Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.

Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.

Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон, и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?

Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода. Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.

Вот она, вся жизнь – тоскливо понял Сергеев.

Сука-жизнь.

Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.

Сергеев написал:

сука

А слово «жизнь» писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.

Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.Сделал глоток и заел чипсом из пакета.

когда б вы знали, из какого хора ОБЛАЧКО

когда я видел нежнейших, романтичнейших, просто кружевных и акварельных женщин, которые вдруг бешено, с искренней яростью матерились, или опрокидывали полстакана водки, закуривая вместо закуски, или кулаками, в кровь избивали своего ребенка, или играли в карты на деньги, дрожа от азарта, или брали чужие вещи, пока никто не видит, или сообщали, что их любовь стоит вот столько и ни рубля меньше, —

я очень удивлялся и больше с ними не дружил

наверное, я просто боялся

наверное, я неправ был

конечно, неправ

ну и ладно

жалко?да

рассказ неизвестного человека ПЕЙЗАЖ

Когда долго живешь в деревне, два километра пешком от шоссе, а по шоссе пять километров до ближайшего городка, когда живешь в деревне даже не просто долго, а всегда, вот тогда – когда это «всегда» снова превращается в «долго» – начинаешь понимать, что никакой особой прелести жизнь в деревне не дарит. Тем более – мудрости или каких-нибудь чрезвычайных чувств. Например, чувства близости к природе или отстраненности от мирской суеты, – кстати, хотелось бы знать, что это такое, если не просто слова?

Жизнь, в общем, та же, что и в большом городе, и в среднем, и в маленьком, и в России, и в Европе, и в Америке. Это я знаю точно. Не знаю, может быть, в Индии или в Африке как-то по-другому, готов поверить, но подтвердить не могу – не бывал, не живал.

Однако выйти вечером за околицу, дойти до крутого спуска к реке и посмотреть – в многотысячный раз, – как птицы на закате усаживаются рядком на провода, как клочок прибрежной высокой травы неуловимо отплывает от мокрой кромки и замирает на едва рябой воде и не решается двинуться ни вправо, ни влево – но это уже было описано, я читал и учил это в ранней молодости.

Flumen est Arar incredibili lenitate, ita ut oculis, in utram partem fluat, iudicari non possit. («Река Арар невероятно спокойная, так что глазами невозможно определить, в какую сторону она течет». Цезарь, «Записки о галльской войне», I, 12).Нам говорили, что это первое описание пейзажа в европейской литературе – если не считать таковым весьма условный «дым от родных берегов вдалеке восходящий» («Одиссея», α, 57).

Да. В деревне выйти вечером поглядеть на закат – хорошо.

Впрочем, и в городе, стоя на балконе, локтями опершись на разогретое за день железо ограды, я видел то же солнце, тех же птиц на проводах. Только клочка прибрежной травы, качающегося посреди недвижной протоки, – в городе нет. Но есть окно напротив. Там цветы и синяя бутылка с водой на подоконнике. Там кусок шкафа, подвеска люстры и лоскут коврика на стене. Там толстый человек в майке. Он высовывается в окно покурить, сгоняет муху с лысины и думает – остаться в этой тоске или убежать в деревню? Он нерешителен, как тот плавучий островок. Да и течение его не слишком подгоняет. Он гасит окурок. Он приплевывает на него. Быстро оглянувшись, он кидает окурок вниз. Он закрывает окно. Он остается здесь.

Окурок с неслышным звоном падает на сизый асфальт. Солнце садится.У нас в деревне оно тоже садится, в тот же самый час, несмотря на все особости сельской жизни. Птицы по одной слетают с проводов. Вдали едет мотоциклист. Въезжает в заречную деревню. Видно, как он сворачивает во двор. Мотор замолкает. Еще через минуту в том доме загорается свет. Можно дождаться, пока он погаснет. А можно идти домой.

рассказ неизвестного человека. часть вторая ИНТЕРЬЕР

Домой, домой…

Пройти по темнеющей улице к другой стороне деревни – мой дом на конце, противоположном тому, где редеющий лесок спускается к реке, недвижной, как оный галльский Арар, – пройти по улице, нехотя замечая светлые окна и стараясь не отмечать их, не занимать голову невольными соображениям, кто приехал, а кто уехал… Пройти по улице, палкой взбивая жесткую листву на обочинах, прикрикивая на знакомых собак, подающих голос на мои шаги, дойти до своей калитки. Отпереть смешной накладной замок, переселившийся сюда с городской квартирной двери. Ногой отодвинуть от калитки завилявшего хвостом ничейного, но раскормленного щенка-переростка. «Отвяжись, слушай», – сказать в ответ на его нахальное подскуливание. Подняться на крыльцо. Посмотреться в темное зеркало застекленной двери. Да, это я, привет-привет. Подумать только, совсем не изменился… Войти в прихожую, зажечь лампу, бросить трость в угол, а шляпу на сундук. Погасить лампу и шагнуть в знакомый полумрак.

В доме тепло. Впрочем, и на улице не холодно. Значит, можно не возиться с печкой. Что еще можно? Можно все. Что нужно? Да ничего не нужно, если честно. Можно приготовить ужин. Не хочется. Сыт. Да и на ночь вредно, говорят. Можно сесть написать несколько слов. Но почему-то сразу вспоминается, сколько слов уже написано – и желание пропадает. Можно выкурить трубку, сидя на крыльце. Увы, увы, курить я бросил лет пять назад. Телевизор? О, только не это. Фильм на диске? Но какой? В последнее время ничего интересного не советовали, а по пятому разу пересматривать «Касабланку» или «Все на продажу» сегодня не хочется. В другой раз. Комната наливается осенней темнотой, сизой и чуточку влажной, как туман, что особенно странно в сухом натопленном доме. Что делать-то? Que faire? Faire-то que, я вас спрашиваю! Щелкнуть пальцем по старому черному телефону. Может, позвонить кому-нибудь, просто поговорить, так, ни о чем? Нет уж. Если кто захочет, пусть сам позвонит. А не хочет, и не надо.

Значит, пора зажигать свет. Пора придвинуть кресло к книжным полкам, а лампу – поближе к креслу. Пора не глядя протянуть руку и снять с полки книгу в истертом коричневом переплете, открыть ее – даже не открыть, а помочь ей самой раскрыться, и – по причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я должен был поступить в лакеи к одному петербургскому чиновнику, по фамилии Орлову.

рассказ неизвестного человека. часть третья ПОЛУФИГУРА С НАТЮРМОРТОМ

Это не мой деревенский дом. Это какая-то незнакомая дача, деревянная, большая, старая, неровная. Запущенный цветник. Линялая зелень стен отслаивается теплыми ломкими лепестками, посеревшая твердая белизна оконных переплетов рассечена глубокими трещинами. Веранда с памятью о цветных стеклышках. Соломенное кресло, покрытое старым шерстяным платком. Запах разложенных по полу яблок, прикрытых газетами. Я никогда не жил на такой даче, разве что недолго бывал в гостях. Но сейчас я сижу в этом кресле, сбросив тапки, протянув ноги на широкую кровать с металлической спинкой, прямо на цветное покрывало. Кажется, я у себя дома. Я читаю книжку в затрепанном переплете, не помню какую, но чудесно спокойную, умную, длинные, легко выдыхаемые фразы, ладные абзацы, воздушные главы, страницы со следами дождя, с травинками от чтения в стогу или под яблоней. Сильно за полдень, но до вечера далеко, пик вечности долгого летнего дня. Невыносимое ощущение покоя, счастья, полноты жизни. До предела. До краев. Сейчас прольется.

Сон во сне – сейчас кто-то придет. Вот она приближается. Сейчас она просунет руку в щель между досками забора, легко отодвинет щеколду, войдет, забыв закрыть калитку, взбежит на крыльцо, с лету сядет на железную кровать. Изогнется вниз, подхватив яблоко с пола, оботрет его ладонью, и я буду смотреть, как ее зубы вспарывают белое яблочное тело, как мокры ее губы от сока, как морщится нос и смеются глаза. У нее разношенные летние туфли и тонкая пудра загородной пыли на лодыжках. И почти зажившая царапина чуть повыше.

И только комар, осторожно летающий над нами, своим нежным и опасным пением возвратит нас в мир звуков – в мир падающего яблока, скрипнувшей двери и ветки, пробующей ответить на едва прикосновение ветра. А потом мы вернемся во все остальные миры. Потом, потом…

Во сне я просыпаюсь от ужаса, что она не придет. Не найдет мой дом. Не откроет калитку. Почему я сижу, чего я жду? Сбегаю с крыльца. Вижу ее тень за забором, вижу, как ее рука пролезает в щель, берется за щеколду, и желанный, незнакомый и сразу узнанный голос: «Это я. Узнаешь? Не ждал? Рад? Открывай, ну, что ты! Открывай, если… – и вдруг голос меняется, становится бесцветным и плоским, – если хочешь… если хочешь». И вдруг чужое, угрожающее: «Если жить хочешь».

«Не хочу!» – сипло и неслышно кричу я и изо всех сил бью ладонью по ее пальцам, а потом хватаю эти пальцы и стараюсь удержать, а левой рукой шарю по забору – тут должен быть какой-то железный багор, крюк, вчера он тут был, черт знает… Нащупываю багор в тот миг, когда она вырывает пальцы, и исчезает ее тень. Распахиваю калитку. В руке тяжелая острая железка. Никого. Солнце. Пусто. Отцветшие сирени свешиваются из-за серых заборов. У моей калитки – ни следа в мягкой глиняной пыли. Оглядываюсь. Мальчик едет на велосипеде. Проезжает мимо.

– Нет, нет, нет, – говорит он безо всяких моих вопросов. – Не было тут никого. Вам приснилось.

Удар, глухой деревянный стук.

Вздрагиваю, просыпаюсь по-настоящему. Подбираю упавшую на пол книгу.Совсем поздно. Надо идти спать.

фантазия и фуга МАРИЯ ФИЛАТОВНА И ВАДИМ НИКОЛАЕВИЧ

Одна женщина сказала мне, что ей нравился поручик Говоруха-Отрок из «Сорок первого» (рассказ Лавренёва, фильм Чухрая). Ей хотелось оказаться на месте Марютки и спасти героя.

Давайте пофантазируем.

Номер один

Марютка уговорила поручика перейти к красным. Он стал командиром, воевал, получил орден. Они переехали в Москву. Он рос по службе, получал должности. Жили в Доме на набережной. Ходили на приемы в Кремль. Мария написала стихотворение о Сталине, читала его на съезде жен ответработников. Сталин подарил ей золотые часики. В 1937 году комкор Вадим Николаевич Говоруха-Отрок был арестован по делу Тухачевского, осужден и расстрелян. Его жена Мария Филатовна погибла в лагере.

Номер два

Поручик уговорил Марютку перейти к белым. После долгих скитаний они оказались в Париже. Он пробавлялся случайными заработками, она писала стихи под псевдонимом Отроковица Мария. В 1930 году его завербовали люди Судоплатова. В 1939 году после неудачного покушения на французского министра их тайно переправили в СССР. Там Говоруху-Отрока арестовали по обвинению в шпионаже и расстреляли. Никому не известная поэтесса Отроковица Мария повесилась в 1941 году в эвакуации.

Номер два-бис

В 1930 году Говоруха-Отрок отказался работать на людей Судоплатова. Они с Марией жили бедно, но благородно. Во время немецкой оккупации они прятали коммунистов и евреев. Их схватили гестаповцы. Вадим Николаевич был застрелен во время ареста, Мария погибла в лагере.

Номер два-бис-штрих

Во время немецкой оккупации Говоруха-Отрок вступил в организацию генерала Краснова, сотрудничал с фон Паннвицем и Шкуро. В 1945 году его вместе с женой англичане выдали в СССР. Мария покончила с собой в дороге; Вадима Николаевича повесили в Москве.

Но оставим фантазии. Продолжим Лавренева.

Марютка застрелила Говоруху-Отрока. Переживала, конечно, но потом помаленьку успокоилась. Кончилась война. Марютка поехала в Москву учиться на писательницу. Познакомилась с хорошим человеком, замуж вышла. Он стал замначальника Главлита. В 1937 году был арестован как троцкист и расстрелян. Мария Филатовна погибла в лагере.

Такое вот меню фантазий. Двадцатый век, что вы хотите.

четверть века, это же подумать только ДЕФИЦИТ

В пятницу вечером, 17 мая 1985 года, я был в гостях у двух театральных критикесс, Лены и Кати. Вернее, у Лены. А Катя к ней тоже приехала. Мы сидели втроем и болтали о пьесах, спектаклях и вообще об искусстве. Часов до десяти вечера.

Потом я поехал домой.

Жена сказала мне:

– Ну и как?

– Ничего, нормально, – сказал я.

– Ничего себе нормально! – воскликнула она. – Даже просто не верится! Просто слов нет!

Я подумал, что она так выражает свое недовольство. Что вот, мол, я целые вечера просиживаю с какими-то дамочками.

– Телевизор смотрел? Программу «Время»? – спросила она.

– Нет, а что?

Оказывается, в программе «Время» передавали выступление Горбачева в Ленинграде. Он говорил, что все гниет и рушится, одна только коррупция цветет и нужно срочно что-то делать. Ускорять и перестраивать. Иначе вообще загнемся. Говорил без бумажки, эмоционально, горячо. Начало новой эры, проще говоря.

Стало досадно, что я пропустил такое важное событие.

Но ничего. Программу «Время» повторяли в восемь утра. Я поставил будильник и назавтра сел перед телевизором. Но увы! Стали передавать запись той программы, которую не показали вчера. Но я все равно думал – вот, вот сейчас. Пошел прогноз погоды. Ну, думаю, потом покажут. Все-таки выступление генсека. Но нет.

Однако через полмесяца издали, как положено, брошюру: «Выступление Генерального секретаря ЦК КПСС тов. М.С. Горбачева на собрании партхозактива г. Ленинграда». Я тут же пошел в магазин «Москва» на улице Горького. А там уже кончилось. Говорят – идите в Художественный проезд, в Дом политической книги, это рядом.

Бегу туда. Дают! Толпа у прилавка, очередь в кассу. Я подбегаю к прилавку узнать, сколько стоит, иду в кассу. И вдруг слышу, продавщица кричит кассирше:– Маша! Горбачева не выбивай!

двести пять лет спустя НА НЕМ ТРЕУГОЛЬНАЯ ШЛЯПА

В ночь на 4 июля 2010 года мне приснился сон.

Будто какой-то старик пригласил меня на свадьбу своей дочери. Вроде бы друг моих родителей. Неудобно отказаться. Хотя я вижу его в первый раз. Ну, ладно.

Мы всей компанией едем из загса в ресторан на большом двойном трамвае. Вдруг этот старик подходит ко мне и говорит:

– Там в заднем вагоне – Наполеон. Позови его к нам на свадьбу. А я договорюсь, чтоб вагоновожатый остановился прямо у ресторана. Дверь в дверь. А ты его затащишь. Хорошо?

– Хорошо, – говорю, – сделаем.

Едем мы себе, и вдруг я вижу: мимо ресторана уже проехали. Какая-то окраина, брусчатка между рельсов щербатая, трава растет. Деревья и кусты ветками шваркают по окнам. Я зову этого старика:

– Вы что? – говорю. – Куда мы заехали? Давайте задний ход!

– Все в порядке, – говорит старик. – Я все перерешил. Мы свадьбу справим у нас на квартире. Наполеону так даже интереснее будет. Ты только его развлекай, пока бабы перетащат закуску из ресторана.Ладно, ладно. Трамвай останавливается. Дом серого кирпича, послесталинский, года пятьдесят восьмого. Вполне солидный, но без особых украшений. Третий этаж, подъезд пыльный, квартира большая, но ободранная. Хотя кругом шарики висят, и цветы в ведрах.

Наполеон стоит у окна, смотрит во двор. На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук. На сюртуке широкая муаровая лента с орденом. А на плечах короткая горностаевая мантия.

Я разговариваю с ним о какой-то ерунде. Он кладет треуголку на подоконник. Проводит пальцем по растрескавшейся белой краске. Но светски улыбается – воспитанный человек.

Жених с невестой бегают, расставляют бокалы.

Приносят тарелку бутербродов с ветчиной.

Наполеон берет один, жует с аппетитом. Мы продолжаем болтать. Не помню, на каком языке: французского я не знаю. Но точно не по-русски.

Я вижу, что Наполеон – нормальный мужик. Умный, приятный, дружелюбный. Очень простой и легкий в общении.

Мне досадно, что сейчас 2010 год, а не 1805-й, к примеру.

А то попросил бы у него этак полторы сотни арпанов земли где-нибудь на безлюдном побережье, в десятке лье от Ниццы.

Или должность префекта Тулузы, к примеру.Но уже зовут к столу.

с того конца провода BIG BROTHER

Недавно услышал такую историю.

Оператор обзванивает квартиры и предлагает установить кабельное телевидение и Интернет. Расписывает выгоды и преимущества. Скорость, каналы, цена, льготы, скидки, мастер придет хоть завтра, и все такое.

Вот он, наконец, напал на благожелательного клиента.

Клиент внимательно слушает, соглашается, задает вопросы. Заинтересовался. Согласен сделать заказ, но хочет выяснить подробности. Но вдруг оператор чувствует, что клиент как-то теряет нить беседы. Переспрашивает невпопад. Говорит: «А, да, да… Ага… Что?» Слышно какое-то бряканье и звяканье. Оператор догадывается, что клиент говорит с кухни и, скорее всего, то ли ужинает, то ли собирается поесть.

И в самом деле – оператор слышит, как свистит чайник на плите.

Клиент продолжает задавать вопросы о каналах и модемах.

Чайник свистит все громче.

Оператор вежливо говорит:

– Выключите чайник, я подожду. Клиент кричит:– Люся, надень халат! Они нас видят!

пределы разумного МОЖНО И НЕЛЬЗЯ

Вчера мы с другом зашли в кафе. Для начала закуску и по пятьдесят граммов. Я прямо так и говорю официантке: «Вот это нам чтоб под водочку».

Тут же приносит водку. В красивых длинных стопках.

Закуску не несут. Верчу головой. Официанты куда-то делись.

Глупо. Стоит водка в запотелых стопках, а закуски нет.

Минута, две, пять.

Ага, понятно. Это мерчандайзинг. Или менеджмент. Чтоб мы, значит, выпили, а под принесенную закуску вдруг да еще закажем. Такое, значит, ноу-хау.

Оборачиваюсь и вижу: официантка следит из-за двери, ведущей в кухню. Она на самом деле ждет, чтоб мы выпили. Наверное, ее менеджеры заставляют так поступать. Нет, голубушка. Опрокинуть ледяной стопарик хочется, конечно. Но надо же себя уважать! Зову ее. Говорю: «Что, селедка еще в море плавает? Лук еще на грядке растет? Тогда унесите водку, она греется. Принесете вместе с закуской»… Ну и так далее.

Написал, и стало неловко. Вспомнил, как недавно мы с друзьями разговаривали про квартиры. И одна моя знакомая сказала: вот, мол, мы тут мило треплемся о том, какая квартира лучше – большая обшарпанная или маленькая отлизанная, – а между тем есть люди, которые живут в аварийных домах, без горячей воды, крыша течет, плесень по стенам, в одной комнате с тремя детьми, и никаких перспектив.

В самом деле. Писать о том, как тебя плохо обслужили в ресторане, в то время как многие достойные люди… В общем, понятно. Нехорошо получается. Как говорится, нам бы ваши проблемы. Нельзя об этом писать. Бестактно.

Но! Многим людям не хватает на нормальную сытную еду.

Поэтому «сегодня я ел макароны по-флотски» – тоже бестактно.

А миллионы вообще голодают.

Так что «сегодня я ел» – тоже как-то неправильно.

А кто-то, наверное, умер совсем недавно. Не дожил, бедняга, до этого жаркого, душного, но все равно прекрасного июля.Поэтому «сегодня я» – тоже неуместная похвальба.

хмельные красавицы и лихие друзья ПРАВО РЕШАТЬ

Почему человеку, который заболел чем-то ужасным и смертельным, не говорят правды? Гуманность и сострадание здесь ни при чем.

Это происходит от неуважения к личности. Если совсем грубо, то это пережиток авторитаризма. Начальству виднее. Начальство само решит, что тебе можно знать, а что – нельзя.

Как это делается в больницах – сначала давали одну белую таблетку и две желтые. Потом стали давать две белые, зеленую и оранжевую. Медсестру спросишь, она раздраженно ответит: «Врач назначил». Врач в диалог не вступает. Пришел лечиться? Лечись, а не вопросы задавай. А лечиться – это значит выполнять мои назначения: две белые, зеленую и оранжевую.

Поэтому я предпочитаю лечиться у давно знакомых врачей. С которыми можно долго разговаривать и даже высказать свои дилетантские предположения. Рассмотреть развилки: если мы будем лечиться так, то у нас такие затраты (времени, сил и денег) и такие риски. Если этак – то этакие. Если вообще ничего не делать – вероятность «само пройдет» вот такая. Личный опыт врача и доступная ему статистика говорит то-то и то-то. А уж решатьбуду я.

Человек имеет право сам принимать такие решения.

Больше того, он обязан это сделать. Но для этого с ним надо все подробно обсудить.

И уж конечно, это касается смертельного диагноза. Человек имеет право знать, сколько ему осталось жить. Он имеет право сам решить, как он распланирует и проведет это время (годы или месяцы). Что для него важнее – лечиться со всем тщанием или завершить важную работу? Истратить свои сбережения на лечение или дать им другое применение? Привести в порядок дела? Съездить в родной город? Повидаться со старыми друзьями? Провести это время в семейном кругу? Или делать вид, что ничего не случилось, пока болезнь не собьет с ног. Или даже удариться в загул «и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн».

Конечно, человек в такой ситуации может отказаться принимать решение. Может передать это право родственникам или врачам, которым доверяет. Но это должно быть его осознанное решение.

да не ведает десница ваша ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ

В 17:15 перехожу со станции «Добрынинская» на станцию «Серпуховская».

В переходе сидит старушка в ситцевом халате, с добрым деревенским лицом. У нее в руках картонка, на ней написано: люди добрые, помогите на хлеб.На коленях жестяная коробочка с мелочью и двумя-тремя смятыми десятками.

Вижу, девушка кладет ей десятку.

Бабушка благодарит, а потом спрашивает:

– А сколько времени, не скажете?

– Пятнадцать минут шестого, – отвечает девушка.

– Спасибо, дочка, спасибо, – говорит бабушка.

В 19:00 я возвращаюсь, перехожу со станции «Серпуховская» на станцию «Добрынинская».

Старушка сидит там же.

Вижу, парень сыплет ей монетки.

Старушка крестится и спрашивает:

– А не скажете, сколько времени?

Парень достает мобильник, красный слайдер. Смотрит.

– Семь часов ровно.

– Спасибо, сынок, спасибо, – говорит бабушка.

Эта бабушка – социолог, да?

блаженны чистые сердцем МИТИНА ЛЮБОВЬ

– Я ваш племянник, – сказал молодой человек. – В смысле, вашего покойного мужа.

– У меня целых два покойных мужа, – сказала Наталья Сергеевна, не приглашая его войти в квартиру.

Он стоял, смущенно улыбаясь. Высокий, загорелый, русоволосый.

– Николая Марковича, – сказал он. – Его сестры Елены Марковны сын. Я поступил в магистратуру, а в общежитие заселяют только с четверга.

– Почему Лена мне сама не позвонила?

– Мы не нашли ваш телефон. Адрес записан, а телефона нет. Мама сказала, что вы очень добрая, живете одна и у вас большая жилплощадь. Я только до четверга, ладно?

Наталья Сергеевна всмотрелась в него: он что, в самом деле такой дурачок или аферист какой-то?

– Как звали маминого папу по отчеству? – спросила она.

– Марк Степанович, – сказал он. – А его жену, то есть мою бабушку, то есть маму вашего покойного мужа, – Анна Алексеевна. Я не вру!

У него были расстегнуты две верхние пуговицы на рубашке.

Наталье Сергеевне вдруг захотелось взять его за пуговицу и притянуть к себе.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Митя, – сказал он. – Я только на два дня, тетя Наташа…

…Конечно, он не переехал ни в какое общежитие. Она пришла к нему в постель на вторую ночь. Он был наивен и прекрасен, от его кожи шел сумасшедший запах дальней речки, костра и сена, он был добрый и нежный мальчик, и так было года три. Потом он вдруг резко повзрослел, нашел хорошую работу в крупной компании, стал носить строгие костюмы. Еще через год она почувствовала, что у него кто-то появился, он стал то слишком веселый, то мрачный и злой, отвечал невпопад, часто спал отдельно. У нее не было сил выгнать его, да и он не очень-то убегал, ему было очень удобно вот так жить, а ее жизнь превращалась в ад, и она все думала – вот исполнится мне пятьдесят один, и выгоню, пятьдесят два – и выгоню, последний нонешний денёчек, как стыдно, как невыносимо стыдно…

– Дорогой Митя, – сказала Наталья Сергеевна. – Может быть, у вас в Липецке так принято. Не знаю, не в курсе. А у нас в Москве так не принято. До свиданья, дорогой Митя. Маме привет.

Закрыла дверь перед его носом, щелкнула задвижкой и пошла в комнату.

Вышла на балкон. Увидела, как этот самый Митя понуро вышел из подъезда. Переложил сумку из левой руки в правую. Потом надел на плечо. Потом снова снял. Нелепый маленький мальчик, ну разве так можно…

– Митя! – крикнула она с балкона. – Вернись на минутку.

– Митя, – сказала она. – Сними номер в дешевой гостинице. Есть такие в районе ВДНХ. Вот, держи, – она сунула ему оранжевую бумажку. – До четверга хватит.

– Что вы, не надо, что вы! – он стал отпихивать ее руку.Она взяла его за пуговицу и притянула к себе.

этнография и антропология КЛЮЧИ. ТАБАК. ДЕНЬГИ

Культура – это не только искусство.

И не только «сделанное» в противовес «природному». Культура – это нормы и правила. Чаще всего скрытые.

Вот, к примеру.

Есть семьи, где люди, выходя из дома, непременно берут с собой ключи. Даже если выходят на пять минут в магазин, даже если дома полно народу, включая старенькую тетю, которая вообще уже третий год никуда не выходит. Если член семьи звонит в дверь, его удивленно спрашивают: «Ключи забыл, что ли?» Или он сам извиняется: «Жутко торопился, ключи взять забыл».

А есть семьи, где, наоборот, принято звонить в дверь. А уходя, обязательно спрашивать: «Ты дома будешь? Точно? Тогда я ключи не возьму».С населенностью квартиры и с рабочим ритмом членов семьи это никак не связано.

Или вот. Есть курильщики, у которых всегда запас курева. Они покупают сигареты если не блоками, то по нескольку пачек. И более или менее за этим следят. То есть у них практически не бывает ситуаций, когда сигареты вдруг кончаются.

А есть курильщики, которые покупают одну пачку. И довольно часто оказывается, что курева больше нет, надо среди ночи бежать в ларек и т. п.Это не связано ни с заядлостью курильщика, ни с деньгами.

И о деньгах. Есть люди, которые не могут выйти на улицу, не имея в кармане некоего минимума денег. Все сосчитывают его по-разному: кому-то – чтобы купить хот-дог, если вдруг проголодался; кому-то – чтоб на крайний случай было на такси; кому-то – чтоб зайти с внезапно встреченным приятелем в пивную. О богатых, привыкших раскидывать деньги без счету, я не говорю. Я говорю о среднеобеспеченных людях.

Но есть люди, которые выходят на улицу, имея в кармане буквально талон на метро.Еще раз подчеркиваю, что это не связано с бедностью/богатством.

Совершенно непонятно, связаны ли эти нормы одна с другой. Надо будет поглядеть на досуге.

историко-топографические заметки УЛИЦА ГОНЧАРОВА

Один сравнительно молодой человек – ну, например, сравнительно с критиком Писаревым, который утонул неполных двадцати восьми лет, купаясь в море на курорте Дуббельн (ныне Дубулты) под Ригой, – но уже довольно взрослый сравнительно с поэтом Чаттертоном, который покончил с собой в семнадцать, – итак, этот молодой человек стоял на прогретой солнцем террасе, на втором этаже деревянного пансионата в упомянутых Дубултах.

Солнце шло к закату. Недалеко была лютеранская церковь с курантами на высокой башне. Куранты отбивали время глухими короткими ударами.

Услышав куранты, он всякий раз внутренне замирал и говорил: Таня. Он любил Таню и тосковал без нее. Таня была злая и своенравная. Она не поехала отдыхать с ним, она не захотела, чтоб он поехал с ней. Но все равно. Сколько ударов, столько раз он шептал ее имя. Или произносил про себя, если рядом кто-то был.

Рядом, на деревянной террасе, была Лена. Они познакомились неделю назад, очень быстро стали всюду ходить вместе, держаться за руки, обниматься, целоваться и ласкаться. Куранты совсем не мешали. Это было отдельно ото всего, и необходимо, как молитва. «Когда следует молиться Господу Богу? Господу Богу следует молиться денно и нощно!» – вспоминал он какое-то религиозное наставление. Таня-Таня-Таня.

Он обнимал Лену, гладил ее спину, талию и ниже, прижимался к ней, а куранты отбивали время.

Таня-Таня-Таня-Таня-Таня-Таня-Таня.

– Семь часов, – сказала Лена, отрываясь от поцелуя. – Бежим на ужин.

– Бежим, – сказал молодой человек.И они побежали ужинать, потом в кино, потом еще куда-то.

Мелкие низости на фоне невеликих страстей, – думал теперь уже совсем не молодой человек. Пожилой, прямо скажем. Хотя сравнительно с писателем Гончаровым, который приезжал сюда в семьдесят шесть лет, – не такой уж и старый.

проблема двух сантиметров ПОДПОЛКОВНИК БРУСНИЦЫН

Историк Сидоров долго копался в архивах – и докопался наконец. Нашел того, кто виноват во всем.

В чем – во всем?

Да во всем, что творится в стране! Наглость богатых и отчаяние бедных; помпезная и бессильная власть; чиновничий произвол и мздоимство сверху донизу; в судах надругательство над законом и здравым смыслом; все народное хозяйство держится на вывозе сырья; в прессе безумствует цензура; на экранах и сценах – непристойные фарсы; такие же фарсы в политике, в Думе, в партийной жизни; и непонятно, куда идти, что делать и чем все это может закончиться.

А виноват подполковник Брусницын.

В начале февраля 1917 года он через Норвегию вернулся в Россию из Франции, где родился в семье русских эмигрантов и окончил военную академию; подполковничьи погоны получил на франко-германском фронте. Республиканец, он искренне присягнул Временному правительству. В полку, где служил Брусницын, случился бунт; его едва не убили, но часть солдат вступилась за своего командира. Брусницын отвел две верные ему роты в Петергоф, раздобыл провиант и удачно изолировал солдат от вредных влияний.В ночь на 25 октября солдаты Брусницына сделали историю: одна рота защитила Зимний дворец, вторая захватила Смольный институт и арестовала Троцкого и Ленина; в ту же ночь оба были убиты при попытке к бегству.

В чем состояло открытие историка Сидорова? Ранее считалось, что это были две самостоятельные группы: капитан Евсеев отбил от большевиков резиденцию Временного правительства, а капитан Медников уничтожил большевицких вожаков. Но оказалось, они выполняли приказ подполковника Брусницына.