысленно относиться к словам, Лемюэл: они обладают большой властью и всегда имеют последствия. Пока мы не научимся выражаться тактично по отношению к противоположному полу, настоящего равенства между нами не будет.

В этот самый момент что-то с силой шлепнуло меня по затылку. Это произошло настолько внезапно и я настолько оторопел, что даже не почувствовал боли. Я обернулся и увидел перед собой двух дюжих парней с киями в руках. Они хохотали.

Оба были одеты в выцветшие джинсы и футболки: один в черную и драную, другой в бледно-желтую, с надписью «Устрицы Боба» на груди. Под надписью красовалось изображение устрицы со словами «Съешь меня», обведенными в облачко, которое вылетало у нее из… даже не знаю, как сказать: изо рта? из клюва? из хобота? – или что там бывает у устриц.

Мое горло мучительно сжалось, душа ушла в пятки, и где-то глубоко внутри разрасталась отчаянная тоска, которую можно было бы выразить одной фразой: почему я, ведь нас же двое. Мы оба сидим рядом за барной стойкой. Мне казалось, что сам я ничем не отличаюсь от любого другого подростка. На мне, правда, был злополучный галстук – но что с того? Зато Мелфорд с его чудаковатой внешностью и дурацкими обесцвеченными волосами, торчащими во все стороны, будто он только что встал с электрического стула, казался мне куда более подходящей мишенью для насмешек. И что же? Эти молодчики все равно пристают ко мне. Они всегда пристают ко мне.

Пару секунд никто не произносил ни слова. Те двое пялились на меня. Я отвернулся.

– Ребята, вам не кажется, что вы далековато отошли от бильярдного стола? – поинтересовался Мелфорд.

Ну вот, сейчас он их прикончит, подумал я, онемев от сознания собственного бессилия. Сейчас произойдет еще одно убийство, прямо здесь, у меня на глазах. Мне опять придется смотреть, как умирают люди. Полная комната умирающих.

«Устрицы Боба» оскалился, обнажив пасть, полную меряющих зубов.

– Ну и что? – ответил он. – Тебе-то какое дело?

– Мне-то? – переспросил Мелфорд и пожал плечами. – Да вроде никакого. А тебе?

– Чего? – переспросил незнакомец.

– А? – переспросил Мелфорд.

– Что ты сказал?

– Что ты сказал?

– Какого вообще дьявола тебе нужно?

– Честно говоря, никакого.

– Ненавижу, когда сюда припираются педики! – заявил верзила в черной футболке.

– Я считаю нашу внешнюю политику относительно Сальвадора не вполне удачной, – высказался Мелфорд.

Парень в черной футболке нахмурился:

– Что за дерьмо ты несешь?

– Да сам не знаю. Я так понял, что мы тут просто высказываем свои соображения на разные темы. Твое заявление показалось мне совершенно неуместным, вот я и решил, что в ответ нужно сказать что-нибудь в том же духе.

С этими словами он взял со стойки бутылку, уже наполовину порожнюю, и одним залпом выдул остатки пива. Затем он покачал пустой бутылкой перед верзилами, как бы предлагая им засвидетельствовать, что пиво кончилось.

– Еще пиво будете?

– Тебе-то что?

– Да ничего. Просто лично я собираюсь заказать еще, а раз уж мы с вами тут так мило беседуем, то я, как человек вежливый, готов угостить и вас. Так что, будете?

Парень в черной футболке заколебался: любовь к пиву боролась в нем с беспричинной агрессией. Наверное, если бы Мелфорд явно нервничал, или суетился, Или выказывал какие-либо признаки страха, все повернулось бы совсем иначе. Я постепенно начинал понимать, в чем состоит сила Мелфордова спокойствия.

– Ну ладно, давай, – согласился парень в черной футболке. Он на мгновение сощурился и закусил губу: казалось, он чего-то не понял, но не хотел подавать виду.

Верзилы с киями молча переглянулись, «Устрицы Боба» пожал плечами.

Мелфорд подозвал бармена и заказал всем по пиву. Верзилы забрали свои бутылки, парень в черной футболке кивком головы поблагодарил Мелфорда и вместе со своим дружком направился к бильярдному столу. Оба словно воды в рот набрали и старались не смотреть друг на друга.

– Какого черта, – прошептал я, уткнувшись в корзинку с дымящимися луковыми кольцами, которую бармен поставил передо мной во время нашей небольшой разборки. – Я уже был уверен, что нам сейчас накостыляют по первое число.

– А я нет. Понимаешь, этот парень рассматривал два возможных варианта: либо я полезу с ним драться, либо отпраздную труса. А я взял и повернул все иначе, и в результате обошлось без насилия – вот и все.

Объяснение действительно казалось элементарным.

– Здорово! А что бы ты сделал, если бы этот придурок попытался повалить тебя на пол и размозжить тебе голову своим кием?

Мелфорд похлопал себя по карману:

– Тогда бы я его убил.

С минуту я обдумывал этот ответ, пытаясь понять, ужаснул он меня или, наоборот, успокоил.

– А почему ты не убил их сразу?

– Послушай, я готов защищаться, если на меня нападут, и я готов сражаться за справедливость, но это вовсе не значит, что я готов на все. Передо мной стояла вполне определенная задача: выбраться из этой передряги так, чтобы с тобой ничего не случилось. Я сделал для этого все возможное, но так, чтобы это имело как можно меньше дурных последствий.

Я взглянул на Мелфорда с чувством не только облегчения и благодарности, но даже некоторого восхищения. Именно в этот момент я впервые понял, что его внимание мне импонирует, льстит примерно так же, как льстила похвала моего босса Бобби, когда мне удавалось продать книги. Похоже, я нравился Мелфорду, и мне это нравилось. Казалось, ему приятно общаться со мной. Мелфорд был личностью, сумасшедшей, агрессивной, невероятной, но все-таки личностью, и, как я имел только что случай убедиться, отчасти даже героической личностью.

– А что мы будем делать с чековой книжкой? – спросил я.

– Пока подождем.

– Чего подождем?

– Ну, я надеюсь, ты в курсе, где находится этот фургон? То есть к какому населенному пункту он относится?

Я отрицательно покачал головой.

– Это город под названием Медоубрук-Гроув. Необыкновенно мерзкий городишко – узкая полоса земли, оттяпанная от территории округа. Он состоит из огромного трейлерного парка и маленькой свинофермы. Парень, которого мы видели возле фургона, – начальник местной полиции, он же и мэр, отъявленный кусок дерьма по имени Джим Доу, и он не слишком жалует копов из округа. Так что я ставлю на то, что он будет тянуть время и настоящую полицию вызовет в лучшем случае утром – иначе ему вообще не удастся сегодня поспать. Так что давай подождем. Через пару часов мы вернемся к фургону, пролезем под желтую оградительную ленту и заберем чековую книжку. – Тут Мелфорд бросил взгляд на мою корзинку. – Можно мне одно колечко?

Уж не знаю, когда в этих местах закрываются бары, но по крайней мере в том заведении, куда мы зашли, даже к четверти третьего тише не стало. Как раз в это время Мелфорд хлопнул меня по плечу и сказал, что нам пора. Я послушно последовал за ним.

Когда мы сели в машину, он поставил другую кассету: мелодия, звенящая и печальная, мне понравилась вопреки моей воле. Быть может, виной тому были четыре бутылки пива.

– Что это?

– «Смитс», – ответил Мелфорд. – Альбом называется «Мясо – убийство» [«Смитс» («The Smiths») – английская рок-группа, второй альбом которой, озаглавленный «Мясо – убийство» («Meat Is Murder», 1985) и включающий одноименную песню, проповедует вегетарианство].

Я усмехнулся.

– Что смешного?

– По-моему, это слегка перебор, – ответил я. – То есть хочешь быть вегетарианцем – валяй, дело твое. Но «мясо – убийство» – это чересчур. Мясо – это мясо.

Мелфорд только головой покачал.

– Ну почему? Почему ты не видишь ничего страшного в том, что мы причиняем всевозможные страдания существам, у которых есть чувства, желания, стремления? И мы считаем себя вправе делать это только для того, чтобы получить пищу, без которой легко можем обойтись! Ведь все необходимые питательные вещества можно получить из овощей, фруктов, бобов и орехов. А в нашем обществе господствует подспудное убеждение, будто животные на самом деле не такие уж живые существа, что они – всего лишь сырье для пищевой промышленности и считаться с ними нужно не больше, чем с запчастями для автомобилей. Так что «Смите» правы, Лемюэл: мясо – убийство.

Должно быть, если бы не пиво, я бы промолчал. Но пиво есть пиво.

– Отлично, предположим, что так. Но знаешь, что еще называется убийством? Погоди-ка секундочку, попытаюсь вспомнить. Ага, как же, убийство… Убийство – это убийство. Да, именно так. Это когда кто-то берет и убивает двух человек, которые живут себе и никого не трогают, врывается к ним в дом и вышибает им мозги. Да, я полагаю, это тоже убийство. У «Смите» есть альбом на эту тему?

Мелфорд устало покачал головой, как будто перед ним был малый ребенок, который никак не мог понять какую-то простую мысль.

– Я же тебе объяснил: это было не убийство, а казнь. Я их казнил.

– Угу. Только я пока не готов узнать, за что.

– Точно.

– Зато я ем мясо, значит, я нехороший человек.

– Нет, ты ешь мясо, но ты – совершенно нормальный человек. Потому что ничем не ограниченное издевательство и мучительное убийство животных в нашем обществе являются нормой. И нельзя осуждать тебя за то, что ты ешь мясо. По крайней мере, до сегодняшнего дня нельзя было. Но, с другой стороны, если ты прислушаешься к моим словам, если ты хотя бы на секунду задумаешься об этом и снова станешь есть мясо – тогда, пожалуй, да: я скажу, что ты нехороший человек.

– Ты говоришь, издевательство и убийство, – возразил я, – но поверь, они не сажают коров в карцер и не будят их по ночам, всякий раз угрожая, что сейчас поведут их казнить. Животные просто стоят в своих стойлах, мычат, жуют сено, и, когда приходит время, их забивают. Да, живут они меньше, чем могли бы, но, с другой стороны, они ведь могут не бояться ни голода, ни хищников, ни болезней. По-моему, это честная сделка.

– Да уж, звучит очень мило. И добрый фермер навещает их время от времени, чтобы ласково потрепать по заду или, может быть, даже сбацать что-нибудь на банджо, пока скотина жует свою охапку сена. Проснись, дружище, нет больше на свете этой идиллической фермы. И я не уверен, что она вообще когда-либо существовала. Маленькие фермы поглощаются гигантскими корпорациями, и вместо них строятся так называемые фабрики, а ты знаешь, каково там? Огромные темные помещения, в которые запихивают как можно больше животных. Чтобы они могли выжить в этих невероятных условиях, их накачивают наркотиками, а для того чтобы они росли и набирали вес, их пичкают гормонами роста. Только поэтому они становятся крупными и мясистыми, хотя почти ничего не едят. А еще их кормят антибиотиками, и только поэтому они не болеют, несмотря на то что большую часть жизни лежат буквально штабелями друг на друге. И после этого ты, мой друг, грызешь свой огромный, аппетитный, сочный бифштекс; знаешь, что я тебе скажу? Ты жрешь антибиотики и бычьи гормоны роста, так что подумай сам, во что ты превратишься, если будешь есть много говядины. Если беременная женщина ест говядину, свинину или курятину, как ты думаешь, чем она при этом кормит своего ребенка? Так что все это, во-первых, нечеловечески жестоко, а во-вторых, рано или поздно приведет к биологической катастрофе невероятных масштабов.

– Ну да. Только одного не понимаю: если все мы находимся в такой жуткой опасности, то почему это никого не волнует?

– Вот именно, все мы, – повторил Мелфорд и печально вздохнул. – Вспомни, что я говорил тебе про идеологию. Все убеждены в том, что мясо – это безопасный, хороший и полезный продукт, поэтому и продолжают его есть. «Толпа хочет того, что она получает».

– «Но я не понимаю, чего хотят люди», – ответил я, заканчивая цитату.

Мелфорд удивленно взглянул на меня, и на его лице выразилось некое подобие восхищения.

– Ты слушаешь «Джем»? Молодец, сынок: значит, ты не безнадежен.

Мне хотелось огрызнуться, выпалить ему в ответ, что некоторое совпадение наших музыкальных вкусов вовсе не делает нас друзьями или сообщниками, но в то же время в глубине души одобрение Мелфорда мне было приятно. Ведь мне все-таки было семнадцать, и музыка в моей жизни значила очень многое. Я мог составить довольно категоричное суждение о человеке, исходя исключительно из его музыкальных предпочтений. Если вам нравится Элвис Костелло, «Клэш» или «Спешиалз» – мы, скорее всего, поладим. Но если я вдруг услышу, как вы напеваете «Лихого любовника» [Элвис Костелло, «Клэш», «Спешиалз» (Elvis Costello, «The Clash», «The Specials») – исполнители музыки в стилях панк-рок, ска и др. «Лихой любовник» («Easy Lover») – песня Филиппа Бейли и Фила Коллинза], – вряд ли я смогу заставить себя передать вам солонку за ужином.