Том 3. Стихотворения 1921-1929
Текст книги "Том 3. Стихотворения 1921-1929"
Автор книги: Демьян Бедный
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
«Правде»*
(По случаю знаменательного роста ее тиража…)
Врагов открытых отражая
И беспощадно обнажая
Друзей кичливых злую спесь,
На страже ленинских заветов –
«За коммунизм, за власть советов!»
Стой, как стояла ты поднесь!
Не иначе*
Учитель в сельской школе
Задал задачу Миколе,
Сынку кулака Прижималова,
Жавшего и старого и малого:
«Вот тебе, Миколка, арифметическая задача:
У мужика, скажем, подохла кляча
И нужда прет изо всех щелей
После летошнего недорода.
Так он одолжил у твоего папаши сто рублей
И вернул ему четвертную через полгода.
„Потому, – говорит, – что сразу не могу“.
Так на сколько рублей он остался в долгу?»
«На сто рублей, не иначе», –
Подивился Миколай простой задаче.
«Эх, – покосился учитель на Миколку, –
Не будет из тебя толку.
Ты не горячись, подумай хладнокровно.
Мужик заплатил папаше полсотни ровно,
Так сколько осталось в недодаче?»
«Сто рублей, не иначе»,
«Сто рублей?»
«Сто рублей».
«Пошел вон, дуралей!
Половину заплатить, останется половина.
Не знаешь арифметики, дубина!»
«Да рази ж я совсем без головы, –
Раздался обиженный голос Миколаши, –
Я арифметику знаю, а вот вы
Не знаете моего папаши».
* * *
Когда иностранные живоглоты
Строчат нам каверзные ноты,
Предпринимая подлые шаги,
Чтобы содрать с нас царские долги,
И при этом задолженность нашу
Не определяют даже приблизительно,
Нам вспомнить Прижималова-папашу
Весьма и весьма пользительно.
Клади хоть на сто рублей по сту,
Все равно останешься должен этому прохвосту.
А поэтому при разговоре с этими псами…
Ну, вы понимаете сами…
О карасе-идеалисте и о пескаре-социалисте…*
сиречь
О Макдональде Рамзае и Уеббе Сиднее
(Кто чего стоит, читателю виднее)
Разве можно надеяться на правильную оценку (со стороны коммунистов) для мистера Сиднея Уебба, писателя, который пошел дальше Маркса, или для мистера Рамзая Макдональда?
(Бернард Шоу.)
Ради конца истекающего года
Да будет мной прославлена сия рыбья порода,
От коей нам ни ухи, ни навару.
Пятак за пару!
Пишу по Щедрину.
Кой-что свое вверну,
Да прихвачу две цитаты из Брэма.
Веселая тема.
I
Карась-идеалист
Карась имеет очень тупое рыло. Окраска латинно-желтого цвета. Карась любит стоячую воду, особенно так называемые «мертвые рукава» больших рек. Он обладает способностью жить в самых нечистых водах и процветать при самой грязной пище. Зимние холода переносит в оцепенелом состоянии, может даже замерзать во льду и оживать снова. В прудохозяйстве карасем кормят благородных хищных рыб.
(А. Брэм.)
А щука возьмет да и скажет: «За то, что ты мне. карась, самую сущую правду сказал, жалую тебя этой заводью; будь ты над нею начальник!»
(Н. Щедрин.)
О щедринском карасе
Тоже читали все,
Как он не обращал внимания никоторого
На предупреждения ерша колючеперого.
Диспутируя с означенным ершом:
«Вот я тут весь, нагишом!
Не верю, – твердил он на диспуте оном, –
Чтоб борьба и свара были нормальным законом,
Согласно которому развивается вся тварь земная
И водная.
Есть законность иная,
Более благородная.
Верю в бескровное преуспеяние,
Верю в общественную гармонию…
Будет справедливое воздаяние
Всякому беззаконию!»
Ерш отвечал: «Балда!
Щука ж денется куда?»
«Какая щука?.. Новые поколения,
Когда сила общественного мнения…»
«А и распросукин ты сын, карасишка,
Безголовый трусишка.
Ты ль у щуки потребуешь сдачи? –
Сыпал ерш на карася проклятия. –
Хочешь разрешать мировые задачи,
А не имеешь о щуке понятия!»
Карась заладил одно:
«Зло будет посрамлено!
Если ты в это не имеешь веры,
То я сошлюсь на исторические примеры.
Какое было рыбам раньше истребление?
От рыбьей крови краснела вода.
Нынче ж вошли во всеобщее употребление
Невод, верша и уда.
И всё законом установленной формы,
Не уклоняясь от нормы…»
«Брось молоть чепуху
Лихую!
Не все ль равно, как попасть в уху?..»
«В какую?»
«Тьфу, язви тя. На что ж это похоже?
Насчет ухи не смыслишь тоже.
Не стоит, карась, ни черта
Твоя философия слезная,
Чешуя на тебе – и та
Несерьезная!»
Но карась считал себя умнее друга
И не почувствовал никакого испуга,
Когда узрел пред собой полицейского головля,
Который, грозно плавниками шевеля,
Объявил ему: «Ну-ка!
В заводь прибыла щука.
Изволь завтра явиться чуть свет
Держать ответ!»
Карась решил пустоголово,
Что у него есть «магическое слово».
«Я, это слово произнеся,
Превращу любую щуку в карася».
Представ перед щукой превосходительной,
Сытой, а потому снисходительной,
Понес карась перед нею
Ту же ахинею,
Которою изводил ерша:
«Жизнь, дескать, хороша
И была б
Еще прекраснее,
Когда б все рыбы жили согласнее,
То есть, когда б
Сильный не теснил того, кто слаб,
А богатый питал к бедному снисхождение.
Тогда – таково мое убеждение! –
Жизнь обрела б такое совершенство…
Общее счастье, как высокая цель…»
«Гм, – хамкнула щука, – головель!»
«Чего изволите, ваше высокостепенство?»
«Как такие речи называются, ась?»
«Социализмом, ваше высокостепенство».
«Ва… Ва… Вас-сясь! –
Зававакал карась. –
Что назвать… социалистическим строем?..
Я в своей простоте…»
«Знаем мы… Про-сто-та!»
Диспутировал дальше карась под конвоем –
С поврежденьем спины и хвоста.
При последнем часе,
На случай чего такого,
Имел он в запасе
Магическое слово.
И вот, когда у щуки
Стало сводить скулы от скуки
И искривило губы от такой ухмылки,
Что у карася задрожали поджилки,
Собрался он с духом
И, решив, что «настал момент»,
Гаркнул щуке над самым ухом
Последний аргумент:
«А знаешь ли ты, что такое добродетель?!»
Не один головель был тому свидетель, –
Вся, какая здесь рыба была,
Замерла!
Щука – после такого заявления –
Разинула пасть от удивления,
Потянула машинально воду
И, отнюдь не посягая на чью-либо жизнь и свободу
И не являя тем свою злобу,
Втянула карася в свою утробу.
Ерш, предвидевший это заранее
И держа от щуки приличное расстояние,
При виде этакого бедствия
Не удержался от афоризма:
«Вот они – щучьи последствия
Карасиного социализма!»
Нынче карась чудесно обнаружен.
Попавши щуке в утробу на ужин,
Вываренный в ее соку,
С подозрительными пятнами на одном и другом боку,
Пахнущий преотвратно,
Был он выблеван щукой обратно
И – постигнув вещам надлежащую меру –
Сделал в Англии карьеру.
В рыбьих вождях, щучий сын, обретается,
От щучьих щедрот питается,
Смотрит ради сих щедрот
Капиталистической щуке в рот, –
За такое похвальное поведение
(За готовность всегда отдаться щуке на съедение)
Этот жеваный карась
Был даже министром вчерась
В образе Макдональда Рамзая,
Того, что, парламентски дерзая
Диспутировать со щукой капиталистической,
Прославился политикой империалистической,
Единосущной «социализму конструктивному»,
Который узнается по запаху противному
И по несмываемой пробе,
Полученной в щучьей утробе.
II
Премудрый пескарь
За вкусное мясо пескаря любят везде. Его употребляют в прудохозяйстве в качестве корма для более ценных благородных рыб. Благодаря его живучести он годен также для более продолжительной неволи. Английские рыботорговцы широко пользуются последним его свойством.
(А. Брэм, «Жизнь животных».)
Собственно говоря,
Житие щедринского пескаря
Всем хорошо известно.
Прожил он век свой честно,
По прародительскому завету,
Не попавши в западню ни в ту, ни в эту.
Дожил до возраста предельного,
Не сделав, правда, ничего дельного.
Всю жизнь дрожал, забившись в нору,
Дрожал бы там и по сию пору,
Доживая свой век бесполезно и безвредно,
Когда б не исчез бесследно:
То ли щука его заглотала,
То ли рак его клешней перешиб,
Этого до сих пор не знала
Ни одна из рыб,
Хоть их много над этой загадкой тужилось.
И вдруг обнаружилось,
Что он дожил до наших дней,
Что его зовут Уебб Сидней,
Что он в Англии достиг положения,
Что он участник рыбьего движения,
Что вышла из-под его пера
Известная книга «Ни два, ни полтора,
Ни богу свеча, ни черту дудка», –
Что он, «премудрый», – шутка! –
Щука б его заглотала! –
Превзошел глубину Марксова «Капитала»,
Книгу «допотопного пророка лондонских предместий»
(Как сказал Шоу в рождественском номере «Известий»),
Что, вознося ученую хвалу
Чемберленовско-щучьему хайлу,
Он живуч и процветает в неволе.
Что о нем скажешь боле?
1925
Учительский съезд в 1913 г. Наказ*
В непроезжей, в непролазной,
В деревушке Недородной
Жил да был учитель сельский,
С темнотой борясь народной.
С темнотой борясь народной,
Он с бедой народной сжился:
Каждый день вставал голодный
И голодный спать ложился.
Но душа его горела
Верой бодрой и живою.
Весь ушел учитель в дело,
С головою, с головою.
Целый день средь ребятишек
Он ходил, худой и длинный.
Целый день гудела школа,
Точно рой живой, пчелиный.
Уж не раз урядник тучный,
Шаг замедлив перед школой,
Хмыкал: «Вишь ты… шум… научный…
А учитель-то… с крамолой!»
Уж не раз косил на школу
Поп Аггей глазок тревожный:
«Ох, пошел какой учитель…
Все-то дерзкий… все безбожный!..»
Приезжал инспектор как-то
И остался всем доволен,
У учителя справлялся:
Не устал он? Может, болен?
Был так ласков и любезен,
Проявил большую жалость,
Заглянул к нему в каморку,
В сундучке порылся малость.
Чрез неделю взвыл учитель –
Из уезда предписанье:
«Обнаружив упущенья,
Переводим в наказанье».
Горемыка, распростившись
С ребятишками и школой,
С новым жаром прилепился
К детворе деревни Голой.
Но, увы, в деревне Голой
Не успев пробыть полгода,
Был он снова удостоен
Перевода, перевода.
Перевод за переводом,
Третий раз, четвертый, пятый…
Закручинился учитель:
«Эх ты, жребий мой проклятый!»
Изнуренный весь и бледный,
Заостренный, как иголка,
Стал похож учитель бедный
На затравленного волка.
Злобной, горькою усмешкой
Стал кривить он чаще губы:
«Загоняют… доконают…
Доконают, душегубы!»
Вдруг негаданно-нежданно
Он воскрес, душой воспрянул, –
Будто солнца луч веселый
На него сквозь туч проглянул.
Питер! Пышная столица!
Там на святках на свободных
– Сон чудесный! – состоится
Съезд наставников народных.
Доброй вестью упоенный,
Наш бедняк глядит героем:
«Всей семьей объединенной
Наше горе мы раскроем.
Наше горе, наши муки,
Беспросветное мытарство…
Ко всему приложим руки!
Для всего найдем лекарство!»
На желанную поездку
Сберегая грош последний,
Всем друзьям совал повестку,
С ней слетал в уезд соседний.
В возбужденье чрезвычайном
Собрались учителишки,
На собрании на тайном
Обсудили все делишки:
«Стой на правом деле твердо!»
«Не сморгни, где надо, глазом!»
Мчит герой наш в Питер гордо
С поручительным Наказом.
Вот он в Питере. С вокзала
Мчит по адресу стрелою.
Средь огромнейшего зала
Стал с Наказом под полою.
Смотрит: слева, справа, всюду
Пиджаки, косоворотки…
У доверчивого люда
Разговор простой, короткий.
«Вы откуда?» – «Из Ирбита».
«Как у вас?» – «Да уж известно!»
Глядь – душа уж вся открыта,
Будто жили век совместно!
Началося заседанье.
И на нового соседа
Наш земляк глядит с улыбкой:
Экий, дескать, непоседа!
Повернется, обернется,
Крякнет, спросит, переспросит, –
Ухмыляется, смеется,
Что-то в книжечку заносит.
Франтоват, но не с излишком,
Рукава не в рост, кургузы,
Под гороховым пальтишком
Темносиние рейтузы.
Тараторит: «Из Ирбита?
Оч-чень р-рад знакомству с вами!»
И засыпал и засыпал
Крючковатыми словами:
«Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..
Единение?.. Союзы?..
Оч-чень р-рад знакомству с вами!»
Распиналися рейтузы:
«Мил-лый! Как? Вы – без приюта?..
Но, ей-богу… вот ведь кстати!
Тут ко мне… одна минута…
Дело все в одной кровати…»
Не лукавил «друг-приятель»,
«Приютил» он друга чудно.
Где? Я думаю, читатель,
Угадать не так уж трудно.
Съезд… Сановный покровитель…
Встречи… Речи… Протоколы…
Ах, один ли наш учитель
Не увидел больше школы!
Учительский съезд в 1925 г. Соратнику*
Вчера состоялось заседание сеньёрен-конвента.
(Хроника учительского съезда.)
Он юношески бодр, не по летам проворен.
Средь пестрых диаграмм, плакатов, красных лент
Бежит, торопится…
«Не опоздать в сеньёрен –
Конвент!»
С безмолвной нежностью гляжу я вслед «сеньёру».
Худые валенки, потертый пиджачок…
– Родной, ты ясен мне и люб без разговору,
Как на груди твоей, дающий нам опору,
Портретный ленинский значок!
Пусть будет этот стих моим простым приветом
Тебе, с кем творческий союз на съезде этом
Отныне закрепив, его мы сохраним,
Навеки спаяны одним
Великим «ленинским заветом»!
Снежинки*
Засыпала звериные тропинки
Вчерашняя разгульная метель,
И падают и падают снежинки
На тихую, задумчивую ель.
Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною –
Смертельною тоской пронзенный день.
Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.
Забуду ли народный плач у Горок[12]12
Горки – подмосковная деревня, где скончался В. И. Ленин.
[Закрыть],
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь!
Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали, и падали снежинки
На ленинский – от снега белый – гроб.
Два уголька*
Сказка
Жили-были старик да старуха.
Не было у них ни пера, ни пуха.
Никакого добра:
Ни кола, ни двора,
Ни медной полушки,
Не было хлеба у старика и старушки,
Чтобы прятать его в сундучок
Под крючок.
Не было хлеба краюшки
У старика и старушки,
И сундучка у них не было, где б
Хранить могли они хлеб.
Не было у старика и старушки
Своей избушки
С уголком особым, в котором
Хлеб хранился б у них в сундучке под запором,
И не было у них клочочка земли,
Где б избушку они построить могли.
Будь у них, хоть худая, избушка,
Уж наверно б старушка
Со своим старичком
Обзавелись сундучком.
В сундучке ж – хоть какая б нужда привязалася –
Корка хлеба, наверно, всегда б оказалася.
Но у них ни земли не имелось клочка,
Ни избушки, ни сундучка.
И таких бедняков не встречалося боле,
Кто б завидовать мог незавидной их доле.
Не о том, однако, старики горевали,
Что не всюду им хлеба кусок подавали:
Тем была их судьба особливо сурова,
Что у них своего не имелося крова.
Люди все же не звери:
Не везде закрывали пред нищими двери,
Даже лишний давали порой ломоток,
А случалось, так даже и бражки глоток.
Старики всё ж почли бы за лучшее –
Не поесть в ином случае
И в отрепье своем походить хоть на пугал,
Но – иметь свой угол,
Иметь свой угол,
Где б могли они после бродяжного дня
Свои старые кости погреть у огня.
Четыре стены простого жилища
Важней человеку, чем пища, –
Четыре стены человеку дают
Приют.
Четыре стены – это радость огромная,
Без них человек, что собака бездомная,
Бездомные ж люди бедным-бедны.
Четыре стены!!.
Однажды зимою
Старичок со старушкой женою
В некий праздничный вечер, – а в вечер такой,
Когда праздничный всюду наступает покой,
Для бездомных людей и голод чувствительней
И холод действительней, –
В этот вечер старик со старухой, голодные
И холодные,
Кряхтя и дрожа, озираясь в тревоге,
Шли по темной дороге.
И попался им вдруг у каких-то ворот
Весь облезлый, мяукавший жалобно кот, –
На нем кожа да кости, а шерсть – две шерстинки
На четыре плешинки.
А вот будь у кота его шерсть попышнее,
Так была б его кожа нежнее,
А была б его кожа нежнее,
Не пристала б она к его ребрам так плотно, –
Не пристала бы кожа к ребрам так плотно,
Кот бы жил беззаботно,
Был бы он боевым мышеловом,
Бодрым, сытым, ну, словом,
Не имел бы такого печального вида
Кота-инвалида.
Но, костлявый, горбатый и шерстью не пышный,
Он, понятно, был кот никудышный.
Богачи к богачам хлебосольны,
А для бедного – грошик, и то – раз в году.
Бедняки, не в пример богачам, сердобольны
И отзывчивы крайне на чужую беду,
Коркой хлеба последней делясь без отказу.
Старичок со старухой вспомнили сразу,
Как кота увидали,
Что им сала кусок люди добрые дали.
«Бедный котик! – старуха сказала. –
Кис-кис-кис! На, покушай вот сала!»
Подкрепившися, кот – погляди ты, каков! –
Зашагал молодцом впереди стариков
И привел их средь ночи глухой, непробудной
К одинокой хибарочке, темной, безлюдной.
Кот в хибарку веселым прыжком,
А за ним старичок со старухой – шажком.
Осмотрелась в хибарке семейка.
Печь. Пред печью – скамейка.
Посидеть есть на чем.
Заиграл было месяц на печке лучом,
Осветив всю хибарочку бледно.
Луч сверкнул и погас. Стало снова темно.
А с лучом заодно
Кот исчез вдруг бесследно.
Била зимняя слякоть в окно.
И, казалось, конца уж не будет ненастью.
Печь зияла раскрытою черною пастью,
Вид холодный и злобный храня
Без огня.
«До чего же погода плохая, –
Простонала старуха, вздыхая, –
Дождь и снег вперемешку.
Если б нам хоть одну головешку…
Головешку хотя бы одну…
У огня мы бы вспомнить могли старину».
«Есть что вспомнить. Того ли мы ждали,
Чтоб порой не иметь даже хлеба куска!»
«Жизнь счастливая вот уж, казалось – близка!..»
Так вдвоем старики, пригорюнясь, мечтали.
А кругом были – холод, и мрак, и тоска.
Вдруг в печи – что же это? –
В глубине ее где-то
Ярко вспыхнули два огонька,
Два волшебных, живых, золотых уголька,
Два уголька!!
«Вот ты бредила, мать, головешкой, –
Старичок усмехнулся счастливой усмешкой. –
Что ж ты, бабка Авдотья?
Долго кутаться будешь в лохмотья?
Ну, тогда отодвинься и стынь,
Коль из печки не чувствуешь теплого духа».
«Как же! Чувствую!.. Чувствую!.. Сразу – теплынь! –
Отвечала старуха,
То одну, то другую ладонь
Наводя на огонь. –
Не подуть ли, чтоб все разгорелося дружно?»
«Что ты! Что ты! Не нужно!
Угольки тогда могут быстрее сгореть.
Будем греться всю ночь и на угли смотреть!»
Старики у огня до утра согревалися
И всю ночь на огонь любовалися.
А когда же ночная ушла темнота,
То открылося пред старичками,
Что всю ночь проглядели они на кота,
Согреваясь его золотыми зрачками!
Так нашло подтверждение
Чье-то «мудрое» крайне суждение
Среди многих красивых, но шатких идей,
«Как закон, непреложное»:
«Все богатство и счастье бедных людей –
Вера их в невозможное».
Эту сказку с моралью такой «непреложной»,
Но в советские дни оказавшейся ложной,
Я выудил в белой газете.[13]13
Кадетская газета «Руль». Сказка «Богатство бедных».
[Закрыть]
«Счастье бедных? Цена ему – ломаный грош».
Нет надежды, чтоб лучше жилось им на свете.
Эмигрантам сюжет показался хорош.
Невдомек им, что сказочка эта кусается,
Что уж если кого она близко касается,
То касается собственно их.
– Твоя от твоих! –
Господа беглецы закордонные!
Вашей сказкой бью вам челом.
Это вы же проводите ночи бессонные
В черной скорби, в мечтах о былом.
Там, в краях чужедальних, бродяги бездомные,
«Мемуары» наплакали вы многотомные:
«Полководцев имели… Имели войска…
Уж победа, казалось, была так близка…
Колокольни Москвы из Орла уж видали…
А теперь… Ах, того ли, того ли мы ждали?!»
Безнадежность! Тоска!
Но, одначе,
По газетам по белым выходит иначе.
Манит печка советская. Издалека
В этой печке им чудится два уголька.
«Мать честная! Царица!
Что из этих из двух угольков возгорится?»
Глядь-поглядь, разыгралась фантазия
(Я иные статейки для смеха храню!):
«Вот какие творятся в Москве безобразия!
Власть советская – крышка! – гниет на корню!»
Мужики, мол, теперь спохватилися.
Научили их разуму злые года.
Всюду стоны: «Скорей бы, скорей возвратилися
Настоящие к нам господа!»
Вот, – орут господа из газеты в газету
(«Господа», у которых пристанища нету,
Нету «дома» – усадьбы! – и нет сундука), –
Вот, – орут они, – сколько тепла нам и свету
Посылают российские два уголька!
Вот! «Свершается!..» – «Мы – накануне момента!..»
«Впереди угольки…» – «Ждите добрых вестей!»
Угольки ж, на проверку, не стоят ни шпента.
Это просто вралей патентованных рента,
Брех обычнейший «рижского корреспондента»
Из «Последних (живущих враньем) новостей».
«Ахраровцы»*
Посвящается выставке АХРР
(Ассоциации художников революционной России)
Отложив на часик политику,
Пускаюсь в «художественную критику».
Знатоки найдут в ней много банальности,
Но ведь я пишу не по своей специальности,
А пишу потому – хоть писать не с руки, –
Что молчат «знатоки».
Объявились такие архаровцы,
– Виноват, «ахраровцы»! –
Художники новые,
Люди очень бедовые,
Ударившиеся со всех четырех копыт
В революционно-советский быт.
Они этой зимою
Бьют челом нам выставкой – шутка ль? – седьмою!
Оглядел я выставку эту.
До чего хороша по сюжету!
Насчет тени, фона
И тона,
И насчет светового канона
Я судить не берусь:
На канон я гляжу, как на молнию гусь.
Не учен. Непонятно.
В светотенях не смыслю, увы, ни аза.
Знаю только: вот это смотреть мне приятно,
А вот это мне режет глаза.
Но на выставке этой,
Ни одним «знатоком» не воспетой,
Все глаза мне ласкало,
Все мне в сердце запало.
Разве этого мало?
Вот картина какого-то парня
«Солеварня».
Вот в бою «Партизаны»
(Что за лица! Герои! Титаны!),
Вот отважный вояка «Рабкор»,
Вот «На кухне» прислуга ведет разговор
(Тетка в девку вонзилась в упор
С испытующе-едкою миною).
Залюбуешься этой чудесной картиною!
Вот стоит у корыта убогая «Прачка»,
Вот – при старом режиме «Рабочая стачка»,
Вот и «гвоздь» – «Заседание сельской ячейки»:
На эстраде у стенок скамейки,
На скамейках четыре Антипа,
«Выступает» оратор обычного типа,
Может быть, не совсем разбитной,
Может быть, краснобай не ахтительный,
Но – такой бесконечно родной,
Но – такой умилительный!
Вот кошмар бытовой – «Беспризорные дети»…
Все картины прекрасны, не только что эти!
Вспоминаю далекие дни.
Были пышные выставки, где искони
«Мастера» выставлялись одни,
Мастера, опьяненные славою.
Но все выставки прежние – были они
Буржуазно-салонной забавою.
Все газеты вопили, да как, не по дню,
По неделям, по месяцам – важное дело:
«Гениально! Божественно! Дивное „ню“!»
«Ню»! А попросту – голое женское тело.
Что на выставках было? Портреты кокеток,
На подушках на шелковых морды левреток,
Виды храмов, дворцов и дворянских усадеб,
Сцены жизни дворянской – обедов и свадеб,
«Натюрморты» – десерт и букет хризантем,
Иллюстрации пряные книг соблазнительных…
Сколько тем! Сколько тонко-изысканных тем,
Для дворянского сердца родных, упоительных!
И каков был тогда – тошно вспомнить, каков –
Подхалимски-восторженный визг «знатоков»!!
Нынче чуть не один Петр Семенович Коган
Был ахраровской выставкой нежно растроган
И сказал настоящее слово о ней.
(Почему нет в газетах его манифеста?
Разве нету в «Известиях» Вциковских места?)
Эй, ахраровцы-други, гребите дружней!
И учите других, и учитеся сами,
Чтобы в будущем нас подарить чудесами,
Чтоб писать еще красочней, ярче, сильней.
Вы на верной и славной дороге.
Ваша выставка тем и важна, и сильна,
Что рабочим – Ивану, Демьяну, Сереге –
Много бодрого, яркого скажет она.
Я же вам, хоть не смыслю ни капли в тональности,
Я скажу: «Среди вас уже есть мастера.
Ваша выставка – правда. А правда – сестра
Гениальности!»
