Текст книги "Ночь Седьмой тьмы"

Автор книги: Дэниел Истерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

70

Огромное каменное поле дрожало перед ним в неровном пламени факелов, освещавших его широкие плиты. Над ним во все стороны протянулась низкая каменная крыша. На некотором расстоянии впереди открытое пространство уступало место лесу колонн, стянутых железными обручами и связанных между собой узкими арками. Рубену показалось, что он вступил в самое сердце погруженного в темноту собора, пустого, гулкого места, куда не проникал ни один луч солнца. Факелы на другом конце казались простыми искорками, а за узким кругом их подрагивающего света лежали бессчетные пространства двойной и тройной тьмы.

Беллегард ждал его радом с выходом, с фонарем в руке, – тень в царстве теней.

– Они знали, что никогда не смогут вернуться в Тали-Ниангару, – произнес он, – поэтому они построили здесь другой город, город под землей, где они могли свободно говорить со своими богами. Здесь и раньше были пещеры, подземные ходы, которыми предки Буржоли пользовались как винными подвалами. Он потратил целое состояние, расширяя и продолжая их на протяжении многих лет до революции. Потом его последователи продолжили эту работу, копая, ремонтируя, строя. Здесь есть тоннели, которые тянутся на целые мили. И естественные пещеры, настолько огромные, что с одного их края не видно другого.

Рубен вздрогнул. Зачем Беллегард привез его сюда? Майор вздохнул и как-то странно посмотрел на Рубена.

– Пора, – сказал он. – Пришло время встретиться со старыми друзьями.

Он повернулся и двинулся вперед по каменному полю, не дожидаясь ответа. Лубер толкнул Рубена между лопаток.

Через правильные промежутки они увидели маленькие каменные хижины. Стиль, в котором они были построены, отдаленно напомнил Рубену фасады древних египетских гробниц и дворцов, которые он видел на фотографиях, хотя здесь все было далеко не так величественно. Скоро они подошли к первой из больших колонн, толстых каменных столбов, покрытых искусной резьбой. И здесь тоже Рубен вспомнил о Египте: в камне были вырезаны высокие фигуры с жезлами в руках, а под их ногами лежали связки тростника и цветов лотоса. Беллегард шел вперед, не глядя ни налево, ни направо.

После этого они попали на открытое пространство, напоминавшее городскую площадь, где не было ни колонн, ни хижин. Рубен услышал звуки, похожие на шепот приглушенных голосов, низких, чуть слышных. Он огляделся вокруг, но, куда бы он ни смотрел, он видел только пустое пространство. И тут он опустил глаза вниз.

Он стоял на круглой плите, каменной плите с девятнадцатью сквозными дырками размером с монету. Везде, куда он ни кидал взгляд, пол состоял из таких же плит, идентичных тем, которые он видел в Бруклине. Услышанный им звук доносился из-под земли, через отверстия в плитах.

Беллегард остановился и обернулся. Он увидел, что Рубен пристально рассматривает пол.

– Это заинтересовало вас, не правда ли? – спросил он. – Этот звук.

Словно в ответ на его голос, раздался шум, очень похожий на лай. Он прекратился и сменился звуком человеческого плача.

– Они слышат нас, – сказал Беллегард. – Они слышат наши голоса и пытаются ответить нам. Не бойтесь, лейтенант. Они вас не укусят. Они уже давно стали совершенно безобидными.

– Что это такое? – требовательно спросил Рубен. Звуки теперь становились все громче и громче. Каждый раз, когда один из них говорил, это действовало, как взмах режиссерской палочки, и то, что содержалось под каменными плитами, удваивало свои усилия. Плит были десятки, сотни, все со сквозными отверстиями. – Что производит этот шум? – воскликнул он. И где-то совсем рядом с ним возник звук, очень похожий на человеческий голос, бормотание, которое вполне можно было принять за членораздельную речь.

– Ручные зверушки богов, – ответил Беллегард. – В Тали-Ниангаре детей, которые были присланы в дар богам, помещали в глубокие колодцы, вроде этих. Раз в несколько дней им приносили еду и воду. Они проживали полную жизнь, хотя и в весьма стесненных обстоятельствах. Самые маленькие из них забывали внешний мир и вырастали взрослыми, не зная ничего, кроме колодца. Тех, кто сердил богов, присоединяли к ним. Таким было труднее: они не могли забыть свою прежнюю жизнь. Все колодцы всегда были заполнены. Когда один умирал, на его место находили другого.

Рубен оцепенел от ужаса, не в силах шевельнуться. Бормотание и шепот, окружавшие его, вылетали изо рта человеческих существ. Он вспомнил жалкие останки, которые они с Дэнни обнаружили в Бруклине, и по его телу пробежала крупная дрожь. Он услышал у себя под ногами какое-то царапанье и торопливый топот ног, и подумал, что Дэнни увидел тогда в тоннеле.

Они скорым шагом двинулись дальше по дырчатому полу; шум голосом вокруг то поднимался, то падал. Беллегарда и Лубера эти жуткие звуки, казалось, совершенно не трогали, но Рубен больше не мог их выносить, он заткнул уши руками и побежал.

Они подошли к темному тоннелю, очень похожему на тот, который вел к библиотеке Буржоли в Бруклине. Беллегард вошел и сделал Рубену знак следовать за ним. Извилистый тоннель, вырубленный в монолитной скале, тянулся шагов на пятьсот и оканчивался тяжелой деревянной дверью. Беллегард постучал, изнутри ему ответил негромкий голос. Взявшись за солидную железную ручку, он толкнул дверь и вошел внутрь. Рубен последовал за ним, потом – Лубер, закрывший дверь за собой.

Рубену показалось, будто джин, вызванный из старой медной лампы, перенес в Маленькую Ривьеру целиком всю бруклинскую библиотеку Буржоли. Те же ряды книг расположились вдоль тех же стен, обшитых деревянными панелями, те же портреты яростно взирали на него из своих рам, тот же огромный глобус стоял на полу посередине комнаты, и на самом полу огромная пятиконечная звезда ждала, когда ее коснется рука волшебника.

За столом, заваленным бумагами, все так же сжимая в высохших пальцах страницы открытой книги, неподвижно восседал Буржоли, облаченный в ту самую одежду, в которой он умер.

Только одно было по-другому. На стене позади стола висела большая картина. Ее не было в комнате в Бруклине. Стиль был реалистичным, но современным. Картина изображала сцену с гравюры в книге, которую читал Буржоли, сцену воскрешения из мертвых. Открытые могилы, разложившиеся тела, поднимающиеся из них, ужас на лицах восставших мертвецов. Картина имела два существенных отличия от оригинала: здесь все мертвецы были черными, не белыми. И те существа, которые лизали и обсасывали их плоть, вышли из глубоких колодцев, точно таких же как те, которые Рубен видел всего несколько минут назад. Внизу на раме можно было прочесть название: «La Nuit des Septieme Tenebres» -«Ночь Седьмой Тьмы».

– Пожалуйста, не волнуйтесь, лейтенант. То, что вы видите, – не галлюцинация.

Голос раздался из глубины комнаты. От сгустка бесформенных теней отделилась фигура и вышла на середину. Рубен почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке. Смит.

Рубен напрягся. Он почувствовал холодный ствол револьвера, упершегося ему в висок: Лубер не был намерен рисковать. Смит небрежно вытянул руку, приподнял прядь высохших белых волос Буржоли и пропустил их сквозь пальцы, почти играя.

– Согласитесь, это было немалое достижение – перевезти его на такое расстояние в целости и сохранности. – Он уронил безжизненную прядь и взмахом руки указал на каждую стену по очереди. – Все это было разобрано, упаковано и переправлено сюда в течение всего нескольких дней. Затем вновь собрано в его собственном потайном кабинете, словно тот все эти годы ждал его возвращения.

– Зачем меня привезли сюда? – спросил Рубен. – Вы получили, что хотели. Я вам больше не нужен.

Смит улыбнулся:

– Пожалуйста, садитесь, лейтенант. Мы теперь можем считаться старыми знакомыми и вполне обойдемся без ненужных церемоний.

Лубер взял Рубена за локоть и подвел его к стулу. Смит взял второй стул и сел напротив него. Беллегард и Лубер стояли на некотором расстоянии, внимательно наблюдая за ними.

Смит опустил руку и поднял к себе на колени большой кожаный дипломат. Он вынул из него два больших желтых конверта. Откинувшись на спинку кресла, он снова улыбнулся. Это была не теплая улыбка, скорее оскал хищника, готовящегося растерзать самую значительную жертву в своей жизни.

– Вы, как я понимаю, любите фотографии, – сказал он. – Искусство наблюдения и искажения. Или, возможно, такова природа любого искусства. И науки тоже, если уж быть до конца честными. Но фотография имеет особое свойство. Она позволяет нам запечатлеть мгновение навсегда. Лицо, место. Как насекомое в янтаре. Картина изображает множество мгновений, но поистине мгновенна только фотография. Эта улыбка, этот нахмуренный лоб, этот неблагоразумный взгляд, это признание в любви или в ненависти.

Смит поколебался, потом вытащил из одного конверта толстую пачку фотографий.

– Фотографии имеют что-то родственное со смертью, – продолжал он. – Когда мы умираем, мы продолжаем жить в них, улыбаясь, хмурясь, печально глядя на фотографа, которого мы любим или ненавидим, на наше собственное отражение в безучастных линзах объектива.

Он поднял одну фотографию в руке, достаточно близко, чтобы Рубен мог ее видеть, фотографию Салли Пил. Затем, не произнеся ни слова, он уронил ее на пол. Поднял другую фотографию. На ней тоже была Салли, но не такая, какой Рубен ее помнил: изрешеченная пулями, забрызганная кровью, с выражением удивления на неподвижном лице. Потом крупный план. Смит по-прежнему молчал.

Рубен смотрел, как он одну за другой берет фотографии из пачки, сначала живых, потом мертвых: Сазерленд Крессуэлл, его жена и дети, Эмерик Йенсен, Хастингс Донован и его дети, все, кто присутствовал на встрече в Вашингтоне. Смит называл Рубену имена тех, кто был ему незнаком. Потом еще одна серия фотографий.

Улыбающийся Дэнни, Дэнни на столе в морге; отец Рубена на старой фотографии, молодой, только что приехавший в Америку, отец Рубена неузнаваемый, залитый кровью; мать Рубена живая, мать Рубена мертвая; Рик Хаммел в профессорской мантии, Рик Хаммел там, где Рубен впервые увидел его – только что обнаруженная жертва нового преступления; Свен Линдстрем в ярком солнечном свете, Свен Линдстрем под водой, такой, каким Рубен видел его в последний раз; и, напоследок, Девора на их свадьбе, а следом за ней фотография ее могилы.

Смит ронял каждую очередную фотографию на пол – кладбище жесткой, глянцевой бумаги. Рубен вспомнил расчлененные фотографии, которые он нашел в своей квартире, те, которые Анжелина разорвала и изрезала на кусочки, – его собственная галерея живых и мертвых.

– Я надеюсь, вы смотрите внимательно, лейтенант, – прошептал Смит. – Это не урок по искусству фотографии. Я хочу, чтобы вы запомнили все эти лица.

Он собрал фотографии вместе, выровнял их края и опять убрал в конверт. Потом помолчал и улыбнулся. Из второго конверта он извлек единственную фотографию и положил ее Рубену на колено.

Давита сидела на стуле, глядя в объектив красными глазами. Рядом с ней сидел Смит, без всякого выражения на лице. Рубен подался вперед, чтобы броситься на него, но Лубер никуда не делся – ствол его револьвера больно уперся в его шею.

– Не волнуйтесь, – произнес Смит. – Она в полной безопасности. Никто не сделал ей ничего плохого. Никто не причинит ей никакого вреда. При том условии, конечно, что вы сделаете правильный выбор. В противном же случае... – Он достал еще одну фотографию из второго конверта. Рубен поначалу не мог разобрать, что на ней изображено. Потом он понял, и кровь застыла у него в жилах. Совершенно черный квадрат, его непроницаемую черноту нарушал только рисунок из белых точек, девятнадцати белых точек, расположенных концентрическими кругами, как созвездие крошечных звезд. Долгое время Рубен сидел, впившись неподвижным взглядом в черноту на фотографии. Он знал, что колодец подготовлен не для него, а для Давиты.

– Почему? – спросил он. – Почему я? Почему Давита?

Смит пожал плечами:

– А почему нет? Жизнь не балует нас объяснениями. Для меня достаточно того, что вы здесь и я могу вас использовать. Если вы мне поможете, ваша дочь проведет остаток своей жизни, наслаждаясь солнышком. Это целиком зависит от вас.

– Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил Рубен. Его голос ничего не выражал, ни даже ненависти, ни даже отвращения. Ничего.

– Я хочу, чтобы вы убили одного человека, – ответил Смит.

Рубен перестал дышать. Он почувствовал дикую боль в голове и подступающую к горлу тошноту.

– Кого? – спросил он. – Кого я должен убить?

– Президента, – ответил Форбс. – Президента Гаити.

* * *

Она сидит в столбе солнечного света. Он падает по косой через тонированное стекло высокого окна, он теплый и дрожащий, живой от плавающих в нем пылинок, и он безукоризненно лежит на ее коже, как ванильное мороженое.

Много-много лет назад ее отец постоянно покупал ей мороженое. Максу было семнадцать, когда он застал их: Анжелина ела мороженое, дрожа, с полузакрытыми глазами и выражением отчаяния на лице, рука ее отца до половины спряталась под ее мягкой желтой юбкой.

За отцом пришли на следующий день, люди в военной форме, люди, вооруженные револьверами, с глазами, тяжелыми как свинец. Она знала, что это Макс навел их, и думала, что он рассказал им про это, про то, что ее отец делал с ней, и что отца забрали именно по этой причине. Но позже, много позже, она узнала правду. Правду о том, что он им действительно рассказал. И почему. Только после того как Рик открыл ей глаза, она поняла, каким образом Макс построил свою собственную карьеру на этом простом предательстве своего отца. Из гнева. И возмущения. И злобы. И жадности. И ревности.

Солнечный свет был настоящим. Косым, тонированным и очень реальным. Макс послал ее в свой дом высоко в горах Кенскоффа. Она ждала его возвращения. Ей было страшно.

Ревность. Больше всего остального это была ревность. Макс хотел ее для себя. Непонятно почему, но ей казалось, что она всегда знала это, всегда немного хотела, чтобы это было так. Макс теперь был могуществен. И станет еще могущественнее. Его предательство принесло желанные плоды.

Она держала на коленях некий предмет. Золотой круг, плоский диск чеканного и гравированного золота, тщательно отремонтированный. Крошечные скобы, которые скрепляли половинки вместе, были почти незаметны. Диск выглядел так, словно его никогда не ломали. Она провела по нему пальцем, еще раз и еще, наслаждаясь его твердостью, его ценностью, его могуществом. Свет в слепом обожании танцевал на его поверхности.

Il у avail une fois...В давние времена жил да был... Она улыбнулась. В давние времена стоял в лесу город. Она снова улыбнулась. Старая сказка, которую отец рассказывал ей до того, как Маке отправил его в тюрьму. Она была теперь ее единственным утешением. Улыбка пропала с ее лица. Скоро произойдет что-то ужасное.

Тали-Ниангара стал воспоминанием, руинами в сердце огромных и неизведанных тропических джунглей, Кости его царей давным-давно истлели и обратились в прах в своих саркофагах из слоновой кости. Но символ их могущества был вознесен со Дня моря. Боги ожидали второго рождения.

Анжелина поднесла диск к свету. Она вспомнила историю об Аладдине и его волшебной лампе, о джине, который возникал из глубины сосуда по первому зову, о магии, которую можно было выпустить на свободу простым потиранием медного бока. Теперь магия больше не нужна. Пусть другие верят в волшебство, в древних богов. Со своим золотым кругом, она знала, что может достичь всего этого и много большего.

Анжелина подняла глаза. Часы показывали половину пятого. Макс был на пути домой.

72

В соборе дурно пахло. Под слоями отвердевшего воска и благовоний витали следы более старого, густого запаха, как гниющая плоть, скрытая под не тронутой разложением кожей какого-нибудь давно умершего святого. Церковь не была древней – самые старые ее части были построены в конце девятнадцатого века, – но она приобрела патину древности. Налет чего-то более древнего, чем ее безразличные иконы, более древнего, чем витражные стекла, более древнего, чем само христианство, налет чего-то первобытного лежал на ее камнях. Высоко в одной из двух башен собора вызванивал одинокий колокол; он звонил по мертвым – ровная, скорбная нота, посылаемая раз за разом в пустое небо.

Внизу уменьшенные фигурки священников и их прислужников торопливо двигались по трансепту, готовя сцену для свершения обрядов. Открытый гроб был уже установлен на козлах и покоился, драпированный гаитянским флагом, среди красных и белых цветов.

Священники вышли в то утро к генералу Валрису, встретив его у ворот собора и окропив святой водой его останки под пение Si iniquitateи, в качестве рефрена, De profundis.Предшествуя гробу, они вошли в церковь под звуки Exultabunt Domineв исполнении хора мальчиков. Рубен наблюдал, одинокий и скрытый от всех, как они поставили гроб перед высоким алтарем и зажгли вокруг него свечи.

Дута Хупера похоронили ночью в безsvянной могиле. Джин Хупер погрузили на первый же самолет, который покинул Гаити после отмены комендантского часа. Государственный департамент опубликовал заявление, в котором отрицалась причастность Хупера к американскому заговору против президента Цицерона и осуждалась его казнь. Никто не обратил на это никакого внимания. Сегодняшние похороны должны были стать главным событием, средоточием скорби нации. Или, по крайней мере, провозглашением победы. Комендантский час был отменен, угроза переворота миновала. Как будто.

На высоте двенадцати метров от заставленного стульями нефа Рубен сидел, прижавшись к стене под верхним рядом окон, пестуя мигрень как лекарство от сна. Он находился там с предыдущей ночи, тайком ото всех проведенный внутрь через боковой вход двумя любимыми телохранителями Валриса. Ночь тянулась медленно, наполненная мелкими, бессмысленными звуками пустой церкви и чуть слышным шепотом его собственного дыхания. Его единственным товарищем был маленький красный огонек, горевший на алтаре. С рассветом и он погас.

Наверное, он мог бы убежать, но какой в этом был бы смысл? И куда ем убежать? Если его не будет здесь в полдень, чтобы застрелить президента Цицерона, Смит приведет свою чудовищную машину в действие. Рубен ни на мгновение не усомнился в его способности выполнить свою угрозу.

Рубену не понадобилось много времени, чтобы сообразить, чего добивались Смит и Беллегард. Они подставили его вместе с Хупером для доказательства существования заговора ЦРУ против Цицерона. Присутствие Хупера в стране было чисто случайным, но его ссора с Валрисом сыграла им на руку. Сегодня Рубен убьет президента. Через считанные минуты после этого его обнаружат и схватят, мертвого или живого, вероятнее всего мертвого.

Будет установлена его связь с убийством Валриса, обнародован тот факт, что он работал в АНКД. Пресса всего мира узнает о раскрытии американского заговора. Без сомнения, будут найдены другие заговорщики. Найдены и арестованы. И расстреляны. Через несколько дней Смит и Беллегард будут наблюдать, как власть падает в их подставленные руки, словно тяжелый, спелый плод манго с дерева.

Рубен уже собрал и проверил свое оружие, полуавтоматическую снайперскую винтовку PSG1 Н & К. Убийство должно было выглядеть тщательно спланированным и хорошо подготовленным. PSG1 имела съемный ствол и регулируемый приклад, была снабжена телескопическим прицелом 6 х 42 фирмы «Хенсольдт Вецлер», регулировавшимся на дальность от 100 до 600 метров, и устанавливалась на хорошо сбалансированной треноге, прикрепленной к передней части. Тот факт, что он никогда не стрелял из такого оружия, что он ни в каком смысле не мог считаться подготовленным убийцей, не имел, разумеется, ни малейшего значения. Он не должен промахнуться. Смит подробно рассказал ему о последствиях такого шага. И о его бессмысленности. Колодец был упомянут для чисто психологического эффекта – они с той же легкостью могли пристрелить Давиту.

Рубен посмотрел на часы. Похороны должны были начаться через пятнадцать минут. Уже начали появляться первые гости. Важные персоны, разумеется, прибудут позже, президент – последним из всех. Рубен закрыл глаза от резкой боли в голове, потом опять поудобнее привалился спиной к стене.

Когда время придет, он будет скрыт высоким каменным балконом, одним из нескольких, которые протянулись здесь, наверху, на всю длину. Его позиция находилась почти над самой серединой нефа, позволяя ему держать под прицелом весь алтарь, у подножия ступеней к которому был помещен гроб с телом. В ходе церемонии президент возложит цветы на гроб и поднимается на кафедру, чтобы зачитать обращение к собравшимся и к прессе. Это и будет знаком, по которому Рубен нажмет на спусковой крючок.

Собор понемногу заполнялся. Зажгли свечи, по проходам поплыл запах благовоний, луч света проник внутрь через окно западного трансепта, упав почти с театральной точностью на ложе живых цветов, умиравших вокруг мертвого генерала.

Первыми прибывала всякая мелочь: государственные служащие, местные торговцы, представители неуклонно таявшей иностранной общины Гаити, друзья семьи. За ними появились близкие родственники, некоторые из них плакали, другие хранили странное молчание. И наконец настала очередь людей значительных. Сначала тех, кто рангом пониже: директор Национального банка, президент торговой палаты Гаити, начальник полиции, ректор Гаитянского университета, несколько судей, адвокаты, редакторы газет.

И вот creme de la creme[42]42
  Сливки из сливок (фр.).


[Закрыть]: два генерала, комендант президентской гвардии, адмирал-ан-шеф крошечного гаитянского флота, представители оставшегося дипкорпуса, папский нунций, члены богатейших семей страны, министры кабинета.

В процессии возникла пауза. Люди рассаживались по местам. Рубен почувствовал, что на лбу у него выступил пот. Его мутило. Мутило от боли и от ожидания. Он не был убийцей, но независимо от того, выстрелит он или нет, он сегодня станет причиной чьей-то смерти. Ему хотелось встать и закричать, но это было бы лишь сигналом к смерти Давиты.

Вошел епископ Порт-о-Пренса. Голос объявил о прибытии президента. Собрание поднялось на ноги с шарканьем и приглушенными покашливаниями. Президент медленно прошел по центральному проходу, сопровождаемый по бокам гвардейцами в парадных мундирах. Он был в черном и повязал на рукав черную бархатную ленту. Рубен напряженно всматривался в него сквозь ажурную каменную решетку, стараясь хорошенько разглядеть человека, которого он должен был убить.

Позади Цицерона, в парадном мундире, говорившем о солидном повышении в звании, шел Макс Беллегард. Рядом с ним шла не его жена и не его мать, а его сестра Анжелина, одетая во все черное, в трауре, как в тот день, когда Рубен впервые увидел ее.

* * *

Колокол остановился как-то сразу, словно замороженный. Мягко, нежно эхо его последней ноты, дрожа, растаяло в редком воздухе. На улицах все движение было остановлено с восьми часов. Тишина упала на столицу, как хищная птица с небес, зловещая, тяжелокрылая.

Внутри собора тонко зазвенел крошечный колокольчик, чистый и резкий на фоне сдавленных всхлипываний. Не все пришли сюда просто посмотреть или выразить почтение. Священники в траурных облачениях начали заупокойную мессу, их лица, увенчанные клубами благовоний, были сама торжественность и печаль.

Она опустилась на скамью в первом ряду подле своего брата, среди генералов и дипломатов. Он видел, что она встревожена. Каждые несколько секунд ее голова поворачивалась то в одну сторону, то в другую. Она искала его, знала, что он еще жив? Он увидел, как Макс наклонился к ней и что-то прошептал на ухо. Он почувствовал лед в жилах. Что же ему делать? Никто не готовил его для этого.

Месса шла своим чередом, знакомые каденции на незнакомом языке, таинства смерти, разворачивавшиеся перед всеми на смеси французского и латыни. Это была не первая заупокойная месса в жизни Рубена. Каждый год с тех пор, как он поступил в полицейский колледж, он по меньшей мере дважды приходил на похороны своих товарищей, убитых при исполнении обязанностей. Очень многие из них были ирландцами, итальянцами, поляками. Он знал заупокойную мессу едва не лучше каддиша. Он вдруг с удивлением почувствовал, что беззвучно плачет, плачет потому, что не прочитал каддиш над отцом и матерью. У него не было братьев, это был его долг. А если Давита умрет?

Он откинулся назад и ждал, не сводя глаз с церемонии внизу. Голоса поднимались и падали, фигуры священников двигались среди курящихся благовоний в такт неземным ритмам, как действующие лица в чьем-то чужом сне. Черные лица, чернью руки, черные голоса, заключенные в жесты чуждой веры. «Должны быть танцы, – подумал он, – должен быть рокот барабанов. Бог не должен быть таким далеким его сын – таким бесплотным, их явления людям – такими скупыми и такими обыденными».

Но в конце концов месса завершилась. Епископ свершил обряд отпущения грехов, священники разошлись. В соборе стало тихо. Люди ждали. У алтаря, физически не измененное, тело Валриса неподвижно лежало в отяжелевшем от цветов гробу – немое свидетельство жестокости мира снаружи.

Рубен увидел, как Цицерон встал и один направился к ступеням алтаря. Президент казался усталым, маленький, не любимый народом человек с печальными глазами. Он повернулся лицом к собравшимся и, как Рубену показалось, долго стоял молча. Кто-то кашлянул. Кто-то прочистил горло. Цицерон заговорил: простые слова на креольском, панегирик человеку, которого он не любил. Рубен не понимал ни слова. Это не имело никакого значения.

Рубен прицелился Цицерону в голову, миллиметр над переносицей. Он находился под углом к президенту, но это едва ли было существенно – с такого расстояния одного хорошего выстрела будет достаточно. Сделать это было легко. Он подумал о Дэнни, о своем отце, матери, о Деворе, о всех своих мертвых и почти мертвых. Он подумал о Давите. Подумал о черном колодце. Он тихо закрыл глаза и забормотал первые слова каддиша: «Да возвеличится великое имя Его и святится в мире, который создал Он по воле своей». Он открыл глаза и снова прицелился. Кто был для него этот Цицерон? Рубен положил винтовку. Это было невозможно. Он не убийца.

Секунду спустя прозвучал громкий выстрел.