Текст книги "Новогодний роман (СИ)"

Корнет Хацепетовский-Лампасов, пышноусый красавец в его величества псковского драгунского полка мундире с аксельбантами, оторвался от оживленной стайки таких же как и он отчаянных бездельников и подошел к Альберту.

– Балами балуетесь, милостивый сдарь? – от улыбки на правой щеке корнета вздулся сабельный шрам, щедрый дар одного мюратовского рубаки, полученный корнетом в деле у Фонтенбло. – И то верно, что в Тетюшах своих медведем сидеть – продолжал корнет – к тому же Анастасия Пална сегодня особенно хороша. В регодансе лебедем плывет, земли не касаясь. Юдифь пышногрудая, право слово. Жаль оценить некому, Альберт Петрович. Так сказать пробу поставить. Ха-ха-ха.

– Вы забываетесь – бледнея, но пытаясь сдержаться, ответил Альберт _ Анастасия Павловна замужняя женщина, а ваши шуточки оставьте для конюшни. Лошадям. Там им место, как, впрочем, и вам.

– Это оскорбление, сударь – шрам разгладился и налился лиловой угрозой.

– Нет, сударь, дружеский совет.

– Вы забываетесь

–Отнюдь. Я ничего не забываю и ничего не прощаю.

– В таком случае – корнет, маг дуэльной рапиры, рисующий за обедом так от нечего делать на стене пистольными выстрелами собственный вензель, подобрался и сухо, словно шпорами звякнул, сказал. – Буду рад на деле проверить ваше утверждение. Честь имею.

– Честь имею.

Альберт вошел в зал, освещенный сияньем тысяч свечей, вправленных в хрупкие ажурные люстры. У входа вежливо раскланявшись, он обогнул островок из муслиновых пасмурных платьев, не скрывающих морщинистых шей и плеч. Островок сразу же пришел в движенье: затрещали страусиные веера, сгоняя пудру с впалых костлявых и обвисших жирных грудей.

– Смотрите. Сам Гробочинер.

– Кто же это?

– Как? богач. Только что из-за границы. сто тысяч дохода.

– И крестьян не меньше, душечка.

– Наверняка женат.

– Вообразите холост.

– Ах, жених.

– Что ты, мать моя. Бога побойся. Он, в Парижах своих, с такими знался, а ты ему Розалий своих толстомясых втюхиваешь. Мне Степан Федорыч рассказывал. Там дома такие: одни девки непотребные живут. Полнейшее ню.

– Ну?

– Не ну, а ню. Голяком значит по-французски.

– Чего на свете не придумают. Одного не пойму. Откуда твой Степан Федорович?

– Ой. Он на нас смотрит.

Альберт и вправду оглянулся. Его привлекла музыка, струящаяся сверху. Деревянные колонны, крашеные мраморной краской под "греков", держали решетчатую галерею, опоясывающую большую залу. Именно оттуда, из одной из галерейных ниш, из-за драпированных аккуратно причесанных занавесей лилась божественная гармония. Итальянский кочевой оркестрик, задержавшийся в провинциальной глухомани по причине финансовых издержек, начинал вступление к мазурке. Стойкая оловянная фигурка дирижера с поднятой вверх палочкой замерла. Навсегда обожженное аппенинским солнцем и вдохновеньем ренесансных титанов лицо казалось отрешенным. Но палочка вздрогнула и фигурка задвигалась. Не машинально, словно насилуя самое себя, а яростно и безжалостно, в первый ряд к самой себе. Именно так, как и следует дарить притихшей толпе настоящее искусство. Альберт заторопился. Он окинул взглядом овальный зал и присутствующих и тут же увидел их. О, эти глаза. Агатовый блеск авантюры. Приятного времяпрепровождения. А может чего-то большего? Чего так настойчиво искал Альберт а придворных салонах, на светских раутах, в родовитых домах и безвестных борделях. Пресыщенным, все повидавшим и все испытавшим Чайльд-Гарольдом считали его окружающие. Он без труда подчинялся и носил маску брезгливой скуки с гордостью. И лишь с собой, когда оставался один и глядел на лохмотья пламени, горевшие в камине, когда не по-светски держал за поясок фужер с любимым божоле, а на муранском хрустале плясали огненные блики, он признавался сам себе.

– Коряв. Коряв ты братец. Ладно бы ноги кривы или горб какой, а то ведь внутри. Там не исправишь.

Но была надежда. То слабеющая, то вновь набирающая силу, как огонь в любимом камине. Любовь все исправит. Поможет, наставит на путь, если не истинный, то хотя бы на путь. Со скрежетом и натугой ввинчивался он в новое знакомство, а получив отпор, напоровшись на колкие, злые, или хуже того покорные, неумные и тяжелые взгляды, бомбардируемый словами презрения или тупой бездарной тоски, он отползал в угол, зализывал раны и ждал, ждал... Альберт пересек бальную залу по диагонали, остановился, протянул руку и произнес.

– Анастасия.

–На раскрытую ладонь Альберта легла розовая ручка в прозрачной занавесочной перчатке. Княжна Уруцкая, прелестнейшее двадцатилетнее создание, милостиво разрешало Альберту сопровождать ее в туре мазурки. В томленьи Альберт совсем не заметил, что не добавил "Пална", что приличествует при обращении к замужней даме. Это досадное упущение, не замеченное Альбертом, замечено было другими. Мужчины и женщины, бывшие рядом с графиней, понимающе переглянулись и заулыбались. их взоры, не сговариваясь , обратились почему-то за колонны, где в относительном полумраке стоял карточный стол и какой-то старик в бордовом с черной искрой фраке, именно в эту минуту отчаянно вистовал, судя по напряженным мешкам выпученных в карточном азарте желтоватых глаз. Но что до этого Альберту? Он прикасался к ней. Держал юное тепло, может наконец, любви? Сейчас, повторяя заученные танцевальные выверты, между этими фраками и рюшами, шаркающими по шахматному вощеному паркету, он собирался сказать ей то, что может подарить ему сладчайшую муку истинного не надуманного чувства. собирался сказать, но проснулся. Альберт Гробочинер сел на кровати, по-бычьи мотая головой, изгоняя обрывки сна. Короткие тычки в спину не прекращались.

– Я проснулся – раздраженно произнес Альберт. Серафима завернулась в теперь полностью ей принадлежащее одеяло, как бабочка в кокон. Альберт помахал ногами. В домашних без задников тапочках он прошлепал в ванную комнату и уперся руками в края умывальника. Из зеркала на Альберта смотрело стильное лицо с кольцующей подбородок и губы бородкой. Произведя разрушения на подзеркальной полочке среди кряжистых флакончиках в рыцарских шлемах-пробках. Отвинтил голову широченному оруженосцу-кнехту и синей жидкостью сполоснул лицо. Оно посвежело и запахло морской прохладой. Альберт почистил зубы. Бросил на зубья расчески желе ароматного геля и оформил пробор. У трюмо в спальне Альберт застегнул пуговицы и поднял ворот рубашки, собираясь повязать галстук, и снова ожил недосмотренный сон. Разгоряченные после мазурки, Альберт и его дама подошли к инкрустированному пентагонному столику. На нем стояли надменные бокалы на тонких ножках. В бокалах под пенной шляпкой дремала соломенная вдовушка Клико. Пригубив для вида шампанское, Анастасия сказала.

– Нас оценивают Альберт Петрович.

Альберт увидел молодого человека фо фрачной дорогой паре и рыжеватыми волосами, поднимающихся над головой как крем, выдавленный на вафельную трубочку. Молодой человек нахально лорнировал их.

– Что вы скажете о нем Альберт Петрович.

– Мне кажется его фрак намного умнее его .

Анастасия с легкой ноткой неудовольствия заметила.

– Вчера у Тирсовых вас ждали Альберт Петрович. Было довольно мило. Надин с мсье Жюлем партию на клавикорде составили. " Терпким лобзаньем ланит я касаюсь" Люберецкого шедевр. – грассируя произнесла Анастасия – Балуев новый роман написал. Представляете за пять дней накропал. Говорит: с урожаем кончили. Мертво поместье, заняться нечем и вот, представляете, накропал.. Сюжет восхитительный. Благородный разбойник похищает прелестную графиню у старого мужа-дрязги. Там холодные ночи. перестрелки. Гайдуки графские злодеи. И над всем этим "терпким лобзаньям! мешок. Не правда ли свежо – Анастасия Пална лукаво улыбалась Альберту – Хотя, что вам Кохинхину видавшего европейцу наши провинциальные глупости.

– Не терзайте меня Анастасия Пална – отвечал Альберт – Знайте же, что для меня счастья большего нет, видеть вас, говорить с вами, да что там говорить с вами для меня блаженство неописуемое. А потому боюсь.

– Боитесь? Вы производите впечатление человека без сантиментов.

Она сама вызывала его, сама предлагала начать первым, высказать то, что накопилось за время коротких бесед, случайных встреч и взглядов, взглядов все объясняющих посвященным. Альберт решился.

– Анастасия Пална – начал он – Анастасия.

Альберт крепче чем позволял этикет прижался к руке.

_ Разве не видите вы, разве не замечаете, чего боюсь я, отчего бегу и снова возвращаюсь, безумец. Вы правы я много повидал, но чувствовал мало. Если б знали как мало. Холодным считал я себя. Но вы ! Вы! Вы растопили лед. Больше Анастасия Пална. При вас я настоящий. вы сорвали покров и я благодарен вам. Но вы можете дать мне много больше. Если я вам не до конца противен, если не кажусь пресыщенным, если вас хоть чуточку затронули мои слова, то я прошу вас...вы сделаете меня..если соблаговолите – Альберт запнулся.

– Что? Что? – захваченная страстным монологом Альберта, анастасия была готова ко всему. В ночь! На курьерской тройке! Пусть гайдуки, пусть балуевская пошлятина!

– Что– в нетерпении шепнула она.

– Дать мне вашу перчатку – выпалил Альберт.

–Вы шутите.

– Не в таких делах мне актерствовать.

– Но я не понимаю. Это все чего вам нужно?

– Чего же более – огорошил ее Альберт.

– В таком случае краснея, сказала Анастасия – Прошу принять и прошу оставить.

Она ушла. Лебединый изгиб шеи. Рубиновая корона в тщательно уложенных волосах, муаровый кринолин. Светская женщина до кончиков ногтей и ничто не выбьет ее из узкой колеи условностей. Только почему так подозрительно дрожат розовые лепестки губ, а агатовые глаза потухли покрывшись пеленой? Альберт похоронил призыв готовый сорваться с губ. Проклятая светскость! Уж на что он человек без предрассудков и все же.. все же.. Любимая уходит, а он ничего не может поделать. Догнать, объяснится. Но она поймет, она обязательно поймет. Он нашел корнета у бильярда. Тот точными спокойными движениями шлифовал мелом кончик кия, словно натачивал на бивуаке свою изрубленную в лихой кавалерийской лаве пику. Альберт посмотрел на зеленое сукно. Играли в пул, только начавший входить в моду малознакомое развлечение. Судя по шарам и оживленному виду корнета, дела его шли неплохо.

"Проигрался где-то или прокутил. Теперь дела поправляет" – с неожиданной злобой подумал Альберт.

– Граф – заметил его корнет. – Сыграем? Партейку? По пятьсот. Для меня по-божески, для вас и вовсе убожески.

– Я давеча задел вас. Прошу простить. – Сказал Альберт.

– Что за вздор, граф. Какие ссоры между цивилизованными людьми. Прошу и вас простить. Это вы правильно подметили, салдофон я жуткий. Поделом обрубили, начистоту поделом.

– Вы не поняли – продолжал, не слушая Альберт – Я прошу извинений за то, что не ответил вам как следует там же, где вы изволили в неуважительных тонах отозваться о известной вам особе. С присущей вам прямолинейностью, вы могли принять меня за труса. Спешу вас уверить, если вы так думали, то глубоко ошибались. Доказательства? Прошу.

Несчастная перчатка легко хлестнула корнета по бледному шраму. Теперь он не казался Альберту таким заслуженным. Обыкновенный куцый шрамишко от неудачно открытой винной бутылки.

– Как вы смеете! – заревел корнет, отбрасывая в сторону кий. – Вы оскорбили меня сударь. Я требую удовлетворения. Стреляемся немедленно. На пяти шагах.

– Извольте. Буду премного благодарен – хладнокровно ответил Альберт, глядя на беснующегося корнета.

– Премного благодарен – медленно по слогам произнес Альберт, повязывая галстук широким узлом. Отведав пригоревшей яичницы, он свалил сковороду в забитый грязной посудой рукомойник. Одетый в мягкую из свиной кожи дубленку с опушкой он вернулся в спальню.

– Серафима – трагически начал он. Ответа не было. Альберт добавил надрыва.

– Серафима – трагически и с надрывом произнес он.

Кокон зашевелился. Полная в веснушках рука скользнула к тумбочке.

– Который час – заспанно спросила Серафима.

– Полдевятого и твой отец ненавидит меня.

Серафима оперлась на спинку кровати. Весь вид ее выражал безучастность. Оказалось, что веснушки это не только неприкосновенное достояние ее рук. В веснушках была вся Серафима. Лицо и полукружье в оборках ночной рубашки. Порой Альберту казалось, что и в рыбьих глазах равнодушно взирающих на мир, тоже играли веснушки, особенно когда Серафима хохотала, прижимая вечно липкие пальцы к пухлой пуфиковой груди.

– Вижу, тебя совсем не волнует, что твоего мужа, главу семьи так сказать и повелителя к трагизму и надрыву Альберт добавил слезу – Огульно обвиняют, бог знает в чем. Приписывают собственные неудачи и промахи. Неужели тебя это не волнует.

Вечно заспанную валькирию (Альберт вообще имел тягу к крупным демоническим женщинам) это ничуть не волновало.

– Ты можешь, внятно объяснить что случилось, Альберт?

– Что случилось? – негодующе спросил Альберт – Случилось страшное. Твой прародитель обвиняет меня в том, что я трачу его деньги. Я! Твой муж и так сказать повелитель.

– А разве это не правда?

–Как! Ка-а-ак ты смеешь – всполошено закудахтал Альберт. Оскорбленное достоинство должно было быть отомщено, и Альберт бросил Серафиме самое ужасное, что только мог представить.

– Ты так похожа на своего отца.

Альберт прислонился к дверному косяку и начал дергать плечами, изображая всхлипывания. Серафима не реагировала. Более того Альберт услышал подозрительное шуршание.

– Серафима! – с тигриной яростью Альберт бросился разворачивать вновь свернувшийся кокон. Там не оказалось прелестной бабочки всего лишь растрепанная Серафима. К тому же валькирия принялась верещать.

– Серафима – проникновенно провозгласил Альберт и прижался к мягкой груди.

– Чего пристал – надрывалась Серафима, выдираясь из любящих вампирьих объятий.

– Позвони ему – бубнел в подушку Альберт – Позвони ему.

– А – закричал вдруг Альберт. Серафима добралась до самого идеального, что было у него. Она настигла своими пальцами его пробор.

– Ладно – сказал Альберт, отпуская Серафиму.

– Ладно – повторил он, одергивая дубленку.

– Ладно – сказал он, отходя от кровати, по которой ползала пытаясь привести себя в порядок Серафима. – я забуду, что у меня есть жена, раз она забыла что у нее есть муж. А может быть – Альберт обидчиво закусил нижнюю губу, – Всего лишь был.

– Что сказать-то – пыхтя ,спросила Серафима. Неугомонная! Она снова забралась в кокон.

Альберт бросился к кровати и затараторил.

– Сема. ты знаешь. Как обычно. Чтоб не был грубым. Ты же знаешь, как меня пугает грубость. Я ошибался... Кто не ошибался... Но я исправлюсь. Обязательно исправлюсь. верь мне – Альберт покрывал поцелуями гигантскую, похожую на морскую звезду, веснушку, сидящую на шее Серафимы.

– Хорошо. Я сказала хорошо – Серафима была не в восторге от такой пылкости своего супруга. – Я позвоню... Ты что делаешь, идиот... Иди Альберт... Опоздаешь на работу...Отстань ты!

Облыбызнув напоследок монументальную пятку, уронившую его на пол. Альберт покинул спальню. За порог квартиры Альберт Гробочинер ступил, когда его барометр показывал на ясно. Говоря начистоту, без нижнего белья, Альберт Гробочинер, живи он в те благословленные времена фальшивого гегельянства и истинного жеманства, никогда не дрался бы с корнетом на пяти шагах. Что там говорить, не дрался бы и на десяти, да и на двадцати бы ни за что не решился. Корнет – дуэлянт славный и не такой дурак Альберт, чтобы получать свинцовую горошину в сюртук, кроенный по парижским журналам, в голландскую тончайшего полотна сорочку ( таких на Москве раз два и обчелся) Да и сердце инструмент хоть и не дорогой и не заметный, а все же свое родное и нечего его портить. Дело, наверняка, закончилось бы так. Пять партий по пятьсот в пул. Корнет, конечно, выиграл бы, мудрый Альберт проиграл. Потом шумная и пьяная компания. Небо звездное. Метель вьюжная. Песни. Мохнатая овчинная спина ямщика. Утонувший по самую крышу придорожный трактир. плюгавый в жилетке хозяин за стойкой. Залитая скатерть. Тусклые плошки. Шеренга бутылок.

– Гвардия. Грудь колесом. – уважительно скажет корнет. Потом запиликает скрипка, заплачет гитара и райские птицы в дешевых монисто затянут.

– Гори, гори моя звезда.

– Пустеющие бутылки, тускнеющий взгляд корнета.

– нравишься ты мне, граф. Слово офицера французами рубленного. Ферт ты подходящий. По мне. Что деньги? Проиграл -забудь. Выиграл– пропей. Хочешь отдам. Возьму и отдам. Знай русского офицера.

– Я право слово. Зачем? Они ваши.

– Молчи.. Тсс.. Молчи... Господа, господа! Сюда, господа. Отдаю графу выигрыш. Пусть знает русского офицера, французами рубленного.

– Господа... Это смешно.

– Что? Смешно?! Хацепетовскому – Лампасову такое. Последний раз прошу. На коленях прошу, граф. Забери. Поссоримся не то, враз поссоримся.

– Это что-то невообразимое, господа. поднимите его.

– Возьмите граф.

– Поднимите его господа.

– Возьми.

– Нет, господа, будьте свидетелями, только из человеческих побуждений (мудрый Альберт) Раз настаивают (мудрейший Альберт).

– Спасибо, граф. Друг ты мне верный, душа благородная. Эй чавалы, что слезы пускаете.... Жги давай... Мы с графом веселимся. Жги кому говорю.

И зажгут. Зажгут. Воздуху мало. Стекла долой. Лавки дубовые в клочья.

– Эх,раз. Еще раз.

Каблуки пол печатают. Доски трещат. Ломаются.

– Еще много-много раз.

Хозяин под стойкой.

– Каналья! Где вино прячешь? Мать твою в бога душу мать. Это по-твоему господам благородным предлагают.

– Морденцией его, граф. Морденцией.

– Вот так. Вот так.

– Эй, чавалы.

– Где жаркое, мерзавец?

– Мы его сейчас самого на шандалах изжарим.

– Ча-ва-ааа

Паленым затянет. Крик истошный. Шум. Гам. стены беленые в пистольных трещинах.

– Эх ра-а-аз.

Потом, когда все мертвецки утихнет. Уползет хозяин, рыдая над горелым пятном в жилетке. Гитара умрет. Заскрипит рассохшаяся крутая лестница на второй этаж.

– Пойдем, граф. Пойдем. Снимем шпоры – голос корнета, обычно сильный и мужественный, станет дребезжащим и подленьким.

– Пойдем граф. Хи-хи-хи. снимем шпоры.

Примут их несвежие нимфы в безабелье. Будут ласки в жарко натопленных комнатах. Полосатые потолки. Стыдливо прикрытые пантолонами иконы.

Вот так или примерно так поступил бы Альберт. Честь? Можете ее съесть.

Ужом вертеться надо. С корнетами тактично, не дай бог зашибет. Ничего. Выдюжим. Уж над трактирщиками по изгаляемся вволю. Ничего. Стерпит. Как мы терпим. Анастасия Пална хороша безусловно. Но ведь, ни одна такая на весь белый свет. Есть и получше. Поиграть, развлечься. Пожалуйста. Все остальное только под надежные финансовые гарантии. Вырос Альберт Гробочинер в заштатной семье. Каждое утро он вставал вместе с гимном. В лопатных отцовских ладонях прикроватные полупудовые гантели казались игрушечными. Бодрые взмахи. Тело в капельках-бисеринках. Контрастный душ: 5 минут обжигающе холодной и кипяток. Ненависть к утренней зарядке Альберт с достоинством пронесет через всю жизнь. Мать поднималась позже. Давно и безнадежно расплывшаяся женщина готовила нехитрый социалистический завтрак, такой же, как и в миллионах квартир, от бухты Золотого Рога до таможенных терминалов Бреста. После завтрака и прослушивания последних новостей, отец облачался в мешковатый картофельного цвета костюм помнивший первый спутник и отправлялся на работу.