Текст книги "Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала"

Автор книги: Денис Лешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Надо отдать справедливость, что для женщины нужно много ума, искусства и изворотливости, чтобы ухитриться пятерых любовников ввести в заблуждение относительно роли каждого. Тут мало способности, нужен талант. Что я давно уже не нахожусь в заблуждении, а, наоборот, состою в курсе всех ее дел, это она знала уже давно (вероятно, потому она и дорожила так мною), но в этот вечер она поняла, что мне ничего не стоит погубить все ее планы и в виде должной кары предать ее на суд всех ее «друзей». Ничего в мире она так не боялась, как быть разгаданной всеми, а единственным человеком, который мог в любую минуту доставить ей это удовольствие, был я. Я хотел было одним ударом прикончить всю эту недостойную комедию, но она так искренно умоляла меня не делать этого, что мне ее жалко стало и я предоставил ей продолжать околпачивать наивных дураков до тех пор, пока сама не попадется.

На другой день в «Петербургском листке» [78]78
  «Петербургский листок»– ежедневная газета городской жизни и литературная, выходившая с 1864 г.


[Закрыть]появилась вздорная статья о состоявшейся якобы между мною и К. дуэли на почве ревности с его стороны. По этой статье выходило, что мы дрались из-за Л. на шашках и я нанес 3 удара К., перерезав вены и артерии левой руки. К сожалению, этот вздор попал на следующий день в виде перепечаток еще в 3 газеты, и пошел благовест…

Вот как нетрудно иногда попасть в герои дня!!!

В Кронштадте в сентябре 1906 года вакантное место командира нашей артиллерии заместил некто полковник А. А. Маниковский [79]79
  Маниковский Алексей Алексеевич(1865–1920) – начальник Кронштадтского крепостного артиллерийского управления. С 1915 г. до февраля 1917 г. – начальник Главного артиллерийского управления Военного министерства, с сентября 1917 г. – товарищ военного министра по снабжению.


[Закрыть]. Будучи еще очень молодым и на пути большой карьеры, этот полковник оказался из типа так наз<ываемых> «подтягивателей». Приехав к нам из Либавы и найдя столь распущенную часть, он ничтоже сумняшеся пустил с места в карьер такие репрессии, что все офицерство пришло в ужас. Само собой, что подтянуть и привести в надлежащий вид 6000 солдат и 120 офицеров таким способом оказалось не так-то легко. Такая тактика вызвала только всеобщее озлобление и целую сеть обходов новых правил. Так, когда прикрыта была «макашка», офицеры стали собираться друг у друга на квартирах для игры, что давало еще более худшие результаты. Запрещение частых отпусков в Петербург вызвало целую кучу рапортов о болезни и т. д. Командир сей стал ежедневно обходить казармы в 8 часов утра и отсутствующих офицеров записывать в книжечку, потом учредил лекции о практических стрельбах, которые сам читал по 2 раза в неделю в собрании и на которых половина присутствующих буквально засыпала. Словом, день ото дня требования увеличивались и служба становилась прямо невозможной. Потом он начал переводить офицеров безо всякой видимой причины «для пользы службы» из одной роты в другую и рассортировал почти всех в новые роты. Так и я, пробыв более двух лет в 1-й роте, вдруг был переведен в 19-ю. Моим новым командиром оказался капитан В. В. Лукьянов, который сам постоянно то «болел», то удирал в Петербург, благодаря чему мне приходилось торчать безвыездно в Кронштадте, ибо я был единственным младшим офицером в роте и оставался за командира. Обыкновенно в субботу он спрашивал меня, что я думаю насчет воскресенья. Я отвечаю, что думаю быть при роте, и спрашиваю в свою очередь, как он – «я тоже буду при роте». В воскресенье же вечером мы сталкиваемся в фойе Мариинского театра (он тоже хаживал в балет) и, смущенные, делали вид, что не видели друг друга. Впрочем, бывали случаи и почище.

У нас существует масса всяких совершенно не нужных караулов и дежурств, причем на некоторых отдаленных батареях дежурства недельные. Само собой, что высидеть неделю где-нибудь на Ижорской батарее или на Финской – это форменная каторга, ибо хуже всякого одиночного заключения. Контроля караулов на этих батареях ввиду их отдаленности также никакого не производится, а потому офицеры искони веков удирали в Питер. Финская батарея находится в полуверсте от Сестрорецкого курорта и является особенно удобной в смысле «дежурств на ней». Наивное начальство поражалось, с каким рвением офицерство едет дежурить на эти батареи, меняется, стараясь попасть в это недельное заточение, и часто даже само просится. Новый адъютант ш<табс>-к<апитан> Самусьев прекурьезно рассказывал, как он был удивлен однажды, идя по Пассажу в Петербурге: «Иду я по Пассажу, вдруг вижу, идет впереди под руку с девицей дежурный по Финской батарее, я долго думал, как бы себе это объяснить, и хотел уже подойти спросить его, как вдруг вижу, стоит около театральной кассы и покупает себе билет дежурный по Ижорским батареям… Спустя 5 минут захожу в магазин, а там сидит и слушает граммофон дежурный по караулам!..»

Однажды во время «дежурства» моего на Финской батарее тоже вышел курьез. Мой командир, кап<итан> Лукьянов, обедал у танцовщицы Л. П. Бараш и между прочим рассказывал ей про свою роту и про меня. «Как же, как же, я знаю Дениса Иваныча, он такой милый, вчера он был у меня…» Лукьянов остолбенел: «Вот как, вы говорите, он у Вас был?» Тогда сообразив, что, может быть, подвела меня, она хотела загладить свой промах: «Да вы не думайте, что он все только по танцовщицам разъезжает, он и служит аккуратно, я знаю, что он каждый день ездит туда, на свою батарею…» Хорошо еще, что Лукьянов сам в это время находился «в утеке», а то бы непременно поднял историю!

6 ноября был бал в Морском корпусе. Я раньше еще обещал ехать туда с танцовщицей А. П. Домерщиковой. Вечером я заехал к ней, довольно терпеливо ждал, пока парикмахер строил у нее на голове Хеопсову пирамиду, и, наконец, мы поехали. Бал оказался весьма многолюдным. С трудом прошли мы бесконечную анфиладу разукрашенных и декорированных зал. Около двух часов ночи мы начали искать всех «своих» и, наконец, образовали в одной из зал свой кружок. Здесь были исключительно танцовщицы и балетоманы. В 5-м часу утра, порядочно утомленные, мы двинулись домой и простояли, как сейчас помню, битый час в ожидании наводки Николаевского моста.

На следующий день 7 ноября я и Савицкий, завтракая в собрании, надумали блестящую мысль: привезти на предстоящий наш артиллерийский бал 8 ноября нескольких танцовщиц. После долгих размышлений решено было пригласить А. П. Павлову, Л. Ц. Пуни, Л. П. Бараш и А. П. Домерщикову. На следующий день мы отправились в Петербург приглашать, но, как оказалось, А. П. Павлова была вечером занята в каком-то благотворительном спектакле, а Л. Ц. Пуни была не совсем здорова и не могла ехать. Что же касается Бараш и Домерщиковой, то они согласились, если, впрочем, Бараш успеет оттанцевать в «Руслане» лезгинку. Так как Савицкий должен был вечером ехать на дежурство, то я и Стрекачев взялись доставить до Кронштадта наших дам. Вечером Стрекачев отправился на Чернышев переулок за А. П. Домерщиковой, а я поехал в Мариинский театр за Л. П. Бараш. «Руслана», как назло, тянули бесконечно долго, и я весьма основательно опасался, что мы опоздаем на поезд. 3 раза посылал я курьера на сцену поторопить Л. П. Бараш, которая, наконец, оделась и вышла. К счастью, попался прекрасный извозчик, который летел сломя шею на Балтийский вокзал, где уже ожидали нас Домерщикова и Стрекачев. Мы приобрели отдельное купе I класса и поехали в Ораниенбаум, где пересели на пароход. В каюте пили вино и порядком балагурили.

Кстати, следует заметить, что Кронштадт наш, несмотря на 20-верстное расстояние от столицы, в сущности глухая провинция. Особенно сильно это заметно на так называемом «офицерском обществе». Многие из артиллерийских офицеров женаты на местных купчихах и дочерях попов и морских чиновников, всю жизнь безвыездно проживших на богоспасаемом Котлине и не нюхавших столичной светской жизни. Вследствие войны и беспорядков балов в собрании не было около 4-х лет, и потому этот предстоящий бал был для туземных дам и девиц праздником, к которому они, по-видимому, готовились целый месяц, следствием чего получились отчаянно безвкусные лиловые и зеленые платья с желтой или синей гарнитурой и с напяленными куда попало кружевами и бантами. Что же касается нашего офицерства, то оно на подобных вечерах делилось не на танцующих и нетанцующих, а на пьющих и непьющих, причем пьющие (т. е. вся лучшая часть молодежи) пили, а остальным, т. е. непьющим, ничего не оставалось, как танцевать и занимать «своих дам».

Так было и в этот знаменательный вечер. Бал начался часов в девять. Расфуфыренные дамы и девицы сидели как павы вокруг залы. На почетных местах сидел комендант с комендантшей, а в зале вяло кружились 3–4 пары «обязательных кавалеров» с дочерьми батальонных командиров. Внизу же в буфете почти вся молодежь выпивала и закусывала в ожидании появления более интересных дам. Бал тянулся весьма вяло. И вот в подобной обстановке приехали мы. О нашем прибытии было сообщено «внизу», получилось действие электрической искры, вся молодежь встретила нас восторженными аплодисментами, и, как только мы вошли в зал, вечер сразу переменился. В буфете никого не осталось, ибо все «пожелали танцевать». Само собой, что появление двух хорошеньких, прелестно одетых артисток моментально привлекло к нам все офицерство, и «обескавалеренные» туземные дамы были не особенно приятно поражены. Дирижировать танцами начал князь Церетелли. Началась мазурка, в которой кавалеры стояли гуськом в ожидании очереди танцевать с артистками. Двое из офицеров Л. и Ш. слетали в цветочный магазин и ухитрились ночью, через черный ход, достать два роскошных букета живых роз, которые и были вручены во время котильона Л. П. Бараш и А. П. Домерщиковой. Протанцевав около часу, я предложил своим дамам ужинать, мы спустились вниз, и, как по волшебству, в зале остались почти исключительно пожилые и нетанцующие офицеры, внизу же образовался громадный стол, центр которого заняли Бараш, Домерщикова, я, Стрекачев, Крашевский, Бараков и пр. Ужин был удивительно веселый, с многочисленными тостами за процветание балета и за здоровье наших милых дам. Полчаса спустя и все остальные спустились вниз, ибо, по-видимому, там танцы не клеились. За ужином шампанское, что называется, рекой текло и молодежь вся солидно подвыпила, не отстал от них и я. Наши громкие разговоры и тосты дали первый повод злословию полковых папенек и маменек, натурально недовольных невниманием офицерства к их дщерям и женам. Зависть столь полному комплекту кавалеров у наших дам вылилась также и в злобе на несправедливое якобы награждение цветами. Между тем некоторые из сидящих за нашим столом упросили Л. П. Бараш станцевать с князем Церетелли лезгинку. Так как оркестр был уже отпущен, то я сел за рояль в библиотечном зале и играл, а они танцевали. Я играл всевозможные танцы, и в конце концов кончили бальным кекуоком. Тут командир, как бы ждавший случая придраться, просил прекратить танцы и вызвал Церетелли и меня на объяснение. Я ответил, что играл кекуок, лишь исполняя просьбу всех присутствующих и дирижера танцев. Разговор же с Церетелли кончился тем, что последний сказал командиру какую-то обидную дерзость, и… таким образом кончился пир наш бедою! Во время ухода и одевания я из-за какого-то пустяка повздорил с А. П. Домерщиковой и отправился в дежурную комнату спать, все же остальные, сопутствуемые целым кортежем офицерства, отправились на пароход.

Через 3 дня при моем появлении в балете как Бараш, так и Домерщикова, вполне естественно недовольная моим поведением, были на меня в большой претензии. С трудом удалось помириться и восстановить прежние отношения. Для окончательной сгладки скверного впечатления решено было устроить хороший ужин у Контана [80]80
  Ресторан на Мойке.


[Закрыть]. По окончании спектакля Е. В. Бараков поехал заказать кабинет получше, Стрекач остался ждать Л. П. Бараш, а я был командирован на Чернышев переулок, дабы привезти для Домерщиковой шелковую кофточку, без которой она почему-то не могла ехать. По доставке мною этой кофточки она переоделась на сцене в уборной, а ту кофту, которую сняла, завернула в пакет и отдала мне на сохранение. Через ½ часа мы все сидели у Контан, слушали через открытое в зал окно оркестр и пили за здоровье наших дам… Так как компания наша была интимная, т. е., что называется, «только свои», то мы порядочно шалили и балагурили. Этот симпатичный ужин закончился, кажется, общим матчишем [81]81
  Матчиш —танец.


[Закрыть]под звуки «Румын Жоржески», а затем мы поехали подышать чистым воздухом по Дворцовой набережной. Ехали на одиночках «попарно». По дороге я, кажется, уверял Л. П. Бараш, что она «единственная» женщина, способная возбудить во мне серьезное чувство… Впрочем, мы оба в это же время весело хохотали и придумывали всевозможные каверзы…

Приехав поздно (т. е., вернее, рано) домой, я вспомнил, что пакет с кофтой Домерщиковой оставил на камине в кабинете у Контана. Днем на другой день я заехал к Стрекачу и мы поехали выручать кофточку. Добыв ее, мы заехали «на минутку» в «Вену» и, проиграв там на бильярде добрых два часа, забыли про кофточку и поехали в оперетку. На третий день кофточка подобным же образом переехала к Лейнеру, на четвертый застряла у Доменика [82]82
  Ресторан на Невском.


[Закрыть], и, наконец, чуть ли не неделю спустя управляющий у Кюба любезно протянул мне злосчастный пакет, когда я уже выходил, и кофточка попала таким образом к своей хозяйке…

Был конец декабря, и мы, т. е. завсегдатаи дома на Чернышевом переулке, решили сделать елку. Я и Стрекач отправились к Александру и набрали целую корзину всякой требухи вроде бонбоньерок, дождей, свеч и прочей ерунды, а Бараков отправился на Николаевскую за елкой. В сочельник мы, прихватив пару бутылок шампанского и фруктов, явились украшать елку. Когда почти всю ее убрали, то Стрекач, как самый длинный, взялся укрепить на вершине звезду и при этом с поразительной ловкостью, оступившись со стола, въехал своей персоной в елку, повалив и ее, и себя. С большим трудом удалось восстановить прежний порядок.

Эта зима 1906 года вообще и Рождество особенно были каким-то сплошным угаром балов, вечеров, спектаклей и ежедневных кутежей. Положительно в Петербурге не осталось ни единого хорошего ресторана, в котором наша компания не побывала бы. Особенно памятна целая серия великосветских маскарадов в Мариинском театре, на которых я, Стрекач, Бараков, Яриллов, Денисьев, Трофимов, Выходцев и прочие считали своей обязанностью постоянно бывать. Один из этих вечеров под названием «Как в Париже» был что-то сверхъестественно невероятное. Во время балетного дивертисмента я и Стрекач вылезли на сцену вместе с Трефиловой. Потом участвовали в живых картинах, изображая «Бурлаков на Волге», пили водку в уборной с Жоржем Педдером и Кусовым, выпили все в общей сложности 16 бут<ылок> шампанского и попали в конце концов к Кюба в половине шестого утра. Трофимов разъезжал по всем хорошим кабакам, творя грандиозные «экривэ» [83]83
  Художества (от фр.écrire).


[Закрыть]. Все-таки изо всех ресторанов мы чаще всего бывали в «Вене», причем стали замечать, что в одном из зал находится магический круглый стол, за который стоит только сесть, непременно напьешься и выкинешь какой-нибудь небывалый номер. Убедившись в действительной силе этого стола, мы стали его избегать и назвали «опасный стол». Это напомнило мне одного нашего офицера, который рассказывал, что купил однажды сапоги, обладавшие подобной же магической силой. Стоило только их надеть, чтобы потерять всякую надежду попасть домой раньше утра!.. В других сапогах он хотя и бывал в ресторанах, но не напивался и всегда вовремя был дома. Разозлившись на эти сапоги, названный офицер подарил их своему денщику… и о ужас!.. Не бравший в рот вина денщик начал пить запоем, адски буянил и каждую ночь являлся домой пьяным.

Придя однажды часов в 5 дня в «Вену» обедать, я и Стрекач не нашли ни одного свободного столика. В это время метрдотель доложил, что сию минуту одна компания уходит и освободится стол. Действительно вскоре освободился стол, но… как раз «опасный». Мы долго не решались, что предпринять, но наконец, решив, что нельзя обращать внимания на ерунду, сели. Решив скромно пообедать, мы тем не менее незаметно подвыпили и, не знаю почему, так раскутились, что попали еще к Пертцу, а оттуда не более не менее как… в Москву, т. е., попросту говоря, сели на 8-часовой скорый поезд и отбыли в Москву на бенефис Е. В. Гельцер. Приехав, мы традиционно позавтракали у Тестова, отправились слоняться по Москве, нанесли в Национальной гостинице визит М. Ф. Кшесинской, вечером достали ложу 2-го яруса на бенефис и уехали на другой день в Петербург лишь благодаря нашему бывшему офицеру князю Церетелли, встретив его совершенно случайно на Арбате в шикарных собственных санях. Он потащил нас к себе, познакомил с женой, угостил роскошным обедом и проводил в своей карете до вокзала. На вокзале, выпив кофе с ликером, мы ухитрились в переполненном курьерском поезде раздобыть пару мест <в> международном спальном вагоне 1-го класса вместе с Б. Политковским. До самого Клина и даже дальше вся многочисленная компания петербургских балетоманов соединилась в вагоне, занятом М. Кшесинской, Седовой, Безобразовым и супругами Лихачевыми, и устроили походный ужин. М. Ф. сама резала и приготовляла бутерброды, поросенка с хреном и прочее. Пили прямо из горлышка пиво и вино, а я и Седова чистили ножи и мыли посуду. Как экспромт это был превеселый ужин со многими кипроко. Ночью мы наподобие Холмсов и Пинкертонов рыскали из купе в купе, разыскивая спрятанную В. В. Абазой бутылку 150-рублевого коньяку, подаренную ему московским мимопером – ресторатором Карзинкиным. Не найдя полуторастарублевого коньяку, мы удовольствовались в Твери десятирублевым, который торжественно и распили.

Вот чем кончается иногда скромное желание пообедать за «опасным» столом в «Вене».

Часть третья
Театр и жизнь на изломе эпох

I

Карточная игра. – Вновь служебные курьезы. – Балетные нравы. – А. П. Павлова и В. А. Трефилова. – Благотворительный спектакль в пользу вдов и сирот погибшего миноносца «Стерегущий». – Ужин у Лейнера. – Трагическая смерть С. Легата. – На Кавказе летом 1906 года. – Музыкальный сезон в Кисловодске. – Поездка в Тифлис

Для того чтобы бывать 6–7 раз в месяц в балете (помимо оперы, драмы и концертов) – необходимо было иметь всегда самый свежий сюртук (новый от портного или только что отутюженный), непоблекшие эполеты, рейтузы, безукоризненные лакированные сапоги с серебряными савельевскими шпорами [84]84
  Шпоры производства мастерской-фирмы «П. Савельев» считались в Петербурге наилучшими.


[Закрыть], свежую портупею и легкую шашку. Необходимо было очень ловко освобождаться, а иногда и удирать со службы из окаянного Кронштадта, в снежную вьюгу для переезда по морю иметь николаевскую бобровую шинель [85]85
  Шинель особого покроя, с пелериной, названная по имени Николая I, введшего ее в обиход.


[Закрыть]и т. д.; а чтобы делать цветочные подношения и ужинать после балета в артистической компании и вовремя попадать на батарею, конечно, нужны были немалые деньги.

Сам по себе абонемент, т. е. место в ложе, обходилось 100–120 рублей за сезон, но одежда, цветы и ужины – во много раз больше… А жалованье подпоручика было 55 рублей. Ну да еще настреляешь за дежурства на фортах рублей 35–40. Итого в лучшем случае около 100, а нужно было 300–400. И нам давали их… карты. Везло нам просто феноменально, иногда фантастически. В своем собрании макао не прекращалось почти 24 часа в сутки и можно было смело, в любое время дня и ночи, застать хотя бы один действующий стол. Хотя большинство наших офицеров были женаты на местных богатых купчихах и крупных кронштадтских домовладелицах, все же своя семейная игра не могла быть очень крупна, и единоличные выигрыши редко превышали 600–700 рублей. О таких выигрышах или проигрышах на другой день было известно чуть не всему городу. В местном Коммерческом собрании игра была покрупнее, но наше офицерство редко там бывало.

На игру в своем собрании мы смотрели лишь как на затравку и, взяв 100–150 рублей, что было и незаметно на двоих, предпочитали ехать в Питер, в Железнодорожный, а позже в Купеческий клуб, где и показывали фокусы. Играли мы в большинстве случаев сообща, пополам, довольно осторожно; очень редко сами садились метать банк, имели выдержку и силу воли, взяв нужную сумму, дальше не играть. Сами зарывались очень редко и, проиграв сравнительно немного, оставались у разбитого корыта, но, повторяю, это было очень редко. Тогда мы закладывали свои ценные вещи и лишнее платье, выкручивались, отыгрывались и снова шли по счастливой тропинке. Точно сама судьба покровительствовала нашему увлечению балетом!.. Раз Савицкий в Железнодорожном, заложив банк в 40 рублей, открыл подряд 5 д’амблэ и снял 1300 рублей. (Тогда, помню, мы заказали своему Соловьеву бобровые шубы.) Другой раз, весной, уже в ростепель, я выехал из Кронштадта в 3 ½ часа с 10-ю рублями, под самым Ораниенбаумом провалился в полынью, но успел вскочить на сиденье кибитки. Чухны выпростали лошадь, и я приехал в Ораниенбаум до пояса в воде. Но шла «Жизель» с Анной Павловой и нельзя было не попасть…

Сердобольный жандарм дал мне свои синие рейтузы, сапоги и белье, оставив мое сушиться. Я выпил пару больших рюмок рома с кофе, сел в I класс, заснул, после ванны, до Питера, куда приехал в 6 часов, прямо в клуб, с 7-ю рублями. Это была уже дерзость. Однако в течение 40 минут я из 7-ми сделал 80, успел по телефону заказать в «Fleur de Nice» [86]86
  «Fleur de Nice» —цветочный магазин в Петербурге.


[Закрыть]изящную корзиночку, пообедал у Лейнера и в 8 часов был в своей ложе. В этот вечер произошел курьезный случай. Самарский офицер Сережа С. припер в ложу треногу с астрономической раздвижной трубой и установил ее. Публика, натурально, обратила внимание, многие смеялись, однако дело дошло до коменданта театра, полковника Леера, который пришел к нам узнать, в чем дело. Сережа спокойно ответил: «Я улавливаю звезды балетного небосклона». – «Это очень хорошо, а все-таки трубу свою уберите во избежание неприятной беседы с дежурным плац-адъютантом». Трубу пришлось убрать, и опыт астрономии не удался.

После балета мы ужинали с А. П. Павловой у Кюба, проводили ее домой на такси и поехали опять в клуб, где взяли уже около 400, вовремя бросили игру и остались в «запасной комнате» ночевать, а утром с первым поездом проехали в Ораниенбаум, где я переоделся в свое высохшее платье, и в 9 часов мы были в своих батареях. Везло нам и не только в картах. Офицеры знали о нашем увлечении (многих и мы туда же увлекли), добродушно злорадствовали, когда было ясно, что мы неизбежно должны были не попасть в театр. Раз мы за какой-то фортель влипли оба на 7 суток на гауптвахту. Офицеры потирали руки, приговаривая: «Ну вот, теперь ни Лешков, ни Савицкий не попадут ни в воскресенье, ни в среду в свой балет». Но в этот день в Москве Каляев ухлопал Сергея Александровича [87]87
  Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович был убит в Кремле эсером И. П. Каляевым 4 февраля 1905 г.


[Закрыть], и на казенные театры наложен был траур на 2 недели!.. Другой раз я попал в караул, в рунды [88]88
  Рунд– помощник начальника караула при большом количестве постов; прорундовать – проверить караульные посты.


[Закрыть], в воскресенье. Я объехал все форты днем на катере и приказал фельдфебелям вечером на телефонные запросы отвечать, что я только что был и уехал на другой форт. Так оно, как я потом узнал, и было. Телефоны были плохие, дозваниваться надо было по часу, и комендантский штаб-офицер так и не уловил меня, как летучего голландца, а я решил проверить еще несуществующий караул в Ораниенбауме. Шкипер был преданный нам старик и ужасно любил изображения царя на желтых кружочках. Он терпеливо ждал меня в Ораниенбауме, не на военной, а на коммерческой пристани, пока я прорундовал «Корсара» [89]89
  «Корсар» – здесь балет А. Адана.


[Закрыть]. (Явно подсудное дело.) Савицкий пришел в ужас, когда я появился в ложе. Но на этот раз без всякого клуба (запас был). И я на последнем поезде, поужинав уже в Ораниенбауме, приехал ночью на форт «Константин», где хорошо выспался и утром сменился.

Так продолжалась наша развеселая жизнь до 1907 года, когда я вышел в отставку, и далее с перерывами до 1915 года, когда война уже была в разгаре. Само собой, что при таких условиях нас в балете считали за богатых рантье, что отчасти было и хорошо, ибо иначе нам не удалось бы проникнуть в самую гущу актерской среды и изучить ее. Строго говоря, балетная семья с ее нравственными устоями и внутренним бытом мало чем отличается от быта оперной труппы или драматической. Та же адская погоня и зависть к лишнему хлопку, то же соревнование и смертельная ненависть к счастливой сопернице, будь то большой успех ее на сцене или новый богатый поклонник. Лишь образовательный уровень в балете несколько ниже, чем в драме, и потому все эти страсти выражаются в более наивной и грубоватой форме. Здесь нет драматического, с отравленным кончиком, тонкого стилета, но зато пол авансцены часто оказывался натертым теплым вареным картофелем. (Падение неизбежно.) Зато здесь на одной из репетиций «Талисмана», где мужчины заканчивают воинственный танец, втыкая свои копья остриями в пол, один артист «нечаянно» воткнул свое копье не в пол, а в ступню Елены Корнальбы, проткнув ее насквозь. Было целое следствие, сохранившееся в архиве, но «злого умысла» доказать не удалось, а бедная Корнальба вместо дебюта пролежала месяц в кровати…

А нравы здесь были вот какие: 30 апреля 1906 года одновременно были произведены в балерины А. П. Павлова и В. А. Трефилова, но обе они были в разном роде. Павлова была подлинная трагическая актриса, которая своей мимикой достигала потрясающего драматизма. Она была высокая, тонкая, худенькая брюнетка, была прекрасной классической танцовщицей и обладала редкой элевацией (воздушностью). Когда она делала прыжок, то казалось, что это нечто неземное, как это старые театралы видели 70 лет тому назад у М. Тальони. Павлова была очень низкого происхождения. Отец ее был городовым, позже писцом в полиции, а мать прачкой. (Злые языки говорили, что это подлинная дочь фараона.) Но девочка выросла с незаурядным природным умом и была самолюбивой артисткой, прекрасно понимая свой талант. Лучшие ее роли были, где сильная драматическая игра или бесплотный дух. Это были «Жизель», «Наяда и рыбак», «Баядерка», «Дочь фараона», «Пахита» и «Армида», а позже неповторимая Вереника в «Египетских ночах».

В. А. Трефилова была полной противоположностью. Вся terre-a-terre [90]90
  Земная (фр.).


[Закрыть], живая, бойкая, миловидная, необыкновенно изящная, прекрасная партерная классичка, но без тени мимики. Она была прелестна в «Коппелии», «Тщетной предосторожности», «Грациэлле», «Спящей красавице» и особенно в прелестном балетике Байера с костюмами Бакста «Фея кукол». Казалось бы, им нечего делить; даже поклонники у каждой были свои, и весьма солидные. Однако вражда между ними была свирепая. Я бывал у обеих и прямо изумлялся тому яду, который они изливали друг на друга. Хотя успех они имели почти одинаковый и каждая имела свой огромный круг публики и ярых, преданных поклонников. Но партии «павловистов» и «трефилитиков» также воевали между собой чуть не до рукоприкладства и частых протоколов. Казалось, что если бы они встретились на нейтральной почве, то вцепились бы друг другу в шевелюры.

Однажды я с Павловой поехал в фотографию Фишера, помещавшуюся на 5-м этаже Мариинского же театра, где Павлова должна была сняться в десятке ролей. Только мы успели подняться на лифте вверх, как из фотографии выходила Трефилова. Они бросились друг другу в самые нежные объятия: «Аничка», «Верочка», – и посыпались восторженные поцелуи. Я буквально остолбенел. И когда наконец они расстались со слезами радости на глазах и Павлова пошла сниматься, то я спустился двумя этажами ниже и буквально отпивался в буфете моэтом от такого реприманда [91]91
  Реприманд– выговор (от фр.réprimandé).


[Закрыть]. Павлова снималась, т. е., вернее, переодевалась, часа 2 ½, и когда мы поехали обратно на Свечной, то она спокойно заявила: «Как я рада, что встретила сегодня эту милую Веру!» Я только искоса на нее поглядел и не нашелся ничего ответить.

Часто бывали и смешанные спектакли всех трупп, главным образом устраиваемые Русским театральным о<бщест>вом в пользу своего «Убежища» [92]92
  Имеется в виду Убежище Российского Театрального общества для престарелых сценических деятелей, в память императора Александра III (создано в 1895 г.).


[Закрыть]. Но в 1905 году мне довелось быть на таком спектакле, на каком ни прежде, ни позже я никогда уже не был. Это был спектакль в пользу вдов и сирот погибшего миноносца «Стерегущий», и программа его хранится у меня до сих пор. Присутствовали царь, царица, все великие князья и дипломатический корпус. Ложи 1-го яруса стоили по 250 рублей. Весь театр был продан, и попасть было невозможно, но когда увидела меня и Н. В. Савицкого Н. А. Бакеркина в коридоре, с растерянными лицами, то сразу поняла, в чем дело, и повела нас в свою ложу 1-го яруса, где она сидела вдвоем с каким-то конным гвардейским артиллеристом. Само собой, мы в первом же антракте притащили огромную коробку конфет от Иванов [93]93
  Кондитерский магазин «С. И. Иванов» на Театральной площади.


[Закрыть]а и таким образом присутствовали на этом замечательном спектакле. Шли «Корневильские колокола» в таком составе: Серполетта – Кузнецова-Бенуа, Монетта – Липковская, герцог Корневиль – Собинов, Гаспар – Ф. И. Шаляпин, а оркестром дирижировал Э. Ф. Направник. Говорить об исполнителях просто не приходится. После оперетты шел одноактный водевиль в исполнении лучших сил балета, а далее разнохарактерный дивертисмент. Первым номером шел галоп в исполнении М. Г. Савиной и В. П. Далматова, а далее последовало pas de deux в исполнении В. В. Стрельской и К. А. Варламова. Стрельская появилась в балетных тюниках и вышла на носочках. Но когда появился «дядя Костя» в виде Зефира в голубом трико с крылышками за спиной и сделал первое jete [94]94
  Балетный прыжок с ноги на ногу (фр.).


[Закрыть], то императрица зажала рот платком и вышла из ложи. В публике с дамами делались обмороки и стоял такой гомерический хохот, какого я не слыхал еще в стенах Мариинского театра. Николай II буквально валился от хохота с кресла, и когда они дотанцевали до конца, то в театре просто стон стоял. Потом исполнил лихого трепака И. В. Ершов, а Давыдов и Васильева исполнили входивший тогда в моду негрский кекуок. Да, это был спектакль шиворот-навыворот, но все эти первоклассные артисты показали себя так, что этот спектакль не может выпариться из моей памяти до сих пор.

Однако балерины далеко не каждый раз ездили с нами ужинать в рестораны, а страшно усталые после спектакля ехали домой и валились в кровать. Мы же стали ездить после каждого спектакля к излюбленному Лейнеру, где у нас был свой стол, который по воскресеньям и средам никому не отдавался. В эти дни к 11 часам на белоснежной скатерти стояли уже 2 больших графина водки в ведерках со льдом, масло, икра, провесной балык, 5 десятков устриц и неизбежный «монастырский» салат. Компания наша обычно состояла из меня, Савицкого, студента В., дальневосточного прапорщика, крупного коммерсанта А. С. С., вице-директора страхового о<бщест>ва «Жизнь» Ф. Ф. Л. и кого-нибудь из наших абонентов. Часто бывал и товарищ управляющего Гос<ударственным> коннозаводством, граф Ростовцев, а из артистов были неизменно: старик Бекефи, оба брата Легаты, И. Ф. Кшесинский, Георгий Кякшт и кто-нибудь из «начинающей молодежи» – часто М. М. Фокин.

Мы весело закусывали, обмениваясь мыслями о сегодняшнем спектакле, заказывали себе горячее (я почти неизменно борщок и слоеные пирожки с мозгами и котлеты «марешаль» или «варвара», действительный шедевр поварского искусства). Шампанского почти никогда не пили, но выстраивали 8–10 автоматических спиртовых кофейников, строго проверяли одинаковость уровня кофе и спирта, зажигали их одновременно и устраивали тотализатор. Ставки не могли превышать трех рублей и быть менее одного рубля. Когда над одним из кофейников показывался легкий парок – это называлось «вышел на прямую». Первый закипевший и перевернувшийся на коромысле кофейник считался пришедшим к финишу. Ставившие на него обирали все ставки и заказывали ликер по своему вкусу. В 3 часа Лейнер закрывался, и мы с Савицким ехали в клуб, где играли, всегда удачно, до 5 ½, и в 6, когда уже из Новой Деревни отходили первые «кукушки», спали до Лисьего Носа, где садились на паршивый ледорез «Звезда», и в 8–8 ½ были уже в Кронштадте.