Текст книги "Новогодний роман (СИ)"

Автор книги: Денис Блажиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Видно– на приступ непокорная крепость отвечала просто, но эффективно. Кипяточком.

– Откуда -штурм продолжался.

– Видно.

– Я спрашиваю откуда?

– Видно – ряды бойцов редели, иссякло продовольствие, но крепость держалась. Запеканкин с интересом наблюдал за возникшей перебранкой. Привыкший к чудачествам Фиалки он ничему не удивлялся. Раз в два месяца Фиалка ездил в столицу и всегда возвращался какой-то новый. Зачем он ездит туда этот человек без прошлого, появившийся в городе, как чертик из табакерки пару лет назад? Объяснение: " у меня на Москве папа" устраивало непривередливого Запеканкина полностью. Несомненно одно, с каждой новой черточкой, с каждой новой надстройкой в свой многоэтажный характер привозил Антон назад и самого себя целиком, в сути своей энергичного, эксцентричного и глубоко противоречивого. А баталия продолжалась.

– Ты мне можешь сказать. Да оторвись ты от своей баранки. Откуда ты это взял.

– Видно.

–Видно?

– Видно. – каленые ядра и горючие стрелы сыпались на головы мужественных защитников. По приставным лестницам ползли разъяренные орды завоевателей, зажав в зубах кривые сабли и прикрыв жирные, отъевшиеся в несправедливых набегах спины, круглыми кожаными щитами. Но на смену погибшим мужьям и отцам вставали гордые жены и дочери. И крепость держалась. Ни слова упрека, ни мольбы о пощаде. Фиалка замолчал. Отвернувшись от таксиста, он делал короткие и глубокие затяжки, демонстративно смахивая пепел мимо пепельницы. Молчание затягивалось. Зная Фиалку, Запеканкин ожидал бурю. Он физически осязал, словно пальпировал, клокочущее, бурлящее естество Антона. Но первыми сдали нервы у таксиста.

– Павлины в курятнике. Все кобенитесь.

– А-а-а – радостно заверещал Антон– Попался, маримоя зализанная.

Через вырытый подземный ход, тайно и коварно, ворвались в ослабевшую от голода и многомесячной осады крепость завоеватели. Торжествовали на покоренных пепелищах. Пировали на обугленных костях. Три дня и три ночи продолжался необузданный грабеж.

– Попался. Попался. Попался. – восторженно пел Антон.

А на утро третьего дня опьянение триумфа сменилось тяжким похмельем быта. С побежденными нужно было, как-то жить. Отвеселившись, но все еще всхлипывая, (смех из Антона выплескивался как нежный балтийский прибой) Антон примиряющее похлопал таксиста по плечу.

– Ты дедун, вот что. Ты не расстраивайся. Я тебе одно скажу. Не все про нас ты знаешь.

– А я тебе, столица, второе – ответил неуступчивый таксист – Тут и знать ничего не надо. На вас глянешь и все. Павлины. Они павлины и есть.

– Я делаю вывод, что шуба моя тебе не понравилась – расстроено сказал Антон – А ведь стиль. Элегантно. Последний писк так сказать.

– Во-во за этим только и гонитесь. Как бы соответствовать, а пуповину с землей порвали. Вот и летаете неприкаянные.

– А у тебя как вижу, все утрамбовалось. Живешь гладко и пьешь сладко. Семья, дача и внуки пошли?

– Внучка.

– Я и говорю. Гараж построил, дачу под последний венец подвел, и монтировка у тебя имеется.

– А как же. В любом деле без нее родимой никуда. Где надо кому надо мозги вправить.

Следующую часть пути они провели в молчании. Правда иногда Антон удивленно вздрагивал и говорил сам себе "Подумаешь монтировка" А Запеканкину просто было хорошо. Ему хотелось ехать вот так, слушать Антона и таксиста философа. Вдыхать бензиновый воздух с домеском лесного дозедоранта от маленькой сосенки, что болталась на проволочке рядом с таксистом. Изрядно намерзшись на перроне и теперь очутившись в блаженном тепле, размягченный им до возможности остро чувствовать некоторые самые важные по его мнению моменты, он был благодарен за это Антону. Ему и в голову не могло прийти, что предыдущими страданиями он обязан именно Фиалке. Нет. Запеканкин, на свою беду, мог только благодарить. Таксист плавно выжал тормоз.

– Приехали, столица.

–Что? Ах, да Уже приехали?

– Горького 8

– Слушай, дедун – говорил Фиалка, пытаясь нашарить в своей бескрайней, как песнь ямщика, как скучнейшее полотно ненецкой тундры, шубе бумажник.– Дай на инструмент твой глянуть. Веришь. Спать не буду, если не погляжу на него.

– Чего на нее смотреть. Монтировка как монтировка.

– Покажи а? Я тебе денег приплачу.

– Столица, столица -вздохнул таксист. Он сунул руку между креслом и рычагом ручного тормоза и извлек оттуда монтировку. С восхищением принял ее Антон.

– Надо же так вот ты какой. Жизненный стержень. Альфа и Омега. Слушай, продай а?

– Чего удумал. Мне самому нужна – таксист потянулся за монтировкой. Антон тут же спрятал ее в шубу.

– Продай. 50 долларов дам.

– Смеешься ты, столица. Это за монтировку.

– Ты себе еще найдешь – Антон приобнял таксиста и настойчиво засовывал ему в нагрудный карман деньги.

– Э-э, бог с тобой бери – наконец согласился таксист.

– Спасибо, дедун. Ты даже после первого раза не был так счастлив как я сейчас.

– Это из-за монтировки что ли?

– И не только – Фиалка интимно склонился к таксисту – Ты мне дедун сразу понравился.

– Но, но ты это – таксист отстранился, вжимаясь в дверцу.

Антон подвинулся вслед за ним.

– Ты не обижайся, дедун. Всегда будут нужны, такие как вы и такие как мы. Чугунный закон равновесия и мира. И мы вам будем нужнее ,чем мы вам.

– Как это – спросил озадаченный таксист, несмело пытавшийся снять руку Антона со своего плеча. Антон не поддавался.

– А на ком вы будете срывать свою злость? – шептал Антон, все теснее прижимаясь к таксисту – Если что-то не будет получаться. Единение с землей штука тонкая, а вдруг что-то не получится. Мы тут как тут. О-па встречай нас. Поливай грязью. И вам хорошо и нам не сладко.

Со стороны было забавно наблюдать, как Антон играл обольстителя. Жестокого, перешибающего все препоны. Так бесформенная в полнеба туча наползает на легкое барашковое облачко с одной целью: смять , покорить уничтожить. И таксист потерялся. Гипнотизируемый неистовым Антоном, он превратился в пухленькую (и куда девалась боцманская полнота) беленькую монашку, трепещущую в руках властного и распутного андалузского идальго.

– Единственное, что может нас спасти – сверкнул глазами Антон -подарить единение, избавить от вековой классовой вражды неудачников и счастливцев. Дать недостижимую гармонию отношений, не опошленную постылой рутиной бытия. Подарить нам Эдем, где босые ноги и утренняя прохладная роса, воспринимаются не как что-то противоестественное, а данное высшими силами необходимое благо. Где фиговый листок всего лишь деталь костюма, а не лицемерный фетиш, привлекающий злое слюнявое внимание к простоте, превращающейся в похоть. И это единственное, затасканное, но все еще великое и недостижимое в своем забвении, пересыпанное нафталином чувство. Это...

– Что? – затравленно шепнул таксист.

– Это. – Антон двумя руками охватил шею таксиста. Теперь их лица были совсем рядом.

– О-о-о – простонал Антон – Любовь. – наконец выдохнул он. Антон произнес это слово так, словно им пробил плотину, сдерживающую могучий поток, теперь выпущенный на свободу. Внезапно Антон открыл рот, высунул язык и развязно пощекотал напряженный потный лоб. Таксист был раздавлен. Он начал тихонько подвывать.

– Любовь – страстно шептал Антон, отодвигаясь – Любовь, мой милый. Только любовь. Проказник не удержался и послал таксисту воздушный поцелуй. Потом осторожно открыл дверцу и коротко приказал Запеканкину.

– За мной Петр.

Они подходили к подъезду, когда из покинутой ими машины раздался одинокий крик. Крик был настолько одинок в этом мире, что редкие прохожие даже не обернулись, а еще быстрее заспешили по своим делам. Но Фиалка и Запеканкин остановились. Таксисту удалось стряхнуть Антоновы чары. Децибелы его обиды и гнева достигли ушей Антона и Петра.

– Какая мощь – сказал Фиалка – Вот уж действительно флаг на ветру.

– Шалава – загибался таксист – Убью тварь.

– Может быть пойдем, Антоша – тронул Запеканкин шубейное плечо.– Вдруг бросится.

– Не бросится. Я предусмотрел такое развитие событий и отобрал у него уверенность – отдвинув полу шубы, Антон показал Запеканкину черную головку монтировки похожую на змеиную головку. В подтверждение слов Фиалки машина завелась и сердито заурчала. Они наблюдали как машина уносила своего разъяренного хозяина, исчезая в городских хитросплетениях.

– Уверенность – совсем нелишняя вещь в наше время, Петр – изрек Фиалка, поигрывая монтировкой. Он широко размахнулся . Пролетев по изогнутой параболе монтировка вонзилась в один из сугробов, что росли в палисаднике у дома Фиалки. Покончив с кодовым замком, Фиалка отворил железную дверь и впустил Запеканкина в парадное. Они прошли мимо прожорливых почтовых ящиков, их открытые щели напоминали рты вечно голодных птенцов и начали подниматься по лестнице. Антон Фиалка презирал лифты.

–Я проецирую на них синдром спичечного коробка и понимаю, что все намного хуже. У стандартной спички всегда имеется шанс сгореть, но сгореть отдельно, по-своему изогнуться и во всю ивановскую. Закупоренные в остановившемся лифте ,мы не имеем такой возможности. Извини, никто не подвинется. Коллективно и бессознательно полетим в метафизическую реальность. А я не хочу коллективно, не хочу бессознательно. Я читал Ницше, я грыз Хайека, в конце концов, я могу нижней губой достать до кончика носа. Кто еще так может? Вообщем, боюсь я лифтов, если честно.

Врожденная толика хрипотцы ничуть не уродовала низкий с удачно поставленным тембром голос Фиалки. Напротив она придавала ему неповторимый шарм и обаяние. Запеканкин не всегда вполне отдавал себе отчет в том, что говорил Фиалка. Немудрено было запутаться в дебрях фраз, терминов, аллегорий и метафор, куда не задумываясь бросал Антон Петра. Но слушал Фиалку Запенканкин всегда с удовольствием. Если Антон своими речами упивался, то Запеканкин, что называется, пил их мелкими обжигающими глотками, как круто заваренный с ноздреватой пенкой кофе, ощущая вкус, но не понимая способа приготовления.

– После довольно продолжительной разлуки мы видимся с тобой не более трех четвертей часа, а я успел преподать тебе два урока, два наблюдения, две ситуации обхождения с таким гибким и ускользающим из рук ваятеля материалом как человек. Поверь Запеканкин, было бы грустно считать, что ты, я, остальные – система, расчерченная таблица, где все давно известно и понятно. Наши деяния и наши чувства рациональны и запрограммированы. Гнев, милосердие, справедливость гордыня и чревоугодие – объясняются как химические реакции. Алкалоиды, вступают в реакцию с не алкалоидами, женятся, живут и расходятся. И эти песчинки, эта плесень, видимая только под микроскопом, имеет надо мной власть. Надо мной. Мне грустно это осознавать, Петр. Пусть это и правда. Но я не хочу такой правды. Удивительно. – брезгливо фыркнул Антон будто угостившись какой-то неприятной гадостью. Тысяча лет цивилизации и к какому мы пришли выводу. Все зависит от микроба. Бр-р. Противно слышать. Петр. Пойми и поверь, жестоко не хочу я быть вскипятившейся кастрюлей с серой накипью страстей. Мы рождены, мне кажется, для большего. Потому и в общении я полагаюсь не на так называемые примеры и выписки из ученых талмудов. Мое оружие – это природное, доставшееся от предков чутье. Я не упертый догматик и не схоластик. Я – эмпирик. Поскальзываясь на банановой кожуре эксперимента, я смело иду вперед, торя свой путь. Здесь я остановлюсь и обращусь к антропологии, чтобы разъяснить мою позицию более подробно. Ты позволишь мне Петр?

– Да-да Антоша – Запеканкин очнулся от нирванического состояния полнейшей прострации, в которое он погружался всякий раз как Антон начинал разглагольствовать. Они поднялись на шестой этаж и стояли перед незакрытым переполненным мусоропроводом. Фиалка не обращал внимания на мерзкий запах. Где-то далеко, в другом измерении, гудел лифт и пищали от натуги его провода. Из квартир доносились голоса и музыка. Накладываясь друг на друга они создавали ощущение другого еще более мерзкого запаха. Это невозможно было объяснить, но Запеканкин чувствовал именно так. У него начала кружиться голова.

– Я польщен -сказал Антон и они двинулись дальше. Запеканкин облегченно вздохнул.

– Итак, мы живем в интереснейшую эпоху Петр. В эпоху, когда в идеально совершенную и идеальную, казалось бы навеки законченную цепочку, созданную титаническими усилиями Спенсера и Дарвина. В цепь человеческого роста, а это единственная научная схема, таблица, цепочка, которую я признаю, настойчиво вторгается новое звено. Его еще никто не видит, никто не бьет тревогу, но оно рядом, оно практически здесь. Да. Да. На смену морально и физически устаревшему хомо сапиенсу грядет новый зверь. Хомо макина. Что такое робот, Петр -внезапно спросил Фиалка.

– Ну-у – протянул Запеканкин – Железяка.

Отчасти согласен. Чапек, чешский писатель, впервые введший это понятие, думал так же. Но давай разберемся. Возьмем так сказать продольно, а не поперек. В сути своей робот машина, созданная для исполнения ряда функций. Робот-домохозяйка. Робот-космонавт и политик. Единственное чего у них нет – это возможность изменить свою судьбу. Во всех фантастических произведениях роботы бунтуют, набравшись человечности и стремятся как одержимые повесить на себя тяжкое ярмо свободы выбора. Значит, заканчиваю я робот – это не железная рука как ты возможно думаешь. Робот – это железные мозги. Что же происходит сейчас. Достаточно пристально взглянуть. Происходит непоправимое превращение человека в робота. Наши мозги вместе с понижением процентов по потребительским кредитам получают все больше железа. Мы лишаемся выбора Петр. Мы выбираем только то, что предлагают , но мы не знаем, кто формирует предложение, а значит наше мироощущение, Петр.

Вот тебе еще цепь. Семья-школа-армия-вуз-семья-работа-смерть. Прямая, до кислоты дорога. Можно оригинальничать в смене отправных точек: смерть-армия школа семья или школа вуз армия смерть работа. Можно перемещать их до бесконечности, но это не изменит сути. Дорога выбранная нами прямая. На зигзаг осмеливаются лишь единицы. Мы поем осанну техническому прогрессу. Мы считаем, что облегчили себе жизнь, но усложняем ее нашим потомкам. Им придется бунтовать, чтобы снова стать людьми. В этом вижу прогресс, в отрицании смертельной традиции. А роботехника после этого тупиковый процесс. Но верю. Верю – внезапно загрохотал Антон – Горит еще Прометеев огонь. Пламя его не погасло. – бросал с вызовом Антон, обращаясь к закрытым квартирам, к электрощитку и Запеканкину. – Наша задача, mon frХre отыскать его. Освободить инстинкты и дать им гореть так как они того пожелают. Затухнуть или разгореться синим пламенем. Теперь – продолжил Антон, когда немного отдышался – вернемся к тому, с чего начали. Где мои ключи? Вот. Открой, пожалуйста, Петр. – он протянул Запеканкину ключи – И передай мне кейс. Благодарю. Я взял двух людей: разных по возрасту, положению и достатку. Поставил в равные условия. Первое: баулы и синий мундир. Приснопамятные баулы. Это мое поражение. Признаю. Разбит в пух и прах. Но это и моя победа – воскликнул Фиалка. Вера моя напиталась и приобрела большую силу. Я все отвлекаюсь. Ты прости. Ты сожалеешь о баулах, а я горжусь синим мундиром. Как крушил я его, как травил. Что таксист. Так жалкий мазок ремесленника. А мундир? О, это скала. Мы провели с ним три часа. Три часа терзал я его. " Ваш билет. Нет у меня билета. Штраф пожалуйста. Пожалуйста. В валюте не принимаем. Сходите. Не сойду. Не трогайте меня я вас укушу" – Фиалка рассмеялся, вспоминая происшедшее. – А ты говоришь баулы. Тапочки возьми...Как обычно на прежнем месте. Какой же ты бестолковый. Шубу мою повесь. Тра-та-та. Вот мы и дома. Запеканкин переобувался, а Фиалка уже кричал из ванной, заглушая шум воды.– У него, наверное, жена на группе, сын оболтус и дочь проститутка, а как крепок. Как крепок.– восторгался Фиалка. Он появился из ванной с полосатым махровым полотенцем. Вытирая шею, лицо и волосы Фиалка продолжал говорить.

– "Ваши вещи" Сталь, скала, булат. Больше скажу Петр. Когда я вижу таких людей, мне хочется жить. Понимаешь. Очень хочется. Второе. Таксист. Это дело чести Петр. Уж очень он самоварен. Сам себя в столпы общества записал. Затих в своей железобетонной программе. Внуки и монтировка. Пришлось подкинуть в топку дровишек да изрядно пошуровать кочергой, чтобы наш огонь разгорелся. Но ведь разгорелся. Петр. Сколько раз говорить. Не бросай свой плащ на пол. Есть вешалка. Не бойся, вешай рядом с моей аристократкой. Ничего с ней не станется, если повисит с твоим разбойником. Тем более что мезальянсы стоит приветствовать. Они так горячат кровь, а Петр?

– Наверное, Антоша.

Запеканкин стоял посреди прихожей, не зная ,что делать дальше. Фиалка не пригласил его пройти

, а сам он не осмеливался сделать это и теребил взлохмаченные концы своего радугового шарфа. В квартире было жарко, и Запеканкин покрылся тонкой противной пленочкой пота. Ему ужасно хотелось почесаться, но он не знал ,как на это отреагирует Антон.

– Ты еще здесь? – спросил Антон. Он разбирался с хитрым замочком на кейсе – Дуй в маразум. Засыпай пельмешки. Сегодня будем веселиться.

Трехкомнатная квартира была переделана Антоном под "многофункциональное жилище". Квартира располагалась в бывшем горкомовском доме. Здесь все и потолки, и комнаты, и соседи были надлежащего калибра и размера. На этом вся прелесть ее для Антона заканчивалась. "Она досталась мне в отвратительном состоянии" -говорил Антон -"Пришлось засучить рукава и усердно помолясь, приняться разбирать завалы" Насчет завалов Антон привирал, но потрудиться ему действительно пришлось, подгоняя улучшенную еще гэдээровскую планировку под себя. В комнате, в обычных квартирах прозванной детской, Антон безжалостно содрал обои и штукатурку, обнажив кирпичную силикатную кладку. Отправившись в ЖЭС на встречу с почтенным председателем М.Р. Бесолбасовым, Антон добился права заложить кирпичом ненужное ему окно. Это стоило Антону непринужденной беседы, где каждый из собеседников прекрасно понял другого, плохо заклеенного конверта и энной суммы. В момент передачи взятки Антон не удержался и щелкнул действие потайным фотоаппаратом.

– Для шантажа – бесхитростно признавался он позднее Запеканкину. Уничтожив окно Антон получил четыре замечательные кирпичные стены. Скудная дизайнерская аскеза была разбавлена талантливой выдумкой Антона. Посередине он установил круглый стол с вырезанной сердцевиной. В сердцевине находилось модное офисное кресло и бархатный торшер на барельефной бронзовой ноге. На столе стояли два недремлющих компьютерных ока, факс, принтер и древний Ремингтон. Оригинально Антон подошел к хранению собственной библиотеки. Две сотни томов уместились на полках, что в два ряда были набиты по окружности стола. На лакированную крышку были наклеены фетровые полоски, обозначавшие стороны света. Это вносило нужную частицу порядка. С севера на восток шла энциклопедическая литература. Солидные толстяки в тускло-красных значимых переплетах, знающие про всех и про все. БСЭ, соседствовала с МСЭ. К последней прижималась худосочная, но с претензией РСЭ. С востока на юг строгие шеренги крытой пылью классики. Весь Чехов и Булгаков. Немножко Достоевского и Толстого. Для поддержки нужной формы Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет и Тютчев. С зюйда на вест, и с веста на норд стояли "рабочие лошадки". Так Антон называл литературу постоянного потребления. Самуэль Беккет и христианский экзистенционалист Бердяев, немытый Буковски и элегантный до порока Оскар Уайльд. Литературные экзерсисы современного постмодернизма и грустный от всего этого Лорка. Маяковский, Чейз, Локк, Фукуяма и Чаянов. Иванов и Дон-Аминадо, печальный лебедь от эмигрантской сатиры. Ни ранжира, ни правил, ни этикета. Вповалку, зачитанные до дыр, а значит счастливые. Универсальный стол назывался яблоком. Когда Фиалка, утвердясь в офисном кресле, работал – червивым яблоком. Комната получила название – Келья. На вопросы по поводу интерьера, более всего напоминающего тюремную камеру, Антон отвечал так.

– Первое, что приходит на ум при виде этой пустыни – чувство незавершенности. Чего-то недоделанного, что необходимо тут же исправить, подчистить, починить, достроить. Гибнут отвлекающие рецепторы, и в келье властвует мысль, творчество так нужное для плодотворного труда.

После детской-кельи переделке подверглась спальня. Стены и потолок были задрапированы легкой струящейся тканью. На полу лежал пушистый исфаханский ковер, созданный скромными пальцами восточных женщин. Примерно половину пространства занимала готическая высокая кровать с шелковым балдахином. Залу Антон оставил без изменений, напичкав нужной для представительства мебелью.

– Мои деловые партнеры – люди, отягощенные достатком и рядом заплесневелых табу. Я уважаю их за профессионализм и не хочу пугать их консерватизм. Я смиряюсь с этим, без головы влезая в конформизм. Зала стала называться "Необходимая комната" Из главного в ней были бар с неисчерпаемыми запасами. Пятиконечные коньяки, марочные вина, фигуристые водки, ликеры для любителей смешать голубой кюрасао и ржаное виски. В компактной морозилке – ванночки со льдом и бутерброды в целлофановых пакетиках. На журнальном столике стояла открытая коробка сосисочных сигар и соломка дамских сигарет. Веером лежали мужские глянцевые журналы, словно в предбаннике любой парикмахерской. Каждый кто утопал в вольтеровских с шелковой обивкой креслах, кто потягивал пахнущую клопами жидкость, кто вдыхал пьянящий аромат пота и слез счастливых от незнания собственного несчастья кубинских мулатов не мог не подумать.

– А хозяин с достатком. Дом полная чаша. Для начала с таким можно иметь дело.

Санузел, который Антон совместил с ванной комнатой, звался незатейливо "Приют странника". А вот кухню Фиалка задумал как филиал римских пиршественных собраний. Он не гнался за размахом лукулловых пиров ( слишком выпирала бы карикатурность). Он попытался схватить атмосферу, дающую усладу телу и духу. Парчовые лежанки с успехом заменяли две г-образно поставленные софы. Стилизованный под самовар кальян давал необходимую дозу релаксации. Ответом на разнообразное меню гурманов в тогах стал под завязку набитый нехитрой закуской холодильник. Антон не мог обеспечить свои пиры в равной степени образованными и сластолюбивыми гетерами. Те вымерли как класс задолго до его рождения. Но приходили веселые девы. У дев не всегда шла декламация. Они не могли свободно рассуждать о значении "протос" в становлении кинической школы, зато знали такие штучки-дрючки, что все остальное им благосклонно прощалось. На кухне Фиалки варилось необычайное интеллектуальное варево. Собеседники сходились в жарком споре, ожесточенно ругались, отстаивая свои позиции, ругались, порой дело доходило до прямого рукоприкладства, мирились. Важна была не сама цель, часто она была просто недостижима, и удалялась все дальше и дальше с каждой выпитой рюмкой и каждым кальянным вдохом. Важен был способ достижения призрачного итога, общение с неординарными людьми. Маразум пропустил через себя всю городскую богему. Чтобы в полной мере ощутить то, что творилось в Маразуме, приведем кусок разговора. Он состоялся несколько лет назад . Присутствовали.

Савраскин – В старину он был бы менезингером. Шлялся бы по Европе с пустой холщовой сумкой и вселенной под пыльным бурсачьим рубищем. Сейчас же стряпает афишки для кинотеатра да помаленьку пакостит администратору Шайбе. Умен. Иногда не в меру говорлив. Скорее играет в богему, чем таковой является.

Гуз – Собственно за все платит. Деляга средней руки. Пролетарий от бизнеса. Долго останавливаться не будем. Описан характер ярко и выпукло. См.например ("Мещанин во дворянстве" худрука КорТеатра, засл.арт.Франции Мольера).

Архип Инконю – престарелый хиппи с серебристой гривой. Противоречив, как мужская рука под женской блузкой. Все хочет уйти из дома, а дома то и нет. Оттого пьет. Страшно пьет. Без литературных преувеличений. Страшно.

Ланселотов – выживший из декаданса. Служит в какой-то фирме. По оптовой части. Чиновничает от зари до 17 00. По выходным отливает стансы и оды во славу Коктебеля. Так собственно себе ничего особенного, но менеджер иногда возьми да и рявкни пятиалтынной заносчивостью.

Таня – тогдашняя подруга Фиалки, соответственно красива и соответственно уже устала. По ходу действа не говорит. Видны лишь "банкетные формы" и живая голова. Дело в том, что Таня спит. Но спит на коленях Фиалки, а значит волей-неволей, но принимает участие в разговоре.

Антон Фиалка – самодеятельный режиссер, предложенной вашему вниманию пьески. Обладает исключительным правом прекратить представление в любое время по собственному желанию. Правом этим не злоупотребляет.

Запеканкин – неотъемлемая деталь каждого произведения, где нет-нет да проскользнет добро.

Место действия: маразум. Стол покрыт клеенчатой "прощлой" скатертью с химическими цветами и резким неистребимым запахом. На столе – хаос: тарелки, бутылки, окурки при оскорбительно чистой пепельнице. Запеканкин у плиты. Творит пельмени в алюминиевой кастрюльке. С одной стороны стола – Гуз, приложился локтем в тарелку. Рядом Инконю прижался к кальяну. На другом углу Ланселотов, в центре Савраскин. Фиалка чуть в стороне, на софе с Таней на коленях.

Фиалка – Давайте, Савраскин. Только сжато кройте.

Савраскин – Други, истина открылась мне.

Ланселотов – Что же это не томите.

Инконю (отрываясь от кальяна) Наверняка, очередная пылесосия.

Савраскин – Философия, милейший Инконю. Именно философия. Если угодно хребет человеческой науки.

Гуз (смачно отрывая шкурку с колбасы) Это почему же?

(голова Тани переходит в легкое пьяно)

Ланселотов – Коля не томи. Что же ты открыл.

Савраскин – Не бог весть что, конечно. Так зарядка для ума. Но все же, други. Дихотомия. Для Запеканкина грубо дихотомия – противопостовление. Для Гуза -дихотомия это как день и ночь. Так вот дихотомия святость – грешность неверна. Святость есть грех. То есть быть святым грешно.

Инконю – Забористый у вас кальян Антон. Непростой. Мозги, как ветром сдуло.

Савраскин – Архип вы не ослышались. Я сказал то, что сказал. Быть святым грешно

Инконю – Блефуете?

Савраскин – Помилуйте. При полной козыри, какой блеф.

Инконю – А глаз туманится... Что ж тогда извольте вскрываться.

Савраскин – Извольте. Для начала. Ланселотов. Что есть святость?

Ланселотов – Безгрешность.

Савраскин – Принимаю как отправную точку. Ланселотов. Что грешно?

Ланселотов – То что не свято.

Савраскин – А что же свято?

Ланселотов (ликующе) – То что не грешно.

Инконю – Вот она родненькая. Пиковая, подленькая. Признайтесь Савраскин крыть нечем. Теперь если вы честный человек. Пуля в лоб. Гроб да поп.

Саввраскин – Без сомнений так бы и сделал, если бы вместе с вами качался в стылом купе до станции Однодумкино. Но по счастью висельника билет имею совершенно в другой конец, а посему...

Гуз – Что посему?

Савраскин – Прекрасно Гуз! Вы ловите мои мысли. А посему предлагаю вздрогнуть. Гуз выпишите мне 126 капель.

(Гуз наливает. Все выпивают, включая Фиалку, исключая Запеканкина и Таню)

Инконю (закусив соленым огурцом) Предлагаю еще.

Ланселотов – Неужели не распробовали?

Гуз – Куда не распробовал. Седьмая уже.

Инконю – У вас может и седьмая, а я через девятую перевалил. Считайте. У Илоны Арарат, добавьте обеденный дринк у стекляшки на пьяном углу. Да пиво. Ну пиво, мы как благородные люди в расчет не берем. Вот и считайте.

Ланселотов (с подковыркой) А вы бухгалтер.

Инконю – Я алкоголик. Простой алкоголик. Живу несбывшейся жизнью, и Гуз... перестаньте быть Гузом ,будьте человеком.

( Гуз снова наливает. Все, кроме Запеканкина и Тани, выпивают)

Савраскин – Вернемся к нашим баранам. Что, имея ввиду последние события становится сделать все труднее.

Ланселотов – Вы отказываетесь сражаться.

Савраскин – Ничуть ни бывало. Сначала о казуистике и каз... дальше каждый может продолжать в меру своего понимания.

(Гуз всхлипывает и смотрит на Ланселотова)

Савраскин (замечая) Об этом и речь. Ланселотов скажите мне только честно, словно я Велемир неприкаянный. Вы денежные знаки в период юношеского созревания у матери из ридикюля тырили?

Ласелотов – Честно признаться был грех.

Савраскин – Был грех, вы сказали. Симптоматично. А я вот не тырил.

Инконю – Был грех.

Савраскин – С точки зрения принятой морали делал ли я грех?

Ланселотов – Нет.

Савраскин – Стало быть, я свят?

Ланселотов – Позвольте.

Гуз – Лихо вы это его подковырнули.

Савраскин – Спасибо. Знали бы вы Гуз, какие я подлюганчики Шайбе своему устраиваю.. Так вот значит все не так прямолинейно как вы сказали Ланселотов. Значит святость есть не просто жизнь без греха. Так бы от ангелов некуда было бы деться. И дома они и на работе и в вытрезвителе последнюю рубашку со слезами снимают. А поговорить то и не с кем.

Инконю – Так что же по-вашему святость?

Савраскин – Я в поиске... Гуз? Но на кое-что набрел.

(Все выпивают)

Савраскин – Глядите от чего иду. Все чего хотим мы. Это ублажить себя. Но ведь бог одел на душу тело не в подарок, а в наказанье. Так согласны ли вы с тем, чтобы прийти к святости следовало бы для начала разделаться с телом.

Ланселотов (уже влюблено) Абсолютно. Помните, я читал вам. "Мычащее туловище – эпихонтова грусть".

Савраскин – Замечательно. Школьный бант вам на кадык, халат на босу ногу и вперед на скалы, читать дурным голосом бушующим волнам: " Внемлите мне сыны Израилевы"

Ланселотов (с чувством) Вы не любите Хлебникова?

Савраскин – Скажем ,остерегаюсь.

Инконю – Очень он на чертушку, на Карла Маркса похож. Словами, бородой. А это согласитесь, настораживает.

Ланселотов – Если вы еше раз... Я вас.

Савраскин – Спокойней, господарищи. Допустим. Тяжело мне. Устал. Все вокруг в скорлупе. Нет ничего, что правда. Скорлупа – все. Шелуха – сущность. Бежишь, бежишь – глядь и сам в коросте по уши. Тесть с мигалкой – ай, молодца – а дрянь у колен. Место которого не достоен – сочтемсу -за пупок зацепилась. Мышиная возня – знаете наш директор – сердце щекочет. И наконец. Финал. Жена в мехах, сын в Оксфорде. У меня две мигалки. Чувствуете две. И плыву я пароходом по Волге – матушке реке. Дерьмо изо рта выплевываю, иначе захлебнусь, но кажется наслаждаюсь.

Гуз – Непонятно совсем. Курбам-байрам какой-то. Но две мигалки... Это знаете. Привилегия. Это и пешеход не помеха, а новое слово в дорожном строительстве.

Фиалка – Молчите Гуз. Здесь такая макрель пучеглазая из глубин поднимается.

(Голова Тани подпрыгивает на коленях Антона. Запеканкин тоже с интересом прислушивается к разговору)

Савраскин – Продолжим. Итак, первым делом устав от мира перекрещиваю грудь веригами, на шею вешаю гири и пудовый крест. Когтями рою землянку. Удаляюсь, вообщем. Согласны, что первый этап постижения святости пройден?