Текст книги "Сатиры"

Автор книги: Децим Ювенал

Сатира одиннадцатая

 
Если роскошный у Аттика стол, то слывет он великим;
Коль у Рутила – дурак. А какой у толпы возбуждает
Хохот бедняга Апиций! За всяким обедом, и в бане,
На перекрестках, в театрах – повсюду молва о Рутиле.
Он ведь, пока, – говорят, – его юные крепкие члены
Могут оружье носить, пока кровь горяча и кипуча,
Без принужденья извне, но, конечно, с согласья трибуна,
Хочет писать договор и предаться тиранству ланисты.
Дальше, не мало таких, кого часто у самого входа
¹⁰ К рынку мясному ждет кредитор, обманутый ими:
В жизни одна у них цель – набивать себе глотку и брюхо;
Лучше, отменнее всех их ест наиболее жалкий,
Тот, кому пасть суждено, кто, того и гляди, разорится.
Ну, а пока они ищут закусок во всяких стихиях:
Прихотям их никогда не послужат препятствием цены;
Правду сказать, им приятнее то, что стоит дороже.
Вовсе не так уже трудно найти себе средства к растрате, —
Блюда отдавши в залог иль поломанный бюст материнский,
Этак монет на четыреста сдобрить горшок свои обжорный:
²⁰ Этим путем и доходят они до окрошки ланисты.
Разница есть среди тех, кто ест одинаково: роскошь
То для Рутила, что даст Вентидию славное имя
И возвеличит его состоянье. Презренья достоин
Тот, кто умеет сказать, насколько возвышенней
Атлас Ливии гор остальных, и при этом все же не видит,
Чем его тощий кошель не похож на сундук, что окован.
Древний завет «Познайте себя» нам дан небесами:
Вот, заруби на носу, сохрани и в уме и на сердце, —
В брак ли вступаешь иль ищешь в сенате священном местечка;
³⁰ Не добивается жалкий Терсит Ахиллеса доспехов, —
Сам Одиссей из-за них осрамился и стал смехотворным;
Хочешь ли ты защищать сомнительной ясности дело
Или опасное, – сам рассуди и скажи себе, кто ты:
Сильный оратор, иль ты, как Матон да Курций, – кликуша.
Меру свою надо знать, наблюдательным быть и в великом
Деле, и в малом, и даже когда покупаешь ты рыбу:
Ежели есть на гольца у тебя, – не тянись за барвеной;
Что за конец тебя ждет, когда истощатся карманы,
А аппетит вырастает, когда и отцовские деньги
⁴⁰ И состоянье живот поглотил, куда все доходы
Канули, и серебро, к стада, и поля родовые?
Самым последним от этих господ уходит и перстень
Всадника: так Поллион подаяния просит без перстня.
Надо бояться не ранней могилы, не горькой кончины,
Нет: страшнее, чем смерть, для роскоши – нищая старость.
Путь большей частью таков: заемные деньги истратят
В Риме при заимодавцах; затем, когда остается
Самая малость и бедным становится заимодавец,
Вместо изгнания в Байи бегут и к устрицам ближе, —
⁵⁰ Ибо от денежной биржи уйти теперь уже лучше,
Чем перебраться на холм Эсквилина из шумной Субуры.
У покидающих родину только и горя бывает,
Что, к сожалению, в цирк не пойдут в течение года;
Не покраснеют нисколько они, немногие только
Стыд сохранят осмеянья и бегства их из столицы.
 
 
Нынче ты, Персик, узнаешь, действительно ль я исполняю
В жизни, в обычаях, в деле все то, что считают прекрасным,
Или, как тайный кутила, при всех стручки восхваляю,
Повару их заказав, но шепчу на ушко я: «Пирожных!»
⁶⁰ Раз уже ты обещался прийти ко мне в гости, я буду
Гостеприимным Эвандром, придешь ли ко мне Геркулесом
Или Энеем, но так или иначе родственным небу:
К звездам восхищен один был огнем, другой же – водами.
Блюда у нас каковы, не с рынка мясного, послушай:
Из Тибуртинской страны будет прислан жирнейший козленок,
Самый то нежный из стада всего, молоко лишь сосавший,
Он и травы не щипал, не обгладывал веток у ивы
Низкой, и в нем молока еще больше, чем крови. На смену —
Горная спаржа: ее собрала старостиха от прялки.
⁷⁰ Крупные, кроме того, еще теплые (в сене лежали)
Яйца получим и кур; затем виноград, сохраненный
С прошлого года таким, как он на лозах наливался;
Сигнии груши, Тарента (сирийские); в тех же корзинах
Яблоки с запахом свежим, нисколько не хуже пиценских.
И для тебя не вредны: после холода стала сухая
Осень, и в них уже нет опасности сока сырого.
Некогда это считалось роскошным обедом у наших
Первых сенаторов: Курий срывал в небольшом огороде
И на очаг небольшой он ставил капусту, что нынче
⁸⁰ Грязный презрел землекоп в своих тяжелых колодках,
Знающий вкус подчеревка свиного по теплой харчевне.
К праздничным дням сохранять в обычае некогда было
Ножку копченой свиньи, подвешенную на стропилах
Редких, и салом родных угощать с прибавкой парного
Мяса в рождения дни, коль оно оставалось от жертвы.
Раньше, бывало, кой-кто из родни, уже трижды бывавший
В звании консула, войск начальника и исполнявший
Должность почетную в бытность диктатором, шел спозаранку
К пиру такому с киркой на плече после горной работы.
⁹⁰ После ж, когда трепетали пред Фабиями, пред Катоном
Строгим, Фабрицием, Скавром и даже когда напоследок
Цензора нравов суровых боялся его же коллега, —
Право, никто не считал за серьезное дело, заботу —
Мысли о том, какова в Океане плывет черепаха,
Ставшая ярким и славным подножием римскому ложу;
Медное в те времена изголовье скромной кровати
Лишь головою осла в веночке украшено было,
Возле которой, резвясь, играли питомцы деревни.
Пища была такова ж, каковы и жилища и утварь;
¹⁰⁰ И неотесанный воин, не знавший еще восхищенья
Перед искусствами греков, когда при дележке добычи
Взятого города в ней находил совершенной работы
Кубки, – ломал их, чтоб бляхами конь у него красовался,
Шлем же носил вырезные рельефы: волчицу, веленьем
Власти смиренную, двух Квиринов под сенью утеса,
С голой фигурой Марса: копьем и щитом угрожая,
Он нависает, врага поразить и низвергнуть готовый.
Кашу тогда подавали в горшке этрусской работы,
Ну, а что есть серебра, – на одном лишь оружье блестело.
¹¹⁰ Все было в те времена, о чем позавидовать можно:
Храмов величье тогда заметнее было, и голос
Мог быть услышан в ночи по столице, когда наступали
Галлы на нас с берегов Океана, а боги служили
Сами пророками. Так наставлял нас в древние годы
И неизменно был полон заботы о благе латинском
Древний Юпитер из глины, еще не запятнанный златом.
Делались дома столы из собственных местных деревьев
В те времена, и на то шел старый орешник, который
Сломит порывистый Эвр и на землю повалит случайно.
¹²⁰ Только теперь богачам удовольствия нет от обеда:
Им ни лань не вкусна, ни камбала; мази и розы
Будто воняют для них, если стол их широкий не держит
Крепко слоновая кость с разинувшим пасть леопардом,
Сделанным из клыков, что шлют нам ворота Сиены,
Или же быстрые мавры, иль инды, что мавров смуглее;
Эти клыки в набатейских лесах оставили звери;
Слишком они тяжелы для голов. Аппетит возрастает,
Сила желудка растет, ибо стол на серебряных ножках
Беден для них, как кольцо из железа. А я опасаюсь
¹³⁰ Гордых гостей за столом, что сравнить меня могут с собою,
Худость мою презирая: ведь нету ни крошки слоновой
Кости у нас – ни игральных костей, ни фишек хотя бы;
Даже ножей черенки – и те не из бивней слоновых.
Впрочем, от этого нет никогда протухших припасов,
И неплохие у нас за столом разрезаются куры.
Правда, не будет таких мастеров разрезанья, которых
Хуже бы лавка была обученных Трифером ученым,
Где под его руководством и вымя свиное, и зайца,
И кабана, и козу, и скифских птиц, и фламинго,
¹⁴⁰ И гетулийскую лань разрезают тупыми ножами,
Так что по всей по Субуре гремит их обед деревянный.
Резальщик наш – новичок: не умеет стащить ни куска он
Козочки, ни крыла у фламинго; доселе неловкий,
Он лишь умеет украсть незаметный вовсе кусочек.
Кубки без всяких затей, что купили на медные деньги,
Нам не разряженный раб подает, а тепло лишь одетый.
Фригия? Ликия? Нет. Не искали его у торговца,
Денег не стоил больших. Обращайся к нему по-латыни.
Все в одинакой одежде рабы, коротковолосы, —
¹⁵⁰ Только сегодня они причесались, гостям услужая;
Тот вон – сурового сын пастуха, а скотника – этот:
Матери долгое время не видев, он тихо вздыхает,
В хижину тянет его, он грустит по знакомым козлятам;
Честный взгляд у раба и открытый характер: такими
Быть бы не худо и тем, что одеты в огненный пурпур;
В баню идет этот раб, не осипший и не развращенный
С малых годов, и еще не щиплет под мышками волос,
Не прикрывает свой член приставленной с мазями банкой.
Он вина тебе даст, разлитого на склонах гористых
¹⁶⁰ Местности той, откуда он сам, у подножья которых
В детстве играл он: отчизна одна – у вина и у служки.
Может быть, ждешь ты теперь, что здесь начнут извиваться
На гадитанский манер в хороводе певучем девчонки,
Под одобренье хлопков приседая трепещущим задом?
Видят замужние жены, лежащие рядом с мужьями,
То, о чем стыдно сказать иному в присутствии женщин:
Для богачей это способ будить их вялую похоть,
Точно крапивой. Но все же для женщин гораздо сильнее
Здесь наслажденье: их пол разжигается больше мужского
¹⁷⁰ И, созерцая иль слыша подобное, – мочится сразу.
Эти забавы совсем не годятся для скромного дома.
Пусть себе слушает треск кастаньет со словами, которых
Голая девка не скажет, в вертепе зловонном укрывшись;
Пусть забавляется звуком похабным и разным искусством
Похоти – тот, кто плюется вином на лаконские плиты
Пола: ведь здесь мы легко извиняем богатство; лишь бедным
Стыдно и в кости играть, и похабничать стыдно, когда же
Этим займется богач, – прослывет и веселым и ловким.
Наша пирушка сегодня нам даст другие забавы:
¹⁸⁰ Пенье услышим творца «Илиады» и звучные песни
Первенства пальму делящего с ним родного Марона;
Голос какой эти скажет стихи – не так уже важно.
Нынче же дай себе отдых желанный, оставив заботы,
Все отложивши дела, если можно, на целые сутки.
Мы о процентах ни слова, и пусть не вызовет желчи
Тайна твоя, что жена, выходя на рассвете обычно,
Ночью вернется во влажном белье от любовного пота
(Все в подозрительных складках оно), со сбитой прической,
С ярко горящим лицом и с румяными даже ушами.
¹⁹⁰ Ежели что беспокоит тебя, оставь у порога.
Мысли о доме забудь, о рабах, что все тебе портят,
Но особливо забудь о друзьях своих неблагодарных.
Празднество в эти часы в честь Кибелы пышно справляют,
Зрелища ждут – мановенья платка, и, как на триумфе,
Претор сидит (на коней разорился он); если позволят
Мне говорить в огромной толпе, в толпе чрезмерной,
Я бы сказал, что цирк вместил всю столицу сегодня;
Крик оглушителен: я узнаю о победе «зеленых».
Если бы не было игр, ты увидел бы Рим наш печальным
²⁰⁰ И потрясенным, как в дни поражения консулов в Каннах.
В цирк пусть идет молодежь: об заклад им прилично побиться;
Им-то идет – покричать, посидеть с нарядной соседкой,
Наша же старая кожа пусть пьет весеннее солнце,
Тогу откинувши прочь. Теперь тебе можно и в баню
Смело пойти, хоть еще до полудня час остается.
Так ты не мог бы и пять дней подряд провести, потому что
Образ жизни такой ведь довольно-таки надоедлив:
Нам удовольствие в том, что с нами бывает не часто.
 

Комментарии

Сатира двенадцатая

 
Право, Корвин, этот день – рождения дня мне приятней.
Праздничный дерн ожидает обещанных богу животных:
С белым овечку руном приведем мы Юноне-царице,
Белую также овцу мы дадим горгоносной Минерве;
Жертва, которую ждет от нас Тарпейский Юпитер,
Резво трясет своей длинной веревкой, готова бодаться,
Так как ведь это – игривый теленок, созревший для храмов,
Для алтаря, окропленья вином; не сосет уже вымя
Матери он, он портит дубы вырастающим рогом.
¹⁰ Если бы в доме моем был достаток, равный влеченью,
То притащили б вола пожирней пресловутой Гиспуллы,
Грузно-ленивую тушу, вскормленную не по соседству,
Но от умбрийских кровей – с изобильных пастбищ Клитумна,
С шеей, достойной удара слуги подюжее: ведь нынче
К нам возвратился друг, лишь недавно страх претерпевший;
Трепетен он до сих пор, удивляясь, что цел он остался,
Ибо, помимо морских невзгод, избег он ударов
Молнии: тучей сплошной превратилось в густые потемки
Небо, внезапно огонь поразил корабельные реи;
²⁰ Каждый поверить готов, что в него и ударило пламя,
В ужасе тут же поняв, что опасней кораблекрушенье,
Чем загоревшийся парус судна. Происходит все так же
Тяжко, как в случае бурь, о которых писали поэты.
Слушай, какая еще есть опасность, – и ты пожалеешь
Снова его, хотя все остальное – лишь доля того же
Жребия, правда, ужасная, впрочем, известная многим,
Как это нам говорит и множество досок обетных
В храмах, – недаром известно: Исидой живут живописцы.
Участь такая постигла и нашего друга Катулла:
³⁰ Так как средину судна уже всю заливало волнами,
Коих удары и тот и другой борта расшатали,
Так что и кормчий седой своим опытом им не принес бы
Пользы, – Катулл, уступая ветрам, стал выбрасывать вещи
За борт, бобру подражая, который себя превращает
В евнуха, чтоб избежать погибели из-за тестикул:
Так понимает зверек, что струи лишь бобровой нам надо.
«Все, что мое, – бросай!» – говорил Катулл; он готов был
Выкинуть самое ценное даже – пурпурные ткани,
Годные стать одеяньем изнеженного Мецената;
⁴⁰ Ткани другие – из шерсти, которой окраску природа
Трав благородных дала, помогал золотиться источник,
Чудный таинственной силой своей, как и воздух бетийский.
Не усомнился Катулл побросать серебро и сосуды —
Дело Парфения рук, целый кубок вместимостью с урну,
Кубок, достойный хоть Фола-кентавра, хоть Фуска супруги;
За борт пошли и лохани, и множество утвари разной,
Чаши резные, из коих пивал и Филипп Македонский.
Есть ли на свете другой кто-нибудь, кто бы нынче решился
Жизнь предпочесть серебру и имуществу – только спасенье?
⁵⁰ Не для того, чтобы жить, составляют себе состоянье
Многие, нет, – как слепцы, живут состояния ради.
Большую часть самых нужных вещей побросал он, и все же
Легче не стало; тогда он доходит, теснимый нуждою,
Вплоть до того, что, схвативши топор, подрубает и мачту, —
В этом спасенье его: при опасности крайней мы ищем
Средства защиты, корабль облегчая насколько возможно.
Вот и доверь свою жизнь ветрам, полагаясь на мачта
Да на борта: ты от смерти далек на четыре иль на семь
Пальцев, и то лишь тогда, если очень толсты эти доски.
⁶⁰ Сразу, пловец, запасай вместе с хлебом в плетенке с пузатой
Флягой – надежный топор: он тебе пригодится при буре.
После ж того, когда море уляжется, благоприятной
Станет погода, судьба путешественника одолеет
Ветры и волны пучин, и сучат рукодельницы Парки
Лучшую пряжу рукой благосклонной и белую нитку
Тянут тебе, и подул ветерок немногим сильнее
Легкого вздоха – судно понеслось не бессильным искусством,
Жалкое, вместо одежд лишь в раздерганных клочьях, с единым
Парусом, что на носу. Утихают ветры, и с солнцем
⁷⁰ Всходит надежда на жизнь. Уже видно высокую местность
С острой вершиной, ценимую Юлом дороже Лавина,
Города мачехи: имя свое получило то место
От белоснежной свиньи с удивительным выменем – радость
Трои сынам, – с тридцатью небывалыми в мире сосцами.
Входит и он наконец в огражденную мола громадой
Гавань: Тирренский маяк; как плечи округлые, дамбы
В море далеко бегут, оставляя Италию сзади;
Так ли тебя удивит от природы нам данная гавань,
Как этот порт? С разбитой кормой устремляется кормчий
⁸⁰ Внутрь, в безопасный залив в глубине этой бухты, доступный
Даже лодчонке из Бай. Матросы с обритой макушкой
Рады там поболтать об опасности и о спасенье.
 
 
Ну-ка, идите, рабы, тишину соблюдая, приличье,
Храмы гирляндой увейте, ножи посыпайте мукою,
Сделайте мягкий алтарь украшеньем зеленого дерна.
Сам я за вами иду – совершить по обряду большую
Жертву; вернувшись домой, где украшены только венками
Малые лики богов, что блестят от хрупкого воска,
Милости буду просить у Юпитера нашего, ларам
⁹⁰ Я фимиам воскурю, разноцветных рассыплю фиалок.
Все засверкало кругом: простирает длинные ветки
Дверь, и лампады с утра участвуют в праздничных жертвах.
 
 
Брось подозренья, Корвин. У Катулла, в честь возвращенья
Коего столько воздвиг алтарей я, ведь трое малюток,
Трое наследников. Что ж ожидать, чтобы другу такому,
Вовсе ненужному, кто пожертвовал хоть бы больную,
Полуослепшую куру: затрата была бы чрезмерна;
Ради чужого отца никто не подаст перепелки.
Если почувствует жар Галлита бездетная или
¹⁰⁰ Паций-богач, то таблички «за здравье» весь портик закроют;
Даже иной лицемер готов обещать гекатомбу,
Раз уж не видно слонов и нельзя их купить по соседству:
Этот не водится зверь на латинской земле и под нашим
Небом; его привезли, получив из страны чернокожих,
Он и пасется с тех пор в рутульских лесах, на полянах
Турна-царя, как Цезарев скот; никому он из частных
Лиц никогда не послужит: ведь предки слонов Ганнибалу
Тирскому только служили, да нашим вождям, да Молоссу;
Предки рутульских слонов носили когорты на спинах,
¹¹⁰ Целую войска часть или башни, идущие в битву.
Значит, не в Новии здесь, не в Пакувии-Гистре помеха,
Что к алтарям не влекут слоновую кость в приношенье
Ларам Галлиты как жертву, одну лишь достойную этих
Самых божеств – и ловцов их наследства достойную также.
Если позволишь заклать, так иной обречет тебе в жертву
Самых красивых рабов, самых крупных и телом дородных,
Либо он даже рабу иль служанке наложит повязку
Прямо, как жертве, на лоб, и если есть дома невеста,
Там Ифигения, что ль, он отдаст алтарям и невесту,
¹²⁰ Хоть бы не верил в подмен ее тайный трагической ланью.
Я земляка хвалю, предпочту завещанье неверной
Тысяче я кораблей, ибо если болящий избегнет
Смерти, то он уничтожит таблички, попавшись в ловушку
После заслуги такой изумительной, и, вероятно,
Сразу имущество все получит один лишь Пакувий:
Гордо он будет шагать, победивши соперников. Видишь,
Как исключительна польза – принесть Ифигению в жертву.
Пусть же Пакувий живет хоть Несторов век, я согласен,
Пусть он богат, как Нерон с грабежей, пусть золота – горы,
¹³⁰ Но он не мил никому, да и сам никого он не любит.
 

Комментарии

Книга V

Сатира тринадцатая

 
Все, что дурной образец повторяет, не нравится людям,
Сделавшим это: уж есть наказание в том, что виновник,
Сам осуждая себя, оправданья не видит, хотя бы
Претор пристрастно считал голоса из обманчивой урны,
Как полагаешь, Кальвин, рассуждают о новых злодействах,
О преступленье, о том, что попрана честность? Но ты ведь
Вовсе не нищий бедняк, чтобы средних размеров потеря
Бременем тяжким легла на тебя: мы видим нередко,
Сколько уж ты потерял; это случай, повсюду известный.
¹⁰ Ставший обычным, одна из многих превратностей судеб.
Громкие жалобы бросим: не должно быть горе мужчины
Более жгучим, чем мера его, и болезненней раны.
Ты же выносишь едва и ничтожную самую долю
Малых, легких невзгод, и кипит и клокочет утроба
Вся твоя из-за того, что приятель доверенных денег
Не отдает. Изумляться тебе ль, что несешь за плечами
Шесть десятков годов, что рожден в консулат Фонтея?
Разве тебе не принес ничего долголетний твой опыт?
Мудрость, которая нам наставленье несет в философских
²⁰ Книгах, победу дает над судьбой, но счастливыми также
Мы полагаем и тех, кто, наученный жизнью, умеет
Жизни невзгоды сносить и ярма не старается сбросить.
Где такой праздничный день, в какой не поймали бы вора,
Не было бы вероломств, обманов, преступно добытой
Прибыли, – денег таких, что берутся мечом или ядом?
Много ли честных людей? Насчитаешь их меньше, чем входов
В Фивы с семью воротами иль устьев обильного Нила.
Время такое теперь, что похуже железного века;
Даже природа сама не нашла для разбойного имя
³⁰ И не сумела назвать по какому-нибудь из металлов.
Мы и к богам вопием, и к людям взываем так громко,
Будто клиентов толпа выступленье Фесидия хвалит
Ради подачки. Скажи, старичок (ты уж соски достоин), —
Знаешь ты прелесть в деньгах чужих? Не видишь ты разве,
Что за насмешки в толпе вызывает твоя простоватость,
Ежели всем ты велишь свое слово держать и поверить
В то, что на всех алтарях обагренных и в храмах есть боги?
Некогда жили у нас первые люди, доколе
Серп земледельца не взял, убегая, Сатурн, диадему
⁴⁰ Снявший свою, и была еще девочкой малой Юнона,
Власти еще не имел в пещере Идейской Юпитер,
Пиршеств еще никаких не справляли живущие выше
Облак и кубка еще не давал илионский им мальчик
Иль Геркулеса жена; Вулкан не хватался за нектар,
После липарсккх мехов не вытерши черные руки;
Каждый из древних богов у себя обедал, и столько
Не было их, как теперь; с божествами немногими небо
Легче давило тогда на усталые плечи Атланта;
Жребий еще никому на глубинное скорбное царство
⁵⁰ Не выпадал, где Плутон с сицилийской женой своей мрачный;
Не было Фурий, камней, колеса, ни коршуном черным
Казни: веселье теней не смущали цари преисподней.
Чести отсутствие странным казалось для этого века:
Было великим грехом, искупления смертью достойным,
Ежели пред стариком не встал бы юнец или мальчик
Пред бородатым любым, хотя бы и знал он, что дома
Больше плодов у него, желудевые кучи обширней:
Чтили тогда старшинство на четыре каких-нибудь года, —
Даже незрелый пушок с сединой равняли почтенной.
 
 
⁶⁰ Нынче же, если твой друг признается в доверенных деньгах,
Если вернет целиком в кошельке твоем старом монеты, —
Честность его – чудеса, что достойны этрусского свитка
И очистительной жертвы овцой, венчанной цветами.
Как только я узнаю превосходного, честного мужа, —
Чудо такое равняю младенцу двутелому, рыбам
Дивным, найденным под плугом, иль самке мула жеребой;
Я беспокоюсь, как будто с дождем стали сыпаться камни,
Или, как длинная гроздь, рой пчел пустился на крышу
Храма, как будто река потекла удивительным током
⁷⁰ К морю и водоворот молока образует собою.
Горе твое, что тебя нечестиво нагрели на десять
Тысяч сестерций? А что, коль другой потерял двести тысяч.
Тайно ссуженные им? А третий – и большую сумму.
Что поместится едва в сундуке, до отказу набитом?
Так ведь легко и удобно презреть свидетелей вышних,
Лишь бы о том не узнал ни один из смертных. Посмотришь,
Как громогласно лжец отпирается, как он уверен:
Солнца лучами божится он твердо, тарпейским перуном,
Грозным Марса копьем, прорицателя киррского луком;
⁸⁰ Он побожится стрелой и колчаном Охотницы-девы,
Даже трезубцем твоим, Нептун, Эгея родитель;
Лук Геркулеса он вспомнит, прибавит и дротик Минервы, —
Словом, все то, что хранят небеса в оружейной палате.
Если же он и отец, то: «Съесть мне бедную. – скажет, —
Голову сына, сварив ее в уксусе александрийском!»
 
 
Есть и такие, что все полагают случайностью судеб,
Верят, что движется мир без всякого кормчего, смену
Дней и годов оборот производит природа, – и, значит,
Тот или этот алтарь потревожат без всякого страха.
⁹⁰ Все же боится иной возмездья вослед преступленью,
Верит в богов он, но слова не держит, а так рассуждает:
«Пусть с моим телом поступит Исида как ей угодно,
Очи мои поразит своим систром разгневанным, только б
Мне, хоть слепому, те деньги спасти, от которых отперся.
Стоят чахотки они, и разбитых колен, и вонючих
Ран: ведь и Ладас-бедняк был готов на подагру богатства
Ради, а он чемерицы не ел, Архиген был не нужен.
Что для него эта слава ступней, проворно бегущих,
Что ему скудная ветвь дает олимпийской маслины?
¹⁰⁰ Как ни велик будет гнев божества, он не скоро наступит:
Если хлопочут они покарать поголовно виновных,
Скоро ли им дойти до меня? Я, быть может, узнаю,
Что божество умолимо: таких оно часто прощает.
Многие делают то же, что я, но судьба их различна:
Этот несет в наказание крест, а другой – диадему».
Так от боязни жестокой вины он себя ободряет,
Опережая тебя, к священным зовущего храмам;
Мало того: он готов быть влекомым, гонимым к присяге.
Ибо, когда в нехороших делах проявляется дерзость,
¹¹⁰ Многие верят, что совесть чиста. Балаган он играет,
Вроде тех беглых шутов, что на сцене веселой Катулла.
Ты же, несчастный, вопишь, как и Стентор сам не сумел бы
Иль как Гомеров Градив: «Ты слышишь ли это, Юпитер?
Ты не подвигнешь уста, когда должен был бы исторгнуть
Божий свой глас, будь мраморный ты, будь и медный?
Зачем же Благочестиво тебе мы кладем, развернувши бумажник,
Ладан на уголь, телят рассеченную печень и сальник
Белой свиньи? Видно, нет никакого различия между
Ликами высших богов и Вагеллия статуей глупой».
 
 
¹²⁰ Выслушай, что тебе может сказать в утешение тот, кто
Киников не прочитал и не знает стоических правил,
Розных обличьем своим (ведь стоики тунику носят),
Кто Эпикура не чтит с его радостью малому саду:
Пусть у известных врачей исцеляются тяжко больные,
Ты же доверь свою жилу хотя б подмастерью Филиппа.
Если ты скажешь, что нет на земле столь гнусного дела,
Я промолчу, не мешая тебе бить в грудь кулаками
И ударять себя по лицу хоть раскрытой ладонью:
Кто потерпел беду, у того запираются двери,
¹³⁰ Деньги же с большим стенаньем семьи поминаются, с большим
Дома смятением, чем мертвецы: у всех непритворна
Будет при этом печаль, не довольствуясь краем раздранным
Платья и мукой очей, орошенных насильственной влагой;
Нет, настоящие слезы текут о потерянных деньгах.
Если ж ты видишь, что рынки полны одинаковых жалоб,
Если, прочтя много раз расписки, и те и другие
Скажут, что сделан подлог и что счет никуда не годится,
Хоть уличает и подпись людей, и печать сердолика —
Гемма, какую хранят в шкатулке из кости слоновой, —
¹⁴⁰ Что же, простак ты, мнишь, исключенье ты должен составить,
Будто бы сын белой курицы ты, редчайшая птица,
Мы же простые птенцы, яиц порожденье несчастных?
 
 
Случай твой самый простой, терпеть его надо без желчи:
Есть и похуже дела: нанятого припомни убийцу,
Вспомни поджоги, когда коварно подложена сера,
Чтобы огонь охватил всего раньше двери входные;
Вспомни и тех, кто ворует из храмов древних большие
Чаши со ржавчиной чтимой – богам приношенья народа —
Или венцы, принесенные в храм когда-то царями.
¹⁵⁰ Если где этого нет, святотатец найдется помельче:
Он соскоблит позолоченный бок Геркулесу, Нептунов
Лик поскребет, золотые пластинки утащит с Кастора;
Разве смутится привыкший Юпитера целого плавить?
Вспомни и тех ты, кто делает яд и кто ядом торгует,
Тех, кого надо бы в шкуре быка, зашив с обезьяной, —
В жалкой судьбе неповинной совсем, – утопить в океане.
Это лишь часть преступлении, о коих Галлик, столицы
Страж, узнает от рассвета до самого солнца захода.
Если ты хочешь познать человеческий нрав, тебе хватит
¹⁶⁰ Дома хотя б одного: через несколько дней возвратившись,
Ты не посмеешь уже после этого зваться несчастным.
Разве кого удивят среди Альпов зобы, а в Мерое
Груди у женщин полней, чем самый толстый младенец?
Кто поразится глазам голубым у германцев, прическам
Их белокурым, из влажных кудрей торчащих рогами?
Это обычно у них и общее всем от природы.
Против фракийских птиц, налетающих звонкою тучей,
Воин-пигмей со своим выбегает ничтожным оружьем;
Вот уж, неравный врагу, он подхвачен кривыми когтями
¹⁷⁰ И унесен журавлем свирепым на воздух. Когда бы
Видел ты это на нашей земле, ты бы трясся от смеха:
Там же, где целый отряд не выше единого фута,
Хоть и всегда эти битвы бывают, – никто не смеется.
 
 
«Разве же нет наказанья нарушенной клятве, обману
Низкому?» – Ну, хорошо: вот преступника тотчас же тащат
Цепью тяжелою, нашим судом на казнь обрекают, —
Что еще гневу желать? Ведь потеря останется та же:
Деньги врученные целы не будут, а крови немножко
Из безголового тела – какое же в том утешенье?
¹⁸⁰ «Но ведь отмщенье бывает приятнее благости жизни». —
Так рассуждают невежды, у коих, ты видишь, пылает
Сердце без всяких причин иль по поводам самым пустячным:
Как бы там ни был ничтожен предлог, его хватит для
Гнева. Этого, правда, не скажет Хрисипп иль Фалес, незлобливый
Духом, ни старый Сократ со сладкого медом Гиметта,
Что не хотел обвинителю дать хоть бы долю цикуты,
Принятой им в заключенье суровом: счастливая мудрость
Всякий вскрывает порок и все постепенно ошибки,
Прежде всего научая нас жизни правильной; месть же
¹⁹⁰ Есть наслажденье души незначительной, слабой и низкой:
Явствует это хотя б из того, что никто не бывает
Так отомщению рад, как женщины. Что ж, ускользнули
Разве от кары все те, чье сознание гнусного дела
Их постоянно гнетет и бьет их неслышным ударом,
Раз их душа, как палач, бичеванием скрытым терзает?
Денно и нощно носить свидетеля тайного в сердце —
Тяжкая пытка, жесточе гораздо и тех, что Цедиций
Изобретает свирепый, судья Радаманф в преисподней.
Пифия некогда так на вопрос отвечала спартанцу:
²⁰⁰ «Нет, безнаказанным то не останется, что ты задумал, —
Денег, врученных тебе, не вернуть и поддерживать клятвой
Этот обман». Ибо спрашивал он про мнение бога, —
Благостно ли Аполлон посмотрит на этот поступок?
Значит, за страх, не за совесть, он деньги вернул – и подвергся
Каре, святилища храма достойной и истины слова
Божьего, ибо погиб со всею семьей и потомством,
Даже со всей отдаленной родней. Вот каким наказаньям
Может подпасть даже самая мысль о греховном поступке.
Кто замышляет в тиши злодеянье какое, – виновен
²¹⁰ Как бы в поступке. А если попытка исполнена будет?
Он в беспокойстве всегда, за обедом он даже тревожен;
Как у болящего, глотка его пересохла, а пища
Пухнет, застрявши в зубах, и несчастный вино отрыгает:
Старое даже вино, альбанское, стало противно;
Лучшим его угостишь – на лице соберутся морщины
Сплошь, как будто его угощают терпким фалерном.
Если забота ему позволит хоть ночью забыться
И, на кровати вертясь, наконец успокоится тело,
Тотчас увидит во сне алтари оскорбленного бога,
²²⁰ Храм – я тебя, что обманут, и мозг до холодного пота
Сжат у него: твой чудесный, людей превышающий призрак
Страхом смущает его и в вине заставляет сознаться.
Это бывает с людьми, что дрожат и бледнеют при всякой
Молнии, живы едва при первых же грома раскатах,
Будто огонь не случаен, не бешенством ветров он вызван,
Но низвергается в гневе на землю как вышняя кара;
Если гроза ничего не смела, – еще в большей тревоге
Трусят они, что придет после этого вёдра другая.
Кроме того, если бок заболел и уснуть лихорадка
²³⁰ Им не дает, представляется им, что ниспослана болесть
Злым божеством, даже не верят они, будто камни и стрелы
Это богов. Не смеют они принести по обету
В храм хоть овцу, посулить своим ларам и гребень петуший:
Есть ли больному надежда какая, когда он преступник?
И не достойней ли жертве любой в живых оставаться?
Как неустойчивы все и тревожны бывают злодеи!
Твердости им достает, когда приступают к злодейству:
Что нечестиво, что честно, они сознавать начинают,
Лишь преступленье свершив. Но природа их неуклонно
²⁴⁰ К нравам проклятым ведет. Ибо кто же предел преступленьям
Может своим положить? И когда возвращается краска,
Раз уничтожившись, вновь на лицо загрубевшее? Кто же
Где-либо видел людей, что довольны одним лишь постыдным
Делом? И тот, кто тебя обманул, в западню попадется
Тоже, и в мрачной тюрьме попадет на крючок его тело,
Иль на Эгейского моря утес, иль на скалы, где много
Сосланных важных, – и ты эту горькую кару оценишь
Именно злого и сам наконец признаешь, довольный,
Что ни один из богов не глух и не слеп, как Тиресий.
 

Комментарии