Текст книги "Этичный убийца"

Автор книги: Дэвид Лисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Из отстойника на него волною нахлынул запах свинячьего дерьма – как поток сквернословия, как громкий отвратительный хохот, как налоговая проверка или какая-нибудь венерическая зараза. Доу в ловушке. Ему больно. Ему оторвали яйца. «Ю-Ху» и бурбон вскипели у него в желудке и выплеснулись на сиденье, заливая ему грудь, лицо и руки. Он почувствовал, что теряет сознание.

Доу так и провалялся в отключке до следующего утра, пока не явился его помощник, который и привел его в чувство, деликатно и в то же время глумливо постучав дубинкой по стеклу.

ГЛАВА 4

Душа у меня ушла в пятки, и страх сжался в груди плотным комком. У меня на глазах только что были убиты два человека, и я буду следующим. Сейчас я умру. Все вдруг стало холодным, застывшим, замедленным – словно ненастоящим и в то же время неоспоримо настоящим, реальным до боли, будто мое сознание переключилось на какой-то иной уровень.

Я не хотел поворачиваться, я и не думал смотреть на убийцу, но так уж вышло. Оглянулся и увидел у себя за спиной необыкновенно высокого человека. В руках у него был пистолет, направленный в мою сторону, хотя не то чтобы именно на меня. Он заслонил головой лампочку, висящую на потолке, как земная тень – луну во время затмения, и какое-то мгновение я видел только темный взъерошенный силуэт, зато пистолет я видел отчетливо. К дулу его был приделан длинный черный цилиндр – глушитель, я их видел по телевизору.

– Дьявольщина, – выругался незнакомец и выступил на свет. Выражение его лица оказалось вовсе не яростным и кровожадным, а скорее озадаченным. – Ты еще кто такой?

Я открыл было рот, но в итоге промолчал. Не то чтобы от ужаса я позабыл собственное имя или разучился издавать членораздельные звуки; скорее, я догадался, что мое имя ничего ему не скажет. Ему нужна была информация, которая объяснила бы, что происходит, которая помогла бы ему решить, стоит ли меня убивать, но я был просто не готов к ответу.

Продолжая держать меня на мушке, незнакомец терпеливо смотрел на мою растерянную физиономию: это было спокойствие хладнокровной рептилии, к которому, однако, примешивалась и какая-то непонятная теплота. Он был альбинос, с совершенно белыми волосами, торчащими в стороны, как у Энди Уорхола, необыкновенно худой, совсем как Карен и Ублюдок, но не такой хилый и изможденный на вид. Вообще-то он казался даже крепким и по-своему элегантным: черные кеды, черные джинсы, белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, и черные перчатки. На правом плече у него небрежно болтался студенческого вида рюкзачок, а его изумрудные глаза даже в туманном полумраке трейлера сияли, контрастно выделяясь на фоне белоснежной кожи.

– Не дергайся, – сказал убийца.

Он вел себя как человек, у которого все под контролем, но через какую-то долю секунды самообладание покинуло его, а потом снова вернулось – будто каменная статуя рассыпалась на куски и снова собралась. Он сделал пару осторожных шагов – сперва влево, потом вправо.

– Ты, наверное, заметил, что я тебя еще не убил. Более того, и не собираюсь этого делать. Я не убийца и не киллер, я – ассасин. Если ты отмочишь какую-нибудь пенку и разозлишь меня – я прострелю тебе колено. Боль, кстати, адская, и можно остаться инвалидом. Так что мне не хотелось бы этого делать. Поэтому не дергайся, делай, что я скажу, и я тебе обещаю, что все будет в порядке. – Он еще раз огляделся и испустил такой глубокий вздох, что губы его задрожали. – Дьявол! Мне так адреналин в голову ударил, что я даже не заметил тебя, пока не уложил этих двоих.

Я продолжал на него пялиться – наверное, это и есть состояние шока. Страх разрастался в моей душе, а в ушах нарастал монотонный гул, и сердце колотилось как ненормальное, но его стук казался далеким и чуждым – словно где-то далеко кто-то колотит по какой-то жестянке. Шея болела страшно, но я боялся отвернуться: лишняя суета могла разозлить этого парня.

– Как ты попал сюда? – спросил убийца. – Непохоже, чтобы эти ребята были твоими друзьями.

Я понимал, что на прямой вопрос лучше ответить, но в приводном механизме моих голосовых связок произошла какая-то неполадка. Я тяжело, с усилием сглотнул, словно пытаясь протолкнуть что-то, застрявшее в горле, и вновь попытался подать голос:

– Я продаю энциклопедии.

Он вытаращил на меня свои зеленые глаза.

– Этим уродам? Господи! Почему ты не пришел к ним пару лет назад? Может быть, капля образования их спасла бы. Хотя сомневаюсь.

Только не спрашивай, сказал я себе. Просто держи язык за зубами, не дергайся и постарайся понять, чего он хочет. Если он до сих пор тебя не пристрелил, то, может быть, и не пристрелит. Он и сам говорит, что не убьет. Так что лучше не спрашивай его ни о чем. Но я все равно спросил:

– А за что вы их убили?

– Тебе не следует этого знать. Тебе стоит запомнить одно: они это заслужили.

Неторопливым, покровительственным жестом, словно старший брат, который собирается прочесть младшему лекцию о вреде наркотиков, убийца отодвинул соседний стул и уселся рядом со мной. Вблизи я заметил, что он моложе, чем мне сперва показалось. Я бы сказал, что ему года двадцать четыре– двадцать пять. У него было подвижное лицо человека с хорошим чувством юмора, скорее всего даже ироничного – с таким парнем приятно быть в одной компании или жить на одном этаже в студенческой общаге. Я понимал, что мысль идиотская, но тем не менее.

– А теперь собери-ка вещички, – сказал убийца, – чтобы здесь не осталось и следа твоего пребывания.

Но я не мог пошевелиться. Сначала мне показалось, что фургон постепенно наполняется вонью трейлерного парка, которая просочилась в открытую дверь и перекрыла даже запах табака, пороха и пота, но потом до меня дошло, что воняют мертвые тела: это запах дерьма, мочи и крови. Мертвые лица пялились на меня с пола своими пустыми глазами, и я не мог оторвать взгляда от их размозженных черепушек, от этих лиц, навсегда застывших в удивлении.

– Это очень важно, – почти ласково повторил убийца, – ты должен собрать свои вещи.

Я встал, словно загипнотизированный, думая лишь о том, что прямо сейчас узнаю, убьет он меня или нет. Как только я повернусь к нему спиной – тут же тихонько взвизгнет глушитель и раскаленный металл пробьет мне тело. Я был уверен, что он меня убьет, и в то же время мне не верилось. Возможно, это была интуиция или я просто принял желаемое за действительное, но мне показалось, что, обещая не убивать меня, он говорил вполне искренне. И при этом мне не казалось, что я хватаюсь за соломинку; я испытывал совсем иное чувство, не похожее на безумную надежду приговоренного к смерти, который стоит с завязанными глазами, уверенный, что вот сейчас его помилуют, а шершавая петля между тем уже скользит по его шее. Уж не знаю почему, но мысль о том, что я смогу выйти из этой передряги живым, не казалась мне такой уж нелепой.

Я посмотрел на свои вещи. Все печатные материалы были разложены на столе, и при этом каким-то чудом ни одна книга не забрызгана кровью. К своему удивлению, я заметил, что мои руки трясутся, как лодочный мотор. Но я все равно принялся собирать со стола книги, брошюры и прайс-листы – осторожно, чуть ли не двумя пальцами, как полицейские обычно собирают улики. Я покидал их один за другим в заплесневелую сумку отчима, не забыв прихватить и чек, который выписала Карен: его я сунул в карман.

Пока я все это делал, убийца занялся хозяйством Карен и Ублюдка. Чековую книжку он положил возле телефона, рядом со стопкой счетов; ручки сунул обратно в стакан, стоявший на кухонной стойке. Потом, аккуратно обходя кровавые пятна, он взял чашку, из которой я пил, подошел к раковине и тщательно вымыл ее губкой, умудрившись при этом почти не замочить перчатки.

Все это он проделал очень спокойно, собранно и невозмутимо; он вел себя как человек, у которого все под контролем – хотя под контролем было не все. Впрочем, мое присутствие в фургоне выбило его из колеи лишь на какое-то мгновение. Пришлось немного изменить план действий. Если я проспал на пять минут, мне уже нелегко собраться с мыслями, но этого парня трудно было сбить с толку.

Он перешагнул через тела, через кровь и сел рядом со мной. Я бы должен был весь сжаться при его приближении, но, по-моему, я чувствовал себя совсем иначе. Под его горящим взглядом мои мысли испарялись, оставался лишь дикий, немой ужас – да еще какая-то, не менее дикая, надежда.

Убийца направил дуло пистолета в потолок, снял глушитель, вынул обойму и извлек пулю из патронника. Не сводя с меня глаз, он сложил эти причиндалы в рюкзак, а пистолет оставил на столе. Я смотрел на оружие во все глаза. В моей семье ни у кого не было пистолета. Никто из нас не прятал под кроватью ни огнестрельного оружия, ни ножей, ни бейсбольных бит. Мы просто не умели обращаться с этими штуками. Если в доме заводились мыши, мы вызывали работника специальной службы, а уж он расставлял мышеловки и рассыпал, где надо, яд. Я вырос в брезгливой среде и был воспитан в твердой вере, что, если я когда-нибудь возьму в руки предмет, способный нанести вред другим людям, оружие обернется против меня и, как взбунтовавшийся робот, убьет своего хозяина.

И вот теперь такая штуковина лежала передо мной. Пистолет. Прямо как в кино. Я знал, что он не заряжен, но в какое-то мгновение у меня была мысль схватить его и совершить героический поступок. Например, отшлепать убийцу этим пистолетом, выдрать его как следует. В общем, поговорить с ним по-мужски. Но пока я обдумывал план действий, убийца извлек из рюкзака еще один пистолет, и я понял, что мужской разговор отменяется.

Парень снова направил оружие на меня или, во всяком случае, в мою сторону – явно не столько для того, чтобы меня напугать, а скорее чтобы я не потерял голову, чтобы не забывал, кто здесь главный.

– Дай-ка мне свой бумажник.

Я не имел ни малейшего желания отдавать ему бумажник. Ведь там лежали деньги, водительские права и кредитная карта, которую отчим мне выдал с большой неохотой, разрешив воспользоваться ею лишь в самом крайнем случае. И я знал, что, даже если такой случай подвернется, порки мне не миновать. С другой стороны, я сообразил, что, раз убийца просит у меня бумажник, значит, он и вправду не собирается меня убивать: ведь забрать вещи у мертвеца гораздо проще. Так что я залез в задний карман брюк и вытащил оттуда бумажник – надо сказать, не без труда, поскольку и сам он, и мои штаны намокли от пота. Я протянул его убийце, который наскоро осмотрел его содержимое, ловко орудуя пальцами в черных перчатках, и извлек из кармашка мои водительские права. Вид на фотографии у меня был совершенно идиотский – в этой дурацкой вельветовой рубашке. Тогда она мне казалась очень даже ничего, но теперь я и сам не мог понять, зачем в нее вырядился.

Убийца бросил быстрый, внимательный взгляд на документ.

– Знаешь, Лемюэл, оставлю-ка я это себе.

Он хочет забрать мои права. Это явно неспроста. Даже, пожалуй, не к добру. Я был в этом уверен, хотя и не мог определенно сказать почему.

– А теперь возьми второй пистолет. Давай, живенько. Обещаю, что, если будешь слушаться, я тебя не трону.

Мне не хотелось прикасаться к этой дряни. Мне даже близко к ней не хотелось подходить. А что будет, если я подойду? Может быть, он меня тут же пристрелит, а сам скажет, что защищался и что это я убил Карен и Ублюдка. В таком случае взять пистолет – это просто безумие. Хотя отказаться – безумие не меньшее. Я медленно обвил пальцами рукоятку и поднял оружие со стола. Пистолет оказался одновременно и легче, и тяжелее, чем я предполагал. Он сразу же задрожал у меня в руках.

– Прицелься в холодильник, – приказал убийца.

Не имея ни малейшего желания спорить и препираться, я покорно выполнил приказ.

– А теперь нажми на курок.

Я видел, как он вынул обойму, и, конечно же, понимал, что пистолет не заряжен, и все же, выполняя его приказ, я вздрогнул. Я нажал на курок изо всех сил, ожидая, что сейчас раздастся оглушительный грохот, как это обычно бывает по телевизору. Но я услышал только глухой щелчок. Я стоял, не в силах опустить руку, в которой по-прежнему дрожал пистолет.

– Отлично, Лемюэл. А теперь положи пистолет на стол.

Я положил.

– Слушай, что я тебе скажу. Теперь отпечатки твоих пальцев остались на орудии убийства. Для тебя это плохо, для меня – хорошо. Но давай договоримся сразу: ты уходишь и забываешь о том, что видел, и никто никогда не найдет этот пистолет. Никто не узнает, что ты здесь был, и тогда не будет проблем ни у тебя, ни у меня. Я не собираюсь тебя подставлять. Просто я хочу быть уверен, что ты никому не проболтаешься. Так-то вот, Лемюэл Алтик. Если ты вдруг решишь пойти в полицию, они получат на тебя анонимку. В ней будет сказано, где спрятан пистолет, который выведет полицию на убийцу, то есть на тебя. С другой стороны, если ты поймешь, что на кону очень серьезные вещи, о которых ты даже не догадываешься, и, соответственно, будешь держать рот на замке, полиция никогда не выйдет на тебя по этому делу. А если тебя беспокоят соображения морали, подумай о том, что я предлагаю тебе вполне справедливую сделку. Поверь мне, это были очень, очень плохие люди, и они это заслужили. Ну что, по рукам?

Я медленно кивнул, и тут мне впервые пришло в голову, что, возможно, этот убийца – гей. В нем не было ничего женоподобного и вообще ничего такого, но во всей его фигуре, в его жестах, в интонациях чувствовался скрытый смысл, будто он во все вкладывает дополнительное значение. Но какой-то тихий голос шепнул, что для меня не важно, гей он или нет, – какая, в конце концов, разница, любит ли он кувыркаться в позе «69» с похотливыми обезьянами? Меня должен волновать только один вопрос: выживу я или нет? А теперь вот возникла еще одна задачка: не собирается ли он отпустить меня только для того, чтобы потом подставить?

Я поднял глаза и увидел, что он качает головой:

– Мне и вправду очень жаль, что ты во все это вляпался. Не пойму, как случилось, что такой славный парень, как ты, торгует энциклопедиями? Почему ты не учишься?

Я с трудом сглотнул:

– Я коплю деньги. Я поступил в университет, но мне нечем платить. Так что с учебой пришлось пока подождать.

Вдруг он ткнул в меня пальцем:

– Твоя любимая пьеса Шекспира – отвечай, быстро!

Я не поверил своим ушам.

– Не знаю. Наверное, «Двенадцатая ночь».

Он приподнял одну бровь:

– Неужели? И почему?

– Не знаю. Вроде бы она считается комедией, а на самом деле история страшная и даже жестокая. А главный злодей на самом деле просто пытается водворить порядок.

Убийца задумчиво кивнул:

– Интересная трактовка. – И махнул рукой. – Хотя кому какое дело, правда? Шекспира явно переоценивают. Вот Мильтон – это поэт.

Я приложил неимоверные усилия, пытаясь затолкать свой страх куда-нибудь поглубже, но он все равно вырвался наружу и теперь метался вокруг меня искрами, как в трансформаторе Тесла. Ведь обычно именно так разглагольствуют психи, прежде чем наброситься на свою жертву и убить ее. Я видел такое в кино. Но даже если я неверно толковал его поведение – все равно, у меня на глазах только что убили двух человек. Как ни пытался я направить свои мысли на что-нибудь другое, как ни пытался утешить себя надеждой, что меня не убьют, страх снова и снова возвращал меня к страшной действительности. Погибли два человека. Они умерли. Навсегда. Что бы там ни натворили Ублюдок и Карен, такого они не заслужили. Они все же люди, а их пристрелили, как бешеных собак.

Но несмотря ни на что, несмотря на всю скорбь, которую вызывало во мне сознание непоправимости этого жестокого поступка, я начинал испытывать к убийце своего рода восхищение… хотя не совсем так. Я боялся этого парня, и в то же время мне хотелось ему понравиться. Я понимал, что это глупо и бессмысленно, и все же чувствовал, что мне необходимо завоевать его доверие. И поэтому я заговорил.

– Есть еще кое-что, – сказал я, нарочито медленно произнося каждое слово, тщетно пытаясь таким образом сдержать дрожь в голосе. – Я не про Шекспира. Один парень видел, как я вошел сюда.

Убийца приподнял бровь:

– Что за парень?

– Не знаю, просто парень. Какой-то ничтожный голодранец.

– Когда это было?

– Думаю, часа три назад.

Убийца успокоительно махнул рукой.

– Забудь о нем. Он не вспомнит ни кто ты такой, ни что ты здесь делал. Я в этом уверен. Он не доставит тебе никаких неприятностей. Ну а если он все-таки наведет на тебя копов, скажешь, что просто пытался продать им книжки, но дело не выгорело, и ты ушел. У тебя нет ничего общего с этими ребятами – ничего, что сошло бы за мотив.

– Ну, не знаю…

– Если копы тебя навестят, скажешь, что просто вошел и вышел, а продать тебе ничего не удалось. Скажешь, что не заметил ничего странного, вот разве что этого ничтожного голодранца. Вот и все. Они тут же забудут про тебя и насядут на него. Я тебе точно говорю, можешь мне поверить.

Разве я мог ему верить? Он ворвался в мою жизнь, убил у меня на глазах двух покупателей, а потом пригрозил, что свалит вину на меня. Я кивнул.

– Отлично, – сказал убийца. – Ну а теперь советую тебе валить отсюда.

Только этого я и ждал. Я с трудом поднялся на свои трясущиеся ноги, оперся о стол и помедлил, пока дрожь не унялась. Бочком, едва передвигая ноги, я двинулся к входной двери, стараясь при этом не выпускать убийцу из виду.

– Лемюэл, – окликнул он меня, – надеюсь, ты сочтешь возможным выйти через заднюю дверь. Так будет безопаснее.

Чувствуя себя пристыженным, я вышел в комнату и отпер заднюю дверь. Я шагнул во двор, и на какую-то долю секунды жара, духота и уличная вонь заставили меня забыть о страхе. У меня на глазах, в каком-нибудь жалком полуметре от меня были убиты два человека, я сидел за одним столом с убийцей – и вот выбрался из этой передряги живым. Меня не убили.

Мне оставалось только смыться, пока не приехала полиция.

Главное – добраться до соседнего участка, сущий пустяк. Я закрыл за собой дверь и ступил во влажную тьму. Призрачная луна просвечивала сквозь плотное облачное одеяло. Сверчки исполняли свою визгливую ораторию, а где-то рядом фантастическая тропическая лягушка басисто орала экваториальные песни. В ухо мне бился комар, но я даже не замечал его писка. Собравшись с силами, я двинулся вперед, смутно отметив про себя, что свет в фургоне, где жили Ублюдок и Карен, погас. Очень символично.

Ублюдок и Карен. Он такой неприятный и в то же время зловещий. И она – потрепанная, неряшливая, измученная.

Мертвы. Они оба мертвы. А их дети, где-то там, где бы они ни были… Они стали сиротами и даже не знают об этом. Их жизнь, еще такая юная, теперь изменится навсегда. И я стал свидетелем этого злодеяния. Я видел их невыразимо ужасную гибель. А потом сидел рядом с убийцей, который показался мне почти обаятельным, – я уже вполне отдавал себе в этом отчет. Я знал, что Ублюдка и Карен не спасти, и все же упорно возвращался к мысли, что пока еще могу кое-что сделать. Надо идти в полицию, и поскорее: тогда они, возможно, успеют скрутить убийцу, пока он не покинул фургон. А даже если не успеют, все равно никто не поверит, что этих людей убил я. А впрочем, кто знает.

И убийца этот, когда не убивал, казался вполне разумным человеком. Быть может, он и в самом деле уверен, что Ублюдок и Карен заслуживали смерти. Но разве есть на свете люди, которые заслуживают смерти? Я что же, живу в мире, где плохих людей убивают благородные убийцы? В моей жизни не было еще ни одного случая, который бы это подтверждал. Но опять-таки, ведь сегодняшняя-то ночь была в моей жизни!

В первых двух трейлерах, мимо которых я прошел, было темно, хотя откуда-то из мрака между ними доносился звонкий собачий лай. Я вышел на улицу, и не на ту, где жили Ублюдок и Карен. Мне немного полегчало. До «Квик-стоп» было чуть меньше полутора километров, и за всю дорогу мимо меня пронеслась лишь пара машин: водители, завороженные скоростью, меня не заметили. Я снова и снова повторял себе, что надо просто забыть об этом и постараться жить как ни в чем не бывало.

ГЛАВА 5

В «Хлебной доске» явно не хватало музыки. Этот ресторан с довольно дурацким названием располагался в нескольких залах, обитых деревянными панелями. Зальчики сообщались между собой и были тесно уставлены столиками, покрытыми белоснежными скатертями, и тяжелыми деревянными стульями. Но музыки не было, и Б. Б. расстроился. Он любил, чтобы в ресторане играла музыка – мягкая, приглушенная, которая струится так тихо, что ее почти не замечаешь, – музыка, создающая звуковой фон, как оживленная трасса где-то вдалеке, шум которой едва заметен, но все же слышен. Она сообщает еде особый привкус, придает вес неторопливой беседе, как саундтрек – фильму. Например, классическая музыка, только что-нибудь спокойное, приглушенное, а не торжественный грохот с трубами и литаврами. Но вообще-то Б. Б. больше нравилась привычная слащавая попса, которую вечно играют в ресторанах, кафе и супермаркетах. Он знал, что все просто на стенку лезут от этого дерьма, и ради бога, пусть себе ругаются сколько хотят: все равно ведь нельзя не признать, что в этих песнях, которые у всех на зубах навязли, что-то есть. Может быть, дело как раз в том, что они, изначально грубоватые, но уже столько раз слышанные, стали мягкими и рассыпчатыми, словно их вам разжевали и положили в рот – и вы глотаете их, даже не заметив, как в ваше горло что-то проскочило.

Так вот, в этом ресторане музыки не было. И аквариума тоже, а Б. Б. нравилось, когда есть аквариум. Он был не из тех парней, которые получают жестокое удовольствие от самого процесса выбора рыбины, которой придется расстаться с жизнью: ему и на работе хватало ситуаций, когда приходилось принимать жестокие решения. Просто ему нравилось смотреть на рыб. Он любил наблюдать, как они плавают, особенно ему нравились большие серебряные караси с выпученными глазами, нравилось журчание воды в фильтре.

Правда, в «Хлебной доске» были пальмы. Пластиковые деревья местами кучковались, собираясь в небольшие рощицы и придавая заведению некоторый шик. Пальмы были призваны ограничивать обзор, а Б. Б. не хотелось, чтобы его видели, и сам он не хотел никого видеть. Главное в хорошем ресторане – это возможность уединиться. Для этой цели сгодились бы и колонны, но пальмы были даже лучше, потому что их разлапые листья надежнее защищали от любопытных взглядов.

Помещение было погружено в легкий, успокаивающий полумрак, так что в общем, несмотря на недостатки, благодаря тусклому освещению и пальмам заведение можно было считать вполне пристойным. При случае Б. Б. сюда еще заглянет. Конечно, этот ресторанчик никогда не войдет в его шорт-лист, но иногда, для разнообразия, – почему бы и нет. Все равно Б. Б. старался не появляться в одном и том же месте чаще чем раз в полгода. Хуже некуда, когда официанты начинают тебя узнавать и вспоминают, что в прошлый раз ты приходил с другим мальчишкой – как, впрочем, и в позапрошлый.

Это было небольшое заведение, где подавались мясные и рыбные блюда. Стейк-хаус находился в двух шагах от аэропорта Форт-Лодердейла, довольно далеко от Майами, так что не было риска наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Основными клиентами здесь были старики-пенсионеры, так что человека вроде Б. Б., то есть парня без морщин, причем без морщин благодаря достижениям косметической хирургии, заядлого игрока в гольф, который носит часы «Ролекс» и ездит в автомобиле с открытым верхом, никто не застанет здесь врасплох. Б. Б. твердо верил в такие вот заведения, куда приходят почти исключительно старики-пенсионеры. Официанты будут обращаться с тобой как с наследным принцем уже за то, что ты не устроил скандала, когда тебе принесли воду не той температуры.

За столиком, освещенным свечами, напротив Б. Б. сидел Чак Финн и сосредоточенно пытался размазать по хлебу толстую пластину масла, похожую по консистенции на воск. Сначала все шло хорошо, но потом пластина выскользнула из-под ножа, и Чак внезапно и очень неуклюже протянул руку, чтобы водворить ее на место. Потом история повторилась, потом снова, и всякий раз Чак смущенно улыбался Б. Б. с таким видом, будто ему очень стыдно, и его кривоватые зубы вспыхивали ослепительной белизной. Затем он опять возвращался к своему бутерброду. На третий раз Б. Б. пришлось потянуться через стол и схватить мальчика за руку, чтобы тот не опрокинул свой бокал и не залил скатерть вином «Сент-Эстеф». Вино было, между прочим, по сорок пять долларов за бутылку, и Б. Б. не хотел потерять ни капли, особенно после того, как мальчик, сделав первый глоток – возможно, вообще самый первый глоток вина в своей жизни, – слегка наклонил голову с видом знатока. В мясном ресторане нужно пить хорошее бордо – это же так просто и естественно, это элементарно. Почти все остальные мальчишки, или скорее даже все остальные мальчишки, делали глоток, кривились и просили заказать им кока-колы. То ли дело Чак: он слегка прикрыл глаза от удовольствия и нежно провел кончиком своего ярко-розового языка по верхней губе. Чак сразу понял, в чем соль, и Б. Б. подумал, что, возможно, в его руки попал мальчик, не просто желающий получить достойное воспитание, но и обладающий необходимыми данными.

Он сделал всего глоток, но каким-то невероятным образом бокал тут же оказался покрыт отпечатками жирных пальцев. Б. Б. понимал, что ничего с этим не поделаешь: мальчишки есть мальчишки, они вечно все переворачивают вверх дном, устраивают беспорядок и чуть не опрокидывают бокалы с вином. А иногда опрокидывают. И таким вещам не стоит придавать слишком большого значения. Нельзя же ругать мальчишек только за то, что они мальчишки, – если, конечно, у вас нет очень веских причин стараться не привлечь внимания окружающих. Во всяком случае, наставник, воспитатель не должен этого делать. Он должен лишь исподволь наставлять юношу на путь истинный, указывать ему верное направление, чтобы однажды, когда придет время, мальчик превратился в достойного мужчину. Вот чем должен заниматься воспитатель.

– Веди себя прилично, Чак, – произнес Б. Б. самым назидательным тоном, на какой был способен. – Приличие – это сдержанность, сдержанность – это надежность, а надежность – это сила. Вот посмотри на меня. Перед тобой вполне достойный пример для подражания.

Говоря это, Б. Б. указал на себя пальцем, будто на уникальный экспонат. Когда показываешь на себя пальцем, люди обращают на это внимание, а он старался вести себя так, будто внимание других его не беспокоит. В этом году ему стукнуло пятьдесят пять – возраст, конечно, уже весьма зрелый, но Б. Б. был еще в самом соку, и многие давали ему сорок, в крайнем случае – не больше сорока пяти. Своей моложавостью он был обязан отчасти краске для волос, использование которой возвел в ранг искусства, отчасти же – своему образу жизни. В конце концов, три раза в неделю по часу на тренажерах – не такая уж большая трата времени и сил, особенно учитывая, что вносишь тем самым значительный вклад в продление молодости. Не последнюю роль здесь играла и его манера одеваться.

А одевался он, как герои сериала «Полиция Майами, отдел нравов» – иначе не объяснишь. Сочетание льняного костюма с футболкой нравилось ему и раньше, еще до выхода фильма, но, увидев этих ребят, вальяжно расхаживающих в таком прикиде, Б. Б. понял: этот прикид как раз для него. Именно так должен выглядеть человек, обладающий скрытой, но все же несомненной силой, и этот самый сериал, да благословит его Господь, уже одним своим существованием превратил Майами из некрополя, населенного пенсионерами, изъеденного трущобами, где кишели нищие негры и кубинцы, в потрясающее, просто первоклассное место – почти сказочное, почти зачарованное. Запах нафталинных шариков и бальзама «Бен-гей» рассеялся, уступив место щекочущему аромату лосьона после бритья и более нежному – крема для загара.

Б. Б. наблюдал за Чаком, который продолжал возиться со своим куском масла. Казалось, хлеб уже блестит и лоснится, хотя, возможно, это был эффект освещения – во всяком случае, он даже слегка прогнулся под тяжестью масла.

– Я полагаю, масла достаточно, – сказал Б. Б. назидательным тоном – ласково, но твердо.

– А я люблю, когда масла много, – с простодушным задором ответил Чак.

– Я понимаю, что тебе хочется еще, но должна же быть дисциплина, Чак. Без дисциплины ты никогда не станешь настоящим мужчиной.

– Да уж, возразить нечего. – И с этими словами мальчик положил нож, лезвие которого было до половины выпачкано маслом, на скатерть.

– Молодой человек, положите, пожалуйста, нож на тарелку для хлеба, где ему и место.

– Логично, – согласился Чак. Свой бутерброд он тоже положил на тарелку для хлеба, вытер руки жесткой льняной салфеткой, которая лежала у него на коленях, и отхлебнул еще немного вина. – Классное! А откуда вы столько всего знаете про вино?

«Я работал официантом в Лас-Вегасе и каждый день, с трудом отрабатывая свою смену, отправлялся проигрывать все больше и больше денег, которых у меня все равно не было, и еще глубже влезал в долги из-за бодибилдинга и грека-ростовщика, который вечно ходил голым по пояс». Да уж, вряд ли это подходящий ответ. Так что Б. Б. просто таинственно пожал плечами, надеясь, что этот жест произведет должное впечатление.

Он выбирал себе мальчиков и раньше, еще до создания этой организации – Благотворительного фонда помощи юношам. Но эти мальчики были особенные: он надеялся, что будет ужинать с ними, время от времени проводить с ними пару часов с глазу на глаз – и они будут извлекать бесценный опыт из каждой такой встречи. Он подбирал себе ребят спокойных и уравновешенных, но не меньше значения он придавал и способности держать язык за зубами. Эти ужины были необычными, они предназначались для избранных, поэтому никто больше не должен был о них знать. Ужинать он приглашал только самых одаренных мальчиков, чье воспитание заслуживало дополнительных усилий. Такие вечерние трапезы он устраивал уже три года, и все три года Б. Б. не мог отделаться от одной навязчивой мысли: выбирая себе компаньона для ужина, он всякий раз обращал внимание не столько на его способность к обучению, сколько на способность хранить секреты.

И вот перед ним сидит Чак, тихий, слегка замкнутый, если не аутичный, мальчик, который ведет дневник и читает дурацкие романы, до неприличия плохо подстриженный, но умеющий хранить секреты и в то же время обладающий чувством юмора. Он ничего не знает, но чувствует толк в изысканных винах, он покорен и податлив, но не чужд какого-то шаловливого упрямства. Тело Б. Б. сотрясла сладкая дрожь, идущая от самого сердца, будто там вспыхнула маленькая сверхновая звезда. Он даже подумал, что, возможно, нашел наконец того самого мальчика, которого искал так долго, – того самого единственного Воспитанника, подходящего для цели, ради которой Б. Б. и помогал этим юным шалопаям.