Том 3. Стихотворения 1921-1929
Текст книги "Том 3. Стихотворения 1921-1929"
Автор книги: Демьян Бедный
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Демьян Бедный
Собрание сочинений в пяти томах
Том 3. Стихотворения 1921-1929
1921
Разбойная жалость*
(Перевод с польской… действительности)
Французское правительство, войдя в бедственное материальное положение Польши, могущее дать вспышку большевизма, решило оказать помощь Польше присылкой… пушек и снарядов.
(Из дипломатической хроники.)
Студеным днем, зимой,
Крестьянин шел глухой дорогой
В сермяге горестно убогой,
С пустою нищенской сумой.
«Стой! – кто-то вдруг его в лесу окрикнул
грозно. –
Стой! Иль ответишь головой!»
Бедняк, от страха чуть живой,
Узрев разбойника, пред ним взмолился слезно:
«Голубчик, пожалей!.. Я третий день не ел…»
И нищего разбойник пожалел:
В разбойный стан увел его с собою
И там вручил ему покрытый кровью нож,
Громадный нож, который гож
Не для работы – для разбою!
Змеиное гнездо*
По словам издающейся в Берлине кадетской газеты «Руль», меньшевик Л. Мартов – по поведу советского сообщения о том, что белогвардейские покушения отразятся на судьбе буржуазных заложников – требует от немецких рабочих «дружного и энергичного протеста с целью воздействовать на большевистское безумие».
Дух злобный Каина витает над Берлином.
Спасая головы от пролетарских пят,
Сюда сползлись и здесь, в пристанище змеином,
Лихие гадины ярятся и шипят.
Здесь, с «брестским Гофманом» сплетясь в клубке
едином,
Гучков и Милюков едят и вместе спят,
И, положить спеша начало козням новым,
Скрепляет Мартов вновь былой союз с Черновым.
* * *
Отставленных господ зачумленный слуга
Клянет большевиков с «безумным их угаром»,
С их «адским замыслом» – на злой удар врага
Ответить «массовым, жестоким» контрударом.
Предатель предпочел дыханию Москвы
Дыханье города, где в дни порабощенья
Всех, кто пред подлостью не клонит головы –
Кровь Розы Люксембург и Либкнехта, увы,
Ждет запоздалого отмщенья.
Искупление*
Рассказ царского гвардейца-инвалида о том, как питерские рабочие 9 января 1905 года к царю ходили.
Дело, братцы, давнее.
Помню, как сейчас,
Как на службу царскую
Отправляли нас.
«Эй, садись, ребятушки!
Уж второй звонок».
«Ну, – отец нахмурился, –
Прощевай, сынок!»
«Ваня!» – пуще прежнего
Зарыдала мать.
От меня родимую
Стали отнимать.
Сват Вавила трешницу
Сунул мне в карман.
Стал мне очи ясные
Застилать туман.
В третий тут ударили,
Свистнул паровоз,
Ухнул, понатужился
И повез, повез!..
Серый, неотесанный
Деревенский пень,
Очутился в Питере
Я на третий день.
Новобранцу робкому,
Тяжко было мне.
Что велели, делал я,
Делал, как во сне.
Под слова площадные
Строгих унтеров
Шел, носки вытягивал,
Прыгал через ров.
Круто грудь выпячивал,
Отдавая честь,
Зенки выворачивал –
Чтоб «начальство есть»,
На плечо «приемами»
Вскидывал ружье,
Инда тело делалось
Словно не мое.
С плацу как воротишься
В душный каземат,
Камнем повалился бы
На плетеный мат.
Ан морока новая,
Надо привыкать –
Офицер словесностью
Станет допекать.
Закружит те голову,
Задурит мозги.
Тут тебе и внешние
Всякие враги,
Тут тебе и внутренний
Беззаконный враг:
У врага у этого
Знамя – красный флаг.
Знамя ж наше – царское.
Мы, вступивши в бой,
За него обязаны
Жертвовать собой –
За царя с царицею
И за их приплод
Проливать обязаны
Мы и кровь и пот.
Слушай. Зазеваешься –
Ткнет начальство в бок.
Всю словесность мудрую
Знал я назубок.
И на той словесности
Присягал царю.
Вот какой был дурень я.
Верно говорю.
Время-то катилося.
Год, и два, и три.
Сам уж был я унтером,
Шут меня дери!
Стану пред командою,
Этакий-то хват.
Тоже грел, не миловал
Молодых солдат.
От казармы вблизости
Завелась кума.
Глядь-поглядь, четвертая
Подошла зима.
Служба, значит, царская
Близилась к концу.
Стал я тут подумывать:
Как вернусь к отцу?
Знал: придется маяться,
Жить бедным-бедно.
А кума заладила
Каждый день одно:
«Оставайся, миленькой,
В Питере служить.
Поступай в полицию,
Вот как будем жить!»
Долго я прикидывал:
То ль идти домой,
То ли оставаться мне
В Питере с кумой?
То ли мне крестьянствовать
В нищете опять,
То ли на пришпекте мне
С шашечкой стоять,
Палочкой помахивать,
Рявкать во весь рот:
«Эй, чаво столпилися!
Р-расходись, народ!»
Как мне быть? Тяжелая
Шла во мне борьба.
Но решенье сделала
За меня судьба.
Как-то в ночь январскую
По тревоге – бац! –
Весь наш полк с оружием
Вывели на плац.
А оттуда ротами
В разные места.
«Бунт большой на фабриках», –
Шло из уст в уста.
С нашей ротой – первою
С правого конца –
Довелось у Зимнего
Мне стоять дворца.
Ночью было так себе,
Но средь бела дня…
Острой болью ёкало
Сердце у меня.
На своих товарищей
Не глядел… Куда!
Чуял, надвигается
Страшная беда.
И беда надвинулась…
Вспомнить не могу…
Стать врагом такому ли
Думал я врагу?
Люди – тени бледные, –
Мирною толпой
Труженики бедные
Шли к царю с мольбой.
Шли, с собою малую
Детвору вели…
Ротный вдруг скомандовал:
– Смир-рно… Р-рота… пли!!
Сразу все смешалося:
Крики и пальба…
Топот… Стон… Проклятия…
Женская мольба…
Вон старик… Не я ль ему
Пулей в лоб попал?
«Будьте все вы прокляты!» –
Крикнув, он упал.
Вон свалилась девушка
С ангельским лицом…
Буду помнить до смерти
Площадь пред дворцом!
Рота наша вечером
Вся была пьяна
От подарка царского –
Водки и вина.
Пил и я – не с радости, –
Воя, как шальной.
Зрела мысль упорная
В голове хмельной.
Щеки заливалися
Краскою стыда.
Твердое решение
Принял я тогда.
С той поры я, милые,
Стал на путь прямой:
Отслужив солдатчину,
Я ушел домой.
И берег, лелеял я
Мысль одну, одну:
Искупить январскую
Страшную вину.
Как потом случилася
С немцами война,
Чашу искупления
Выпил я до дна. –
Выпил чашу горькую,
Ох, не я один:
Вся Расея огненных
Дождалась годин!
С глаз народных черная
Спала пелена.
Правда-то рабочая
Стала всем видна!
Злую волю барскую
И царев указ
Довелось солдатикам
Проклинать не раз.
Средь полей погибельных,
В глубине траншей,
Мы собою мало ли
Выкормили вшей?
Сколько люду сгублено
Чертовой войной!
Искупленье куплено
Дорогой ценой!
Вот и я теперича
На кого похож?
И рукав болтается,
И штанина – тож.
Виноватить некого.
Виноват я сам.
Все мы провинилися,
Покоряясь псам,
Лбами о пол стукая
У крестов, икон
За царя за батюшку,
За его закон.
Защищая ирода
От «бунтовщиков»
Острою оградою
Из стальных штыков.
Кривда нами правила,
Правду прочь гнала.
Правда-то над кривдою
Все же верх взяла!
Вот она, рабочая
Правда, какова.
Ею нынче родина
Только и жива.
Верю я, девятое
Помня января:
Кровь свою рабочие
Пролили не зря.
Верю, что искуплена
Их святая кровь,
И все зло, что сгинуло,
Не вернется вновь!
Предателям*
(О Кронштадтском матросско-белогвардейском мятеже)
Всё те же карты, та ж игра,
И козырь той же подлой масти.
Всё те же игроки – враги Советской власти:
Предатели-офицера,
Дворянские сынки – минувшего осколки,
Правоэсеровские волки
И меньшевистская икра.
В Кронштадте – новом государстве –
Превосходительный подлец сидит на царстве.
Эй, вы, шипевшие по всем углам вчера,
Предатели, рабы, антантовские мавры,
Куда вы спрятались? Кричите же «ура»
И бейте в гулкие литавры!
В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке в этот час
Все биржи молятся за вас,
Готовя спешно вам заслуженные лавры.
Лакеи верные врагов страны родной,
Вы, черви, севшие на всходы нашей нови,
Наденьте же венки, надвиньте их на брови.
Венки оценены великою ценой –
Народных слез, народной крови!
В какой проклятый час, какой лукавый дух
Внушил вам веру вновь в успех дворянской шпаги?
Каким шептаньям внял ваш поврежденный слух,
Что в наших боевых, стальных рядах потух
Огонь испытанной отваги?
Да будет то, к чему зовет нас мстящий Рок.
И если суждено нам перейти порог
К высокой цели – через трупы,
Что ж? На удары мы в бою не будем скупы
И, исторический сметая сор и хлам,
Обрекши всех врагов народному проклятью,
Мы проведем метлой с железной рукоятью
По омерзительным телам.
Отмеченным предательской печатью!
Предрешенное*
С тех пор как мир стоит, – не три, четыре года, –
Две силы борются: владыки и рабы, –
И он неотвратим, как приговор судьбы,
Час предрешенного исхода
Их титанической борьбы.
Чем ближе этот час, тем яростнее схватки
И тем опаснее наш каждый ложный шаг:
Пускай порой ликует враг:
«Рабы отброшены! Ряды их стали шатки!»
Мы, маневрируя и обходя рогатки,
Несем уверенно наш пролетарский стяг.
Отчаянье родит безумие героев,
Готовых жертвовать и делом и собой.
Но мы не прельщены отвагою слепой
И отступаем мы, чтоб, нашу мощь утроив,
С тем большим мужеством вступить в последний бой!
Сегодня, празднуя со всем рабочим миром
Наш праздник красный, трудовой,
Мы, может, встретимся не раз с церковным клиром
И будем видеть, как советскою Москвой
То там, то здесь пройдет молящаяся группка.
Да, это темноте народной, вековой
Есть тоже грустная уступка.
Но кто, какие господа
Дерзнут уверить нас с насмешкою холодной,
Что светом знания мы темноты народной
Не одолеем никогда?!
Да, может, вы не раз, герои-ветераны,
Отступите то здесь, то там перед врагом,
Уступите в одном, чтоб выиграть в другом,
Но близок час, когда, воспламенив все страны,
К твердыне вражьей вы приставите тараны,
Громя убийц, круша последний их оплот,
Свершая наш обет и боевые клятвы.
Все жарче солнца луч. И близко время жатвы.
Мы сделали посев. И мы получим плод.
Братское дело*
С весны, все лето, ежедневно
По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, –
Злой, огнедышащий дракон.
Ничто не помогло: ни свечи у икон,
Ни длиннорясые, колдующие маги,
Ни ходы крестные, ни богомольный вой:
Ожесточилася земля без доброй влаги,
Перекаленные пески сползли в овраги,
Поросшие сухой, колючею травой,
И нивы, вспаханные дважды,
Погибли жертвою неутоленной жажды.
Пришла великая народная беда.
* * *
Есть, братья, где-то города:
Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,
Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.
Туда укрылися былые господа,
Мечтающие вновь взобраться нам на спины
И затаившие одно лишь чувство – месть.
О, сколько радостных надежд несет им весть,
Что солнцем выжжены приволжские равнины,
Что обезумевший от голода народ,
Избушки бросивши пустые и овины,
Идет неведомо куда, бредет вразброд,
Что голод, барский друг, «холопскому сословью»
Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,
И что на этот раз придушит мужика
Его жестокая костлявая рука.
А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..
И рад уже эсер заранее ливрее,
В которой будет он, холуй своих господ,
Стоять навытяжку, храня парадный ход:
– Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..
Эй, осади, народ!..
* * *
Поволжье выжжено. Но есть места иные,
Где не погиб крестьянский труд,
Где, верю, для волжан собратья их родные
Долг братский выполнят и хлеб им соберут.
Пусть нелегко оно – налоговое бремя,
Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?
Мужик ли с мужиком убьют преступно время
В братоубийственной, корыстной, злой вражде?
Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,
Тем яму роя для себя, –
Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,
Об участи его, как о своей, скорбя,
Кто, с целью побороть враждебную стихию,
Даст жертвам голода подмогу в трудный год,
Тот и себя спасет и весь родной народ.
Спасет народ – спасет Россию!
Либерал*
Я уверен, что всякий предпочтет Ленину даже царя Павла. Я ни одной минуты не колебался бы. Со всеми шпицрутенами, со всеми Аракчеевыми, со всем безумием самодержавного самодурства – предпочитаю Павла.
(Александр Яблоновский. Из белогвардейского «Общего дела».)
То-то, братцы, и оно.
Яблоновский, браво!
Возвращай уж заодно
Крепостное право!
Се – Аника из Аник,
Белый рыцарь без забрала.
Поскребите либерала,
Перед вами – крепостник!
Сверх-либерал*
Недавно я писал о русских либералах,
Помешанных на белых генералах.
Царь Павел был на что самодержавный зверь,
А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»
Я удостоился на выпад свой ответа, –
От бешенства не взвидя света,
Какой-то либерал мне пишет напрямки
(Без подписи и, значит, без обмана):
«Что Павел? Павел – пустяки.
Не Павла жаждем, – Тамерлана!»
Так вот он, либерал, каков, когда он гол:
Не крепостник уже, а кочевой монгол!
Алтынники*
В Москве, в Рогожско-Симоновском районе, торгашами пожертвовано в пользу голодающих волжан всего 45 коп. серебром и один кочан капусты.
(Из отчета.)
«За именинницу!»
«Ур-ра!»
«Ур-ра!»
«Ур-ра!»
«Парфентьевна, всего!»
«Мерси вас!»
«Дай вам боже!»
«Сысой Сысоич, э, ты что же?
Пей водочку до дна!»
«Уж больно, брат, остра».
«Отвык, хе-хе?»
«Отвык».
«Привыкнешь, милай, снова.
Торговля как?»
«Нельзя сказать худого слова».
«А ну-ко-ся, под осетра!»
«Я под икорочку».
«М-да, знатная икра!»
«Нет, вы севрюжинки попробуйте, какая!»
«Сыр, не угодно ль, со слезой?..
Сысой Сысоич… э… Сысой!
Не допиваешь, брат, не дело».
«Чего не допил? Перепой!»
«С такой-то малости? Едва ли,
Уж мне ль не помнить, как с тобой
В былое время мы пивали!»
«Вот – на! –
Поскреб Сысоич темя. –
Так то ж в былое время!»
«Эй, старина,
Да ты в уме ли? –
Все гости сразу зашумели. –
Чем плохи нынче времена?
Так расторгуемся…»
«Сысоич, брось лукавить.
Пред кем ломаешься? Ты говори, как есть:
Прибытку, чай, наскреб вчера мильенов шесть?»
«Мильенов шесть, хе-хе, да шесть еще
прибавить! –
Осклабился Сысой. – И то сказать, вчера
От покупателей с утра
В Москве ломились магазины.
Ведь что ни дом, то именины».
«За р-ривалюцаю… ур-ра!!» –
Вдруг у какого-то купчины
С отрыжкой выпер тост из самого нутра.
«За р-р-ривалю-ца-ю!!» Купцы хватили дружно,
А громче всех хватил Сысой:
«Теперь особенно считаться нам не нужно
Со всякой сволочью босой!»
«Чтоб ей подохнуть, окаянной!!»
Тут с рожей плачущей, притворно-покаянной,
Стал обходить Сысой гостей,
Протягивая им тарелку из-под каши:
«По-дай-те, милостивцы наши,
Для голодающих волжан и их детей!»
«Что?! Ох-хо-хо-хо-хо!»
«Ох, в рот те сто чертей!»
«Ой, уморил нас, шут плешивый!»
«Ой!»
«Ой! – за животы хваталися купцы.
Ты сам-то… жертвовал?»
«Пожертвовал, отцы…
Пятиалтынничек… фальшивый!!»
* * *
Я мог бы дать мораль, и даже не одну!
Но дело вовсе не в морали, –
И соль не в том, что мы в гражданскую войну
Не дочиста (пока!) Сысоев обобрали, –
Нет, не к тому я речь веду.
Сысоев много ли? Сысои на виду.
И будь все горе в них, мы б их прижали разом.
Но вот Сысойчики… Густую их орду
Окинуть трудно глазом.
Для революции стократ
Орда Сысойчиков опасней.
Как с ними справиться, не скажешь краткой
басней, –
Тут надобно писать не басню, а трактат.
Прибавлю все-таки алтыннику Сысою,
В честь «ривалюцаи» кричащему ура:
«Сысой, прошла твоя цветущая пора.
Смерть за тобой стоит с косою.
Ты и Сысойчики – вы ожили на срок,
Но вас не пощадит неотвратимый рок.
Настанет некий час, „его же вы не весте“,
Час пролетарского суда,
Победный, грозный час, когда
Вы вашей подлости плоды пожнете вместе!»
Рабовладельцы*
Большая торговая площадь. Деревянный помост. На помосте торговый комиссионер по продаже «вольнонаемных» рабов. Рядом с ним, шеренгой, «продающиеся». Вокруг помоста – громадная, тысяч в десять, толпа: покупатели, любопытные и т. п.
Комиссионер
Эй, честные господа,
Подходите сюда!
Товар лицом.
Полюбуйтесь этим молодцом!
Голос из публики
Рубаху-то с себя он пропил, видно?
Комиссионер
Слов нет, парень выглядит несолидно:
Одет не по последней моде.
Пролетарий, в некотором роде.
Всего на нем штаны да поясок.
Одну рубаху променял на хлеба кусок,
А другой рубахи не нашел в комоде, –
Да не в рубахе дело.
Полюбуйтесь на это тело:
Сложение Геркулеса,
Широкие плечи, могучая спина…
Не пьяница, не повеса…
Голос из публики
Какая цена?
Комиссионер
Кто больше даст, тот и купит!
Товарец, можно сказать, еще сырой.
А вот вам второй.
Первому не уступит.
Годен ко всякой работе.
Служил добровольцем во флоте.
По случаю побед и одоления
Ищет работы и прокормления.
Отличался. Имеет ордена.
Голос из публики
Какая цена?
Второй голос из публики
Да у него как будто нога не в порядке!
Комиссионер
Годится, чтоб ходить по огородной грядке.
Чай, ему не придется танцевать по паркету.
Особой беды нету.
Нога повреждена на войне.
Сойдет за здоровую вполне,
Хоть и не имеет настоящего вида.
Первый голос из публики
На кой нам ляд такого инвалида!
Второй голос из публики
Наплачешься с такой покупкой!
Комиссионер
Зато продается с уступкой!
Третий! Третий! Третий!
Без всяких таких междометий.
Парень хоть куда.
Фигура маленько худа.
А вообще все исправно.
Стукнуло двадцать лет недавно.
Еще не в полном соку.
Претерпел всего на веку.
Отца на заводе придавило лебедкой.
Мать померла, болела чахоткой.
Парнишка к работе внимателен,
В еде невзыскателен.
Может, теперь не всякому понравится, –
Он на хороших хлебах поправится…
Второй голос из публики
Да на нем кожа одна!
Первый голос из публики
Какая цена?
Второй голос из публики
Он ведь шатается от малокровия!
Комиссионер
Согласен на любые условия!..
Четвертый! Четвертый! Поглядите!
Тоже скажете: калека?
Да его хватит на два века.
Сколько, мил-сдари, дадите
За этого прекрасного молодого человека?
Этот – и остальные прочие –
Клад, а не рабочие!
Все бывшие солдаты.
Постой, дуралей, куда ты?
(Четвертый, отойдя в сторону, закрывает глаза руками, плачет.)
Возмущенные голоса рабочих из толпы
У, сволочи!
Отольются вам наши слезы!
Проходящая мимо дама с лорнетом
Какие… странные… курьезы…
* * *
Не похоже на правду, собственно говоря.
А между тем – всё правда в моем фельетоне.[1]1
Заимствовано из американской газеты «Нью-Йорк Кооль». См. «Правду», № 229 за 1921 г., отдел «За границей».
[Закрыть]
Происходило описанное девятого сентября
Тысяча девятьсот двадцать первого года, в
городе Бостоне,
В великой северо-американской демократии.
Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист –
ской братии
Закатит вам на митинге «демократическую»
истерику,
Пошлите его в… Америку!
«Владимирка»*
«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»…
Туго врезалась в твердую землю соха.
«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха»,
«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.
Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…
Эй, ты, н-ну,
Шевелись, сухопарая!»…
Борозда к борозде… Ком ложится на ком…
Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,
Роковая путина, «Владимирка старая»?!
Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.
Окруженные серым, суровым конвоем,
Пыльной летней порой – под мучительным зноем,
Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,
И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,
Кандалами гремя, испитые, недужные,
По «Владимирке старой» шагали они.
Не склоняя голов непокорных,
Не смыкая усталых и скорбных очей,
Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,
Мимо пышных усадеб своих палачей,
Подло-мстительной царской покараны карой,
В рудники за бойцом посылавшей бойца,
Шли они – без конца, без конца, без конца –
По «Владимирке старой!»
Сколько скорбных, невидимых нами теней,
Может быть, в это время проходят по ней
И дивятся на новые яркие всходы!
Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,
Не забудь благодарной слезой помянуть
Всех, кто в оные, злые, проклятые годы
Ради нас проходил этот жертвенный путь!
Азбука*
Я не скажу, что нынче вёдро.
Тут правды незачем скрывать.
Но все же я настроен бодро
И не намерен унывать,
Хоть на унынье нынче мода.
Из большевистского прихода,
Хоть человек я и не злой,
Я б гнал всех нытиков долой.
Одна любительница позы,
Из крайне-«левых» героинь,
Вчера шептала мне: «Аминь»,
Рисуя мрачные прогнозы.
Я ей сказал: «Шалтай-болтай!
Не хочешь петь, так улетай!»
Осточертели эти бредни,
Что, дескать, «мы уже не те».
Письмо крестьянское намедни
Пришлось прочесть мне в «Бедноте».
Письмо – великого значенья.
Вот образец для поученья!
Мужик стал просо разводить,
Да не умел за ним ходить:
Впервые стал он просо сеять.
Ан, урожай-то вышел плох.
Мужик не хныкал: «ах да ох!» –
Он просо стал усердно веять,
Чтоб приготовить семена
Лишь из отборного зерна.
Посеял. Вновь – одна кручина.
Мужик слезы не уронил,
Стал разбираться: где причина?
Не так он просо взборонил.
«Блажной!» Жена уж смотрит косо.
Но в третий раз он сеет просо.
И получились чудеса:
Вся золотая полоса, –
Согнулись мягкие метелки
Под тучной тяжестью зерна.
«И ведь земля-то не жирна!»
Пошли по всей деревне толки:
«Да на моей бы полосе…»
Решили просо сеять все!
Все это азбучно, бесспорно,
Но в этой азбуке – урок.
К чему стремится кто упорно,
То он получит в некий срок.
А в срок какой, ответить трудно.
Пороть горячку безрассудно.
Кому медлительность тяжка,
В том, стало быть, тонка кишка
Иль растянулась от натуги, –
Тогда для этаких кишок
Партийный нужен ремешок.
«Эй, подтянитеся, мил-други,
Чтоб близкий, может быть, всполох
Не захватил бы вас врасплох!»
