Текст книги "Могилы героев. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Денис Куклин

Соавторы: Павел Манохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Ну-ка, Золотце, держи,– следом за Кириллом появился Кнок, сунул ей в руки автомобильную аптечку и прошел в ванную комнату.

Ольга ошарашено покрутила головой, пробормотала: "Да что здесь происходит?"– и зачем-то открыла аптечку.

– Кнок!– Проревел из гостиной Кирилл.

Кнок выглянул из ванной, лицо у него было мокрое, а рубаха в руках скручена жгутом и с нее ручейками стекала вода.

– Золотце, тебя чё Кондратий цапанул?! Иди к ним…

Ольга дико посмотрела на него. У нее мелькнула здравая мысль, что происходящее вокруг все же сон, и пошла в гостиную.

Норка лежала на диване. Лицо у нее было землисто-серого цвета, кофточка на груди расстегнута. Кирилл стоял возле сестры на коленях, держал пальцы на сонной артерии. Лицо у него было сосредоточенное, глаза плоские, черные, опрокинутые в себя. Он скользнул этими пустыми глазами по Ольге и протянул руку за аптечкой, а Ольге сказал:

– Массируй здесь,– и показал место под ключицей.

Ольга осторожно провела кончиками пальцев по прохладной, шелковистой коже сестры. Кирилл вдруг бешено выкатил на нее глаза и жутко прохрипел:

– Растирай сильнее!..

Он высыпал на пол содержимое аптечки и принялся что-то искать, разбрасывая медикаменты. Потом схватил одноразовый шприц и отбил горлышко у ампулы с адреналином. Ольга почувствовала, как по лицу у нее катятся крупные слезы:

– Что с ней, Кирилл?– От растирания кожа у Норки почему-то бледнела.

– Сердце…

– Нервы,– в своеобычной победоносной манере и совсем некстати заявил Кнок.– Золотце, дай какую-нибудь майку, что ли?– Он хотел ляпнуть в довесок еще какую-то глупость, но вовремя сдержался.

– Вы хотя бы "Скорую помощь" вызвали?!– Неожиданно пронзительно выкрикнула Ольга и откинулась всем телом назад.

– Вызвали, Золотце, вызвали,– Кнок подскочил к ней и посадил в кресло.– Нормально все будет. Не переживай.

Кирилл слепо смотрел на Норку, шприцем он целился в ее грудь. Но не вкалывал лекарство, то ли не мог решиться, то ли забыл, как это делается. В этой ситуации поразительно действовал Кнок, этот вечно хамящий браток. Он отобрал у Кирилла шприц, подержал в руках оба Норкиных запястья, внимательно прислушиваясь к чему-то. Сверил свои ощущения с часами и нашел среди разбросанных лекарств флакончик с нашатырным спиртом. И все это сделал, кажется, одновременно.

– Подождем еще,– кивнул он.– Ворон, ты покури. Не парься. Хозяйка – молодая, сильная…

Кирилл покачал головой, но сигареты из кармана вытащил.

В этот момент Ольга почувствовала, что больше не в силах все это вынести и закрыла лицо руками. В ее голове и сердце царил ужас. Ответов не было, а вопросов было столько, что не приведи господи.

– Хозяева!– В этот момент в прихожей затопотали и громко заговорили. И хором заговорили Кирилл с Кноком.

Ольга открыла глаза и увидела, что Кирилл уже бурно объясняется с немолодым врачом с "неотложки", а в дверях стоит угрюмый водитель в олимпийке и тренировочных штанах. Вид у него был такой, будто он попал в наркоманский притон. И лицо у него то ли на самом деле было знакомое, то ли просто показалось Ольге знакомым.

– Идем, Золотце,– Кнок потянул ее из гостиной.– Без нас разберутся.

Они прошли на кухню. Кнок оглядел обстановку, плотоядно ухмыльнулся и свалил со стола все в мусорное ведро. Налил в чистый стакан воды из-под крана и поставил его перед Ольгой. Открыл холодильник, недовольно побурчал под нос, разглядывая содержимое. Ольга закурила. Ее била мелкая, зябкая дрожь, и в глазах все еще было темно от страха. Случившееся только что было незнакомо и очень неприятно. И вкус табака она не чувствовала. Кнок поставил на стол запотевшую бутылку водки, вскрытую банку консервов и маринованные огурцы. Налил себе водки, пробормотал нелепую в такой ситуации здравицу и выпил.

– Что происходит?– На удивление ровным и бесцветным голосом спросила его Ольга.

Кнок коротко глянул на нее и запустил пальцы в банку с огурцами.

– Папаша ихний повешамшись,– невнятно проговорил он и снова взялся за бутылку.– А хозяйка возьми да и прими это на свой счет,– он по-ребячьи шмыгнул носом и теперь уже сочувственно посмотрел на Ольгу.

А она откинулась на спинку стула и прикрыла ладонью скривившийся рот.

– Так тоже бывает,– Кнок опрокинул вторую стопку.– Молодая, жить будет. Да и мы не пальцем деланы…

Ольга, не отрываясь, смотрела, как он хлещет водку и с аппетитом закусывает. По ее горлу равномерно пробегала быстрая острая боль. Кнок победоносно бубнил и размахивал руками, привычно бахвалился как у него бывало. А ей хотелось разрыдаться и усмирить слезами эту острую боль. Да только слез у нее в это хмурое утро уже не осталось.

3. Тьма.

Последние дни августа безостановочно шли дожди. Под сплошным и неподвижным свинцовым панцирем, скрывшим бездонные бледные небеса, беспорядочно носились белесые суматошные тучи. От одного взгляда на них начинала кружиться голова.

В первых числах сентября сквозь пелену поредевших туч, наконец, выглянуло солнце. Оно казалось оком гневного божества. Бешено вихрились в поднебесье серые сгустки и щупальца отступающего ненастья, порывистый ветер рвал пожелтевшую листву с берез. На Марьяновском пруду серая вода вскипала мелкой быстрой волной. И вдруг в одночасье все стихло. Наступило тихое прохладное утро. Ветер трепетал где-то очень высоко в предрассветных небесах. Вскоре медленно и торжественно взошло над лесом большое красноватое солнце.

С первых же распогодившихся дней не дав земле толком обсохнуть, люди бросились убирать картошку. К деду Фиме, Ефиму Петровичу Башлыкову, вскорости тоже понаехали дети и за выходные (не без будущего меркантильного интереса) помогли управиться с обильным урожаем. Осталась в земле только неприхотливая мелочь да барыня-капуста.

– Вот так вот, батя!– Накануне отъезда рвал за столом глотку Серега, средний и самый непутевый его сын.– Довели, бляха, страну до ручки! Буржуи, мать их перетак!

На него было зашикали, но Серега только свирепо и пьяно глянул по сторонам и вновь принялся стучать загрубевшей от тяжелой работы ладонью по столу, и вновь принялся доказывать очевидные вещи.

– Ты чего, батя, не пьешь?– Спрашивал отца Юра, младший из сыновей, подливая в рюмки закрашенный самогон.

Мать срывалась с места и спешила на кухню, несла горячие блюда. Невестки манерно переговаривались друг с другом. И Фима с неприязнью отметил, что годы родства их не сблизили. В дедовском доме свободно держались только внучата.

– Слав-те господи, управились!– Поднимаясь из-за стола, провозгласил Игорь, старший.– Спасибо за угощение. Пойду, пожалуй!

Фима вышел на улицу вслед за ним, сел на лавочку возле палисадника и закурил. Он пыхал цигаркой и наблюдал, как Игорь ходит вокруг новенькой "Нивы". Где-то в конце улицы гомонили внуки, трещали игрушечным оружием. И отчетливо было слышно, как орет в доме Серега и  бранится в ответ его супруга. Надо же, подумал Фима, не повезло Сережке, не повезло. Баба у него вроде учительница, а на голову слаба, чуть что, сразу в свару кидается. Вот тебе и институт – последнюю мозгу бабе отшибло.

– Оно, конечно, машина у тебя добрая,– сказал он вслух.– Крестьянская машинешка,– хотя сказать хотел совсем другое.

– Хорошая машина,– согласился с отцом Игорь и тоже закурил.

– Как там на фабрике?– После краткой паузы спросил Фима. И в ответ выслушал емкую и выразительную лекцию о положении на обогатительном комбинате, где Игорь за два десятка лет достиг кое-какого положения.

– Плохо, батя,– подытожил он.– А будет еще хуже.

– Да,– протянул Фима.– Одно мужику осталось – в землю корнями врасти.

– Да,– снова кивнул Игорь и, растоптав окурок, ушел в дом.

Фима остался на улице. Воздух к вечеру остыл, а в отдалении сгустился до полупрозрачной синеватой дымки. И одуряюще сладко пахло потревоженной землей и баней. Баньки топили по всему селу. И стоял в воздухе многоголосый невнятный гомон – магнитофоны выкрикивали бездушными механическими голосами однообразные песни, и такими же однообразными голосами перекликались с края на край бабы – судачили о собранном урожае. Хрипели по всей деревне радиоприемники, из раскрытых окон тревожно каркали дикторы телевизионных новостей, и хмельно заливался Сева-пятачок, надравшийся у любимого зятя до поросячьего визга. Фима блаженно улыбнулся, его короткая седая бородка шевельнулась. И вдруг так тепло ему стало от этого деревенского бедлама, что даже стихийные вопли Сереги показались и к месту и ко времени.

– Здорово, дед!

Фима вздрогнул и открыл глаза. Шел от родительского дома Егор Кольцов, внук его старинного друга Витьки-скомороха.

– Здоров-живем, Егорка. Откуда ты такой тепленький?

Откровенно говоря, Егор был едва живенький, а не тепленький.

– Пить будешь?!– Егор подсел к деду и выставил на лавку бутылку водки с промасленным газетным свертком. От Егора несло водочным перегаром и чесноком.– Дед, напластай там…

И вот так всегда, будто за столом Фиме не хватило места. Обязательно подсядет на лавочку какой-нибудь собутыльник, и начнется оголтелое принародное пьянство.

Фима развернул газету, раскромсал перочинным ножом ломоть копченого сала и полбуханки ржаного хлеба. Булькнула в стакане водка.

– Как у бати здоровье?– Полюбопытствовал дед, прикрывая рот ладонью. Отца Егора он видел накануне, но начинать беседу было не с чего.

– Нормально,– кивнул Егор.– К тебе тоже принесло гостей со всех волостей!

И дед, случайно увидев его озлобленные, осмысленные глаза, понял, что не настолько Егор пьян, как показалось ему сперва. Тьфу ты, нечистая, сплюнул он про себя, что же вы, бабы, с мужиками делаете?!

И тут как на грех вышел из дома совсем уже опьяневший Серега. Остановился в воротах, заметив Егора. Путаясь в карманах, нашел сигареты и одну воткнул в рот. Заранее ухмыляясь, прошел к лавке и воззрился на незваного гостя:

– Дай прикурить!

Егор нашарил в кармане коробок спичек. В этот момент Фима почуял неладное, но ничего путного придумать уже не успел. Серега взял коробок, чиркнул спичкой и спросил:

– Поблядушка твоя даст? Охота мне…

Фиме показалось, что весь скальп на черепе Егора съехал ото лба к затылку.

– Чё ты сказал?

– Чё глухой?!

Егор как был со стаканом в руке, так и заехал Сереге в челюсть. Стакан в его кулаке лопнул, на землю брызнула темная кровь. Серега мотанул головой от удара, сигарета отлетела далеко в сторону, и нахраписто невнятно матюгаясь, вцепился Егору в грудки. С лавки все слетело на землю. Фиму в свалке лягнули по голове. Он свалился с лавки, но тут же вскочил на ноги и принялся растаскивать драчунов.

Из дома повыскакивали братаны с невестками, галопом неслись по дороге внуки. А Серега с Егором уже катались по земле. Хрипели, плевались, и все их аргументы свелись к трем буквам русского алфавита. Братья с трудом растащили их в стороны. А они, позорясь, как кипешные лайки, которых только что раскидали за загривки, обливаясь кровью из разбитых носов, принялись поносить друг друга последними словами, принялись пугать друг друга страшными карами. Егору пришлось тяжелей. Серега методично, как дятел долбит в трещинку, давил на ахиллесову Егорову пяту. Его стыдили:

– Ты ведь мужик, он тебе в сыновья годится!

Только жена его молчала и смотрела на всех с немым укором. И непонятно уже было, кого она винит этим взглядом и в чем.

Но мало-помалу страсти улеглись. Из окон выглядывали соседи. Самые неугомонные уже спешили к месту происшествия, будто своих забот не хватало.

Фима торопливо скидал в пакет все что уцелело в потасовке.

– Давай, Егорка, иди… Вот тебе – бог, а вот тебе – порог! Иди,– и буквально в шею вытолкал недавнего собутыльника от своего двора.– Ты уж зла на нас не держи. Всяко быват!

В толпе еще взрыкивал Серега, но теперь за него сообща взялись родственники, и ему пришлось усмирить буйство. Только косился неудовлетворенным глазом на супругу.

А Егор выломал из забора в проулке несколько зелинок и, немного успокоившись, пошел в сторону дома. В его душе творилось неладное, и причиной этому была не драка. Он уже почти добрался до своего дома и вдруг словно очнулся, огляделся по сторонам и повернул к Марьяновскому пруду. Не приведи господи увидеть Зинку сейчас, думал он.

Иногда жизнь завязывает такие узлы, что развязать их может только смерть. И сколько не бейся, все равно не поймешь ни обстоятельств, ни причин того, что подчас творится под самым боком. Остается лишь посочувствовать тем кого знаешь или только думаешь что знаешь. Над кем судьба вызверилась без пощады.

На пруду было тихо. Ветерок под вечер окончательно стих. Над головою сияло чистое предзакатное небо, только у самого горизонта, прикрывая собою солнце, висело облако. Егор прошел берегом до плотины и забрался на шаткие, когда-то наспех сделанные мостки. Засмотрелся на кипевшую под бетонными "быками" воду. До плотины пруд был спокоен, лишь изредка возле берега подводное течение поднимало мелкую рябь. На середине пруда безмятежное зеркало воды сонно гляделось в высокие небеса. А за плотиной вода превращалась в бурную стихию, ревела на бурунах, билась и прыгала на ржавые прутья, торчавшие из покрытых водорослями серых стен. От взбесившейся воды шел колодезный стылый холод. Егор поежился, запахнулся поглубже в курточку, облокотился на перила и закурил.

Взгляд его зацепился за что-то в темной воде. На сердце стало совсем спокойно.

Егору шел двадцать седьмой год. Он словно сошел с картин живописцев царских времен: темно-каштановые волосы, курносое широкоскулое лицо, широко расставленные глаза бутылочного цвета, круглый подбородок и широкогубый рот. Когда-то открытое лицо бесхитростного человека. В последнее время он редко брился и неважно одевался. Зинка за ним не следила из вредности, а следить за собой он то ли не умел, то ли плевать ему было как  выглядит. И постоянной работы у него в последнее время тоже не было. Куда бы ни устроился работать на селе, на мраморный ли карьер, в совхоз или на железнодорожную станцию, отовсюду вылетал с завидным постоянством в течение максимум полутора месяцев. Перебивался случайными заработками и почти все заработанное пропивал. Это он-то, еще год назад к спиртному равнодушный, кому даже в страшном сне не могла привидеться такая жизнь.

Не сказать что ему везло в жизни и раньше. Школьное детство прошло в городском интернате, где он учился на слабую троечку, а вернее сказать, не учился на нее. Затем три года в профтехучилище, где Егор выучился на бульдозериста. Сходил в армию, вернулся на село, устроился работать в совхоз. Это была ровная, обозначенная четкими вешками жизненная дорога. Так жили его родители. На таком же тракторе работал отец. Егор даже не задумывался о том, что его жизнь может быть иной.

Его будущая жена Зина была моложе на четыре года и была она последним ребенком в многочисленном семействе Байдуровых. Знал он ее постольку, поскольку жили в одной деревне и жили в одном интернате в городе. Учились, правда, в разных школах. Зина была признана ребенком с заторможенным развитием психики и училась в спецшколе. Была она всегда не прибрана, обрита на лысо и производила впечатление жертвы нацистских экспериментов, а не юной школьницы. И если бы кто-нибудь в то время сказал Егору, что спустя всего несколько лет она станет его законной супругой дело, пожалуй, закончилось бы дракой.

Тем не менее, произошло именно так. Через два года после его возвращения из армии неведомыми путями господними они сошлись и вскоре расписались в сельском совете в присутствии многочисленной родни.

В юности Егор был бездумным хотя и по-деревенски практичным парнишкой. Жизнь постепенно отрезвила его. Он начал задумываться над последствиями своих поступков. Оглянулся вокруг и понял, что у сверстников жизнь сложилась примерно так же – как в лотерее: кому-то выпал счастливый билет, а кому-то нет. Миловавшись, клявшись, мечтая, никто из них по большому счету не задавался вопросом: какой именно билет вытянул из рукава судьбы? Видно нужно быть законченным эгоистом, чтобы все розовые мечты юности, весь ее правдоподобный вздор воплотить в реальность.

Наверняка он любил жену в первые годы супружеской жизни. Наверняка он бы продолжал любить ее и дальше, не замечая ядовитых сплетен. Но она же все и испортила. И сейчас Егор не смог бы сказать, что лучше для него: та правда что узнал или жизнь во лжи, которую смог бы прожить? Зинаида в то время носила под сердцем второго ребенка, и он был счастлив от осознания отцовства. Они жили в новом доме, построенном совместными усилиями с обеих сторон. Первенец, точная его копия, уже бегал на крепких кавалерийских ножках и вовсю лопотал на птичьем языке. В доме всегда было тепло и чисто. Зинаида расцвела женской красотой, и он радовался, глядя на нее и на ее тяжелый живот, и на своего сына, и на свой дом. Упорно не верил слухам и дрался с самыми рьяными сплетниками. А ему нашептывала родня, старые друзья говорили в глаза: "Гуляет Зинка втихаря!", и спрашивали: "А хошь – докажу?"

Для него это было странное время. Тогда он еще не задумывался о жизни и вполне понимал себя. И жене верил больше чем себе. И не марал эту веру подозрением. Его мир рухнул после рождения второго ребенка. Зина переменилась как-то сразу. Уже в роддоме словно отшатнулась от него. Не отличаясь большим умом и до того, из окна своей палаты говорила с ним отстраненно, как с чужим. И он кожей почувствовал ложь…

За роженицей приехали на "Ниве". За рулем сидел его закадычный друг Женька Медведев, сзади устроились мать с тещей.

Ждали Зинаиду минут сорок. В вестибюле пахло пшенной кашей и вываренным мясом. Сватьи беседовали возле окна, а парни курили на улице и рассказывали друг другу всякую чепуху.

– Зина идет,– вдруг сказал Женя. Он стоял лицом к стеклянным дверям и первым заметил, как радостно заулыбались мамки.

Егор оглянулся и увидел, что Зина уже прошла до середины вестибюля. В одной руке у нее был завернутый в одеяло ребенок, а в другой пакет с пожитками. К ней подошли сватьи, в руках его матери был букетик живых цветов. И еще он запомнил, какая Зина была счастливая, улыбающаяся и неестественно румяная.

Он забежал в вестибюль, обнял ее, посмотрел на новорожденного сынишку. Как он радовался в тот день, что теперь у него два сына. Младенец во сне морщился, половина личика у него была закрыта кружевной пеленкой. Егор улыбнулся широко и радостно, и прижался губами к непокрытой голове супруги. Но именно тогда он впервые увидел в ее глазах то, что после преследовало неотступно. В этом непостижимом взгляде слились страх и беспочвенная уверенность в своей правоте, гордыня, униженность, тщеславный восторг, холодный расчет и то, что выдает в человеке слабоумного. Это был самый странный взгляд, который он видел в своей жизни. Заглядывая в глаза жены, ему вдруг начинало казаться, что он сам становится слабей на голову.

Тогда же, в вестибюле роддома, развернув ребенка, сватьи вдруг притихли, словно одновременно поперхнулись воздухом. Опытные женщины наметанным глазом определили в новорожденном нагулянного ребенка. А, опомнившись, загомонили суетливо:

– Носик ваш, а глазки наши!..

– Губки тоже наши!..

Женька своеобычно усмехался, а Егор нес какую-то околесицу и улыбался Зине, осторожно прикасаясь к щечкам младенца.

Вот с того дня и пошло – поехало. Он работал днями напролет, в выходные проворачивая всю работу скопившуюся за неделю. Времени на семью на самом деле оставалось немного – кусочек вечера да ночь. Вот по ночам Зина и начала взбрыкивать. Между женой и мужем всякое бывает, но такого планомерного уничтожения добрых отношений не ожидает никто.

По натуре Егор был добродушным, не злым человеком. Как мог первое время подлаживался под ее выверты. Терпел, все надеялся, что образумится баба.

За эти годы он перестал замечать, что у Зины немного, совсем чуть-чуть, но масла в голове все-таки не хватает. Бывало, сидит на полу, возится с Темкой, Зина на диване курлычет с Игорьком. И вдруг найдет на нее, начинает грудничка совать ему в руки.

– Да, ты что, Зин?! У меня же руки холодные…

– Ты его просто не любишь!..– И тому подобное, глупое, подозрительное…

Неладное он стал подозревать после этих скандалов.

Вскоре свара у них пошла за сварой. Он знать не знал, о чем она шепчется с тещей. А его мать, как обрезало, перестала приходить в гости. Егор чувствовал, что за его спиной уже откровенно смеются, тычут пальцами… Нет, врала Зинка, к пацанам он относился одинаково, не видел между ними разницы. Украдкой вглядывался в лицо Игорька, но если что-то и видел в нем, то это были ее черты. Даже находил сходство с собой.

И надо же быть такой дурой!.. Сама открылась…

– Да!– Орала она во всю глотку.– Не твой он, понял?! А ты – тюфяк! Болото! Ты же ничего не умеешь! Да у нас любой сопляк в школе…

Удар. Голова у нее мотнулась в сторону: с утра неприбранная, светлые волосы спутались, а в глазах сам черт не разберет что творится.

– Любой сопляк,– и уже сама захлебнулась похабными словами.– Ты же…

Еще удар. Она упала на стол. Тут же вскочила. В уголках ее рта, как у бешеной собаки, клубилась пена.

– Су – у – ка!– Кинулась на него, пинаясь, молотя кулаками в воздухе.

Удар, еще удар… В глазах у Егора было темно от бешенства, и он забыл, то ли вдохнуть нужно, то ли выдохнуть.

Пацаны в комнате кричали благим матом. Зинка, похоже, окончательно рехнулась, расцарапала себе лицо, как только глаза не выковырнула, и билась на полу в истерике.

Он сбегал в комнату. Не помня себя, схватил Игоря, приволок его на кухню и положил на стол. Ребенок уже не плакал, зашелся в протяжном вопле. Во дворе голосила теща, из-за нее в то утро сыр-бор и разгорелся.

– Чей?!– Прохрипел Егор и рванул жену за волосы, приподнял над полом.– Чей пацан, сука?!

Она неожиданно вывернулась, вцепилась ногтями в его щеку.

– Не тронь!

Еще удар. Щека у него горела, будто вырвали из нее кусок.

– Чей?.. Говори!!!

– Гурдина. Семы Гурдина…

Он выпустил ее. Склонился над ребенком. Всмотрелся в его лицо. И признал наконец очевидное – это был не его ребенок.

– Егорушко!– Зинка вцепилась в его штанину. Лицо у нее было разбито в кровь, волосы свалялись в колтун.– Егорушко, ты только не убей его…– О ком говорила, то ли о ребенке, то ли о любовнике, Егор так и не понял. И заголосила, вторя матери во дворе:– Ой, Егорушко, прости ты меня!.. Прости дуру окаянную… Ой, Егорушко…

Он глянул на нее. Видно его лицо в этот момент было таким страшным, что она навалившись спиной на стол и прикрыв собой младшего, выкатила на него слабоумные, насмерть перепуганные глазенки.

В то воскресенье много еще чего было. В кровь избитый Семка Гурдин, с которым пять лет кашу хлебал – был. Пьянство непотребное – было. Разговор с отцом и братом – был. И с тестем разговор тоже был. И еще один удар был, и опостылевшие "прости" были, и ночь была. Только радости больше не было… Будь у Зинаиды с головой все в порядке, ничего этого не было бы. Не было бы этого марта-месяца.

Это он позже стал сомневаться в том, у кого из них с головой непорядок, у нее по жизни такой, или у него в свое время одуревшего от собственных желаний.

Каким бы ни было начало падения, но он еще мог справиться с собой, мог еще скрутить себя и продолжать жить так, словно ничего, ровным счетом ничего не произошло. Залив «горькой» беду, прояснив этот щекотливый момент, он было и начал жить так.

Но Зинаида… Пока он ее хлестал как сидорову козу, ходила она ласковой и любящей. Но стоило ослабить вожжи, как у бабы тут же "сносило крышу" и все начиналось по новой. Их чистенький дом, их жизнь по накатанной колее превратились в настоящее поле боя. Мать уже не могла смотреть на него без слез. Егор издергался, похудел, и "закладывать" начал без всякого стеснения. Прогуливал на работе, дрался и путался с местными шалашовками. Она боялась, что он того и гляди заболеет от такой жизни.

К началу лета Егор превратился в запущенного, опустившегося пьянчугу, которого перестало интересовать все, кроме бесконечных попоек и пьяных объяснений с супругой. То, что творилось с ним тогда и происходило в его доме – неописуемо. Принимать это нельзя, а понять невозможно. С работы, где он без нареканий отработал несколько лет, Егора уволили – "попросили" по собственному желанию, сделали поблажку и не стали марать "горбатой" трудовую книжку. Через некоторое время он устроился на мраморный карьер, но вылетел и оттуда. И пошло-поехало. Русский человек без работы – бомж.

Так и дожил до сентября, до того момента, когда после глупой, пьяной драки стоял на плотине Марьяновского пруда, курил и неторопливо перебирал тонкие листочки своей памяти, обуглившиеся от страстей.

Егор прошептал, разглядывая темную воду:

– Жизнь? На кой она мне такая?..

Несмотря на недавние пьяные приключения, Егор чувствовал себя совершенно спокойным. И в который уже раз он принялся размышлять о том, не уехать ли в город? Жил бы там, работал потихоньку, Зинке с пацанами высылал деньги. И бог с ней,  с дурой этой. Так больше жить нельзя! Хватит!.. О разводе у него даже мысли не было. Буду высылать им половину заработка, думал он, им на жизнь хватит, а мне тем более. Сначала поживу у Олега, у среднего брата, а там, глядишь, сам пристроюсь.

Такие перспективы его вполне устраивали. Но больше всего он боялся за детей, и даже в самые черные запои помнил о них. Все равно считал обоих родными, и за эти полгода еще больше утвердился в этой мысли. Боялся оставить их с Зинкой на долгие и долгие годы. Знал, чем это закончится. Он уже сейчас знал, что мать воспитает их в холодной к нему ненависти. Это он знал точно. И для него это был еще один повод возненавидеть ее уже сейчас, возненавидеть авансом.

– Ладно уже!– Егор сплюнул в воду, бросил окурок в гудящую под мостками муть, подумал о том, не допить ли уже водку, но передумал и пошел домой.

Зинка встретила неприветливо. С порога вытолкала за водой для скотины. Ругаться он не стал, под горячую руку мог и навешать – только заведи. Сходил за водой на колодец. Оставив воду во дворе и поговорив немного с псом Верным, вернулся в дом

В горнице бубнил телевизор, пацанов слышно не было. Егор прошел на кухню. Погремел кастрюлями, суп – пойло свинячье, жареная картошка – сплошные жженки. Поматерился вполголоса и прислушался. Зинка признаков жизни не подавала. Он бросил на стол сковороду с холодной картошкой, вытащил из потрепанного пакета все что осталось после драки. Водки оставалось еще стакана на полтора. Видно, дед Фима успел закрутить колпачок на бутылке. Осталось и сало, а вот хлеба не было. Он, невнятно матюгаясь, взял в хлебнице засохшие полкаравая и налил в стакан водку. Поднес его к носу и глянул на окно. И вдруг ему показалось, что где-то далеко-далеко, сразу и не разберешь в какой стороне, заиграла тихая, почти неуловимая мелодия, от которой в тот же миг потеплело на сердце. И он словно увидел с заоблачных высот и самого себя, и жизнь свою никудышную. Судорожно, одним глотком выпил водку. Вытер смочившую ресницы слезу. То ли пожалел себя, то ли нет. Налил еще.

– Ты чё это там делаешь?!– Голос Зинкин резкий, опротивевший спугнул эту музыку.

– Да пошла ты к такому-то ляпу…– пробормотал Егор, выпил еще и только после этого закусил.

– Я не с тобой, что ли, разговариваю?!– Крикнула Зина из горницы.

– Чё тебе надо?!– Отозвался Егор.– Заткни свое хлебало! Ты чем целый день занималась?! С ухажерами терлась?!

Он вылил в стакан остатки водки, выпил залпом и привстал. На старые дрожжи развезло моментально, словно не был с полчаса назад почти трезв. Ухмыльнулся и закурил.

Тут же в дверях появилась Зинка. Глаза больные. Глазки крысиные.

– Чё тебе надо?– Спросил ее Егор.– Скройся! Скройся, я тебе сказал, мурло поганое…

– Потуши сигарету!

– Чего?!

– Дети в доме! Выбрось сигарету!

Егор встал со стула. Получилось на этот раз.

Удар. Еще удар.

Ночь.

Он не заметил, как наступила зима. Деревню завалило снегом по самую маковку. Дороги чистили через раз да потому только, что через Царское село проходил прямой тракт до Челябинска. Народ судачил, что в Ситове, в городе, и то дороги почти не чистят. Врали, наверно.

А зима на самом деле выдалась снежной. Снег подваливал каждый день. Валил густо пушистыми новогодними хлопьями. Глядя на них, сразу вспоминалось, что самый долгожданный и светлый праздник уже не за горами. От суматошного девяносто пятого года остался коротенький мышиный хвостик.  И так хотелось верить, что наступающий год будет намного лучше и счастливей  года уходящего.

Лес приоделся в пушистый новогодний наряд. Ели укутались в снежные шубы, с сосновых лап снег обрушивался от малейшего дуновения ветра.

К Новому году Егор уже перестал что-либо соображать. Со стороны казалось, что он подцепил какую-то чумную, заразную болезнь, лекарство от которой еще не придумали. Себя он ощущал как-то отстраненно, словно в его теле поселился еще один человек, который потихоньку изживает полноправного хозяина этой плоти. Он уже понимал, что до "белой горячки" осталось сделать воробьиный шажок… В какой-то момент он неожиданно понял, что Зинка подсыпала в его суп отраву. Свои подозрения выразил в краткой форме и заставил ее съесть весь суп из кастрюли.

Но непонятней всего было то, что она не уходила. Держалась за Егора как привязанная. Мало того, вскоре уже разделила с ним пьянство.

А Игорек, хотел Егор этого или нет, все больше напоминал родного отца внешне, а мать умственно. Это был маленький человечек с заторможенным взглядом и полным ртом крохотных остреньких зубов, к году их вылезло шестнадцать штук. Он кусался и почти безостановочно кричал утомленный алкоголем, попадавшим в его кровь с материнским молоком, и сильно отставал от сверстников в физическом развитии. Если он не спал, то ползал по полу и орал благим матом, и тянул ручонки к случайным собутыльникам родителей. Те, глядя на ребенка, пересмеивались и рискованно шутили по поводу его матери. Зинка в такие моменты закатывала скандал и бросалась в рукопашную. А Егор чувствовал, что уже начинает ненавидеть прижитого ребенка.

Все же нужно отдать ему должное, с ненавистью в своем сердце он боролся изо всех сил. Ребенок был ни в чем не виноват.

Отрезвление наступило под Новый год. В доме к празднику было хоть шаром покати, ни жиринки – всю скотину убрали с началом холодов, лень стало ходить за ней. Деньги вырученные за мясо и само мясо проели и пропили. И собутыльников как обрезало за неделю до праздника. Выждав два дня, Зинка закатила истерику, собрала ребятишек и ушла к родителям. Егор плюнул ей вслед, хрипанул от души:

– Попутного ветра в горбатую спину!– И забылся в тяжелой полудреме.

Проснулся от холода. За день нетопленная изба выстыла, и ему уже казалось, что от холода судорогой сводит уставшее сердце. И в животе от голода болело нудно и тоскливо. Егор запахнулся в дедовский овчинный тулуп, но сон к нему больше не шел. Спустя десять минут, охая и хватаясь за стены, он прошел на кухню, сел за стол и закурил. Никаких мыслей, кроме как о еде, у него не было. Под столом от малейшего движения начинала звенеть батарея пустых бутылок. Он долго смотрел на залитое потемками, изрезанное тонким морозным рисунком оконное стекло. В этот вечер он впервые думал о смерти как об избавлении. Вот до чего он додумался в этот вечер. Но вскоре мысли о горячей похлебке с добрым куском мяса отвлекли от всего остального. И он неожиданно вспомнил, как не раз приносил пакеты с вырезкой Раиска Сибогатов. Где добыл мясо шибко не распространялся, но и без того было понятно. За лето на селе скотины пропало немерено. Деревенские жители догадывались, что Раиска приложил к этому руку не в последнюю очередь. Но не пойман – не вор. И в этот вечер Егор впервые подумал и о такой возможности добыть пропитание и заработать на бутылку. Не успел он подумать об этом, как уловил в воздухе отчетливый запах вареной баранины.