Текст книги "См. статью «Любовь»"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

И все время, пока они сидят в засаде, Момик должен следить, чтобы звезда на груди Билла не блеснула, потому что иначе преступники смогут заметить их, и все-таки получается так, что эти бандиты убивают Билла по крайней мере двадцать раз на день пулями или ножами, но он всегда возвращается к жизни, и все благодаря Момику, который ужасно пугается, когда Билл умирает, и, может, это его страх, вернее, отчаяние, возвращает ему Билла, и тот поднимается с улыбкой и говорит: «Спасибо, Джонни, ты спас мне жизнь!» А Блеки тем временем хрумкает сахарные кубики: Момик все-таки умудрился склеить их из маминого песка пластиковым клеем и заморозил во льду, которым Эйзер-молочник набивает свои ящики с молоком и сметаной. Блеки уминает сладкие кубики с налипшей на них грязью и соломой, а Билл умирает и оживает, умирает и оживает, снова и снова, и это главное в этой игре, но, по правде, это ведь не игра, с какой стати игра? Момику совершенно не доставляет никакого удовольствия, что Билл то и дело умирает, но он не может прекратить это, потому что обязан тренироваться в оживлении, есть так много людей, которые ждут не дождутся, чтобы он уже стал в этом деле всемирно известным специалистом, как все ждали профессора Йону Солка, чтобы он придумал наконец свою прививку от детского паралича, и Момик прекрасно знает, что кто-то должен вызваться первым, и вступить в заколдованную страну, и бороться там с Нацистским зверем, и спасти всех, и вернуть их оттуда, нужно только изобрести какую-нибудь хитрость, разработать тактику и приемы, что-нибудь такое. Меир Хар-Цион, если бы ему пришлось сражаться со зверем, наверняка применил бы какой-нибудь гениальный и отчаянный ход, известный, может быть, только тренеру Гиоле Менди, которого мы специально привезли из Венгрии, такой исключительный волшебный метод, который сумеет поправить родителей Момика и теперь, и в прошлом тоже, но Нацистский зверь не соглашается пока что сбросить свою маску, и вообще с животными не видно большого успеха, Момику делается плохо всякий раз, когда он думает, что, может быть, он напрасно держит там в темноте всех этих несчастных существ, но тогда он говорит себе, что ничего не поделаешь – на войне порой страдают и те, которые ни в чем не виноваты (у него выписана такая фраза), как, например, собака Лайка, принесшая себя на алтарь науки в Спутнике-2, и единственно, что он может, это постараться еще больше, спать поменьше и все время брать пример с дедушки Аншела, который уже столько лет не сдается, и не отступает, и продолжает тянуть свою повесть, чтобы однажды, может быть, все-таки победить Геррнайгеля и покончить со всем этим, но иногда у Момика появляется ощущение, что дедушка так запутался в своем рассказе, что даже у Геррнайгеля лопнуло терпение.

Однажды во время обеда случился настоящий переполох: дедушка начал громко кричать, а потом приложил руку к уху и стал прислушиваться, лицо его покраснело, а губы начали дрожать, Момик вскочил, и от страха бросился к двери, и прижался к ней спиной, и мгновенно понял то, чего все время по своей глупости не понимал: этот Геррнайгель и есть Нацикапут, ведь «капут» означает «все, крышка!», это Момик знает из иврита, а «наци» – это Нацистский зверь, и теперь ясно, что Геррнайгель сердится на дедушку из-за его рассказа, потому что, как видно, он совершенно не согласен быть «капут» и требует, чтобы дедушка изменил рассказ, как ему нужно, но Момик понял и то, что и дедушка не слабак, совершенно не слабак – когда дело касается его рассказа, он становится совершенно другим человеком, да. Дедушка ухватил свою пулькеле, и поднял ее высоко-высоко, и потряс ею в воздухе, и воскликнул на своем старомодном иврите, что он не позволит Геррнайгелю вмешиваться в его историю, потому что этот рассказ – вся его жизнь, и вообще, что у него есть, кроме этого рассказа? И Момик, у которого сердце совершенно уже упало и теперь трепыхалось где-то в трусах, то есть, как говорится, ушло в пятки, увидел по лицу дедушки, что Нацикапут немного струсил и решил уступить, потому что дедушка и вправду выглядел твердым как кремень и совершенно уверенным в своей правоте, но вдруг отвел взгляд от стены и посмотрел своими пустыми глазами на Момика, и Момик почувствовал, что дедушка, если только захочет, наверняка может затащить в свой рассказ и его, Момика, как сделал с Геррнайгелем, и ему захотелось удрать, но он не мог сдвинуться с места, ноги будто приросли к полу, он пытался закричать, но у него пропал голос, и тут дедушка поманил его пальцем и велел немного приблизиться, и это было настоящее колдовство, потому что Момик действительно пошел к нему, хотя знал, что это его конец, что он войдет в рассказ и никто уже не вызволит его оттуда, но, к счастью, выяснилось, что дедушка вовсе этого не хочет, с чего бы ему вдруг хотеть? Ведь Момик такой хороший мальчик, и, даже если он капельку мучает несчастных животных в чулане, так это только из-за борьбы, и, когда он был уже совсем-совсем близко от дедушки, дедушка вдруг сказал совершенно отчетливым и тихим голосом, как самый обыкновенный человек: «Ну, видел ты этого гоя? Ойх мир а хохем – тоже мне умник!»

Конечно – хохем! – правильно, любой догадается, ведь и в иврите есть слово «хахам», идиш и иврит иногда бывают похожи, прямо как брат и сестра. И дедушка улыбнулся Момику приветливой улыбкой старого и мудрого человека, и похлопал его по плечу, как самый настоящий дедушка, и прибавил шепотом, что он еще обкрутит этого гоя, что называется, вернет его в Хелм, и Момик обрадовался неожиданной удаче и хотел спросить про рассказ, верно ли его предположение, что Сыны сердца воюют сейчас с Геррнайгелем, и еще: зачем младенец, потому что Момик немного разбирается в детективных рассказах и он прекрасно знает, что младенцы могут только помешать в опасных операциях, но тут произошло то, что всегда происходит: дедушка отпрянул, и посмотрел на Момика так, словно никогда в жизни его не видел, и начал быстро-быстро бормотать свои обычные слова и тянуть свои пей-й-йсни, и Момик снова остался совершенно один.

Он сложил обед, до которого не дотронулся, в коричневый бумажный пакет, чтобы отнести животным, и подумал, что, может, стоит все-таки посоветоваться с одним специалистом, про которого он иногда читает в газете и который занят тем же самым, что и он. Его зовут Визенталь, он живет в городе Вене и оттуда охотится за Нацистским зверьем. Если Момик напишет ему письмо, охотник, возможно, согласится открыть ему несколько важных вещей про этих зверей, например, где они прячутся, и что у них за привычки, чем они питаются, и как выслеживают добычу, и собираются ли они в большие стаи, и как это происходит, что из одного зверя получается целая армия, и правда ли (Момик думает, что нет) есть такое волшебное слово, как «Хаимова» (или «ураниум»), которое, если сказать им, сразу делает их послушными, и они пойдут за тобой куда хочешь, и вдруг у охотника имеется какое-нибудь фото зверя, живого или мертвого, чтобы Момик знал, чего следует ожидать.

В течение нескольких дней Момик был достаточно занят этими размышлениями, и непрерывно обдумывал, как составить письмо, и старался представить себе дом охотника, весь устланный звериными шкурами, и специальную полку для ружей, и луков, и трубок, и прибитые к стене головы тех зверей, которых он уже изловил в джунглях, со стеклянными глазами. Момик даже начал писать, но у него не получалось, он испортил, может, двадцать листов и не сумел ничего толком придумать, но на этой неделе он прочитал в Бейлиной газете, что охотник опять отправился на ловлю Нацистского зверья в Южную Америку, и там даже была его фотография: человек с красивыми и печальными глазами и высокими залысинами, совершенно не такой, каким Момик его представлял, и получилось так, что Момик снова остался совершенно один, без всякой помощи, и на тот раз он уже немного нервничал.

Он все время утешал себя, что в любом случае охотник не сумел бы помочь ему, потому что самое странное в этой борьбе против Нацистского зверя – это то, что человек должен сражаться с ним один на один и до всего доходить своим умом, ведь даже те, которые очень ждут, чтобы он помог им, не смеют прямо об этом попросить – как видно, из-за тайной клятвы, которую они кому-то дали, и Момик все время твердил себе, что просто он недостаточно настойчив и прилежен, недостаточно много об этом думает, и как раз в это время у него произошло несколько несчастных случаев на его собственной охоте. Началось с того, что покинутый родителями детеныш шакала укусил его пониже колена, и ему сделали двенадцать уколов от бешенства, и было очень больно, потом он нечаянно упал на маленького дикобраза, который спрятался в долине в кустах, и вся нога у его сделалась в красных точках, как сито. Момик всегда любил читать про животных, но пока он не начал бороться с Нацистским зверем, ему никогда не случалось дотрагиваться до них, и правду сказать, он догадывался, что это может быть достаточно страшно и даже противно, но вместе с тем как бы немножко и нет – вообще-то он чувствовал, что у него есть подход к животным, и иногда мечтал, что в конце концов, когда все это будет позади, он, возможно, возьмет себе собаку, обыкновенную собаку, не для борьбы, а просто для дружбы, но пока что поранившийся дикий голубь, которого он нашел у себя во дворе, почти выклевал ему глаз своим твердым клювом, и еще кот, которого он пытался изловить между мусорных баков, чтобы заменить им своего взбесившегося котенка, разодрал ему всю руку до самого плеча. Момик держался очень мужественно во всей этой борьбе, он никогда даже не предполагал, что может быть таким смелым и отчаянным, но понимал, что это от страха. Потому что он боялся. Нельзя еще забывать про ворон, родителей его вороненка. Теперь они уже были твердо уверены, что это Момик отнял у них ребенка, и каждый раз, когда он выходил из дому, пикировали на него, как египетские «МИГи», и, кстати, в первый раз, когда это случилось, одна из них сильно клюнула его в руку и в шею, и Момик немного сплоховал и устроил, как говорится, истерику, побежал в Киоск счастья и рассказал маме и папе о нападении, но не сумел как следует объяснить и вообще не знал, как на идише называется ворона, поэтому мама поняла все неправильно, но кровь и разорванную рубаху она очень хорошо увидела, и сразу помчалась с ним в поликлинику, и сообщила доктору Эрдрайх – со слезами, криками и обмороками, – какая случилась ужасная вещь: орел напал на ее мальчика и пытался похитить его (нужно сказать, что и через много лет после этого случая в Бет-Мазмиле находились люди, которые уверяли, что Момик – это тот мальчик, которого орел пытался утащить в свое гнездо). Но все эти мучения не принесли ни малейшей пользы: чулан со дня на день становился все более грязным, черным и зловонным, и Момик не решался шевельнуться в нем. Животные все больше дичали, жутко отощали, бросались грудью на стенки клеток, ранили себя, вопили и завывали. Раненый голубь сдох, но Момику было чересчур противно дотрагиваться до него, чтобы выбросить наружу. Труп тут же начал вонять, на запах явились муравьи и всякая прочая холера, у Момика появилось ощущение, что чулан полон паучьих нор, из которых выползают огромные пауки и плетут липкие холодные сети, в которые он угодит, если посмеет сделать хоть шаг. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким грязным и вонючим, как в эти дни. Он видел, что его маленькие пленники гораздо сильнее его, потому что они ненавидят его и знают, что такое быть дикими и голодными, и кидаться на стены, и отчаянно кричать, и он уже не мог сказать, кто тут на самом деле чей пленник, и подумал: может, это означает, что война уже началась, и зверь не дремлет, а с хитростью действует против него и вот-вот парализует его каким-нибудь детским параличом, о котором доктор Солк даже не помышлял, и это уже было по правде неприятно, не обязательно говорить страшно, но очень-очень неприятно, потому что Момик не представлял себе, откуда именно зверь может наброситься на него и что он сделает, когда начнет проявлять себя, и вдруг он появится из двух животных сразу, и успеет ли Момик сказать ему волшебное слово, какое-нибудь «Хаимова», прежде чем тот набросится на него и разорвет в клочья.

Он начал мазать себе ноги керосином из обогревательной печки, чтобы по крайней мере запах отпугнул зверя, и засунул по одному шарику нафталина в каждый карман штанов и рубахи, но чувствовал, что этого недостаточно, и тогда он начал готовить приветственную речь для зверя. Он писал эту речь по крайней мере целую неделю, потому что это должна была быть самая хорошая речь в мире, чтобы она могла мгновенно подействовать на огромного зверя, прежде чем он набросится на Момика. Вначале он написал, что нужно всегда быть хорошим, и считаться с ближним, и уметь прощать, как мы прощаем в Судный день, но, когда прочел это вслух, понял, что зверь не поверит. Нужно что-то более сильное. Он пытался думать об этом звере, то есть представить, что тот чувствует и что действительно может на него повлиять, даже попробовал нарисовать его, и у него получился какой-то очень сердитый и очень одинокий белый медведь с Северного полюса, который ненавидит весь мир, и Момик понял, что речь должна быть такой, чтобы мгновенно лишить зверя всей его злобы и ненависти, потому что существуют такие вещи, о которых тоскует душа даже насквозь промерзшего белого медведя с Северного полюса, и Момик написал тогда прочувствованную речь о крепкой дружбе двух друзей, которые любят друг друга, и просто об обыкновенных разговорах между папой и мамой и между папой и сыном, рассказал зверю, какими милыми и симпатичными могут быть младшие братья, как приятно взять их на руки или посадить в коляску и пойти прогуляться в торговый центр, и обо всяких таких немного глупых вещах, но у него было ощущение, что именно эти глупые вещи могут соблазнить зверя, как, например, футбольный матч в школе, когда ты забиваешь гол и все ребята дружно скандируют твое имя – только твое и никакое другое, или как прогулка субботним утром с папой и мамой, когда они с двух сторон держат тебя за руки и подкидывают в воздух: «Лети, лети, голубок, на запад и на восток!» – или как экскурсия вместе со всей школой на гору Фавор, когда весь твой класс шагает в ногу и поет, а ночью можно сколько захочешь беситься на молодежной базе, но после того, как он написал это все, и долго поправлял, и вписывал, и вычеркивал, и снова вписывал, и прочел наконец вслух, ему стало ясно, что это дурацкая речь, противная, дрянная и вонючая, и он разорвал ее в клочки, и сжег в раковине на кухне, и решил совсем отказаться от всяких речей, просто сидеть тихо и дожидаться, когда зверь явится. И пусть будет, что будет! Ему стало ясно, что зверь нарочно медлит и выжидает, только чтобы он нервничал и злился и с каждым днем становился все слабее, и именно поэтому он поклялся себе, что никогда-никогда – железно! – не сдастся и не ослабеет.

И вот недели примерно через две неожиданно появился некоторый шанс на победу, потому что к двум братьям присоединился еще один: мальчик Мотл, сын кантора Пейси. Эти дни Момик в жизни не забудет. Они читали в классе повесть Шолом-Алейхема, и Момик почувствовал что-то необычное и решил как будто просто так сказать об этом что-нибудь дома, после ужина, ну. И вдруг папа открыл рот и начал произносить целые фразы, Момик слушал, и слезы почти выступили у него на глазах от радости. Папины глаза, которые вообще-то голубого цвета, но все в красных прожилках, сделались вдруг ясными, как будто зверь на минутку отпустил его, и Момик тут же понял, что должен быть хитрым, как лис. Как лисица в басне про сыр и ворону. Он рассказал папе – как будто просто так – про «моего брата Элю», и про теленка Мени, и про речку, в которую вылили целую бочку чернил, и можно было невооруженным глазом видеть, как зверь разжимает челюсти и папа выпадает из его пасти прямо Момику в руки.

Понемногу-понемногу папа начал рассказывать про «одно маленькое местечко», и про переулки, затянутые грязью, и про деревья, на которых росли такие каштаны, каких тут и в помине нет, и про старика, торговца рыбой, и про водовоза, и про кусты сирени, и какой райский запах шел от хлеба в стране Там, и про хедер, в котором он учился, и про ребе, который, чтобы заработать еще какую-нибудь копейку, склеивал разбитые глиняные кувшины и стягивал им горловину железной проволокой, и как он в три года уже сам возвращался домой из хедера – в полной тьме и в метель, освещая себе дорогу самодельным фонарем из редьки, в которую втыкали свечку, и мама сказала вдруг: «Правда, там был такой хлеб, какого тут и в помине нет, сейчас, когда ты сказал, я вспомнила – мы сами пекли его дома, а как же! И ели потом целую неделю. Ой-ой-ой, Господи, хоть бы ты еще один разочек в жизни позволил мне попробовать его!» А папа сказал: «У нас, между нашим местечком и Ходоровом, был лес, настоящий лес, не как эта гребенка без зубьев, что тут насадил Основной фонд! Фонд-шмонд! И в лесу росли пожемкес, которых тут вообще нет, как крупная такая вишня». Момик просто обалдел, когда все это услышал, – значит, и там был Ходоров, как вратарь тель-авивского «Ха-поэля»! Но не стал перебивать и молчал, как настоящая рыба, и мама чуть-чуть повздыхала, поохала, покряхтела и сказала: «Правда, но у нас их называли ягдес», а папа сказал: «Ягдес – это другие, помельче. Ах, какие были фрукты, а мехая – наслаждение! А трава! Ты помнишь, какая там была трава?» И мама сказала: «Что значит, я помню? Как это можно забыть! Ой, зол их азей хобн кеах цу лебен – чтобы у меня так были силы жить, как я все это помню! Боже, какая зеленая, густая, свежая! – не то что тут: половина засохла, половина не выросла, не трава, а проказа! А когда жали пшеницу и ставили снопы на поле, ты помнишь, Товия?» – «Ах!.. – ответил папа и изо всей силы втянул в себя воздух, – а какой запах! У нас люди боялись спать в свежем стогу, чтобы, не дай Бог, не лечь один раз и совсем не проснуться…»

И хотя они говорили друг с другом, но получалось, что как будто и с Момиком, и, в сущности, по этой причине Момик начал читать и другие рассказы Шолом-Алейхема – какое имя для писателя! – которые в классе вообще не проходили. В школьной библиотеке он взял рассказы про Менахема-Мендла и про Тевье-молочника и начал прорабатывать их по порядку и как только он умеет – быстро и основательно. Местечко сделалось для него близким и знакомым, прежде всего он увидел, что многие вещи и так уже знает от ребят в школе, а то, что было непонятно, папа охотно ему объяснял, например, такие слова, как «габай», «галех», «меламед», «дардаки» и еще многие другие, и всякий раз, когда папа начинал объяснять, он припоминал еще что-нибудь и рассказывал еще немножко, а Момик все запоминал, и потом бежал в свою комнату быстрей записать в тетрадь «Краеведение» (эта была уже третьей по счету), и на последних страницах даже поместил небольшой словарик, в котором собирал слова из страны Там и переводил их на иврит, и у него уже набралось восемьдесят пять таких слов. На уроках краеведения, когда перед ним лежал раскрытый атлас Израиля, Момик производил всякие небольшие замены и давал собственные пояснения, например, вместо Тель-Авив писал Бобруйск, Хайфу менял на Касриловку, гору Кармель превращал в Еврейскую гору, на которой происходят чудеса, а Иерусалим в Егупец, и проводил такие линии карандашом, как полководец на карте военных действий. Менахем-Мендл ездил у него туда-сюда и по пути из Егупца в Жмеринку проезжал через Одессу, а по лесам Менаше тащился на своей кляче Тевье-молочник, Иордан становился рекой Сан, которая – можете себе представить? – каждый год требовала новую жертву, и так это продолжалось до тех пор, пока не утонул сын раввина, тогда раввин проклял реку Сан, и она пересохла и стала тонюсеньким ручейком, а на горе Фавор Момик написал карандашом «Аголден бергл» и нарисовал маленькие бочонки с золотом, которые припрятал там шведский король, когда бежал от русского войска, и на горе Арбель изобразил небольшую пещеру, такую, как была возле маминого местечка Болихов, – это ужасный разбойник Добуш вырубил ее для себя в скале, чтобы прятаться и замышлять всякие злодейские планы. У Момика было много всяких замечательных идей.

А в долине Эйн-Керем три брата бешено носились на Блеки и скакали со скалы на скалу, крепко держась друг за друга. Могучий Билл восседал впереди, Момик посередке, а мальчик Мотл сзади, и пейсы его весело развевались за ушами, глаза сияли, мускулы крепли день ото дня, еще немного – и можно будет взять его на настоящую боевую операцию.

Понятно, что ему приходилось объяснять многие вещи, с которыми он вовсе не был знаком, например, что такое звуковой барьер, который преодолевают самолеты, поступающие к нам от нашего истинного друга и союзника Франции, и кто это Натаниэль Бельсберг, религиозный бегун из команды «Элицур», который с Божьей помощью запросто побил прежний рекорд на дистанции в пять километров, и что это за «Огневой ансамбль Сулеймана», исполняющий свою музыку на пустых канистрах из-под керосина, и что именно делают в охлаждающем бассейне нового атомного реактора в Нахаль-Рубине, и зачем нужно всегда-всегда ходить с куском толстого сложенного в несколько раз картона в нагрудном кармане (чтобы задержать пули, когда тебе целятся прямо в сердце), и что значит ответная операция – три кулака и палец, – которую Мотл почти провалил, потому что не мог сидеть терпеливо в засаде и ждать, и что такое автомат «узи» и «супермистер», потому что у них в местечке, как видно, автоматы и самолеты назывались иначе.

Однажды Момик нарочно задержался в школьной библиотеке и просидел там до самой темноты, пока госпожа Гуврин наконец не сказала, что уходит, но он подождал еще немного на спортивной площадке и, только когда убедился, что он в самом деле теперь один, вытащил из школьной сумки свою тайну – редьку, которую разрезал пополам и выскреб изнутри перочинным ножом, – воткнул в нее свечку, и зажег, и шел всю дорогу осторожно-осторожно, чтобы свечка не потухла под дождиком, между высокими сугробами по дремучему лесу, в котором растут каштаны, и кусты сирени, и большие пожемкес, хотя, может быть, они не пожемкес, а ягдес, но какая разница, и вдыхал запах свежеиспеченного хлеба, который как раз вытаскивали из печей и ставили на стол, пересекал могучие реки со всякими лягушками, головастиками и пиявками, и прошел через скотский рынок, где в это время продавали хорошую и добрую лошадь, которую очень любили и свели на рынок только потому, что в доме совсем не осталось денег и не на что было купить еду, шел в точности как трехлетний мальчик, который возвращается из хедера ребе Ичеле домой, где имеется еще куча детей, мальчиков и девочек, его братиков и сестричек, а когда он придет, то будет сидеть под столом и есть, как едят в панских хоромах, и тут на самом деле навстречу ему показались его мама и папа, которые уже сошли с ума от волнения, и когда увидели его, бредущего по улице Борохова, как он осторожно идет себе и следит, чтобы свечка у него в руках не погасла, шагает размеренно и сосредоточенно, как бегун, который должен доставить из очень далекой страны олимпийский факел на Макабиаду, то есть еврейскую олимпиаду, то застыли на месте, прижавшись друг к другу, и совершенно не понимали, что тут происходит, и он хотел сказать им что-нибудь хорошее, но лицо у папы вдруг все перекосилось, как будто от злобы и отвращения – как будто он прикоснулся к чему-то скверному, и он поднял свою огромную руку и с силой ударил по свече – но не задев при этом Момика, – свечка упала в лужицу на асфальте и погасла, и папа сказал таким чужим придушенным голосом: «Хватит этих глупостей! Ты должен взять себя в руки, пора уже быть нормальным ребенком!» – и с этого дня ничего больше не рассказывал ему про местечко и про то, как он был маленьким. И Мотл тоже не возвращался, наверно, не хотел. А может, Момику уже сделалось не так хорошо с ним из-за всего, что случилось, и в результате Момик снова остался совершенно один – вернее, один на один со своими животными, а Нацистский зверь и не думал появляться.

Ночью мама наклоняется над его кроватью и принюхивается к его ногам, воняющим керосином, и говорит вдруг на идише что-то ужасно смешное. «Господи, – говорит она, – может, ты пойдешь уже забавляться в другое место, с какой-нибудь другой семьей?»

Нельзя забывать, что кроме всех этих расследований, и экспериментов, и охоты на зверя, и прочих волнений, были еще самые обыкновенные дела, и нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил, что тут что-то неладно, и начал задавать всякие вопросы, и совать свой нос в его жизнь, и нужно было готовиться к контрольным, и каждый день с восьми до часу сидеть в классе, а это можно вытерпеть, только если представляешь себе, что все, кто сидит тут рядом с тобой, на самом деле ученики какой-то секретной школы, которая действует в подполье, и всякий раз, как снаружи раздаются шаги, нужно хвататься за пистолеты и быть готовыми ко всему – ко всему! И нужно еще ухаживать за дедушкой, который в последнее время сделался очень нетерпеливым и раздражительным, как видно, этот наци замучил его до смерти, и, кроме того, Момик был обязан обдумывать всякие хитрости и тактики и не забывать произносить особые заклинания всякий раз, когда Насер, псякрев, объявлял, что не пропустит наши суда через Суэцкий канал, и по почте приходили всякие идиотские открытки с фамилией Момика, кто-то вписал его в список, и поэтому приходилось отправлять каждую неделю целые горы открыток с именами людей, которых он вовсе не знал, вычеркивать первое имя в списке и добавлять внизу какого-нибудь другого мальчика, которого он знал, потому что, если он не станет этого делать, случится, не дай Бог, какое-нибудь несчастье, как, например, с одним банкиром из Венесуэлы, который наплевал на такую открытку, и не стал ничего отправлять, и тотчас разорился, и жена его умерла, чтобы не знать нам такого горя, и не спрашивайте, сколько денег требуется, чтобы только купить и отправить все эти открытки, и еще счастье, что мама тут как раз не стала скупиться и дала ему сколько нужно, а кроме этого всего была еще история с Лейзером из седьмого класса, уже три месяца подряд каждый день отбиравшего у Момика бутерброд, который мама давала ему на завтрак. Вначале он, правда, очень расстроился, потому что не мог понять, как мальчик, который всего на три года старше его, уже может быть таким грубым и скверным, таким шварце, и, похоже, совершенно неисправимым и безнадежным, если не боится совершать такое ужасное преступление, как вымогательство, за которое наверняка можно угодить в тюрьму, но потом решил, что, если уж это случилось с ним и свалилось на него вот так, среди бела дня, самое лучшее не думать об этом, потому что он обязан беречь силы для более важных вещей, и все равно Лейзер сильнее его, и чем это ему поможет, если он будет все время думать, и обижаться, и плакать, и захочет умереть – чем? Поскольку Момик научный и математический ребенок, который умеет принимать правильные решения, он сразу же подошел к Лейзеру и логически доказал ему, что, если другие ребята увидят, что он каждый день – каждый день! – отдает ему свой бутерброд, они сразу же побегут к учительнице и наябедничают, поэтому он предлагает ему более надежную шпионскую систему. Лейзер, этот бандит, преступник и вымогатель, который живет в одном из асбестовых бараков, что тянутся по склону горы, и лоб которого украшает внушительный шрам, принялся что-то сердито возражать, но потом, как видно, обдумал то, что Момик сказал ему, и замолчал. Момик вытащил из правого кармана лист с заготовленным заранее списком шести надежных мест на территории школы, где один человек может потихоньку спрятать бутерброд, а какой-нибудь другой человек может подойти и без всякого опасения вытащить его оттуда. Уже зачитывая список, Момик почувствовал, что Лейзер немного жалеет и раскаивается, что связался с ним, а он сам как раз наоборот наполняется гордостью и уверенностью. Из левого кармана он достал второй список, тоже приготовленный для Лейзера, в котором по порядку были указаны все дни текущего месяца вместе с указанием – против каждого дня, – где в этот день будет находиться бутерброд. Теперь уже было ясно, что Лейзер проклинает свою глупость. Он даже забормотал, что, дескать, хватит тебе чудить, Элен Келлер, это была шутка, катись ты к черту со своим вонючим бутербродом, кому он нужен! – но Момик не стал его слушать, потому что почувствовал, что он сильнее этого бандита, хотя запросто мог сказать: ладно, значит, покончили со всем этим вымогательством, – но невозможно уже было удержаться, и Момик назло врагу пихал оба листа Лейзеру в руки и сказал очень строго: начинаем с завтрашнего дня.

Завтра ты найдешь бутерброд в указанном в списке месте. Назавтра он сидел в засаде, согласно всем правилам сыщиков и разведчиков, и видел, как Лейзер приближается к тайнику, то и дело заглядывая в бумагу, и трусливо озирается по сторонам, а потом в мгновение ока, как кошка, хватает бутерброд, которому уже нисколько не рад, и, наоборот, глядит на маленький аккуратный пакетик, который Момик так красиво завернул, как на какую-то гадость и отраву, которую он теперь обязан проглотить, потому что у него уже нет выхода, и, даже если он совершенно не захочет, ему все равно придется сделать все так, как Момик сказал, он уже не посмеет нарушить этот сложный гениальный план, который сильнее его (и похоже, что и Момика тоже). И помимо всего этого, Момик не прекращал день за днем сражаться с Нацистским зверем всеми способами, которые только мог изобрести, потому что ему становилось все более и более ясно, что тут никак невозможно потерпеть поражение, ведь от этого по правде зависят его жизнь и судьба, и слишком много разных вещей и людей замешаны в это дело, а если зверь по-прежнему отказывается сбросить свою маскировку, то это только потому, что он хитрее Момика и у него есть огромный боевой опыт, но ясно, что если он все-таки пожелает высунуться, то сделает это только на глазах у Момика и никого другого во всем мире, потому что только Момик готов бросить ему вызов, бесстрашно и дерзко, и даже пожертвовать всем-всем, как солдаты, которые первыми бросаются на колючую проволоку, чтобы остальные могли пройти по их телам.