Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"
Автор книги: Денис Драгунский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Ну, а потом к власти пришли все эти Струве и Милюковы, а за ними – толпа юных декадентов, у которых в голове была смесь Бакунина, Блаватской и Бердяева. Социалисты, мистики и христианские реформисты. Настала эпоха безумных прожектов. Крестьян сгоняли в коммуны, среди степей возводили «города будущего», а во всех неудачах винили несуществующих монархистов и коммунистов (кстати, самого Брусницына в 1937 году расстреляли как французского шпиона). Опасные игры с Германией в итоге привели к страшной войне. А война привела к культу железной руки…
– Поневоле задумаешься об альтернативной истории, – сказал Сидоров своему коллеге Петрову. – Этого Брусницына чуть не убили в июне 1917-го! Ему отстрелили ухо – вот дневник полкового хирурга, вот фото! Если бы пуля прошла на два сантиметра левее… – Мы жили бы совсем в другой стране, – покивал Петров.
запрещенные игры ИСКУШЕНИЕ
– Конечно, бывают чудеса, – говорил врач Татьяне Ивановне. – Вероятность один случай на десять тысяч. Одна сотая процента. То есть это на самом деле будет чудо. А пока – сами видите.
Они стояли у постели ее мужа, перенесшего инсульт.
– Не надо при нем, – шепнула она.
– Он не слышит. А если слышит, то не понимает. Впрочем, возможно, через год-другой он научится узнавать вас. Отвечать мимикой. Возможно, к нему вернется какое-то подобие речи. Возможно, в принципе возможно, что он встанет и даже овладеет простыми навыками самообслуживания. Это, кстати, тоже будет чудо. Но прежним, как раньше, он уже не будет. Хотя, наверное, возможно чудо.
– Зачем вы мне это рассказываете? – спросила Татьяна Ивановна.
– Во-первых, я обязан это сказать.
– А во-вторых?
– А во-вторых, – сказал врач, – у нас есть специальное учреждение для таких, как он. Прекрасный уход, удивительно гуманный персонал. Монахини, кстати говоря. Сестричество Святой Елизаветы. Для них это, как бы сказать, служение богу. Плата вполне разумная. Вы сможете навещать его, когда захотите.
– То есть вы мне советуете не забирать его домой? Оставить в вашем учреждении?
– Решать вам, – сказал врач. – Я просто обязан обрисовать картину.
– Значит, он не восстановится? – спросила Татьяна Ивановна.
– Я так не сказал. Я сказал – если он восстановится, это будет чудо.
Татьяна Ивановна посмотрела на безжизненное лицо своего мужа. Он был желт и щетинист, глаза прикрыты.
– Ясно, – сказала Татьяна Ивановна. – Спасибо. Я решила. Я оставляю его здесь. Вы мне подскажете, как оформить документы?
Муж вдруг открыл левый глаз. Казалось, что в его мутном взгляде плещутся ужас и тоска.
– Вы уверены в своем решении? – спросил врач.
– Да, – сказала она. – Уверена. Абсолютно. Увы. Это жизнь. Это не я решила. Это жизнь диктует. И, если можно, чтоб не навещать.
– Почему? – нахмурился врач.
– Потому что вы все врете! – закричала она и вдруг вцепилась ногтями в ногу больного; он вскрикнул и дернулся. – Вы слишком часто повторяли слово «чудо»! Вы вдвоем меня испытывали. И ты, – прошипела она мужу, – ты меня не любил, ты меня всю жизнь испытывал, на преданность и верность. А теперь привет, пока, выздоравливай!
Схватила сумочку и выбежала из палаты.
– Вот, – сказал муж, садясь в кровати. – Удрала и без копейки денег меня оставила.– Ерунда, – сказал врач. – Я вам одолжу. Ложитесь, успокойтесь. Гипертонический криз у вас все-таки был. Вам нельзя волноваться.
Archiv für Psychiatrie МЫ – БЕЗЗАВЕТНЫЕ ГЕРОИ ВСЕ
Один психиатр рассказывал.
Дело было в конце шестидесятых. В его отделение поступила интеллигентная дама с легкой, вполне дамской депрессией. Беседуя с ней, врач спросил ее, как положено, о личной жизни. Дама была разведена, но у нее был друг. Кто же этот друг? Конечно, врач не имел в виду имя-отчество и адрес по прописке. Врач имел в виду: женатый или холостой, молодой или старый, инженер или доцент. Дама, однако, заупрямилась. И это насторожило врача. Казалось бы, чего проще сказать: «один сотрудник нашего министерства, вдовец, немного старше меня». Но она настаивала, что это «неважно». Психиатр, однако, умеет разговорить больного. Дело кончилось тем, что дама смущенно сказала: «Это маршал Б.»
Поэтому психиатр тут же переквалифицировал ее диагноз с реактивной депрессии на шизофрению. А ведь и правда – любовный бред, осложненный бредом величия.
Назавтра, выходя с работы и идя через больничный садик, он чуть сам себе не поставил острую паранойю, осложненную зрительными галлюцинациями. Потому что по садику прогуливалась его пациентка, а под ручку ее держал молодцеватый старик со знаменитыми на всю страну кавалерийскими усами: маршал Б. приехал проведать свою возлюбленную.
Но диагноз «шизофрения» он с нее, по зрелом размышлении, не снял.Потому что не соврала, как сделал бы любой здоровый человек.
Известно: если у тебя паранойя, то это не значит, что ониза тобой не следят. Но верно и обратное: если ониза тобой на самом деле следят, то это не значит, что у тебя нет паранойи.
просто так, ни о чем ДЕВОЧКИ, СТАРИК И МОРЕ
Тонкая сизая линия едва отделяет море от неба, но не везде. Чуть левее она размыта – как будто кисейная занавеска повисла между потолком и полом, то есть между облаками и водой, и скрыла плинтус, то есть горизонт.
Это дождь, но он пока далеко.
На берегу почти пусто.
Красивая молодая мама зовет дочку лет пяти, которая носится по кромке воды.
– Лаура! – кричит мама с сильным ударением на первое «а». – Лаура!
Лаура не слушается, убегает. Она еще красивее своей мамы. Наверное, поэтому мама так сердится.
Три подружки пришли купаться – две худенькие, одна толстая. Худышки на ходу сбрасывают сарафаны, кидаются в воду. Толстушка садится на скамейку. На ней пышное белое платье с синей оторочкой.
Вечером мы встретили их на улице. Толстушка шла, надменно поглядывая на своих щебечущих подруг.
Но это потом.
А пока она читает книгу.Кисейная завеса расширяется, приближается, густеет. Начинает моросить. Сначала кажется, что это просто влажный ветер, потом капли становятся все чаще, струйки все гуще, и вот начинается настоящий дождь. Он кончится через полчаса, но эти полчаса надо где-то провести.
Подступы к кафе закрыты. Заперты деревянные ворота. Мы с женой пытаемся проникнуть внутрь. Из-за дома выбегает голый до пояса старик лет семидесяти, жилистый и мускулистый. Такую фигуру не сделаешь в спортзале: надо всю жизнь рубить дрова и окапывать деревья.
– Are you open? – спрашивает жена.
– One moment, sorry, one moment! – он возится с задвижкой. – Проклятая!
Переходим на русский.
Старик говорит, что если мы хотим покушать, то нет, потому что жена всех отпустила,посетителей нет, а если мы только кофе, то да, кофе он может приготовить сам.
Он не знает, что такое «эспрессо», «американо» или «капучино». У него кофе бывает черный или белый. Белый – это черный, но со сливками. Тогда нам, пожалуйста, белый. Он приносит две чашки крепчайшего двойного эспрессо и кувшинчик сливок сметанной густоты. Один лат сорок сантимов.
– Москвичи говорят по-английски? – светски удивляется он. – Я читал, что русские предпочитают французский.
– У Льва Толстого читали? – спрашивает жена.
– Да, кажется…
Наутро дождя нет, но сильный ветер и волны.
На пляже никого, только давешние три подружки. Худышки прыгают в волнах. Толстушка стоит задумчиво. Потом медленно снимает платье, идет в воду.
Накупавшись, они стали что-то строить из мокрого песка: совсем дети.Худышки вместе лепили длинную стену с зубцами, а толстушка строила большую круглую башню – отдельно.
занимательное литературоведение ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ
Мы с Леной стояли и целовались посреди пансионатского номера, прямо под люстрой.
Потому что ее папа и мама только что уехали на экскурсию.
Я на улице, на лавочке сидя, сторожил этот момент. Вот они вышли из дверей, я с ними вежливо поздоровался; увидел, как они вместе с целой группой советских писателей погрузились в автобус; автобус выехал из ворот – и я тут же побежал в корпус, взлетел на третий этаж и вбежал в ее номер.
Мы сразу принялись целоваться.
Вдруг в дверь постучали.
Мы переглянулись. Лена недовольно сказала:
– Да? Заходите!
Потому что дверь мы забыли запереть, к сожалению.
Вошел средних лет писатель Литвинов. Худенький, большеголовый и кудрявый, в маленьких очках на задумчивом носу. Ему нужен был отец Лены. Мы объяснили, что он уехал, будет вечером. Ну и всё, казалось бы. Но писатель Литвинов не уходил. Он стал беседовать с нами о судьбах литературы и искусства.
Даже удивительно, какой это был самоупоённый человек. Он совершенно не понял, насколько он здесь некстати. Хотя чего тут понимать: раскрасневшиеся, растрепанные юноша и девушка, одни в номере, днем. А он продолжал разговаривать про умное, а потом прочел нам свое стихотворение.
Довольно длинное.
Оно было написано от первого лица. Как бы покаяние перед обманутыми женщинами. Краткое содержание: вот, мол, он (то есть автор) вроде бы нормальный честный человек, но на самом деле настоящий подлец. Потому что ему доверялись женщины, а он бросал их, предавал, надругивался над их чувствами. И нет ему (автору то есть) прощения. Ну и так далее.Прочитав стихотворение, писатель Литвинов склонил вбок свою большую кудрявую голову и посмотрел на нас с Леной сквозь очки.
Конечно, надо было похвалить или хотя бы вздохнуть. Но мне хотелось заорать: «Уйдешь ты или нет, в конце концов?!» Поэтому я молчал.
Тут Лена сказала:
– Какой у вас странный лирический герой!
– То есть? – спросил писатель Литвинов. – В каком смысле?
– В том смысле, что вот вы пишете: «я, я, я», – а ведь это вовсе не про вас.
– Но позвольте, откуда вам знать?
– Да вы же милый добрый однолюб, это же видно! – засмеялась Лена. – Вы очень любите свою жену. Вы не могли обманывать женщин. Вы на себя наговариваете. Ничего такого не было, сознайтесь!
Писатель Литвинов закашлялся, покраснел и выбежал из номера.А мы заперли дверь и снова стали целоваться.
зимняя сказка СВОИ ДЕНЬГИ
Город стоял на озере, озеро выходило к морскому заливу. Была необычно холодная зима, озеро замерзло, залив тоже. Снег лежал на черепичных крышах, на бронзовых памятниках и на железной тумбе, которая стояла посредине крохотной площади. От площади отходило пять сквозных улиц, по которым летел алмазный кисейный снежок. Одна улица вела к заливу, где ждал весны музейный пароход. Другая – к застывшей озерной протоке: как в подзорную трубу видны были крохотные фигурки конькобежцев. Третья улица завершалась церковью с зеленой медной крышей; в конце четвертой виднелся кусок колоннады королевского дворца. Пятая вела в торговый квартал. Рано темнело, зажигались круглые иллюминаторы на пароходе, фонарики на катке, свечи в церкви, люстра во дворце и стеклянные витрины магазинчиков и кафе. Сказка.
Он, собственно, так и хотел – подарить ей сказку.
Хотел, чтобы уже в свадебном путешествии она поняла, что ее прежняя жизнь закончилась и началась новая. Закончилась жизнь тихая, незаметная, скучная, простая, скромная. Если совсем честно – бедная жизнь. Во всех смыслах слова. И началась жизнь интересная, веселая, шумная, знаменитая и богатая.
– Значит, ты меня осчастливил? – вдруг спросила она.
Они сидели в пустом зале ресторана, где горел камин, а официант менял перед ними громадные тарелки с крохотными порциями.
В зал вошел грузный старик, уселся в углу, махнул рукой метрдотелю. Тот принес бокал вина и сигару. Старик закурил; через полминуты донесся терпкий сигарный запах.
Он пригнулся к ней, глазами показал на старика и прошептал всемирно известное имя. И уже громко добавил, что приятно бывать в таких местах.
Вот тогда она серьезно спросила:
– Значит, ты меня осчастливил?
– Это ты мое счастье, – он улыбнулся как можно искренней. – Это же все для тебя, только для тебя…
– Если для меня, то давай завтра поужинаем в номере. Купим хлеб, сыр и апельсины. Будет в десять раз дешевле.
– Не надо экономить мои деньги, – сказал он. – Я тут присмотрел такой как бы кабачок паромщиков, на Лилла Эстергатан. Завтра у нас последний вечер, глупо в номере сидеть.– Да, конечно, – легко вздохнула она.
В аэропорту их встречал его водитель.
– Пожалуй, я поеду на электричке, – сказала она и взяла с тележки свою сумку.
– Зачем?
– Так. Мне так хочется. Я могу сделать, как мне хочется?
– Можешь, конечно, – он пожал плечами. – Устанешь и истратишь лишние двести рублей.
– Триста, – сказала она. – Но не надо экономить мои деньги. Я тебе напишу, – она помолчала и старомодно добавила: – Черкну тебе пару строк.
Повернулась и пошла прочь.Он не стал догонять.
вся эта ветошь маскарада ТАТЬЯНА И ЕВГЕНИЙ
У нее был друг, почти муж, она прожила с ним четыре года, но потом ей надоело, и она ушла к другому. Влюбилась в другого и ушла.
Другой был на самом деле другой. По сравнению с предыдущим.
Тот ни разу в жизни не ходил на службу и очень этим гордился. Занимался переводами, серьезных заработков у него не было, но зато были три хорошие квартиры. Родительская, дедушкина и тетина. Наследник всех своих родных,как Евгений Онегин. Его, кстати, тоже звали Женя. В одной квартире жил, две другие сдавал.
А другой был совсем наоборот, работал в компании «ТБС-Инвест», рано утром уезжал в офис, и она следила, чтоб у него были свежие рубашки. Домой приходил усталый и не мог разговаривать, не полежав часок на диване с закрытыми глазами за закрытой дверью. Приходилось привыкать к новому стилю жизни. Но ей нравилось быть женой серьезного делового человека.
Однако Женя все время звонил, умолял вернуться. Не то чтобы она внутренне колебалась или взвешивала – нет, конечно. Но было тяжело. Постоянный тревожащий фон. Тем более что ее новый муж – да, практически муж, они уже на днях собирались идти подавать заявление, – так вот, новый муж мрачнел и раздражался, когда она ему рассказывала о Жениных звонках. А она не привыкла скрывать, она все сразу выкладывала, как в прежней жизни. Иногда они даже ссорились.
Однажды в середине дня пришла эсэмэска от нового мужа:
«Милая, прости, спасибо тебе за все. Это была огромная ошибка. Я ухожу. Будь счастлива».
Она тут же перезвонила. Звонок сбросили. Тогда она написала СМС:
«Ты что?!»
И вдруг поняла, что она не ошарашена, не убита, не раздавлена.
Подождала две минуты. Ответа не было. Она написала:
«Не надо никуда уходить, прошу тебя. Это твой дом. Я уйду сама. Спасибо за счастливые полгода».
Позвонила своему бывшему Жене и сказала:
– Если вашей Тани вы не забыли до сих пор,то приезжай быстрее.
– Адрес?! – закричал он.
Она сказала адрес и начала кидать свои вещи в сумки. Тенькнула эсэмэска:
«Ты хороший человек. Я тебя всегда буду помнить».
Она ответила:
«Ты тоже! И я!»
Через полчаса все было собрано. Еще минут через пять запищал домофон.
– Ты? – спросила она.
– Я, – ответил Женя.– Спускаюсь, – сказала она.
Зазвонил мобильник. Номер какой-то незнакомый.
– Да, слушаю вас.
– Татьяна? – это был ее новый муж. – Если будешь мне звонить, то пока звони вот на этот номер, который отпечатался. У меня сотовый пропал. Буквально час назад. Положил на стол, пошел на совещание, вернулся – нету. Обыскался. Вряд ли украли, у нас тут чужие не ходят. Наверное, кто-то случайно взял…– Да какая разница! – сказала она.
младший брат сестры таланта СОБРАТ ПО ПЕРУ
4 сентября на книжной ярмарке была презентация книги «Господин с кошкой». Было очень весело и приятно.
Задавали разные вопросы.
Микрофон взял мальчик лет десяти – двенадцати.
Он сказал:
– У меня к вам вопрос как к писателю.
– Да, – сказал я, – постараюсь ответить.
– Я начал писать роман, – сказал мальчик. – Я написал первую главу и вдруг увидел, что уже всё.
– В каком смысле? – спросил я.
– В смысле туда всё поместилось. Весь роман, понимаете?
– Понимаю, – сказал я. – Я это очень хорошо понимаю.
– Что же делать? – спросил мальчик.
– Подождать немного, – сказал я. – Может быть, в голову придет продолжение.
– А если не придет?
– Писать еще один роман, – сказал я.
– А если он опять уместится в одну главу?
– Ну и пускай! – сказал я. – Так даже лучше.
– Спасибо, – сказал мальчик.
Правильный писатель растет. Наш человек.
departmental ditties ОБЕД С НАЧАЛЬНИЦЕЙ
Гоша писал письма Ларисе по просьбе Елены Петровны. Вернее, он сам предложил. Они сидели в кафе на двадцатом этаже. Елена Петровна обычно одна обедала и смотрела в окно, а тут вдруг повернулась, увидела Гошу и помахала рукой, позвала за свой столик.
Елена Петровна была начальницей их отдела, а он был просто стажер. Вообще она была женщина суховатая и даже резкая, но это понятно – в отделе работало человек пятьдесят, а отдел был ведущий в департаменте, а департамент, по сути, головной во всей конторе.
Но тут, за обедом, она оказалась очень простая и веселая, расспрашивала Гошу, как ему работается и живется, и сама жаловалась на жизнь и особенно на Ларису.
Лариса была довольно противная дама. Злая, капризная и ленивая. Увиливала от работы, выторговывала себе особые условия и все время подхамливала. Но как-то очень ловко. Балансируя на грани допустимого. И вообще человек неприятный и ненадежный.
– А вы ее увольте, – сказал Гоша. – А меня возьмите вместо.
– Рука не поднимается. Одинокая баба. Оттого и злобная. Я даже где-то ее понимаю, – вздохнула Елена Петровна, хотя у нее самой была преблагополучная семья. – Ни мужа, ни ухажера.
– Давайте найдем ей кавалера! – засмеялся Гоша. – Хотя бы виртуального.
– В смысле?
– Надо, чтоб кто-то неизвестный писал ей нежные письма. В «Фейсбук», например. Для поднятия настроения. У нее есть аккаунт в «Фейсбуке»?
– Ну, разберитесь сами, – сказала Елена Петровна.
То есть получилось, как будто он сам вызвался писать письма Ларисе.
Через месяц Елена Петровна снова встретила Гошу в кафе.
– А наша-то красавица цветет, как роза майская, – сказала она. – Что вы ей там пишете, даже интересно.
– Да ну, – покраснел Гоша. – Какую-то пошлятину, если честно.– А она и рада, – почти сочувственно сказала Елена Петровна. – Но стала мягче. И это хорошо. Вы просто герой.
Еще через полгода Елена Петровна пригласила Гошу к себе в кабинет.
– Стажер Трофимов! – она вышла из-за стола. – Считайте, что вы приняты в штат.
– Спасибо, – он пожал ее протянутую руку.
– Какой вы негалантный! – Гоша наклонился и поцеловал ее запястье. – Вы пойдете на место Ларисы. Вы были тогда абсолютно правы.
Гоша выпрямился, сжал ее пальцы.
– Не увольняйте Ларису, пожалуйста. Дайте ей доработать.
– До пенсии? – засмеялась Елена Петровна, но руки не отняла. – Вы слишком добрый.
– До декрета, – сказал Гоша. – Еще четыре месяца. Она ждет ребенка. Мы ждем ребенка.– Хорошо, – сказала Елена Петровна и выдернула руку. – Я подумаю.
старое прочтение нового сюжета ФЛЁР ДЕ ПОМЬЕ
Герцогиня Ранет со свитой приезжает в свой родовой замок. Башни рушатся, сады дичают, по полям рыщут разбойники, крестьяне разбегаются.
В соседнем замке живет молодой воинственный барон Эрмолас. Он давно точит когти на шато Ранет, он бы роздал земельные наделы своим рыцарям. Но порука верности мешает ему: его отец был мажордомом в шато Ранет, и сам он с детства питает почтение к прекрасной – ныне уже постаревшей – герцогине.
Он предлагает ей вместе управлять владением и стать сеньорой над рыцарями, которые получат на запущенных землях свои лены и феоды.
– Рыцари – это так пошло! – морщится герцогиня.Эрмолас, влюбленный в юную воспитанницу герцогини, пытается спасти дело женитьбой. Но распущенные слуги герцогини выпивают вино, приготовленное для обряда помолвки, и смущенный барон уходит.
Герцогиня меж тем приглашает музыкантов и соседей и устраивает праздник. Веселится вся ее свита: многочисленные родственники, наглый слуга Жак и странствующий школяр Пьер.
Видя фатальную беззаботность пожилой красавицы, барон Эрмолас забирает шато Ранет в свое владение.
Но даже это известие не смущает герцогиню.
Она предлагает продолжить веселье на свежем воздухе.
Все выходят на балкон. Вдруг где-то вдали раздается свист и удар.
– Что это за странный звук? – спрашивает герцогиня в наступившей тишине.
– Англичане штурмуют Кале, – отвечает барон.– Ха-ха-ха! – веселится она. – Пошлите туда своих рыцарей, мой мальчик! Кстати, дарю вам все мои яблони!
Вот так яблоневые цветы с герцогского герба перекочевали на баронский щит. А школяр Пьер с отличием закончил Сорбонну и стал видным схоластом.
костры амбиций ПЕРО, РЕЗЕЦ И КИСТЬ НЕ В СИЛАХ
Один знакомый художник, книжный график, рассказывал. В молодости он решил показать свои работы Фаворскому. Добился аудиенции. Пришел.
Маэстро усаживает его в кресло, поит чаем, расспрашивает о том, о сем. Где родился, у кого учился, чем увлекается, с кого берет пример. Ну, и о себе тоже рассказывает, о своих взглядах на искусство книги.
Разговор течет очень интересно и поучительно.
А папку со своими работами молодой художник положил на чайный столик. На тот, за которым они сидели, – он в кресле, а Фаворский на диване. Рыжая такая, довольно толстая папка.
Ну, проговорили они примерно минут сорок, а может, и час. До папки так и не добрались. Так и не развязали ее коричневых матерчатых завязок. Как-то все не находилось нужной фразы или хорошей паузы, чтобы сказать: «Да, кстати, Владимир Андреевич, вот я хотел показать вам свои работы…»
Фаворский начал покряхтывать и очки поправ-лять.
Мой знакомый тут же встал, поклонился, поблагодарил за беседу. Маэстро тоже поднялся, проводил его до дверей, руку пожал и пожелал успехов.
Тот и ушел. А папку забыл! Не нарочно, честное слово.
Однако в папке работы. Рисунки пером, акварели и гуаши. В том числе те, которые надо срочно сдавать в издательство.
Но звонить Фаворскому как-то неловко. Непонятно почему. Вернее, очень даже понятно почему.
Прошло недели две. Наконец решился. Набрал номер. Повезло – сам подошел.
Мой знакомый говорит:
– Здрасте Владимир Андреевич это такой-то я у вас был тогда-то и вот я простите у вас случайно папку с работами оставил…
– О! – говорит Фаворский. – Так это вы? Ого! Так вот оно, значит, что! Так это, значит, ваша папка? От лично! Просто прекрасно!
У молодого художника все внутри прямо занялось.
– Спасибо, дорогой Владимир Андреевич, – говорит.– Да что вы! – говорит Фаворский. – А то я уж третью неделю смотрю: какая-то рыжая папка на столе. И что же такое, думаю, что же там внутри такое может быть? Даже любопытно. Но все недосуг поглядеть.
филологические досуги ПРО ОБИДНОЕ
Есть ругательские оскорбления, а есть обидные слова. Есть слова, на которые положено резко реагировать, так как это сигнал агрессии или пренебрежения: свинья, собака, подлец, дерьмо, мразь…ну и так далее. Промолчишь – значит, как бы признаешь свое приниженное положение. Конечно, это все культурные условности. Но никуда не денешься. Все наше общение, как человек из воды, на две трети состоит из условностей.
Но есть лично-обидные слова и фразы: А тебе, брат, не худо бы спортом заняться. Не мог бы ради такого случая приличнее одеться? Милая, а ты, как бы это сказать, повзрослела, хе-хе…
Обижаются на правду.
Если не слишком худому человеку сказали: «Ты толстый», – а он обиделся, это значит:
– он действительно считает себя толстым;
– он стыдится этого.Для обиды нужно, чтобы оба момента совпали.
А на что я обижался?
У меня в жизни был долгий период застоя и неудач. Преподавание бросил, науку забыл, а литературные (точнее, драматургические) опыты ничего не приносили. Разве только деньги, и то не очень много. Но ни успеха, ни внутренней радости.
И вот в эти годы – а это было лет десять – двенадцать назад – я просто слышать не мог про «Денискины рассказы». Мне казалось, что это и есть моя судьба – быть прототипом героя папиной книжки, и более никем. Отдельные злые граждане, которые чувствовали эти мои переживания, говорили мне: «Ну, а кто ты такой, если честно? Дениска из рассказов!»
Мне было ужасно обидно.
Потому что я считал, что это – стыдная правда.
Потом моя жизнь переменилась к лучшему, и теперь я с удовольствием рассказываю о «Денискиных рассказах», сравниваю себя с героем, и все такое прочее.
Как меня сейчас можно обидеть? Не ругательски оскорбить, а именно обидеть?Пока не знаю.
Но знаю точно: если в ответ на чьи-то слова во мне вдруг поднимется буря негодования, ярости, обиды, если я буду возмущен несправедливостью, лживостью, абсурдностьюэтих утверждений…
Значит, вот оно.Значит, надо садиться на диван и долго-долго думать.
теория массовой консолидации ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ТРИ МАЛЯРШИ
Пьер говорит Наташе:
«Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
«Война и мир», эпилог, часть первая, глава XVI.
Да нет, совсем не просто.
Плохие люди объединяются легко. В партии, движения и штурмовые отряды.
А у хороших – не получается.
А если получается, то они тут же становятся плохими.
Давным-давно у нас в квартире был ремонт. Работали три малярши. У них какая-то еще работа была, поэтому они работали когда втроем, когда вдвоем, а иногда и по одной.
Когда работала одна (любая! они разные были и по возрасту, и по месту, откуда приехали) – она была просто ангел. Приготовить обед было моей заботой, но она сама заваривала чай, мыла посуду, говорила «спасибо» и «пожалуйста», покурить выходила на балкон.
Когда их было две – так-сяк. Тарелки все-таки ставили в раковину. Иногда. Но уже не мыли.А когда их было три – это были настоящие хамки: грязную посуду оставляли на столе, пепел сбрасывали на пол, а окурки топили в недопитом чае. Даже речь у них менялась на громкую и напористую.
Лев Толстой, кажется, прекрасно понимал, что «соединение честных людей» – иллюзия, простительная разве что Пьеру Безухову.
Бунин пишет:
«Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему (т. е. Льву Толстому), желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
– Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…
Он сдвинул брови:
– Какие общества?
– Общества трезвости…
– То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить». «Освобождение Толстого», глава VI
это сладкое слово «дискурс» У СВЕТОФОРА
Иногда случайно слышишь разговор людей, с которыми оказался рядом. В троллейбусе, например, на эскалаторе метро или просто в густой толпе, когда все медленно протискиваются куда-то.
Разговаривают на публике – именно беседуют, болтают, треплются – чаще всего молодые люди. Совсем молодые, даже, можно сказать, маленькие. Студенты и школьники.
Еще лет десять – пятнадцать назад было понятно, о чем они.
Сейчас – нет. Почти нет.
Я не о гаджетах и девайсах, не о примочках и фенечках, не о музыке и спорте. Не в том дело. Лет десять – пятнадцать назад через несколько фраз, через несколько секунд становилось ясно, о чем речь. О школе, о музыке, о мальчиках-девочках и т. п. Примерно вырисовывался предмет разговора: о встрече с общими знакомыми, о ссоре, о покупке, о кино, о планах на выходные…
Сейчас разговаривают как-то иначе.
Стою у светофора на Ленинском. Светофор длинный. Семьдесят секунд.
Рядом две девчонки.
Одна очень пылко говорит:
– Ну, вообще, я не поняла, чего это он, я даже не знаю, зачем это он, но он это неправильно, конечно, сама видишь, как это неправильно, вот так вот, как он, потому что вообще так не надо делать, и я вообще не поняла, почему это он.
Другая рассеянно отвечает:
– Наверное, он вообще.
Первая резко возражает:
– Ну и что, я тоже вообще, и ты вообще, и все вообще (косится на меня, наверное, хочет сказать: «И дедушка тоже вообще»), подумаешь, если так смотреть, то тогда вообще все будут, как я даже не знаю просто!
Вторая сочувственно соглашается:
– Наверное, он всегда такой вообще, а тогда чего он теперь, не поняла.И вот так все семьдесят секунд, пока горел красный.
Зеленый зажегся, они побежали.
Кто это он, который вообще?Мальчик-кавалер-любовник? Учитель-преподаватель? Начальник в офисе? Родственник? Министр образования господин Фурсенко со своим чертовым ЕГЭ? Продавец в ларьке, который раньше продавал пиво, а сейчас закобенился и говорит «паспорт покажи»? Или любимый артист, который бросил жену, тоже любимую артистку?
Казалось, что они сами мучились, захлебываясь пустыми горячими словами, пытаясь пробиться к смыслу, к содержанию.
Или мне так показалось?Или мне вообще всё это показалось?
между камнем и водой ПОПЫТКА СПАСТИСЬ
Городок с высоты полутора километров, в вырезе бурого острова, маленький, тесно зажатый между горами и морем, рябь желто-белых домиков на самом краю тусклой воды, заштрихованной ветром.
– Что там за жизнь, что там за люди? – думала Наташа Максимова.
Как везде в таких городках: усталые, пыльные, потные, злые. Мосластые мужики и некрасивые бабы. Бьются за свой домик, садик, лодку, лавчонку. За свой несытный обед, за свое скучное счастье.
– А кто-то снизу глядит, – думала Наташа Максимова, – глядит, запрокинув голову, на белый самолет в горячем небе, на едва видные точки окошек и думает: что там за люди, в этом самолете?
Тоже усталые и злые. Дряблые мужики и раскрашенные бабы, бьются за свои квартиры и машины, за смертоносную жизнь в гремящем и удушливом городе. За свой короткий отпуск, за свою кургузую удачу.
Наташа Максимова ненавидела жить ползком. Полметра вперед или полшага назад, взяла ипотеку или срезали бонусы, какая тоска. Хотелось или сказочно разбогатеть, или рухнуть в страшную нищету. Чтоб сердце колотилось от восторга или ужаса.
Поэтому, когда летчик под отчаянные вопли пассажиров все-таки посадил самолет на кромке залива, Наташа сделала все по инструкции: снимай туфли, прыгай на аварийный трап, съезжай вниз, беги прочь.
Она долго бежала босиком, не оборачиваясь на взрыв и дым. Ногам было больно. За скалистым мысом была новая бухта. Вдали виднелась деревня с белыми домиками, с лодками у причала. Наташа села на камень. Сняла и бросила в сторону изодранные колготки. Потом сняла блузку, расстегнула и выбросила лифчик. Снова надела блузку. Стало гораздо удобнее.
По берегу к ней шел мужчина, смуглый и черноусый, в широких штанах и расстегнутой рубахе. Наташа прикрыла глаза и представила себе, как он приведет ее в свой домик. Велит пожарить рыбу. Кинет одеяло на топчан. Настанет быстрая южная тьма. Его горячий рот будет пахнуть луком и вином. У него будут жесткие волосатые руки.
И она начнет с наслаждением забывать свою прошлую жизнь.
Мужчина стоял перед ней, босой и прекрасный.
– Пойдем, – сказала она и протянула ему руку.Он достал мобильник и вызвал полицию.
Всего спаслось сорок два человека из двухсот тридцати.
Миша Максимов, муж, встречал ее с цветами.
Поцеловались, он даже прослезился.
– Я знал, что ты будешь жива, что ты… – у него дрогнул голос, – что ты не оставишь меня одного, я это точно знал!– Я тоже, – вздохнула Наташа.