Текст книги "Что сказал бы Генри Миллер..."

Автор книги: Дэвид Гилмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Но насколько хорошо он чувствовал себя там, подумал я, этот мальчик, ходящий вразвалку. Разве я могу себе представить, на что, действительно, похожи комнаты в том доме? Мне кажется, я могу это себе вообразить, но иногда, прислушиваясь к тону Джеси, когда он разговаривает по телефону внизу, мне слышится в его голосе какая-то отчужденность, резкость, иногда даже грубость, и я себя спрашиваю: он это или не он? Или это поза у него такая? А может быть, поза – то лицо, которое он обращает ко мне! Кем был тот парень, нанюхавшийся кокаина в той загаженной квартире, которому казалось в наркотическом бреду, что он рок-звезда? А этого парня я когда-нибудь видел?

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал я и подошел к телевизору.

Совсем слабым голосом, таким слабым, что, кажется, он уже сам по себе просит избавить его хозяина от неприятностей, голосом, в котором криком кричит боязнь того, что первый встречный ударит его по лицу, Джеси произнес:

– Пап, мне кажется, я сейчас не в состоянии ничего смотреть.

– Я знаю, сейчас тебе не до этого. Поэтому я тебе покажу только одну сцену. Из итальянского фильма. Любимого фильма моей матери. Она все время слушала музыку из этого фильма, когда мы уезжали на лето за город. Я возвращался с причала, слышал эту музыку, доносившуюся из нашего домика, и знал заранее, что мама сидит на обтянутой сеткой от комаров веранде, потягивает джин с тоником и слушает эти записи. Я всегда думаю о ней, когда слышу эту музыку. И всегда мне становится теплее на душе – уж не знаю почему. Должно быть, у нас тогда хорошее лето выдалось.

В любом случае, мне хочется показать тебе самую последнюю сцену из этого фильма. Мне кажется, ты сразу поймешь почему. Этот парень, герой фильма – его играет Марчелло Мастроянни – пил, блудил и ночь за ночью изгаживал себе жизнь. Действие картины кончается при восходе солнца на пляже, где зритель видит и некоторых других гостей той попойки, с которой он туда пришел. Ты мне напомнил об этом, рассказав о коробках из-под пиццы, валявшихся по всей квартире этого Чу-чу. Вот здесь он с перепоя на пляже в том же самом костюме, в котором был на вечеринке, он слышит, как его зовет девушка. Он смотрит на нее, видит ее, но не слышит, что она говорит. Она так прекрасна, так чиста, она как воплощение моря на восходе солнца в безоблачный день, может быть, она даже как-то несет в себе его детство. Мне хочется, чтобы ты посмотрел эту сцену, но помни: этот парень, который только тем и занимается, что тусуется на вечеринках, уже миновал апогей жизни, он уже катится под гору и знает об этом. И девушка на пляже тоже об этом знает. Но твоя жизнь сейчас только начинается, она еще вся впереди, и от тебя зависит, какой она станет.

Я поставил сыну «Сладкую жизнь» Федерико Феллини, прокрутил фильм до последней сцены, где Мастроянни идет по песку, а девушка что-то ему кричит, стоя в воде в пятидесяти ярдах от него. Он пожимает плечами и делает жест руками, означающий, что не слышит ее слов. Потом он уходит прочь – его ждут приятели. Он машет девушке рукой в знак прощания, делает он это как-то скованно, у него даже пальцы немного сжаты. Словно рука у него отсохла. Словно он сам весь усох. Девушка смотрит, как он уходит прочь; она все еще улыбается – сначала по-доброму, с пониманием, но потом улыбка ее становится жесткой. Кажется, она говорит: ну, что ж, если ты так хочешь, пусть будет по-твоему. И тут она очень медленно оборачивается и пристально смотрит прямо в камеру, как будто взгляд ее спрашивает зрителя: а как твоя жизнь сложилась?

– Единственное, что я тебе хочу сказать о кокаине, – произнес я, – после него дело всегда кончается именно этим.

На следующее утро мы посмотрели «Эту замечательную жизнь». Я знал, что сначала картина его взбесила – слишком импульсивная манера игры актеров, ее фальшь, восхитительная самоуверенность Джеймса Стюарта. От всего этого Джеси мутило. Особенно в таком состоянии, когда он видел мир – как мы это называли в его возрасте? – как что-то вроде «стартовой площадки для космических сделок».

Но когда экран погаснет и во тьму уйдет Джеймс Стюарт (он там как главный возмутитель спокойствия, как человек, способный выплеснуть другому в лицо содержание бокала на годовщине свадьбы ваших родителей), Джеси сам вопреки себе поймет, в чем там дело. Ему надо знать, чем это кончается, ему это надо знать ради себя самого, потому что к тому времени история на экране станет его собственной историей. Да разве могут кого-нибудь – даже подавленного парнишку, страдающего от похмелья после текилы и кокаина, – оставить безучастным заключительные кадры фильма?

Джеси нашел себе работу мойщика посуды в ресторане на авеню Сент-Клер, в том самом районе, где прошло мое детство. Это место он получил благодаря младшему повару, высокому краснощекому пареньку. Какому-то Джеку. «Рэперу». (Казалось, все, с кем Джеси общается, ничем, кроме рэпа, не увлекаются.) Я до сих пор не знаю его фамилию, но иногда после вечерней смены он вместе с Джеси заходил к нам в китайский квартал. Из подвала тогда скороговоркой доносился неразборчивый речитатив – это ребята так изображали крутых рэперов. Отрывочные слова никчемных стишков (по большей части у кого-то заимствованных) были до противного грубыми и вульгарными. Но ведь надо же, мне кажется, с чего-то начинать. Исполнять «Я хочу держать тебя за руку»[41]41
  Песня группы «Битлз», впервые записанная в 1963 г., оригинальное название «I Want to Hold Your Hand».


[Закрыть] им не имеет никакого смысла.

Я никак не думал, что Джеси проработает на мытье посуды больше четырех дней. Un plongeur.[42]42
  Мойщик посуды (фр.).


[Закрыть] Не скажу, что он легко пасовал перед жизненными трудностями или был чем-то похож на маменькиного сынка, но у меня просто в голове не укладывалось, что он моет посуду в ресторане. Ниже этой должности в иерархии ресторанных работ ничего не бывает, потому что восемь часов в день надо тереть сальные тарелки и подгоревшие кастрюли со сковородками. Я просто не мог себе представить, как мой сын утром просыпается, одевается, едет в ресторан на метро и до полуночи этим занимается.

Но, как часто бывает с собственными детьми, я снова ошибался. Вам кажется, что вы знаете их лучше, чем кто бы то ни было другой, потому что вы видели, как все эти годы они поднимались с постели и сходили вниз по ступенькам, вы укрывали их по ночам, когда они скидывали с себя во сне одеяло, видели их печальными, счастливыми, беззаботными, беспокойными, – но это еще не значит, что вы их знаете. По крайней мере, у них всегда за душой найдется что-то, о чем вы даже не подозревали.

Примерно через шесть недель случилось то, во что мне трудно было поверить: как-то днем Джеси проснулся, пошатываясь, протопал в присущей ему пеликанистой манере на кухню и радостно заявил:

– Меня повысили в должности.

Как выяснилось, Джек перешел в другой ресторан, и Джеси перевели на место его приятеля. Мне сразу стало как-то спокойнее за сына. Трудно сказать почему. Может быть, просто потому, что, когда подпирало, он мог справиться с самой паршивой работой и даже добиться в ней успеха. (В отличие от его отца.)

Пришла зима, ранние сумерки заволакивали окна теменью. Посреди ночи я заметил, как соседние крыши пудрит легкий снежок. Дома становились похожими на посыпанную сахарной пудрой выпечку в витрине кондитерской. Если после полуночи припозднившийся пешеход проходил мимо подвальных окошек моего дома, до него должны были доноситься сердитые голоса двух долговязых парней, которые днем работали поварятами, а по ночам превращались в рэперов, пересыпавших речь ругательствами детей, выросших в гетто, колющихся героином, грабящих магазины, торгующих оружием. Как будто папочки у них наркотой торгуют, а мамочки – шлюхи, на которых пробу ставить негде. Прекрасный портрет счастливого детства! (Отец Джека как обращенный ревностный христианин регулярно ходит в церковь.)

С того места, где я стоял у лестницы, ведущей в подвал (в принципе, не собираясь подслушивать), я не мог не заметить, что доносившиеся снизу звуки стали – как бы это лучше выразить? – звучать убедительнее. Джеси и Джек как-то умудрились добиться нужного эффекта, эти неуклюжие мальчишки в своей обвисающей одежде. Господи, подумал я, может быть, у сына есть талант?

Как-то в ясную морозную ночь из подвала вдруг стали раздаваться звуки, в которых звучал восторг. Громкая музыка, резкие голоса. «Растленная ностальгия» (так они стали себя теперь называть) дерзкой струей рвалась из тесного подвала бейсбольными кепками, банданами, приспущенными штанами, солнечными очками и свитерами с капюшонами. Два никчемных неудачника впервые вступили на путь, ведущий на подмостки.

Можно мне было как-то к ним присоседиться?

Шанса не было. Ни одного даже самого занюханного шанса не было.

Они куда-то намылились, Джеси прошел мимо меня, запрокинув голову немного назад, как, бывает, делают чернокожие ребята, выясняя отношения с полицейскими в Лос-Анджелесе.

Вскоре, видимо, у них состоялось еще одно выступление, а потом еще несколько в грязных клубах с низкими потолками, где табачный дым стоял коромыслом.

– Как тебе нравятся наши стихи? – однажды спросил меня Джеси. – Я знаю, ты слушал, когда мы пели.

Я ждал от него этого вопроса уже несколько недель. Мне осталось только закрыть глаза (образно выражаясь) и броситься со скалы в омут.

– Мне кажется, они отличные. (Надо полить цветок и сохранить для себя Т. С. Элиота.)

– Правда? – Взгляд карих глаз сына недоверчиво блуждал по моему лицу.

– Можно мне тебе кое-что предложить? – спросил я.

Физиономия Джеси подозрительно омрачилась. Дальше надо двигаться осмотрительно. О таких вещах люди помнят – и пишут об этом – пятьдесят лет спустя.

– Может быть, – посоветовал я, – тебе лучше писать о чем-то, что тебе ближе по жизни?

– О чем, например?

Я сделал вид, что на минуту задумался. (Эту сцену я уже отрепетировал.)

– О том, например, что ты глубоко прочувствовал.

– Что именно ты имеешь в виду?

– Ну, например, Ребекку Нг.

– Что?

– Напиши о Ребекке.

– Ну, пап.

Эти слова он произнес таким тоном, словно обращался к поддавшему дядюшке, который хочет взять единственную в семье машину, чтобы погонять на ней по пустынным ночным улицам.

– Ты ведь знаешь, Джеси, что по этому поводу говорил Генри Миллер. Если хочешь избавиться от женщины, преврати ее в литературу.

По прошествии двух недель я снова что-то делал неподалеку от лестницы, ведущей в подвал, и услышал, как Джеси и Джек обсуждали, куда идти выступать в тот вечер. Речь шла о ночном представлении (вместе с полудюжиной других номеров) в той дыре, куда лет тридцать назад я ходил снимать девочек.

Я дождался половины двенадцатого, потом вышел на морозный воздух. Прошел через парк (чувствуя себя вором), миновал китайский квартал (где повсюду был навален мусор, в котором копошились кошки), потом дошел по улице почти до самого входа в клуб. Группа молодых парней топталась под дверью. Они курили, выдыхая дым из легких в ночной воздух, грубо смеялись и плевали на тротуар. Они все плевались как верблюды.

И вдруг я там увидел сына, он был на голову выше почти всех своих приятелей. Я тихо зашел в кафе на другой стороне улицы, откуда можно было незаметно наблюдать за происходившим. В субботний вечер в китайском квартале зеленым электричеством горели драконы, шныряли кошки, безобразные вывески круглосуточных забегаловок отбрасывали неоновые тени на асфальт. На другой стороне улицы перед Миссией Скотта[43]43
  Миссия Скотта (Scott Mission) – христианская организация, созданная в Торонто в 1941 г. Моррисом и Энни Цайдман для помощи нищим, бездомным и одиноким людям всех возрастов. Каждую ночь Миссия бесплатно предоставляет ночлег пятидесяти нуждающимся, кормит сотни людей в своей столовой, раздает продукты, детские игрушки и т. п.


[Закрыть] собирались закутанные в одеяла городские бездомные.

Прошло пять минут. Потом еще пятнадцать. Один из парней пригнулся – казалось, он говорит с кем-то, стоявшим на ступеньках в помещении клуба. Потом появился Джек, парнишка с лицом херувима. На морозе было видно дыхание ребят, они чуть дрожали от холода. Потом вдруг все заспешили внутрь, последний из компании щелчком отправил окурок изящной дугой на проезжую часть.

Я подождал, пока все они войдут в здание, потом перешел на другую сторону улицы. Озираясь, поднялся по лестнице – наверху даже воздух был другой. С каждым шагом он становился теплее и все больше отдавал щенками и застоявшимся пивом. Из дальней комнаты доносились звуки какой-то музыки в записи. Выступление еще не началось. Я решил подождать, пока не станут играть, а потом проскользнуть внутрь. Поднявшись наверх, я завернул за угол. Звонивший кому-то с платного телефона молодой человек взглянул мне прямо в глаза. Это был Джеси.

– Я тебе перезвоню, – сказал он, повесил трубку и повернулся ко мне. – Пап, – произнес он укоризненно, потом с улыбкой подошел ко мне, загородив путь в зал. Я глянул ему через плечо.

– Это то самое место? – спросил я.

– Сегодня тебе не надо туда идти, пап. Как-нибудь в другой раз, только не сегодня. – Джеси ненавязчиво меня развернул, и мы стали спускаться по ступенькам.

– Кажется, здесь играли «Роллинг Стоунз», – сказал я, с надеждой глядя через плечо, но тяжелая рука сына (какой же он сильный!) вела меня вниз и дальше из клуба, пока мы не вышли на улицу.

– Я что, даже на одну песню не могу остаться? – чуть не взмолился я.

– Пап, я тебя люблю, но сегодня не твоя ночь, – ответил Джеси. (Кажется, я уже слышал конец этой фразы от Брандо в картине «В порту», когда он говорил с братом на заднем сиденье автомобиля.) – Как-нибудь в другой раз, я тебе обещаю.

Войдя в спальню минут двадцать спустя, я услышал, как в темноте заворочалась жена.

– Ну, что, прищучили тебя там? – спросила она.

ГЛАВА 11

КАК-ТО ВЕЧЕРОМ ДЖЕСИ СЛУЧАЙНО СДЕЛАЛ ОДНО ЛЮБОПЫТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ. Мы тогда возвращались домой с ужина и задержались на минуту перед невзрачным одноэтажным домом, где жили, когда Джеси был еще совсем маленьким мальчиком с рыжеватой шевелюрой. Он в то время дружил с девочкой-ровесницей, жившей ниже по улице.

– Ты когда-нибудь сюда заглядываешь? – полюбопытствовал я.

– Нет. С тех пор, как сюда въехали другие люди, я не люблю здесь бывать. Мне всегда кажется, что наш дом кто-то захватил.

Небольшой дом практически не изменился – он был таким же кособоким, кое-где в изгороди не хватало штакетника.

– Никогда не думал, что он такой маленький, – сказал Джеси.

Мы постояли там еще некоторое время, поговорили о его маме и о том случае, когда его задержали за то, что он разрисовывал стену школы, находившейся на другой стороне улицы. Потом, погруженные в воспоминания, мы двинулись в южном направлении домой.

В тот вечер под впечатлением нашего разговора я заскочил в магазин и взял напрокат диск с фильмом «Американские граффити». Я не стал говорить сыну, о чем этот фильм, так как был уверен, что Джеси захочет посмотреть картину, а потом начнет выступать, заявляя, что она «слишком старая». Сам я не смотрел «Граффити» лет двадцать и немного опасался, что обаяние фильма и его легкость со временем поблекли. Но я ошибся. Фильм на самом деле чарующий и более глубокий, чем мне казалось раньше. (Хорошие картины дают больший простор мыслям, чем я думал, по крайней мере, тот процесс, в ходе которого они создаются.)

«Американские граффити» не просто рассказ о компании ребят в субботний вечер. Там есть потрясающий момент. Когда молодой Ричард Дрейфусс заходит на местную радиостанцию, он замечает, как Вольфман Джек скрипучим голосом рутинно что-то долдонит. Друйфусс вдруг понимает, что такое настоящий центр вселенной: это не некое физическое место, а воплощение желания о том, чтобы быть в центре событий; иначе говоря, не то пространство, куда можно пойти, а скорее то место, где хочется быть. И мне очень понравились слова парня, который любит гонять на машине, о том, как он заливает полный бак бензина, чтобы со свистом пронестись по городу, но город теперь кончается через пять минут. Сам того не понимая, он говорит о том, как кончается детство. Но эти слова меняют значение, если взглянуть на это под другим углом зрения. (С тех же позиций, с которых Джеси смотрит на наш старый дом.)

Мне не хотелось тратить много слов на параллели, которые можно провести, сравнивая Пруста с «Американскими граффити», но как еще можно относиться к той чудесной девушке, которая постоянно появляется и исчезает в «тандерберде» и постоянно не то манит, не то дразнит Дрейфусса, следящего за ней краем глаза? Единственным сравнением здесь могут служить мысли Пруста о том, что обладание и желание – понятия, взаимно исключающие друг друга, что девушка, которая хочет быть единственной, всегда должна оставаться недоступной.

– Пап, а ты согласен с тем, что нельзя одновременно иметь женщину и хотеть ее? – спросил Джеси.

– Нет, не согласен. Но я тоже так думал, когда был в твоем возрасте. Если я какой-нибудь девушке слишком сильно нравился, мне трудно было относиться к ней серьезно.

– Что же изменилось?

– В частности, мое чувство благодарности, – ответил я.

Джеси уныло рассматривал пустой экран телевизора.

– Получается, что Ребекка Нг как та девушка в «тандерберде», так?

– Да, но не забывай, что эта палка о двух концах. Вот прежняя твоя подружка Клэр Бринкман, та, которая все на роликах раскатывала. Как она к тебе относится после того, как ты ее отфутболил?

– Как к парню на «тандерберде»?

– Не исключено.

– Пап, но это же не значит, что если бы я с ней не расстался, то перестал бы ей нравиться?

– Это значит, что невозможность быть с тобой вместе делала тебя для нее гораздо более привлекательным, чем если бы вы были вместе.

Он снова о чем-то задумался.

– Не думаю, что Ребекку Нг беспокоит, могу я быть с ней или нет.

– Будем надеяться, что нет, – сказал я и перевел разговор на другую тему.

Однажды я задал Дэвиду Кроненбергу вопрос о том, были ли в его жизни такие удовольствия, испытывая которые он чувствовал бы угрызения совести – греховные радости, которые, тем не менее, нравились бы ему. Я намекнул, что в ответ мне бы хотелось услышать что-то вроде слабости к героине Джулии Робертс в фильме «Красотка». Сам по себе этот фильм малоубедителен, но рассказанная в нем история обезоруживающе действенна. Одна симпатичная сцена перетекает в другую, и когда фильм захватывает зрителя, оторваться от экрана становится просто невозможно. Ни секунды не раздумывая, Кроненберг ответил:

– Христианские передачи по телевидению.

Его привораживали речи проповедников с одутловатыми лицами, произносимые перед многолюдной толпой.

Немного опасаясь того, что киноклуб начал немного «замыливаться» (мы посмотрели пять фильмов режиссеров французской новой волны[44]44
  Французская «новая волна» (La Nouvelle Vague) – направление в кинематографе Франции конца 1950-х и 1960-х гг. Представителями «новой волны» стали, прежде всего, молодые режиссеры, ранее имевшие опыт работы кинокритиками или журналистами. Они были против далеких от реальности коммерческих фильмов и нередко прибегали в кинематографе к экспериментам и радикальным для того времени приемам. – Ред.


[Закрыть] подряд), я набросал список такого рода двусмысленных удовольствий на нашу первую неделю февраля. Еще мне хотелось, чтобы Джеси научился отличать подлинные произведения искусства от пошлой вульгарности картин, сделанных на потребу толпы. Но чтобы это получилось, нужно было учиться.

Мы начали с «Рокки 3». Я привлек внимание сына к дешевому, но неотразимому волнению, в которое зрителя приводит то, как потеет Мистер Ти, отжимающийся и подтягивающийся в своем грязном, маленьком, ветхом помещении. Здесь даже не пахнет коврами приглушенных оттенков и кофе с молоком по итальянским рецептам, который так нравится голубым! Потом мы посмотрели мрачный фильм с Джином Хэкманом «Ночные ходы», в котором восемнадцатилетняя Мелани Гриффит играет роль похотливой нимфетки. Глядя на нее с некоторого расстояния, ее «старший» приятель замечает, обращаясь к Хэкману: «Надо следовать закону». На что Хэкман бесстрастно отвечает: «Мы ему и следуем».

За этим фильмом в нашей программе шла картина «Ее звали Никита». Невероятная история об очаровательной наркоманке, которая стала профессиональной убийцей, работающей на правительство. Но в этом фильме все-таки есть элемент зажигательной притягательности, может быть, поэтому от его просмотра нельзя оторваться. Люк Бессон был тогда молодым, но уже именитым французским режиссером, интуитивно определяющим тот ракурс съемок, который позволял достичь максимального визуального эффекта; и он достигал этот эффект с такой выразительностью, что ему можно простить неубедительность и надуманность самого сюжета.

Достаточно посмотреть начало фильма: три парня идут по улице, волоча за собой приятеля. Эпизод чем-то напоминает рок-н-ролльный клип, снятый в галлюциногенной манере, напоминающей картину «Ровно в полдень» с Гэри Купером. И пальба там впечатляющая: когда идет сцена перестрелки в аптеке, зритель почти физически ощущает, как вихрится воздух при полете пули.

Но фильм «Ее звали Никита» нам служил только для разогрева. Теперь мы были готовы к такому типу постыдных удовольствий, к такой низкопробной дряни, что стыдно становилось смотреть ее у себя дома. Отдающий похотью, глупый и низкопробный фильм «Шоугёлз» относится к разряду тех картин, в отношении которых двух мнений быть не может. Просмотрев такое кино, зритель в недоумении качает головой: до чего, задается он вопросом, в принципе может докатиться девушка, о которой рассказано в этой истории, покинувшая дом (и еще какой дом!), чтобы стать в Лас-Вегасе стриптизеркой? Денег там, конечно, куры не клюют для тех, кого это волнует, но под конец фильма вам уже не до этого. Это просто не может вас больше волновать.

– «Шоугёлз», – сказал я Джеси, – какая-то кинематографическая нелепость, постыдное удовольствие без единого хорошего сыгранного эпизода.

Когда фильм «Шоугёлз» вышел на экран, критики и зрители встретили его в прямом смысле возгласами недоумения, издевками и насмешками. Картина погубила карьеру исполнительницы главной роли Элизабет Беркли еще до того, как она началась; уже известный актер Кайл Маклахлан («Синий бархат») существенно подмочил себе репутацию похотливыми взглядами и тем, как он нетерпеливо теребит себя за ус в роли «руководителя увеселений». Буквально на следующий день картина «Шоугёлз» заняла первое место в списке самых плохих фильмов 1995 года. Демонстрация фильма стала интерактивной – зрители выражали свое негодование, выкрикивая зачастую грубые замечания.

Но самой высокой похвалы картина удостоилась в Нью-Йорке от голубого сообщества, члены которого воспроизвели сюжет фильма, выступая со сцены под фонограмму проецируемого на огромный экран оригинального шедевра. Со времени «Дорогой мамочки» такого веселья не вызывала ни одна кинокартина.

Я попросил Джеси подсчитать, сколько раз Беркли в негодовании выбегает из комнаты, и обратил его внимание на ту сцену, где она вонзает лезвие выкидного ножа в водителя такси. Это, видимо, какая-то особая манера игры.

– Наглядная жуть, – констатировал Джеси. Его словарь явно улучшался.

– «Шоугёлз», – подвел я черту под обсуждением, – такой фильм, который всех нас превращает в проктологов. Некоторые настаивают на том, что худший из всех снятых фильмов – «План 9 из открытого космоса», но это традиционная точка зрения. Я считаю, что нет ничего хуже «Шоугёлз».

Когда шел эпизод в стрип-баре, где мисс Беркли вылизывала стальной шест, я вдруг подумал, что дольше рассказывал Джеси о «Шоугёлз», чем о «Четырехстах ударах» и обо всей французской «новой волне».

Мы уделили постыдным удовольствиям еще некоторое время, просмотрев «В осаде»[45]45
  В российском прокате фильм также шел под названием «Захват».


[Закрыть], увлекательную ерунду с двумя потрясающими злодеями – Гэри Бьюзи и Томми Ли Джонсом. И тот, и другой замечательные актеры, которые просто «вгрызлись» в свои роли. В общем, два сапога пара. Невольно представляешь себе, как в перерывах между съемками их душили такие приступы хохота, от которых они чуть по полу не катались. Я попросил Джеси внимательно просмотреть ту сцену, в которой Бьюзи, в ответ на обвинение в том, что он утопил своих товарищей по плаванию, сказал: «Они все равно никогда меня не любили».

Закругляясь с этой темой, мы взяли несколько первых серий телевизионного сериала «Уолтоны». Мне хотелось, чтобы Джеси послушал завершающие каждый фильм монологи, когда ведущий как мемуарист подытоживает показанное с точки зрения взрослого человека. Я спросил сына, почему они так действуют на зрителя.

– Что? – не понял он.

– Как им удается вызвать у тебя тоску по той жизни, которой ты никогда не жил?

– Пап, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Мне было очень не по себе из-за того, что Джеси с тремя своими приятелями на машине уезжал в Монреаль на концерт рэпа. Я дал сыну сто долларов и сказал на прощание, что люблю его, прежде чем он выскочил в возбуждении из дому, хлопнув дверью. Я что-то крикнул ему вдогонку, когда он шел по дорожке к тротуару, и увидел еще троих ребят, с серьезным видом сидевших в машине отца одного из них.

Сейчас я уже не помню, что я тогда крикнул сыну, но он обернулся на морозном воздухе. Я хоть на пятнадцать – двадцать секунд хотел отсрочить его отъезд, как будто он ехал навстречу смерти, и мне надо было как-то изменить его путь хоть на секунды, хоть на метры, – чтобы за те доли момента он стал другим.

Домой Джеси вернулся поздно вечером в следующий понедельник. Выглядел мой сын просто жутко, у него даже сыпь выступила на коже.

– Один из парней, который с нами поехал, – сказал он, – друг Джека. Такой жирный черный малый. Раньше я с ним никогда не встречался. Я сидел там за ним в машине, и, когда мы уже отъехали от Торонто миль на сто, у него зазвонил сотовый. И знаешь, кто ему звонил? Ребекка. Ребекка Нг. Она теперь живет в Монреале, ходит там в университет.

– Господи!

– Тот черный парень стал с ней говорить, сидя прямо рядом со мной. Я пытался читать, в окно смотреть, просто не знал, куда себя девать. Ни на чем не мог сосредоточиться. Думал, сердце у меня лопнет или голова взорвется, как у парня в том фильме…

– «Сканеры».

– …И тут он говорит по телефону: «Здесь рядом Джеси Гилмор. Хочешь с ним поговорить?» – и передает мне трубку. А на другом конце – она. Я ее год не видел, и вдруг – на тебе! – снова она тут как тут. Ребекка. Моя Ребекка.

– И что же она тебе сказала?

– Она, как обычно, шутила, заигрывала, в общем, какой Ребекка была, такой и осталась. Она мне говорит: «Это же надо, какой сюрприз! Кого-кого, но тебя я никак не ожидала услышать». Потом она спросила, где я собираюсь остановиться в Монреале. Я сказал, что в гостинице, а она тут же говорит: «А что ты сегодня вечером делать собираешься? Надеюсь, ты не намерен в своей гостинице сиднем сидеть?» А я ей говорю: «Еще не знаю. От ребят зависит». А она мне: «Я здесь в один клуб собираюсь. Если хочешь, можешь туда же подваливать». До Монреаля мы ехали часов шесть – семь. Может, дольше – снега много навалило. Как добрались, вселились в гостиницу. Она, конечно, второсортная, зато в самом центре, где живет большинство студентов.

– А потом вы вышли и купили целую тонну пива…

– Мы вышли, купили тонну пива и приволокли его в гостиницу. Собрались все в одной комнате, у того черного парня, который знает Ребекку. Часов в десять или одиннадцать…

– Когда вы уже изрядно накачались.

– …когда мы уже прилично поддали, все отправились в бар. В тот клуб, о котором говорила Ребекка. Где-то на улице Сен-Катрин[46]46
  Сен-Катрин – одна из центральных, самых оживленных улиц Монреаля, где много модных магазинов, увеселительных заведений и т. п.


[Закрыть]. Там было полно студентов. Мне бы надо было понять, что это значит, но до меня не дошло. Когда мы туда пришли, там на входе стоял здоровенный усатый бугай, который у всех проверял студенческие билеты. А у меня, конечно, его не было. У других ребят тоже. Но все они как-то прошмыгнули внутрь, а меня охранник не пропустил. Я даже сказал ему, что у меня там бывшая подружка тусуется, с которой я давно не виделся. Наплел ему с три короба, но этому козлу все было по барабану. Так я там и стоял на тротуаре, а все мои друзья были внутри, и Ребекка тоже, а мне казалось, что это самая жестокая шутка, которую со мной сыграла жизнь. Но потом вдруг к входу вышла Ребекка. Выглядела она просто отпадно – я ее такой раньше никогда не видел, просто закачаешься. Она сказала что-то громиле, сам знаешь, как у нее язык подвешен, подошла к охраннику близко-близко, стала глазки строить. И этот вышибала здоровый вдруг расплылся в улыбке, не глядя ни на нее, ни на меня, потом поднял шнур и дал мне пройти внутрь.

– Надо же! (Что еще я мог ему сказать?)

– Я уселся у бара на табурет, – продолжал рассказывать Джеси, – Ребекка сидела рядом, а я и глазом моргнуть не успел, как в дупель напился…

– А она много пила?

– Пила, но немного. Ей много не надо.

– И что дальше?

– А я как свинья нажрался. Самого от себя с души воротило. И мы с ней снова поссорились. Стали друг на друга кричать. Бармен на меня цыкнул, потом подошел вышибала и сказал, чтобы мы оба оттуда убирались. Мы оказались на тротуаре, снег идти перестал, но было холодно, знаешь, в Монреале, когда холодно, видно, как воздух на выдохе клубится белым паром, а мы там с ней все стояли и собачились. Я спросил ее, любит она меня или нет. А она сказала: «Я с тобой, Джеси, не могу говорить на эти темы. Просто не могу, потому что живу с другим человеком». Потом она поймала такси и села в машину.

– Ты еще ее видел?

– Там много чего еще произошло, ты не переживай…

Джеси смолк и устремил взор на улицу, словно что-то вспоминал, точно вдруг узнал кого-то, кто возник перед ним как из-под земли.

– Что произошло? – резко спросил я, потому что во мне что-то не по-хорошему напряглось.

– Ты что, думаешь, я как последняя тряпка спросил Ребекку об этом? О том, любит она меня еще или нет?

– Нет. Но знаешь… – я на секунду задумался о том, как лучше сформулировать то, что хотел сказать сыну.

– Знаю что? – быстро спросил он, как будто я нож держал за пазухой.

– …Это именно то, о чем я говорю тебе последний год или около того. Теперь ты видишь, что важные вопросы надо обсуждать только на трезвую голову. (Господи, подумал я, это же надо, вести разговор в таком тоне!)

– Но ведь ты со мной всегда заводил разговоры по душам только тогда, когда этого хотелось тебе, а я был немного нетрезвый, – ухмыльнулся Джеси.

– Да, в этом, наверное, проблема и заключается. Но все равно ты продолжай.

И он продолжил.

– Потом мы с ребятами все вчетвером вернулись в гостиницу. У кого-то нашлась бутылка текилы.

– Боже мой!

– На следующее утро я проснулся у себя в комнате с дикой головной болью. Всюду валялись бутылки из-под пива, я был одет, деньги все истратил. Тут я вспомнил, как спрашивал у Ребекки, любит она меня еще или нет, а она мне сказала: «Я не могу с тобой об этом говорить» – и села в такси.

– Жуть какая.

– Я снова попытался заснуть.

– И правильно сделал.

– Я ведь миллион раз думал о том, что скажу ей, когда мы встретимся, а все случилось так по-дурацки. – Джеси пристально разглядывал дома на противоположной стороне улицы.

– А что было потом?

– Мы пошли завтракать. Я, наверное, здорово перебрал, потому что, когда мы вернулись в гостиницу, меня с дикой силой стало рвать.

– Как же ты за все расплатился?

– Я занял денег у Джека. Не бери в голову, я все ему верну. – Он смолк и закурил. Затянулся и выдохнул струйку дыма. – Что мы делали на следующий день, я совсем не помню. Кажется, пошли на Маунт-Ройял[47]47
  Маунт-Ройял – невысокая гора, оставшаяся от древнего вулкана, в центре острова на реке Святого Лаврентия, на котором расположен названный в ее честь город Монреаль.


[Закрыть], но было слишком холодно. Я не взял с собой теплую куртку, и перчаток у меня не было. Мы немного погуляли, какие-то студенты собрались там на небольшую демонстрацию, мы думали, там можно девочек каких-нибудь снять, но на горе только ветер свистел, и я боялся, что все ноги себе отморожу. Вечером мы пошли на концерт рэперов. Концерт вроде был вполне ничего, но я все время искал Ребекку. В концертном зале я чувствовал ее присутствие, я знал, что она там, но так с ней и не встретился. На следующее утро тот черный толстый парень сказал, что ему нужно зайти к Ребекке, взять у нее что-то, какой-то пакет.