Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

Автор книги: Денис Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Тогда ты выйдешь за меня? – он пытался ее обнять.

– Зачем бедным людям жениться? – смеялась Кася, отодвигаясь.

Иван Николаевич впервые понял, что бывает не просто любовь или желание, а безумная страсть. Основной инстинкт. Роковое влечение. Не в кино, а на самом деле. И еще – что бывают вещи, которых не купишь.

А если не купишь, то зачем тогда деньги?Наверное, деньги почувствовали, что он их разлюбил. В ответ они разлюбили Ивана Николаевича. Но ему было наплевать – он любил Касю.

Через два года у него остался только ресторан Nekrassoff. Но теперь это была обуза, дорогая игрушка. Через три месяца он продал его за долги.

Сам сел за руль и поехал к Касе. Без звонка. Наудачу.

Она была дома. Она посмотрела на него и все поняла.

– Привет, – сказала она. – Давай, мой руки, я тут баклажаны пожарила.

Сказала как мужу, который пришел с работы. Повернулась идти на кухню.

Иван Николаевич шагнул к ней сзади, схватил за плечи, прижал к себе. Она повернулась к нему, и они первый раз поцеловались. Он обнял ее молодое жесткое тело, ее руки сомкнулись у него за спиной, она застонала от поцелуя, приникая к нему, дрожа от желания, от нее пахло сигаретами, пивом и горелыми проводами, и Иван Николаевич вдруг понял, что больше ее не любит.Вот как в тот раз влюбился, так сейчас и разлюбил.

о, счастливая, невозвратимая пора детства МИША И МАША

– Я пришла тебе сказать, что ты мерзавец и подонок, – сказала Маша прямо в дверях. – Чаю хоть нальешь? Я продрогла пешком от метро идти. Автобуса не дождешься. Вообще-то наглость жить в такой дали.

– Ну, проходи, – растерялся Миша. – Вот, мамины тапочки возьми.

И сам пошел на кухню ставить чайник.

– А мама где? – крикнула Маша вслед.

– На даче! – крикнул он уже из кухни. – Они с Настей утром уехали, будут завтра вечером.

– Понятно, – Маша вошла в кухню. – Ну, где твой чай?

– Погоди, вода закипит, – сказал Миша.

Маша уселась на табурет и в упор поглядела на Мишу своими прекрасными зелеными глазами.

– Чего смотришь, гад? – спросила она и сверкнула ясными белыми зубами.

– По-моему, это ты смотришь, – сказал Миша и отвернулся. – Вот варенье есть, бабушка привезла.

– Ты самый настоящий подлец! Как ты смел так с Наташкой поступить? Предатель! – Маша даже хлопнула ладонью по столу.

– Ты чего, скандалить приехала? – робко спросил Миша. – Ты тут при чем?

– Не перебивай, – сказала Маша.

– Я молчу, – сказал Миша.

– Вот и молчи, – сказала она, залезая ложкой в банку и доставая клубничину. – Черт! Гадство какое! Обкапалась! – она быстро расстегнула кофточку, сняла ее, оставшись в черном лифчике, и побежала в ванную.

Вернулась в халате.

– Это мамин, – сказал Миша. – Лучше возьми Настин. Синенький такой.

– Почему?

– Твой волос случайно останется, и мама будет орать.

– Какой же ты негодяй, – выдохнула она, но ушла и вернулась в другом халате. – Ты хоть понимаешь, какой ты подлый?

– Понимаю, – покивал он.

– Значит, так, – сказала она. – Я выстирала кофту, мне не в чем идти. Я вынуждена остаться у тебя ночевать, хоть ты и подонок. Постели мне скорей, я устала, я дико спать хочу. И дай полотенце умыться.

Миша постелил ей в комнате Насти, младшей сестры.

– Отвернись! – закричала она, стоя в дверях, едва прикрытая полотенцем.

Миша отвернулся и бочком вышел из комнаты.

Пошел в кухню, вымыл чашки. Потом пошел в большую комнату,где стояли его диван и столик в углу. Быстро доделал алгебру. Почистил зубы и лег спать.

Утром сквозь сон он услышал, как хлопнула дверь. В одних трусах выбежал на лестницу. Она уже спускалась на лифте.

Миша высунулся из окна. Увидел, как Маша выходит из подъезда.

– Пока! – крикнул он.– Гад! – крикнула она и погрозила ему кулаком.

сны на второе, третье и четвертое августа, 2011 под Ригой ФИЛФАК. СМЕРТЬ КАВАЛЕРА. ЧЕРСТВЫЕ СТИХИ

Позавчера:

Снилось, как я хожу по нашей старой стекляшке ГФ-1 – первому корпусу гуманитарных факультетов – и ищу свою кафедру. Здание немножко другое: в торцах выстроены просторные кубические пространства с эскалаторами вверх-вниз, и вообще все похоже на большой современный торговый центр, и пахнет, как в торговом центре – одеколоном, новой обувью и кофе. Но, однако, это наш факультет.

Вижу, мой однокурсник Миша Бибиков едет по эскалатору вверх. Машу ему рукой, он начинает переступать ногами назад, чтобы я успел его догнать. Обнимаемся.

Вчера:

То же здание, первый этаж, все разрушено. Стены целы, перегородок нет. Известка и мел под ногами. Столы, на них навалены платья, старинные, кружевные, как я накануне днем видел в музее барона Мюнхгаузена здесь, недалеко от нашей гостиницы, на мызе Дунти.

Я знаю, что теперь вместо филфака – модное ателье, даже два, а хозяйки – Оля Савельева с кафедры классической филологии и (почему-то) Люся Телень. Я их пытаюсь разыскать, пробираясь сквозь завалы колотой известки.

Трудно понять, что эти красивые обломки – на самом деле мусор, а белые следы мела на моих туфлях – на самом деле грязь.

И еще вчера:

Держу под руку маленького старика с короткой ярко-седой стрижкой и длинным носом. Он, сильно опираясь на мою руку, любезничает с дамами. Называет по имени-отчеству, склоняется к ручке, долго целует запястья и пальчики. Я вспоминаю, что сам в ранней молодости любил целовать девочкам руки: одних этим завоевывал, других смешил. Неужели это я? Нет. Я лысый, и у меня нос картошкой. Успокаиваюсь.

Старик повисает на моей руке и вдруг падает на пол. Описывается, просто как из ведра. Я едва успеваю отскочить. Моча с журчанием убегает в щели паркета. Дамы разбегаются. Старик мертв. Его дятловидная голова повернута на сторону, серебряная седина тускнеет.

Я смотрю на него и не испытываю ни жалости, ни страха, ни брезгливости – вообще ничего.

Сегодня:

Я вывесил в ЖЖ стихи – как бы версия «Слова о полку Игореве», очень красиво, похоже на Мандельштама, «Нашедший подкову». Все гадают, кто автор, я напускаю туману. Называют разных поэтов, старых и нынешних. Я молчу, потому что это я сам сочинил. Думаю, вот пусть еще погадают, и я объявлю.

Вдруг этот стих представляется мне зачерствевшим яблочным пирогом, который свешивается с края тарелки, а потом – скалой, которая наползает на край мягкого песчаного обрыва.

Пробую укусить. Не получается. Пробую вспомнить стихи. Забыл.

разница полов и поколений ЗА ВТОРЫМ РУБЕЖОМ

1967 год.

Дом ученых. Белла Ахмадулина читает стихи.

Зал переполнен. Я стою за кулисами. Поскольку я из знакомых, из допущенных. Я ее почти не вижу. Иногда промелькивает тень, контур, взмах руки. Всего меня заполняет ее прекрасный, сильный, поющий, чуть-чуть ноющий и от этого еще более сладкий голос.

Она читает «Биографию»:

Прощай же! Он прощается с тобой,

и я прощусь. Прости нас, итальянка!

Мне нравится шарманщик молодой,

И обезьянка не чужда таланта…

Меня крутит и уносит.

Она читает еще и еще.

Меня уносит дальше и дальше.

Но вот она произносит:

–  Мне тридцать лет…

Я вздрагиваю.

–  Мне тридцать лет! – вскрикивает она своим поюще-ноющим голосом.

Уже не помню, строка это из стихотворения или это она просто обращается к залу, рассказывая о себе.

Я выполоскан в проруби и выставлен на ледяной ветер.

Ей тридцать лет? Тридцать? Не может быть! Она так прекрасна, так чудесна, так волшебна, так невероятна – и ей? тридцать? лет?

Мне было шестнадцать. Для меня первый рубеж недоступной взрослости – двадцать лет. Ну, двадцать два года. Уже настоящая женщина; и уже наверняка чья-то женщина.Мне в ту сторону даже смотреть не надо. Разве тайком покоситься и вздохнуть. А тридцать лет – это второй рубеж. Тетенька. Соседка. Марьпетровна. Уже неинтересно. Меня больше не крутит и не уносит: ей ведь тридцать лет.

Все равно как если бы в тридцать лет я вдруг понял, осознал и почувствовал, что самой прекрасной в мире женщине – семьдесят, к примеру. Не сорок, не сорок пять и даже не пятьдесят, а именно что семьдесят.

С годами эти роковые расстояния растягиваются, конечно же.А в юности они страшно короткие.

заметки по логике ДИЛЕММА ФУТУРОЛОГА

В 1961 году, если кто помнит, Хрущев объявил, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». То есть всё бесплатно, как поняли самые простодушные граждане, и дети в том числе.

Мы с ребятами представляли себе коммунизм так: приходишь в магазин, набираешь все, что нужно. Хлеба батон, колбасы полкило, сыру триста грамм, ну и все такое. А также одежду и обувь. Все люди сознательные, берут сколько надо, не набивают сумки едой и ширпотребом.

Красота.

И мы верили, что коммунизм настанет!

И я тоже верил. На девяносто девять процентов.

Потому что мало ли что. Вдруг и вообще.

Однажды у нас во дворе завелся спор, будет все-таки коммунизм или нет.

– Спорим, будет! – сказал один парень, Сашка его звали.

– На что спорим? – спросил Костик.

– На бутылку коньяка! – сказал Сашка.

Мы, конечно, еще не пробовали коньяк. Но выражение «спорим на бутылку коньяка» знали. Слышали во взрослых разговорах. Хорошее было выражение, шикарное такое. Почти как сама бутылка коньяка. С золотистой этикеткой, где снежная гора на фоне солнца – это если коньяк армянский. Или со сложным плетением бледно-голубого узора – если грузинский.

– Идет! – сказал Костик.

– Спорим? – и Сашка протянул Костику руку.

– Да ну, – сказал Костик и спрятал свою руку за спину.

– То-то же! – сказал Сашка. – Коммунизм будет, точно.

Но тут я сообразил кое-что и сказал:

– Спорим, что не будет!

Сашка быстро схватил меня за руку и крикнул Костику:

– Разбей!

Костик разбил наше рукопожатие. Все, пари состоялось.

– Ты что, – спросил Костик, – правда не веришь, что будет коммунизм?

– Верю, конечно! – сказал я. – Коммунизм обязательно будет.

– А чего тогда спорил? – спросил Сашка.– Просто так, – загадочно усмехнулся я. – Для интереса.

Сашка не понимал, что я его уже обспорил. Потому что, если коммунизма не будет, ну вдруг, мало ли что, – тогда он купит мне коньяк на свои деньги. А если коммунизм будет, то я пойду в магазин и возьму для него бутылку коньяку бесплатно!

трудности перевода ТАИНСТВЕННЫЙ АВТОР

В гостях услышал две прелестные истории.

Одна дама рассказывала, как в начале 1980-х она была на Кубе, студенткой, на стажировке. Там ее позвали на выставку книжной графики. Человек, который ее пригласил, сказал (по-испански, разумеется):

– Вы увидите подлинники знаменитых иллюстраций знаменитого кубинского художника NN к романам Хулио Берне.

– К чьим романам? – осторожно спросила она.

– Хулио Берне! – сказал он.

– А-а-а, – сказала она. – Угу.

– Погодите, – сказал кубинец. – А вы что, не читали Хулио Берне?

– Честно говоря, нет, – сказала она. – Даже не слышала.

– Не может быть! – вскричал темпераментный кубинец. – Вы не слышали о Хулио Берне? Поразительно! Неужели в СССР не переводят Хулио Берне? Непостижимо! Его читают во всем мире! Уже сто лет! Это любимейший, популярнейший писатель! Невероятно!

– А что он написал? – спросила она.

– Los hijos del capitan Grant! La isla misteriosa! Un capitan de quince anos!

Таинственный автор оказался Жюлем Верном.Хулио Берне в испанском произношении.

А хозяин дома рассказал такую историю.

Гуляя по Севилье, он обратился к какому-то молодому человеку интеллигентной наружности.

– Простите, где здесь памятник Сервантесу?

– Дался вам этот Сервантес! – воскликнул прохожий. – Все только и спрашивают: Сервантес, Сервантес! Как будто в Испании писателей больше не было! Надоело, честное слово! Все уши прожужжали этим Сервантесом! А я вам скажу, что в Испании был один по-настоящему гениальный писатель. Великолепный! Потрясающий! Сервантес перед ним – просто нуль! Раскроешь книгу и оторваться не можешь! Как глубоко! Как увлекательно и как правдиво при этом! Как умно, как тонко! Какие образы! Характеры! Чувства! Какой масштаб! И как написано, какой стиль!

– Простите, а как его звали?

– Кого?

– Ну, этого великого писателя.

– Вот черт, – сказал прохожий. – Забыл!Махнул рукой и исчез в толпе.

как сорок тысяч ласковых сестер КРУГОВАЯ ОБОРОНА

Тамара поцеловала его и заплакала. Слезы капали ему на лицо, на шею, на футболку.

– Значит, это последний раз? – прошептала она.

– Значит, – сказал Саша, высвобождаясь из ее объятий; они одетые лежали на диване в его комнате, в большой старой квартире на Поварской. Они были одни – Сашин папа был на работе, а мама уехала на пару дней к сестре в Питер.

Саша был студент третьего курса истфака МГУ, а Тамара училась в какой-то дурацкой заочной лавочке.

– Значит, – повторил Саша, садясь. – А лучше не надо последний раз.С моей стороны это будет полный цинизм. Я так не хочу. Застегнись.

Она застегнулась. Он пересел в кресло, она осталась на диване. Он смотрел на нее совсем чужими глазами и чувствовал это.

Да, она была красивая, яркая: смуглая, с синими глазами, длинноногая. На улице оборачивались. Саша сначала гордился. Потом надоело. С ней не о чем было разговаривать, совсем. Она ничего не читала. Ничем не интересовалась. Не знала, кем хочет стать. Да, ласковая, верная, приятная в постели. Ну и что?

– Почему? – спросила она.

– Ты очень хороший человек, – сказал Саша. – Но мы разные люди.

– В каком смысле?

– Неважно.

– Нет, скажи! – вдруг закричала она и бросилась перед ним на колени. – Объясни! Я заслужила, я имею право! Я тебя любила! Мы ведь уже целый год! Я все делала, что ты скажешь! Ты должен объяснить! – она плакала и повторяла: – Я заслужила, заслужила, заслужила…

– Ладно, – сказал Саша. – Тогда не обижайся. Сама просила. Мне тоже трудно говорить такое, потому что это считается стыдно. А чего стесняться? – разозлился он. – Это же правда! Мы с тобой из разных инкубаторов, поняла? Мы люди разного круга, ясно?

– Потому что у тебя папа членкор Академии наук, а мама из столбовых дворян?

– Примерно, – сказал он. – Это фатально, пойми.

– Понятно, – сказала она. – Правда. Ты прав. Все так и есть.

У нее высохли слезы, лицо осунулось и потемнело.Ему даже на минутку стало стыдно.

Но скоро он совсем про нее забыл.

Не до того было.Отец с матерью и раньше жили не очень-то дружно, а теперь скандал шел за скандалом. Ему тоже влетало, просто так, от общей злости. Отец все чаще оставался ночевать на даче, а мать надолго уезжала к сестре. Никакой жизни. И обед никто не готовит.

Однажды Саша пришел домой поздно, в два часа ночи.

Зажег свет, снял куртку.

Щелкнул шпингалет. Из ванной вышла Тамара, завернутая в махровую простыню.

– Эй, ты чего здесь делаешь? – испугался Саша.

Она поглядела на него и негромко и строго сказала:

– Теперь будешь звать меня «Тамара, вы».Повернулась и пошла в спальню.

вот крупной солью светской злости стал оживляться разговор ГОВОРИМ ПО-РУССКИ

Шестьдесят третий год, наверное. Калужское шоссе еще совсем узкое. Если встречаются две машины, то каждая берет немножко вправо, чтобы разъехаться. Правда, машин тогда было совсем чуть-чуть, так что ничего, нормально.

Едем однажды с папой в Москву с дачи. И вдруг – пробка. Ну, не как теперь, а машин шесть или восемь. В основном грузовые. Подъезжаем ближе: батюшки! Грузовик врезался в другой грузовик. Один развернут поперек, радиатор дымится, второй лежит на боку. Один водитель вроде ничего, хотя очень бледный. Наверное, головой стукнулся. У другого сломана рука. Оперся спиной о березу, стонет. Кто-то лезет к нему с дощечками и бинтом, шину наложить. Кто-то этого айболита оттаскивает, говорит, что уже скорая выехала, из деревни позвонили. Народ одни мужики.

Вдруг со стороны Москвы раздается настойчивое бибиканье.

Вижу – серая «Волга» пытается протыриться. А как проедешь? Во-первых, машин с той, московской стороны уже штук десять скопилось. А главное, разбитые грузовики совсем дорогу перегородили.

Из «Волги» вылезает тетенька. Даже скорее девушка. Совсем молодая. В форме лейтенанта. Юбка цвета хаки. Пиджачок. Беретик с кокардой. В руке портфель.

Она строго говорит:

– Дайте проехать! Я фельдъегерь!

Дело в том, что на Калужском шоссе есть правительственные дачи. Наверное, эта девушка везет туда в своем портфельчике какие-то бумаги.

– Дайте проехать фельдъегерю! – требует она. Мужики возмущенно орут:

– Иди на х*й! Авария, в п***у! Не видишь, б***ь, х*егерь фельдъё**ный?!

Девушка сухо парирует:– Товарищи, я всё вижу. Но зачем же сразу колкости?

есть речи – значенье темно иль ничтожно ГОВОРИМ ПО-РУССКИ – 2

Я раньше не умел ругаться. До шести лет не умел. А когда мы переехали с Покровки на улицу Грановского, сразу научился.

Понято, почему. На Покровке я ходил гулять только с мамой или бабушкой. И не во двор, а на бульвар или в Милютинский сад. Двор у нас был проходной-проездной, ребенка одного выпускать опасно.

На улице Грановского – другое дело. Там был забор, и милиционер спрашивал: «А вы, гражданин, к кому?». Меня выпустили гулять в первый же день, как мы приехали.

Тем более что у нас было несколько человек гостей: новоселье на скорую руку.

Я вышел во двор.

Ко мне тут же подбежал мальчишка постарше.

Он спросил:

– Переехали к нам? Как зовут? Матом ругаться умеешь?

Я сказал:

– Ага. Зовут Денис. А тебя? А матом – это как?

– Толя, – сказал он. Мы пожали друг другу руки. Он придвинулся ко мне и быстро прошептал: – Х*й! П***а! Сука! Б***ь! Е**ться! Черт засраный!

Я понял только про черта засраного. А остальное тут же забыл, кроме двух первых слов, которые принял за одно слово.

– А что такое «х*йп***а»? – спросил я.

– Подрастешь – узнаешь! – засмеялся он и убежал.

Но мне было скучно одному стоять и ждать, пока я подрасту.

Поэтому я вернулся в квартиру. Открыл дверь нашей комнаты и с порога громко спросил:

– Мама-папа! А что такое «х*йп***а»?

Все гости замолчали. Кто-то засмеялся. Но ему сказали «тс-с-с!»

– Это ругательство, – спокойно сказала мама. – Так ругаются грубые и злые люди. А ты хороший мальчик и никогда не будешь ругаться, правда?

– Правда, – сказал я. – Никогда не буду, честное слово!

Но мне, как нарочно, все время хотелось ругаться. Правда, я ругался только чертом засра́ным,потому что скоро забыл даже слово «х*йп***а». Я сдерживался изо всех сил. Не всегда получалось. И я с наслаждением кричал какому-нибудь приятелю:

– Ах ты, черт засра́ный!

Но я был честным мальчиком. Я признавался маме, что сегодня ругался. Она меня наказывала: не пускала во двор гулять. И я сидел на диване и скучал.

Однажды в воскресенье днем мама с папой ждали гостей. Я очень любил гостей, обожал толочься вокруг стола и слушать взрослые разговоры. Но мама сказала:

– Иди погуляй во двор.

Я сказал, изобразив горестное раскаяние:

– Сегодня утром я ругался…

– Опять?! – всплеснула руками мама.

– Ну и как же ты ругался? – нахмурился папа.

– Я сказал Мишке «черт засраный», – прошептал я, предвкушая, что мне запретят идти гулять, и я останусь с гостями.

– Да ты просто ужасающий сквернослов! – сказал папа. – Это никуда не годится! Ну, ладно, беги, беги. Мишке привет.

Мама не стала меня останавливать.

Я пошел гулять во двор.И мне как-то совсем расхотелось ругаться.

холст, масло, частная коллекция НЕСТРАШНАЯ МЕСТЬ

Он был талантливый дизайнер одежды высокого стиля.

Она была талантливая художница. Довольно скоро стала известной, сначала среди ценителей и критиков, потом ее стали хорошо покупать у нас, а там она уже вышла на мировой, так сказать, рынок.

А он уже был там, на мировом рынке. У него было ателье в Милане, представьте себе. Конечно, они встретились. Конечно, у них начался роман: оба красивые, не очень молодые, зато знаменитые.

Роман был трудный. Она была замужем – тоже, кстати, за известным человеком. Они скрывались, изобретали способы оказаться вдвоем хоть на три дня. Муж довольно скоро все узнал, но повел себя как совершенный Каренин: рассказывал о своем несчастии на всех углах, но разводиться не хотел. От этого было еще тяжелее, хотя ездить вдвоем стало проще.

Потом она все-таки добилась развода. Но тут оказалось, что у него давно есть другая женщина. На которой он тоже не собирался жениться. И еще у него постоянно были какие-то шлюшонки. Вот такой отвратительный тип.

Всего отвратительнее было то, что она узнала об этом последняя. Об этом все знали и даже отчасти намекали. Бывший муж объяснил ей потом: не спешил с разводом, потому что надеялся – вот-вот она прозреет. Но теперь уже всё, прости, дорогая.

Через пару лет она написала толстенную творческую автобиографию. Про выставки и поездки, картины и эскизы. Про художников, галеристов, кураторов. Про критиков, коллекционеров, меценатов. Про артистов, писателей, фотографов, режиссеров и дизайнеров. Про серьезные споры и салонные сплетни. Про всех и про всё – кроме него.

Она ювелирно вырезала, вымарала, выскоблила его отовсюду.В рецензиях писали, что это просто настольная книга для историка и критика, бесценный источник, дающий широкую панораму, и все такое прочее.

– Лихо отомстила тебе Лилька, – сказал я ему как-то.

– Да ладно, – сказал он. – Мне моих заказчиков хватает.

– А как же мужское чувство? – не отставал я. – Получается, как будто тебя в ее жизни вовсе не было.

– Наоборот, – сказал он. – Мое мужское чувство в порядке. Потому что ее женское чувство до сих пор не остыло. Сам гляди – так распороть и перешить свою жизнь, и все ради меня! Если бы хотела отомстить, не так бы сделала.

– А как?

– Да проще простого. Написала бы: «Был у меня друг NN, милый человек, способный, неглупый, искренний, любил меня, как умел, да вот не срослось».

– И что?– Я бы пошел и удавился, – сказал он.

главное – не делать выводов и заключений ДАМА С ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ СОБАЧКОЙ

Вчера гулял около МГУ, у первого корпуса гуманитарных факультетов.

Вечер, аллеи, редкие велосипедисты. На площадках ребята играют в волейбол, баскебол, сквош и футбол.

Вижу – какая-то женщина катится на роликах. А перед ней что-то бежит, рыская туда-сюда, – непонятно что.

Женщина приближается. Стройная такая, спортивная. Лет тридцать – тридцать пять примерно. Хороший костюм, специально для катания на роликах, – куртка, брючки, наколенники, налокотники, все такое красивое, в стиле техно. В руках – штучка с антенной. А перед ней едет радиоуправляемая машинка. И она ею, соответственно, управляет. Машинка то вперед побежит, то назад вернется. То восьмерками вокруг хозяйки. Иногда задерживается, уткнувшись в бордюр. Хозяйка останавливается. Ждет. Нетерпеливо машет антенной. Машинка нехотя отъезжает от бордюра, бежит к ней. Хозяйка как будто ее ругает. Но потом отпускает побегать.

Вдруг – три бродячие собаки!

Увидели машинку, и к ней!

Женщина тут же подхватила ее на руки. Спрятала на груди. Собаки постояли, потом потрюхали своей дорогой. Когда они скрылись за кустами, женщина опустила машинку на асфальт и снова двинулась по аллее. Машинка робко бежала рядом.

Но потом осмелела и опять помчалась вперед, рыская туда-сюда.

А женщина поехала следом на своих роликах.

Такие дела.

полемический задор ГОВОРИМ ПО-РУССКИ – 3

Один раз Дурново и Чеканский пошли смотреть хоккей. В Лужники, на Малую спортивную арену. Кажется, ЦСКА – «Динамо». Кажется, финал или в крайнем случае полуфинал. В общем, какая-то важная встреча. Иначе зачем бы Дурново и Чеканскому идти на стадион, вполне могли бы по телевизору.

Да, кстати! Когда я написал про этот случай одной своей знакомой, она ответила мне: «Как вы здорово придумали фамилии персонажей – Дурново и Чеканский.Просто класс!» Очень приятно, конечно, получать такие комплименты. Однако Дурново и Чеканский – это совершенно реальные люди. Мои старшие товарищи по филфаку. Вот с Дурново я виделся не далее как 20 мая 2010 года в одной большой компании. Выпили немножко и среди прочего вспомнили эту историю. Которую, собственно, давным-давно рассказал мне Дурново.

Итак. Сидят Дурново и Чеканский на трибуне, смотрят боевой наступательный хоккей и отчаянно комментируют игру. Совершенно не стесняясь в словах и выражениях. Даже придавая словам и выражениям стилистическую отточенность и добавочную резкость: придаточные предложения, деепричастные обороты, разные суффиксы и приставки, а также сложные слова.

Филологи, ясное дело. Кроме того, уже выпили пива.

Комментируют беспрерывно и довольно громко.

Какой-то гражданин из заднего ряда нагнулся к ним и сказал:

– Молодые люди! Прекратите! Черт знает что, просто уши вянут!

Чеканский обернулся и ответил:– Молчи, жопа. Это гротеск.

В общем, если вас спросят «Зачем же сразу колкости?»– смело отвечайте: «Это гротеск!»

не вари козленка в молоке матери его БЛИЗНЕЦЫ

Сапожников с юных лет хотел, чтоб у него были дети. Сыновья. Здоровые, крепкие, смелые мальчишки. Чтоб умели лазать по деревьям, удить рыбу, разводить костер. Бегать, плавать и драться. Мастерить, орудовать молотком и рубанком, как настоящие мужчины. И чтобы обязательно двое.

Другие мечтали о карьере, о больших деньгах, машинах и мотоциклах, о красивых девушках, а он – о сыновьях.

Сапожников специально искал невесту, чтоб рожала ему здоровых детей. Чтоб была моложе него лет на восемь. Свежая, светловолосая и очень здоровая. Ну и конечно, девушка.

Сапожников нашел себе такую: небольшого роста, с крепкими ногами. Беленькую, добрую до безответности. Только школу закончила. А он к тому времени уже работал и хорошо получал.

Через год она родила близнецов, мальчишек. Сапожников был счастлив. Он продал квартиру и купил большой дом в деревне. С козой и старушкой, которая жила там, бабушка бывшего хозяина. Старушка была нужна, чтобы доить козу. Потому что детям очень полезно козье молоко и вообще жизнь на свежем воздухе.

Жена, конечно, поплакала сначала, потому что не хотела уезжать из города. Но Сапожников постучал пальцем по столу и сказал: «Вот так!»

Близнецы пили козье молоко, ели овощи со своего огорода и закалялись, бегая босиком по траве. Сапожников нарадоваться не мог: крепкие лобастые мальчишки, румяные, упрямые, с твердыми пятками и синими глазами.Сапожников каждый день ездил в город на работу. Уезжал рано, приезжал поздно – близнецы спали. А по субботам и воскресеньям он навещал своих родителей. Правда, во время отпуска он учил близнецов забивать гвозди и копать огород. Но они все время убегали с соседскими ребятами – то в лес, то на речку.

Однажды он поздно вечером вернулся домой из города и увидел, что у жены из-под платка выпала седая прядь. Она запихнула ее обратно. У нее были жилистые коричневые руки.

– Ты это что? – спросил Сапожников, хлопая глазами. – Постарела?

– Ничего, – сказала она и заплакала.

– Тогда чего плачешь?

– Вася грозится Ваню убить, – сказала она. – Потому что Вася иудей строгой веры, а Ваня теперь у нас гей.

– Какие еще Вася и Ваня?! – закричал Сапожников.

– Близнецы, – сказала она. – А я завтра уезжаю в Париж, мне одноклассник предложение сделал, он теперь француз и яхтами торгует. Ну вас всех!

Сапожников вышел на крыльцо. Сбоку в хлеву возилась старушка.

– Молочка козьего? – спросила она.

– Налей баночку, – вздохнул он.Было густо и полезно. И воздух свежий, это главное. Дети вырастают, конечно. А бабы – поди их пойми.

нормальное распределение ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ

У нее была редкая фамилия – Гаус. С одной «с». Нина Гаус, преподавательница немецкого. Длинная, худая, с балетной спиной, короткой стрижкой и зелеными глазами.

Слава Шитов познакомился с ней в институтской компании. Она была на два года старше, но даже приятно: ты только что получил диплом, а она преподаватель твоего вуза. Поэтому он наливал ей вино, прижимался плечом и шептал ей в ухо, прикасаясь губами, что она очень красивая, что у нее ушки сладкие, а она тоже шепотом отвечала: «Да я прекрасно это знаю!» Потом Андрей и Алик со своими девчонками поехали к Андрею, и его позвали, а он позвал эту Нину.

Андрей кинул им подушку и толкнул в какую-то комнатку. Тахта была скрипучая и покрыта пыльным ковром. Ковер царапался, простынки не было. Она не захотела раздеваться. Так, процеловались полночи. Потом разбежались.

Правда, Слава взял у нее телефон.

Потом он ей звонил два или три раза.

Потом он как-то зашел в свой институт. Ректор сдавал часть площадей, а Шитов Вячеслав Осипович был посредником по недвижимости. Фирма «Русский Квадрат».

Потом – в смысле через сорок лет.

Зашел и увидел на доске объявлений, что ректорат, деканат и кафедра немецкого языка с прискорбием извещают о смерти старшего преподавателя Нины Федоровны Гаус. Лицом совсем она. И две гвоздики в баночке, на табурете внизу.

Вячеслав Осипович достал мобильник, набрал ректора и сказал, что у него все срывается.

Вышел и велел шоферу везти себя в офис.

А с полдороги сказал: поедем домой.Дома он прошел в спальню, выпил привычный коктейль – валокордин, аспирин, ношпа и седуксен – разделся, лег под одеяло, взял с тумбочки нетбук и набрал в Гугле: «Гаус». Гугл его исправлял: наверное, вы ищете Гаусс?Нет, скотина, я ищу то, что я ищу! Нашел. Гаус Н.Ф. Сорок два года на той же кафедре. И домашний адрес тот же, она говорила, он запомнил, улица Лобачевского, Гаус на Лобачевского, смешно.

– Господи! – застонал Вячеслав Осипович. – Пришла девочка в пединститут, списала с доски объявлений, какие документы нужно сдавать, потом на этой же доске увидела себя в списке принятых, потом смотрела там расписание, сначала пять лет как студентка, потом сорок два как преподаватель, и вот теперь, значит, с глубоким прискорбием. И это всё?

– Нет! – утешал сам себя Вячеслав Осипович. – Наверное, у нее муж, дети, внуки. Может, три раза замужем была. Ездила работать за границу. Стихи писала. Должно же быть что-то еще, кроме сорока семи лет поездок с улицы Лобачевского на Бауманскую и обратно! Обязательно должно быть!

– Не было ничего, – сказала Нина Гаус. – Я одна жила и работала всю жизнь.

– Почему? – воскликнул Вячеслав Осипович в странном раскаянии.

– Не знаю, – сказала она. – Как-то так. День за днем. А вы кто?

– Я Слава Шитов, мы один раз с тобой целовались.– Не помню, – сказала она. – Извините.

недаром темною стезей СЛОВО

Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь, и как тонкая футболка облепила ее грудь, все стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза, и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, маленькая круглая попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.

Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался. Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой.Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.