Текст книги "Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала"

Автор книги: Денис Лешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

С начала августа в театрах почти через день начали давать электробиографические представления [73]73
  Немые короткометражные движущиеся картинки.


[Закрыть], на которых я пересмотрел и знал наизусть около 1000 картин.

Между 3 и 10 августом я и Богданов несколько раз ездили в Кисловодск и брали ванны Нарзана. Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Действительно, получается впечатление, что садишься в шампанское, которое пенится и шипит. Только покрывается сплошь мелкими пузырьками углекислого газа и на ощупь представляется совершенно как бархат. По выходе из ванны ощущаешь удивительную свежесть и чувствуешь себя героем, способным по меньшей мере завоевать всю Европу. В смысле же вытрезвления – положительно лучшего средства нет на всем свете. После одного из железноводских балов, когда при возвращении пришлось сидеть на станции Бештау 2 ½ часа в ожидании поезда, мы с Богдановым и Ихильчиком изрядно выпили (впрочем, я водки все-таки не пил, а удовольствовался кахетинским вином, которого, впрочем, выпил один 2 ½ бутылки), а потому, когда, наконец, подошел поезд, то мы, чувствуя в ногах головокружение и в желудке землетрясение, решили ехать не домой, а прямо в Кисловодск. Судя по всему, мы солидно надрались и едва на ногах стояли, но стоило влезть в нарзанную ванну, как все как рукой сняло. По выходе из ванного здания мы выглядели как новорожденные. Сон совершенно прошел, и мы, позавтракав в курзале, сыграли на бильярде и прошлись по парку. Наконец 10 августа Богданов получил от антрепренера деньги, и мы, взяв на прощание по ванне Нарзана и закупив фруктов и разной дряни, торжественно покинули Минеральные Воды и изволили проследовать в Москву.

VIII

Дорога в Петербург. – Занятный попутчик. – Продолжение любовного романа. – Размышления о женитьбе. – Двойственность положения. – Авантюрность натуры Л. А. Клечковской

Пятигорск. 9 авг<уста> 1907 года.

Последние 10–12 дней на курортах я прожил в комнате у Г. П. Богданова, ибо в конце июля я разругался с администрацией Колонии Красного Креста и, собрав свои вещи, переехал во Въездной переулок. Дома мы только спали да обедали, остальное время почти никогда не бывали. За эти дни я столько съел всяких фруктов, сколько, вероятно, съел их за всю остальную жизнь. Целый день в этой комнате все, имеющее горизонтальную поверхность, было завалено арбузами, дынями и персиками. Перед отъездом мы решили сделать своим матерям сюрприз и привезти пуд какой-нибудь ягоды для варенья. Навели справки, узнали, что лучше всего в дороге сохраняются ренклоды [74]74
  Ренклод– вид сливы.


[Закрыть], и взяли их целый пуд, упаковали (кажется, хорошо), уложили на верхнюю сетку в вагоне и поехали. На ст<анции> Мин<еральные> Воды у нас из вещей выкрали мешок с 6-ю дынями. Далее Богданов выронил в окно котелок и ехал до Москвы в какой-то отчаянного вида серой шляпе. В Ростове мы достали какой-то ящик из-под сухарей, купили колоду карт и вплоть до Москвы резались в гусарский винт и «66».

Пермь. 14 ноября 1907 года.

13 авг<уста> мы приехали в Москву. Сдавши весь свой багаж и ренклоды на хранение на вокзале, отправились в город. Богданов купил себе серую шляпу, и мы, пообедав, отправились в театр и сад «Омон» [75]75
  Новый театр на Б. Садовой, принадлежавший Ш. Омону.


[Закрыть], где любовались действительно великолепным дивертисментом на открытой сцене. На другой день для разнообразия посетили «Эрмитаж», а на третий двинулись в Петербург. Я не знаю почему, но у меня вошло в традицию – когда и куда бы я ни ехал через Москву, непременно застрянуть там на 2–3 дня. Даже и в этот проезд, летя в мечтах как можно скорее в Петербург, где имелся в данную минуту столь естественный магнит, я все же как бы под влиянием какого-то непонятного закона проторчал 2 дня в Москве.

На Николаевском вокзале мы совершенно случайно и счастливо попали в донельзя переполненном поезде в отдельное купе, занятое одним каким-то иностранцем, не говорящим ни звука по-русски. Очутившись таким образом втроем, мы заняли четвертое место вещами, развалились со всеми удобствами, как бары, и твердо решили никого больше не впускать. Однако уже после отхода поезда кто-то начал энергично и весьма настойчиво стучать в дверь нашего купе и, наконец, видя тщетность своих стремлений, прибег к помощи кондукторского ключа и открыл дверь. В купе ввалилась огромная и громоздкая фигура полного бритого мужчины, который спросил, на каком основании мы заперлись втроем. Я ответил, что это купе принадлежит лежащему наверху господину, а потому предлагаю вести переговоры именно с ним. Толстый обратился с вопросом, может ли занять здесь 4-е место, на что в ответ последовало какое-то мычание. Тогда, сообразив, что имеет дело с иностранцем, толстый начал последовательно предлагать тот же вопрос на немецком, французском, английском, итальянском и еще, кажется, на 5-ти языках, что меня сразу крайне заинтересовало. Обретя, наконец, национальность лежащей наверху личности, толстый разменялся с нею несколькими взаимными любезностями и водворился в нашем купе. В это время зажгли газ, и все наши физиономии осветились достаточно для взаимного наблюдения, а главное для возможности читать, чем я и воспользовался, уткнувшись в излюбленную «Петербургскую газету». Прочитав две-три статьи, я стал чувствовать то известное неудобство, которое ощущается, когда кто-нибудь посторонний смотрит на тебя в упор, в чем и убедился, отложив газету. Толстый господин весьма внимательно меня рассматривал. Я закурил и стал также глядеть на него. Это продолжалось минут 20 с перерывами. Вдруг весьма неожиданно толстый господин извинился и весьма учтиво заметил: «Скажите, пожалуйста, Вы, вероятно, очень музыкальны?» Я положительно обалдел от такого неожиданного вопроса-комплимента и ответил что-то вроде того, что я действительно люблю музыку. «Нет, Вы не только любите ее, но и занимаетесь ею специально, вероятно, изучаете теорию музыки, впрочем, это, вероятно, у Вас в семье наследственно, ваша мать также весьма музыкальна». Я решил, что «господин любит поболтать», и решил односложными ответами вполне это ему предоставить. Однако дальше последовало следующее: «Скажите, Ваш отец, вероятно, был военный, но исполнял службу чисто гражданскую?.. Вы родились где-нибудь на севере, вернее всего в Финляндии?.. Поступили на военную службу против желания, что обусловилось воспитанием с малых лет в военном заведении?..»

Я с каждой минутой обалдевал в геометрической прогрессии и беспомощно озирался на Жоржа, который, развесив уши, также, по-видимому, решил, что имеет дело с Шерлоком Холмсом. Тогда, как бы давая мне отдохнуть, толстяк обратился к Жоржу и заявил ему, что он артист, но не драматический и не оперный, а потому просит не отказать ему сообщить свою профессию. Жорж с испугом пролепетал, что он служит в балетной труппе. Тогда толстяк заявил нам обоим, что мы едем с Кавказа, оба не дураки выпить, рассказал мне почти безошибочно всю мою жизнь, чем я бывал болен, в какое время приблизительно потерял отца и т. д. Я с ним разговорился, выразил удивление его колдовству и спросил его, не хиромант ли он, на что он счел долгом открыть свое инкогнито, заявив, что он заслуженный профессор Харьковского университета по кафедре психологии и бывший член Государственной Думы П. Оршанский. Я с удовольствием проболтал с ним до 3-х часов ночи. Это оказался, по-видимому, громадного ума человек, известный своими научными трудами в области психологических наблюдений и определений наследственности психики. Видя, как я заинтересовался его специальностью, он был так любезен, что предложил мне просмотреть некоторые из новейших его брошюр о наследственности таланта, которые он вез в Петербург для прочтения на публичных лекциях в Соляном городке и в университете. Я с большим интересом штудировал эти книжки вплоть до приезда в Петербург. Прощаясь с нами, он очень просил меня прислать ему мою фотографическую карточку для помещения ее, как он говорил, в одном из своих иллюстрированных трудов, уверяя, что у меня удивительно «музыкальная» линия височной чашки черепа. Я обещал прислать, чего, к сожалению, до сих пор не исполнил.

Таким образом, мне за одну поездку удалось два раза встретиться в вагоне случайно с весьма интересными людьми и не без пользы проболтать с ними многие часы.

По приезде в Петербург я бросился прямо с Николаевского вокзала в Мариинский театр и пришел в дикий восторг, завидя издали зеленые «оперные» кареты (как это не подходит к балетоману!..). Мне пришлось прождать до окончания репетиции около полутора часов, в течение которых я носился как тигр в клетке в артистическом подъезде, в котором первый раз в жизни ожидал не танцовщицу… Наконец репетиция окончилась, вышла А. С. Т., и мы пошли вокруг театра на Офицерскую. Я только теперь вспоминаю, что даже не взглянул мимоходом на висящий репертуар и даже не поинтересовался узнать, что идет в балетное открытие…

Мы встретились тепло, мило, и я чувствовал себя на седьмом небе. Удивительно, как влюбленному человеку буквально все нравится в его «предмете». Она, одетая в простое скромное темное пальто и черную с пером фетровую шляпу, казалась мне каким-то божеством прелести и изящества. Я осыпал всю дорогу ее руки поцелуями и нес какой-то невероятный сумбур. Она с удовольствием это слушала и говорила о своей жизни, о репетициях, о новом хормейстере Черепнине и т. д. Пройдя всю Офицерскую и свернув налево, мы дошли до ее дома, куда она меня также привлекла и познакомила с отцом, матерью и целой сворой сестренок и братишек. Мы пообедали и целый вечер сидели в полутемной гостиной на диване, где она поведала мне всю сложность положения ее между А. М. и мною. Мы долго обсуждали эту тему, в заключение ни к чему не придя.

Я уехал от них к последнему поезду в Павловск и чувствовал себя счастливым. А. С. Т. взяла с меня слово, что я не буду возбуждать всеобщее внимание ежедневным исчезновением из Павловска, что также может повести к сплетням в опере, и я решил ездить в Петербург раза 2–3 в неделю, но на другой день я убедился, что это невозможно, и прикатил опять к концу репетиции. На этот раз мы сели на извозчика и целых 3 часа ездили по Каменноостровскому и по каким-то островам, где-то выходили и гуляли пешком, кажется, на Стрелке. Темой разговора было главным образом письмо А. М., в котором тот писал, что если история с «офицером» будет продолжаться, то он ухлопает этого офицера и потом себя. А. С. Т, знающая А. М. много лет, утверждала, что это отнюдь не шутки и что этот человек способен и на большее. Что касается меня, то я в нормальном состоянии, быть может, и нашел бы логический исход защитить себя и даже, вероятно, инстинктивно опасался бы, но в описываемые часы находился в состоянии какого-то угара и плевал на всякую опасность с пятого этажа, и на другой день действительно поступал как бы наперекор всему.

По окончании репетиции А. С. Т. вышла вместе с А. М., где познакомила меня с ним. Мы пожали друг другу руки, и я с места в карьер заявил А. С. Т, что моя лошадь ждет нас, и, усевшись с ней, демонстративно отправился кататься по набережной. Она ехала бледная и молчала все время, видимо, перед этим был крупный разговор с А. М. С этого момента я стал замечать в ее отношениях ко мне какую-то осторожность и колебания. Весь вечер мы опять были с глазу на глаз, и я убедился, что в ней происходит тяжелая борьба на почве странного чувства привычки и жалости к А. М. и неуверенности в серьезности моего чувства. Мы долго взвешивали и рассуждали о способе выхода из этого тяжелого положения. Она разнервничалась, дошла чуть не до истерики, а я стоял на коленях около нее, целовал ее и успокаивал и в конце концов заявил, что, по моему мнению, единственный для нас исход – это возможно скорее обвенчаться.

Когда я от нее вышел и сколько времени бродил по каким-то улицам, положительно не помню. Знаю только, что у меня гвоздем в голове засела мысль разобраться в самом себе и выяснить самому себе честно и искренно действительность своего чувства к этой девушке и возможность провести намеченный план в жизнь. Я вспоминал всю свою жизнь, свои прежние увлечения, и, само собой (как всегда в таких случаях бывает), все они казались мне ерундой в сравнении с настоящим, и я решил, что если уж это чувство несерьезно, то серьезнее, во всяком случае у меня, никогда не будет.

Для меня, человека ужасно развращенного и испытавшего в этой области для своих лет слишком многое, не может существовать той иллюзии единства любви, которая бывает у натур цельных и неиспорченных, смотря же на дело с точки зрения сравнительного метода, я и теперь, то есть уже много времени спустя, готов признать, что это описываемое здесь чувство было, бесспорно, по крайней мере в период первых 24-х лет моей жизни,самое полное и серьезное.

В этот памятный вечер я машинально доплел<ся> до Царскосельского вокзала, сел в первый попавшийся вагон и, приехав в Павловск, долго еще бродил в парке по берегу каких-то прудов и думал, теперь уже более спокойно, и о том, насколько действительна возможность нашего брака, и само собой наткнулся на ту же проклятую, окружающую, как заколдованный круг, стену – недостаток средств.

Да, я тогда понял, как люди под влиянием подобных мыслей делаются убежденными социалистами.

Брак подпоручика с хористкой! Что может быть более несуразного и противного моим же собственным взглядам на брак вообще и брак без средств в частности. Я помню, как я в споре со своим сослуживцем H. Н. З. разбил его на всех пунктах в его уверенности, что если он женится хотя и без средств на любимой женщине, то будет счастлив.

В минуты жизни спокойные, когда создающиеся взгляды на жизнь есть философский продукт холодного разума, я составил себе формулу, на основании которой закон делает крупную ошибку, не приговаривая к смертной казни людей, вступающих в брак, не имея средств, с интеллигентными, из хороших семей девушками. Я видел воочию, к чему приводили в самое короткое время браки молодых офицеров. Убивать жизнь молодой женщины и плодить кучи себе подобных, не имея возможности их кормить и воспитывать, – это по меньшей мере тождественно самому крайнему уголовному преступлению. Во-первых, преступным эгоизмом является воспользоваться любовью к себе девушки и увезти ее из города и света в такую дыру, как любой из наших армейских гарнизонов. Когда офицер женится на дочери своего какого-нибудь полковника, которая родилась и всю жизнь прожила в такой дыре, это еще отчасти допустимо, но вывозить из столицы девушку – крайнее свинство. Далее: девушка в своей семье жила при достаточных средствах, получила образование, вращалась в большом кругу знакомств, привыкла быть прилично и даже по моде одетой, бывала на вечерах, в театрах (уже не говоря о том, если сама артистка), и вместо всего этого представить прозябание в отчаянном захолустье в нищенском тряпье и среди кучи детей и дурака-денщика. Через 3 года после такого брака из 100 случаев 95 представляют следующую картину. Муж целыми днями не вылезает из собрания, где тянет «горькую» и проигрывает последние штаны в «макашку», а жена в вечных хлопотах, «учетах копейки» и постоянной тревоге за мужа, одета как последняя прачка, в заколдованном кругу детей, денщика и нищеты… Нет, уже само чувство любви, если оно действительно и немножечко больше, чем простой животный инстинкт, не позволит никогда сделать шага в эту пропасть…

Я счел бы возможным для себя брак с любимой женщиной только в том случае,если бы мог предоставить ей жизнь в условиях лучших,чем она жила в своей семье, и во всяком случае быть всегда хорошо одетой и ни в чем себе не отказывать, а в случае появления детей дать им воспитание и образование лучшее, чем сам имеешь. Только такой брак, за вычетом, конечно, посторонних и непредвиденных обстоятельств, и может быть мало-мальски счастлив.

Итак, значит, о браке с этой точки зрения (плюс еще некоторые довольно веские соображения) нечего было и думать. «Тянуть канитель» в данном случае было бы недостойно и себя, и ее. На какие-либо серьезные отношения вне брака она никогда не пошла бы. Следовательно, долженствующая наступить развязка была очевидна и неизбежна.

При следующей же встрече мы с одного взгляда поняли друг друга и поняли, что мы оба пережили за эти дни и к каким бесповоротным результатам пришли… Все же объяснить все это друг другу мы не могли, да и не хотели, вернее, это было бы слишком трудно. Оставалось постепенно заглушить отношения и найти какой-нибудь видимый, показной толчок к размолвке, что при нашем напряженном состоянии и страшно обострившемся самолюбии оказалось нетрудным. Так, на этих же днях, просидев целый вечер у нее вместе с А. М. (что одно уже привело меня в состояние злобы), когда мы вместе уходили, она, провожая нас на лестнице, вдруг безо всякой видимой причины вырвала у меня свою руку и, не попрощавшись, исчезла. Этого уже оказалось достаточно, чтобы порвать ту натянутую нить, на которой висела вся тяжесть. Следующие после этого дни я испытывал какое-то странное чувство, состоящее из смеси любви, ненависти, равнодушия, ревности и злобы. И тут, точно нарочно, я, идя по двору Театрального училища, куда ходил искать Богданова, сталкиваюсь с Л. А. К<лечковской>. Мы довольно долго смотрели друг на друга удивленно и молча и, наконец, здороваемся. «Ну, как Вы поживаете, как провели время на Кавказе?» – «Ничего, merci, а Вы как?» – «Merci. А Вы куда идете, может быть, не заняты, так зайдите, поболтаем». – «Нет, merci, сегодня занят, в другой раз…» И я с радостью повернулся и ушел в другую сторону. Тут мне мелькнула мысль воспользоваться этой встречей и возобновить с Л. наружно отношения, дабы навести этим кого следует на ложный путь, развлечь несколько себя, а главное, отвлечь как окружающих, так и себя от действительности последних дней. Как ни казалось мне это сначала противным, я все-таки на это решился. В большой дозе этому способствовало желание сохранить за собой в балетных кругах и среди «салона в 4-м ярусе» прежнее первенствующее положение, которое теперь, с превращением ее из воспитанницы в артистку, было особенно интересно. А главная причина этого контрфорса [76]76
  Контрфорс —противодействие (от фр.contre-force).


[Закрыть]была та, что очень уж я зол был на себя, и на судьбу, и на А. С. Т.

Через день я явился в Александринский театр, купил кресло и уселся смотреть какую-то «Перчатку» или «Воспитатель Флаксман». Во время 1-го антракта я встретил Богданова и он затащил меня к себе в ложу, находящуюся как раз vis-à-vis [77]77
  Напротив (фр.).


[Закрыть]ложи Л., которая сидела окруженная тремя офицерами и болтала с ними, очевидно не заметив еще меня. Тухнет люстра, начинается 2-й акт и вдруг рядом, в соседней ложе от меня, разделенная лишь барьером, появляется А. С. Т. Я никак этого не ожидал и был так поражен, что в течение 10 минут не мог собрать мыслей. Она села в самой глубине ложи, бледная, чем-то расстроенная, и, видимо, совершенно не интересовалась пьесой, ибо в течение целого акта ни разу не взглянула на сцену и, сидя неподвижно, как статуя, не сводила глаз с какой-то точки в пространстве. Я смотрел на нее в упор в течение целого часа и ни разу не встретился с ней взглядом. Судя по всему, она тоже чувствовала себя эти дни не лучше моего, словом, мы мучили таким образом друг друга, сами не зная для чего, но изменить этой тактики не могли и не хотели. В эту минуту, сидя в полутемной ложе и глядя на нее, я готов был пожертвовать всем для этой девушки и готов бы был, кажется, отдать полжизни, чтобы только быть единственным и самым близким к ней человеком. Но кончился акт, и она, вероятно сказав, что ей нездоровится, уехала домой. Я видел, как она быстро оделась и в сопровождении А. М. уехала. Тут, не знаю почему, меня вдруг опять обуяли какие-то противуположные мысли и чувства, и я, сам не знаю почему, поднялся в бельэтаж и быстрым шагом вошел в ложу Л., где начал сразу разыгрывать в высшей степени весело настроенного и довольного собою человека, что мне тогда навряд ли удавалось. В середине 3-го акта мы тихонько вышли из ложи, поднялись наверх и сидели у нее в будуаре… до 4-х часов ночи. Сначала я показал ей письмо, которое для нее приготовил, но почему-то не послал и в котором три дня тому назад писал, что между нами все должно быть кончено, ибо я не желаю ее обманывать (!!!). Она спокойно прочла это письмо, сложила его, возвратила мне и заявила, что «все это пустяки, и ты по-прежнему меня любишь» (а? какова штучка?!!). Меня сначала поразила такая нелепая самоуверенность, но потом заинтересовали ее мотивы, и мы на этой почве проболтали до 4-х часов утра. В заключение я с ней расцеловался и ушел… Убей меня Бог, если я сам мог тогда, да и теперь, отдать себе отчет в этих поступках. Положительно мною руководила какая-то посторонняя и удивительно несуразная сила.

В этот сентябрь 1906 года, весь погруженный в мысли о А. С. Т. и каждую минуту сознавая всю ложь своего положения в отношении Л., я, как это ни странно, дошел до наибольшей близости к этой последней и даже до крайних пределов наших отношений… В этот период времени Л., выражаясь языком артиллериста, «открыла по мне убийственный огонь» и пользовалась всеми средствами, находящимися в распоряжении женщины, желающей во что бы то ни стало отдаться… Искусство ее в этой области прямо поразило меня. Не знаю, чему это приписать, крайней ли испорченности моей или какому-то необыкновенному состоянию сердечного столбняка, но я, не имея ровно никакого чувства к этой женщине, обладал ею как чем-то должным, разыгрывая при этом весьма спокойно увлеченного любовника… Какие мысли и чувства наполняли тогда мое внутреннее «я», положительно не могу сказать. Это был какой-то сумбур, в котором ни я сам и никто никогда не разберется.

Что касается Л. А. К., то ей стоит посвятить несколько строк в этих воспоминаниях, ибо подобные экземпляры весьма редки и даже в литературе еще не тронуты. Эта женщина основным принципом своей жизни имела стяжание вокруг себя поклонников и любовников, без ограничения их как в качестве, так и в количестве. Доискаться корня подобной ненормальности для девушки в 18 лет весьма трудно. Отчасти это можно объяснить наследственностью от мамаши, известной своими многочисленными авантюрами как в России, так и за границей; отчасти же проблесками половой психопатии, опять-таки наследованной от папаши, также известного в молодости забулдыги, пьяницы и развратника. Прекрасное влияние Театрального училища и целой библиотеки самых отчаянных бульварных романов дополнили остальное и вылепили эту «цельную натуру». Еще будучи 16-летней девочкой, она была уже пропитана насквозь ложью во всем и везде. С этого возраста она уже начала эту странную и бесцельную игру, которую продолжает и в настоящую минуту. Когда за ней ухаживали четверо молодых людей, она старалась каждому показать, что предпочитает именно его, причем для доказательств не стеснялась в средствах, то есть с каждым по отдельности, будучи tête-à-tête, говорила на «ты», обнималась и целовалась, говоря про остальных троих, что это дураки, над которыми она издевается. Я понял эту комбинацию почти сразу же, как попал в число «ее друзей», и во избежание быть в глазах других таким же дураком, начал тоже «контригру». Подобные отношения с перерывами и переменами длились все же около 3-х лет, причем последний год я, несмотря на все ее хитрости и самые рискованные обманы, вошел в круг ее тактики и сделался как бы посторонним наблюдателем этой интересной комедии. Интереснее всего то, что положительно нет возможности объяснить цель, ради которой она вела одновременно эти шесть довольно серьезных романов. О желании подцепить жениха побогаче не может быть и речи, ибо из нас шестерых наибольшим и фактическим успехом пользовались как раз те, которые были бы для нее самой неудачной партией в материальном смысле. О каком-либо чувстве или симпатии с ее стороны также трудно говорить, ибо невозможно себе представить женщину, любящую одновременно шестерых. В течение зимы 1906 года с четырьмя из нас она обручилась (!), с двумя сговорилась бежать и в заключение пятерым отдалась!!! При этом следует добавить, что это очень неглупая, развитая и начитанная женщина. К своей балетной карьере она относилась с пренебрежением и недоверием и не раз говорила и писала мне, что ее приводит в отчаянье профессия, при которой приходится фигурировать полуоголенной (!!!). Я, конечно, успокаивал ее, говоря, что на балет следует смотреть главным образом как на высокое искусство и что порядочная девушка и с характером сумеет себя сберечь не только на сцене, но и в самом последнем притоне. Мамаша ее не раз выражала надежду, что я возьму на себя роль ее охранителя в театре от нескромных авансов «этих господ, которые ходят в балет, чтобы любоваться молодым голым телом»… Черта с два! Тут сам Цербер с целым жандармским эскадроном не охранил бы этой невинной скромности. Тем не менее я первые 3–4 спектакля был неразлучно с ней и, само собой, так добросовестно «охранял» ее, что сам же явился первым нарушителем…

На одном из спектаклей, в котором она была не занята, мы приехали вместе в театр, и, несмотря на все старания, она не могла найти себе места. Не имея другого выхода из подобного положения, мне пришлось ввести ее в свою ложу и неизбежно познакомить ее со своими абонентами. В числе последних находился А. М. М<едников>, и вот тут-то и началась новая, «седьмая», комедия, впоследствии так нашумевшая в балетных кругах, да и в городе. Я, так хорошо изучивший Л., с места в карьер усмотрел с двух взглядов возникновение «нового дела» и от души пожалел А. М., который при подобной громадной опытности и большого выбора средств Л. неминуемо должен был влезть в самую глупую и даже грустную историю. После балета мы с Л. вдвоем ужинали в кабинете у Лейнера, где я сильно смутил ее, высказав свой взгляд на ее предстоящую «игру». Считая А. М. хорошим своим приятелем и искренне желая ему добра, я пытался было в течение нескольких следующих дней воспрепятствовать их сближению, но это, к сожалению, по глупости и доверчивости А. М., не удалось, а еще через неделю уже было бы поздно. В этот период времени я совершенно перестал бывать у Л., ибо совершенно не имел в виду ссориться из-за нее с А. М. Само собой, что он сыграл буквально ту же роль, что и каждый ее «друг», и я почти безошибочно определил, когда этот роман закончится, то есть через 1 ½ месяца, что и подтвердилось.

IX

Любовные интриги. – Новые порядки в Кронштадте. – Служебные курьезы. – Артиллерийский бал. – Ужин у Контана. – Рождество 1906 года. – «Опасный» стол в ресторане «Вена»

Пермь. 17-XI 1907 года.

Итак, в «салоне 4-го яруса» ближайшими «друзьями» Л. в конце сентября 1906 года были: я, кавалерийский юнкер К., артиллерист Д., измайловец К., моряк Т., студент С. и А. М. М. Кроме меня, наиболее значительную роль играл кавалерист К. В описываемый день я привез ее днем с репетиции «Лебединого озера» из Мариинского театра. Мы прокатились по Морской и Невскому и приехали домой обедать. Там уже сидел явившийся в отпуск из училища К. (вследствие отсутствия его родных, он временно ходил в отпуск в семью Л.). Во время обеда я заметил у К. весьма нервное настроение, он ничего не ел и о чем-то мрачно думал. Само собой, что и для меня, и для Л. были понятны мрачные мысли К. После обеда Л. пошла переодеться, чтобы идти в училище на репетицию «курантов» для балета «Кот в сапогах», куда и просила меня проводить ее. Я проводил ее, вернулся и сел за рояль бренчать. К., ходивший мрачно взад и вперед по гостиной, внезапно куда-то исчез. Около 9 часов явились юнкер Д., потом А. М., мы сидели в гостиной и болтали. В 10 часов я встал, чтобы пойти в училище за Л., как она просила. Д. и А. М. спустились вниз, в театр, смотреть пьесу. Около ворот училища я встретил Л., шедшую вместе с подругой танцовщицей Лукашевич. Мы втроем вошли в театр. Л. просила нас пройти в гостиную, а сама пошла в контору к отцу. Только что я успел раздеться, как навстречу мне кинулась горничная (знаменитая Полина, поверенная всех тайн Л.) и с криком «ужасное несчастье» увлекла меня через всю квартиру в кабинет полковника. Там я нашел лежащего без сознания К. и громадную лужу крови около кресла. Беспомощно висящая его левая рука была в 4-х местах глубоко порезана бритвой; на столе валялся револьвер с двумя патронами, оба стрелянные, по-видимому давшие осечку. Рядом с револьвером лежало письмо, адресованное Л. Я смутился, но смущение это продолжалось всего несколько секунд. Чересчур декоративно-трагическая обстановка этого экс-покушения на самоубийство наводила на улыбку. Я быстро спустился в театр по направлению к конторе, дабы разыскать Л. На полпути я ее встретил. Ожидая каждый день подобного происшествия, она, видимо, была подготовлена. «Ну, что Мира… я так и знала, я была убеждена, что он сегодня это выкинет…» Она довольно хладнокровно вошла в кабинет, изобразила, видимо, с большим усилием, на своем лице испуг и отчаянье, взяла письмо и стала читать. В это время подошли А. М. и Д., горничная привела дежурного врача, который констатировал легкий и неопасный для жизни порез, а бесчувствие от потери крови. Мы общими усилиями уложили К. на носилки и потащили через весь театр по фойе в перевязочную. Счастье, что не было антракта, но все же несколько лиц (как оказалось потом, сыщики, присутствовавшие в театре по случаю царского дня) видели нашу процессию. Я был без шашки и в запачканном кровью сюртуке, что, вероятно, и навело какого-нибудь досужего хроникера на мысль о происшедшей якобы дуэли.

Как бы там ни было, но история все-таки была не из приятных и даже на нас, посторонних, подействовала. С бедной Лукашевич чуть не сделалась истерика, а горничная выла, как сука на луну. Я пошел в будуар к Л., чтобы успокоить ее, вхожу, открываю дверь и вижу ее весело хохочущей. Она не может удержать хохота, протягивает мне письмо К.: «Прочти, что этот дурак написал… он думает, что заставит меня такими идиотскими поступками разлюбить тебя… нет, никогда», – при этом она довольно выразительно доказала «свою любовь». Подобная сцена в присутствии подруги ее, для меня посторонней, порядочно меня ошеломила. Это был, кажется, единственный случай, когда она пренебрегла присущей ей осторожностью. Спустя ½ часа мы все сидели уже в гостиной, пили чай и мирно болтали о происшедшем, причем Л. весь вечер была в каком-то особенно веселом настроении. Так как везти К. в училище было невозможно, то он остался здесь. Его уложили в комнате мамаши, уехавший в Крым, а я оставался при нем в течение 3-х суток. Когда я заявил Л., что считаю необходимым для исчерпания инцидента объясниться с К., она умоляла меня чуть не на коленях не говорить с ним ни одного слова о ней. Очевидно, она поняла всю опасность своего положения в случае подобного объяснения, ибо тогда выяснилось бы слишком многое…