Текст книги "См. статью «Любовь»"

Автор книги: Давид Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Тут можно открыть еще одну тайну: именно они, эти израильские марки, подсказали Момику идею начать рисовать марки страны Там. В последнее время, благодаря всему, что он услышал от своих стариков о стране Там, он уже составил почти целый альбом. До этого ему приходилось довольствоваться лишь тем, что он знал сам, и это было совсем немного и не особенно интересно – теперь уже молено признаться, что в основном он рисовал своего папу, в точности как на синей марке достоинством в тридцать прутот нарисован Хаим Вейцман, наш первый президент, а маму он нарисовал с голубем мира в руках (голубь мира – два кулака) и в белом платье, как на марке Еврейских праздников, и Бейлу в виде барона Эдмонда де Ротшильда, потому что она тоже известная благотворительница, с гроздью винограда сбоку, в точности как на настоящей марке, и больше ему нечего было тогда рисовать, но теперь все совершенно изменилось: Момик уже нарисовал множество марок с дедушкой Аншелом Вассерманом в виде доктора Герцля, провозвестника Еврейского государства, на Двадцать третьем сионистском конгрессе, потому что дедушка Аншел тоже пророк и провозвестник, и на коричневой марке он изобразил маленького господина Аарона Маркуса в виде Маймонида с тяжелой цепью на шее и в смешной такой шляпе, и на другой коричневой марке Макса и Морица в виде двух разведчиков Земли Израильской, которые вместе тащат на шесте огромную виноградную гроздь – Гинцбург шагает впереди, голова опущена, и изо рта в маленьком кружке торчат вечные его два слова, а сзади тащится Зайдман, розовенький и вежливый, в правой руке вонючая сумка, и у него изо рта тоже торчат два слова, те же самые, что у Гинцбурга, ведь он всегда делает то же самое, что другой человек, которого он в эту минуту видит перед собой, но самая лучшая идея у Момика возникла для Мунина: на марках Еврейских праздников было изображение белого голубя, красиво парящего в воздухе, и надпись: «Голубь мой в расселине скалы», и Момик просидел целых три дня и нарисовал, может, двадцать таких голубей, пока у него не вышло то, что он хотел, а именно: изображение господина Мунина, летящего по небу в окружении множества других птиц, которые всегда сопровождают его из-за крошек хлеба, и господин Мунин получился в точности как настоящий, со своей черной шляпой и огромным, как картофелина, красным носом, только на рисунке у него были белые, как у голубя, крылья, а у края марки Момик пририсовал крошечную беленькую звездочку и подписал меленько-меленько «счастье», потому что ведь туда Мунин так желает попасть, верно? В его коллекции еще много прекрасных и интересных марок, например Мэрилин Монро с блондинистыми волосами, почти такими же красивыми, как парик Ханы Цитрин, и шлейфом, на котором он написал (Бейла помогла ему перевести): «Мэрилин Монро редт идиш», ведь она обещала учить, но Мэрилин – это просто так, для удовольствия, а главное в коллекции – новые марки страны Там, все местечки и исторические достопримечательности, как, например, старый Клойз (Момик нарисовал его похожим на новый Дворец культуры), и ежегодная ярмарка в Нойштадте, про которую рассказывали, что Илия-пророк собственной персоной посетил ее, переодетый бедным крестьянином, и виселица в городе Плонске, на которой болтается страшный злодей Бобо, и Еврейскую энциклопедию он тоже нарисовал, и даже скрягу Элияху Лейба из Динува, города Ханы Цитрин, того Элияху Лейба, про которого рассказывали, что он от своей скупости не давал жене обедать, и на рисунке можно было прекрасно видеть, как жадина вырезает ножом звезду Давида на каравае хлеба, чтобы быть уверенным, что от него не отрежут, когда его не будет дома, и потом Момик нарисовал еще очень красивую и удачную серию со всеми животными из страны Там. Надо сказать, что тут на него просто с неба свалилась удача, потому что он случайно нашел фигурки всех этих животных за стеклянной дверцей Бейлиного буфета. Тысячу и даже больше раз он был у нее и не понимал, что это такое, и, только когда к ним прибыл дедушка и Момик начал свою борьбу, он вдруг понял, что эти малюсенькие фигурки из цветного стекла – в точности как звери, которые водились когда-то в стране Там, потому что ведь Бейла привезла их Оттуда! В буфете жили голубые газели, и зеленые слоники, и фиолетовые орлы, и даже множество рыб с длинными хрупкими цветными плавниками, и кенгуру, и львы, и все такие крошечные и нежные, совершенно прозрачные, запертые в стекло, и ни в коем случае нельзя дотрагиваться до них, потому что они запросто могут разбиться, и каждый как будто застыл на бегу или на лету, как, впрочем, случается со всеми, кто прибыл Оттуда.

И вот в тот день после обеда Момик успел нарисовать Шаю Вайнтрауба с длинной, как кукурузный початок, головой, сидит себе с наморщенным от избытка мыслей лбом, а сбоку вверху Момик пририсовал ему бутылку вина и мацу, а потом нарисовал мальчика Мотла в виде десантника, как на марке «К десятилетию израильского парашютного спорта», и аккуратно вырезал на этих новых марках зубчики, и приклеил их в свой альбом, поглядел на часы, и увидел, что уже шесть, и сразу включил радио, потому что в шесть бывает «Детский уголок», и там как раз рассказывали про короля Матиуша Первого, Момик слушал, но каждую минуту вскакивал, потому что вспоминал, что позабыл что-то сделать: наточить все карандаши, чтобы были острые, как булавка, расстелить на полу газету и начистить на ней обувь – и свою, и папы, и мамы, пока не заблестит так, чтобы было любо-дорого посмотреть, и еще записать в свою секретную тетрадь «Краеведение» все, что прочел вчера в газете, главное, что две первые лошади на израильской сельскохозяйственной выставке в Бет-Дагане уже понесли и все ожидают потомства, и потом передача окончилась, он выключил радио и взял книгу «Эмиль и сыщики», которую любил читать, во-первых, потому, что она интересная, а во-вторых, потому, что в ней есть пять опечаток, которые он обожает каждый раз находить заново, и тогда он может пойти и проверить, записаны ли они уже в его в тетради, на странице «Опечатки», куда он выписывает все ошибки, которые находит в книгах и в газетах, и не важно, что он прекрасно знает, что записаны. У него набралось их уже почти сто семьдесят, и вот на часах уже шесть тридцать три, Момик идет и ложится в гостиной на диван, под картиной, которую родители получили в подарок от тети Итки и дяди Шимека, это большая картина, написанная маслом, со снегом, и лесом, и рекой, и мостиком, так наверняка выглядят Нойштадт или Динув, в которых его приятели-старики жили когда-то давным-давно, и, если устроиться на диване таким особенным образом, немного согнувшись и скрючившись, можно увидеть, что в верхнем углу между веток дерева появляется личико, или почти личико, ребенка, про которого знает только Момик, и, может быть, это тот самый его сиамский близнец, но нельзя знать наверняка, и Момик смотрит на него сколько нужно, но на самом деле он делает это сегодня не особенно сосредоточенно, потому что у него уже несколько дней очень болит голова, и глаза тоже болят, но ему нельзя быть усталым, потому что главная сегодняшняя война еще вообще не начиналась, и Момик вдруг вспоминает, что вот прошло уже несколько часов с тех пор, как он решил быть писателем, а он еще ничего не написал, как видно, потому, что не нашел ничего такого, о чем можно писать, ведь он ничего не знает ни об опасных преступниках, как в «Эмиле и сыщиках», ни о подводной лодке, как у Жюля Верна, его жизнь такая обыкновенная и скучная, просто мальчик, которому девять лет и три месяца, что можно об этом рассказать? Он посмотрел еще раз на свои большие желтые часы, встал с дивана, еще немного покрутился по квартире, сказал сам себе, так, смехом: голова болит видеть тебя, Товия, как ты тут кряхтишь и крутишься вокруг своих крехцев, – в точности как кто-то говорит кому-то в этом доме, но это почему-то не очень развеселило его. Все-таки, когда он посмотрел на часы в следующий раз, было уже без двадцати одной минуты семь, и тогда он начал транслировать самому себе в голове репортаж последних минут решающего матча, который состоится вскоре в городе Вроцлаве в Польше между нашей национальной сборной и сборной Польши, и позволил полякам вести с разрывом в четыре гола, и за пять минут до финального свистка, когда положение было абсолютно капут, наш тренер Гиола Менди в отчаянье поднимает глаза на трибуны с ревущими от восторга польскими болельщиками, и что он вдруг видит там? Мальчика! Мальчика, на которого достаточно взглянуть один раз, чтобы понять, что это прирожденный игрок, футболист до мозга костей, футболист, который создан, чтобы спасти нашу сборную, – если бы ему в школе хоть один разочек позволили участвовать в игре, он показал бы им тоже, ладно, пусть! Гиола Менди берет перерыв, шепчет что-то судье, судья соглашается, и весь стадион смолкает. Момик медленно-медленно спускается по ступеням и выходит на поле. И сейчас же организует нашу оборону и нападение как полагается, ведь у него имеется опыт в этих делах с тех пор, как он тренировал Алекса Тухнера, и за четыре минуты Момик все переворачивает, как говорится, с головы на ноги, и наша сборная выигрывает со счетом пять четыре – чтобы так оно и было по правде! – и таким образом на часах становится уже без четырнадцати минут семь, ну, уже скоро! – и Момик идет в ванную, и умывается горячей водой, и упирается носом в точности в то место, где в центре зеркала тянется длинная щель, и слышит дождь, который опять идет снаружи, и полицейскую машину, которая тут же начинает предупреждать через рупор, чтобы не превышали скорость, и Момик вдруг вспоминает, что забыл дать дедушке в четыре чай и таблетки против запора и всякой прочей холеры, и ему делается немного совестно из-за этого, все можно сделать с этим дедушкой, а он даже не почувствует, правда, как младенец, и большое счастье, что у Момика доброе сердце, потому что другие дети радовались бы, что дедушка такой дурачок, и подстраивали бы ему всякие пакости. Момик высовывает голову из ванной и слышит, что дедушка начал наконец просыпаться и продолжает разговаривать сам с собой, как обычно, и остается еще девять минут, и Момик вытаскивает изо рта пластину и чистит зубы пастой «Слоновая кость», изготовленной из таких особенных слоников, которых выращивают в поликлинике, и тем временем произносит много всяких слов, в которых есть звук «с», потому что, когда ставят пластину, «с» портится и нужно следить, чтобы он не пропал совсем, и тогда уже наконец стенные часы в гостиной бьют семь, и издали, возможно от Бейлиного дома, можно услышать сигнал «Новостей», сердце Момика колотится сильней, он начинает отсчитывать их шаги от Киоска счастья до дома, но не спеша, совсем медленно, потому что они ведь не могут ходить быстро, и у него начинают чесаться ладони и под коленями тоже, и почти в ту самую секунду, которую он заранее вычислил, снаружи слышится скрип калитки и папин кашель, мгновение спустя дверь открывается, папа и мама входят в квартиру, негромко говорят ему «шалом» и, как были, в пальто, и перчатках, и в сапогах с нейлоновым пакетом на каждом сапоге, останавливаются на пороге и начинают поедать его глазами, и Момик, который чувствует себя так, как будто они и вправду терзают его и рвут на части, стоит тихо и все позволяет им, потому что знает – это именно то, в чем они нуждаются, и тогда из своей комнаты показывается дедушка Аншел, очень смущенный, в широченном свисающем до земли папином пальто поверх пижамы и старых папиных ботинках – правый на левой ноге и левый на правой, – и направляется в таком виде к дверям, чтобы идти на улицу, но папа осторожно задерживает его и говорит, что сейчас нужно ужинать. Папа, он всегда добрый и осторожный со всеми несчастными, даже Макса и Морица он жалеет, но дедушка не понимает, почему его не пускают, и пытается слегка сопротивляться и настаивать, но под конец сдается и позволяет усадить себя за стол, только ни за что не соглашается снять пальто.

Ужин.

Это совершается так: прежде всего мама и Момик быстро-быстро накрывают на стол, мама вытаскивает из холодильника и ставит на плиту все свои огромные кастрюли и, когда они разогреваются, накладывает еду в тарелки. С этого момента начинается опасность: мама и папа изо всех сил набивают рты и покрываются испариной, глаза у них выпучиваются – Момик притворяется, что ест, но все время потихоньку наблюдает за ними и размышляет про себя, как это могло случиться, что из бабушки Хени вышла такая толстая женщина, как его мама, и вдобавок – как у папы и у мамы получился такой щуплый и низенький мальчик, как он, Момик? Он подцепляет что-то на кончик вилки и отправляет себе в рот, но от страха кусок застревает у него в горле. Родители обязаны есть за ужином очень много, чтобы быть сильными, однажды они сумели удрать от смерти, но второй раз она уж точно не выпустит их из своих лап. Момик отщипывает крошечные кусочки от ломтика хлеба и складывает их квадратиком, потом он лепит из хлеба катыш побольше и разрезает его точно пополам, и еще раз пополам, и еще раз (тут требуются руки хирурга, который делает операции на сердце, чтобы добиться такой точности!), и еще раз – он знает, что за ужином на него не станут сердиться из-за таких вещей, потому что тут всем не до него. Дедушка в огромном тяжеленном пальто рассказывает что-то себе и Геррнайгелю и мусолит кусок хлеба, мама вся пылает от жара и великого усердия, шея ее совершенно скрылась за беспрерывно жующим ртом, у папы по лицу стекает пот, они уже вытирают стенки кастрюль здоровенными кусками хлеба и с жадностью уминают их. Момик глотает слюну, очки у него запотели, мама и папа расплываются в тумане и бросают последний взгляд на груду кастрюль и сковородок, тени их колышутся и прыгают по стене у них за спиной, Момику вдруг кажется, что они слегка парят в воздухе, в горячих парах супа, и он едва удерживается, чтобы не закричать от страха. Да поможет им Бог, произносит он про себя на иврите и тотчас повторяет на идише, чтобы Бог тоже понял, и прибавляет, как мама: мир зол заин фар дайне бейнделах – чтобы мне лучше лечь костьми ради твоих косточек!

Наконец наступает минута, когда папа откладывает в сторону вилку и издает продолжительный крехц, оглядывается по сторонам, как будто только теперь замечает, что он у себя дома и что у него имеется сын и еще какой-то дедушка. Битва окончена, они выиграли еще один день. Момик подскакивает к крану и пьет, пьет воду. Теперь наступает время разговоров и давно надоевших, можно сказать, опостылевших вопросов, но как можно сердиться на того, кто только что чудом спасся от смерти? Момик не сердится и сообщает им, что уроки сделал, что завтра он начнет готовиться к контрольной по Торе и что учитель опять спрашивал, почему родители не разрешают ему поехать вместе со всем классом на экскурсию на гору Фавор (это новый учитель, и он ничего не знает). Тем временем папа поднимается и усаживается за столик в гостиной, расстегивает ремень на брюках, и вся масса его огромного живота мгновенно вырывается на свободу, как водохранилище, прорвавшее плотину, заполняет всю комнату и вытесняет Момика на кухню. Папа протягивает руку и, не глядя, нашаривает настройку приемника. Он всегда делает так. Подождет, пока приемник разогреется, и начинает крутить настройку: Варшава, Берлин, Прага, Лондон, Москва – почти не слушает и крутит дальше: Париж, Бухарест, Будапешт – перескакивает от страны к стране, от города к городу, как будто у него не хватает на них терпения, и только Момик догадывается, что папа каждую минуту ждет сообщения из страны Там, которая должна позвать его наконец к себе, чтобы он возвратился из изгнания, и снова стал королем, и жил во дворце, как ему на самом деле положено, а не так, как он тут, однако его все еще не зовут.

Наконец папа сдается, возвращается к «Голосу Израиля» и слушает репортаж «Из кнессета и его комиссий». Глаза его прикрыты, можно подумать, что он дремлет, но положитесь на него, он все слышит и по каждому вопросу, который там обсуждают, у него находится весьма едкое замечание. Вообще, политика делает его очень раздражительным и даже опасным, Момик стоит в дверях кухни и слушает, как мама, по своему обыкновению, нараспев подсчитывает ножи и вилки, которые моет, но Момик не смотрит на нее, а потихоньку ведет наблюдение за папиными руками, бессильно свисающими по обе стороны кресла. Каждый палец покрыт серым пушком и слегка раздулся, но совершенно невозможно узнать, что бы ты почувствовал, если бы эти пальцы вдруг коснулись тебя, потому что они никогда этого не делают.

Ночью Момик лежит в своей постели без сна и думает, что папина страна Там была такой маленькой прелестной страной, утопающей в парках и густых лесах, с почти игрушечной железной дорогой, и начищенными до блеска паровозиками, и замечательными цветными вагончиками, и военными парадами, и отважным королем, и главным егерем, и Клойзом, и ярмаркой, на которой торговали скотом, и еще всякими нежными прозрачными зверюшками, бродившими по склонам гор и холмов и сверкавшими на солнышке, как изюминки в пироге, но беда заключается в том, что страна Там заколдована, и дальше все становится непонятным: почему проклятье обрушилось вдруг и на детей, и на взрослых, и на животных и заставило всех закоченеть и застыть на месте? Ясно, что это сделал Нацистский зверь, он как дракон пронесся над землей, и его ядовитое дыхание поразило и заколдовало всех, и то же самое сделала Снежная Королева в сказке, которую Момик читал, когда был маленький.

Момик лежит в постели и рассказывает себе всякие истории, а мама тем временем строчит на своей швейной машине, нога ее опускается и поднимается, опускается и поднимается, дядя Шимек приделал ей такую специальную высокую педаль, потому что до нормальной ей в жизни не дотянуться своей коротенькой ногой. С тех пор в стране Там все покрылись тончайшим слоем стекла, которое не позволяет им шевельнуться, и нельзя даже прикасаться к ним – они как будто живые, но на самом деле они не живые, и только один человек во всем мире может расколдовать и спасти их – и это Момик. Момик почти как доктор Герцль, но немножко по-другому. Он даже подготовил бело-голубой флаг для страны Там и между двух голубых полос нарисовал большую куриную ногу, мамину пулькеле, и приделал к ней сопло, как у «супермистера», и снизу подписал: «Если захотите, это не будет сказкой!» Но, несмотря на это все, он еще понятия не имеет, что должен делать, и это немного беспокоит и даже злит его.

Иногда перед тем, как улечься, они заходят к нему в комнату и стоят возле его кровати – приходят попрощаться, прежде чем примутся за свои кошмары. Момик весь сжимается и боится шелохнуться, он обязан притворяться спящим, чтобы было видно, что он счастливый и здоровый ребенок, что ему удивительно хорошо, и он все время улыбается, даже во сне, ой, люли-люли, до чего же веселые сны тут снятся! Иногда у него появляются такие великолепные идеи, прямо как у Эйнштейна, и он бормочет, как будто сквозь сон: «Ну, бей уже, Йоси, ну! Мы сегодня обязательно выиграем…» – или что-нибудь в этом роде, чтобы порадовать их. Однажды, когда выдался особенно трудный день, и дедушка особенно рвался после ужина на улицу, так что пришлось даже запереть его в комнате, и он начал ужасно кричать, и мама заплакала, в этот день Момик запел им, как будто сквозь сон, израильский гимн: «Еще не угасла надежда двух тысячелетий…» – и от волнения описался, и все только для того, чтобы они видели, что нет никаких причин беспокоиться о нем, и вообще не нужно тратить их тревоги на него, лучше пусть поберегут свои силы на действительно важные вещи: на ужин, и на свои кошмары, и на крехцы, и на молчание, – и, когда он засыпает наконец, издалека-издалека доносится голос Ханы Цитрин – но может, это уже сон, – которая кричит Богу, чтобы пришел уже наконец! И слабое протяжное мяуканье котенка, взбесившегося в чулане, тоже пробирается в его сон, и он обещает себе постараться еще больше.

У него было два брата.

Нет, начнем с того, что некогда у него был друг. Друга звали Алекс Тухнер, он прибыл в прошлом году из Румынии и почти не знал иврита – только самую капельку. Учительница Нета посадила его рядом с Момиком потому, что Момик может служить хорошим примером, и еще потому, что он лучше всех в классе знает иврит, и, может быть, вообще потому, что Момик наверняка не станет обижать человека, который только что прибыл в страну. Когда Алекс подошел и сел рядом с Момиком, все в классе стали смеяться, потому что оказалось, что они оба очкарики. Алекс Тухнер был невысокий мальчик, но очень сильный, когда он писал, мускулы у него на руке так и ходили ходуном. У него были светлые волосы, жесткие и встопорщенные, и, хотя он был в очках, было ясно, что это не от чрезмерного чтения. Он все время ерзал на стуле – сидел как на иголках, но разговаривать не любил, и все сразу обратили внимание на его «р», такое очень странное «р», как у стариков в их переулке. Ребята прозвали их обоих «поляки». Момик и Алекс даже друг с другом почти не разговаривали, но под конец Момик решился и на уроке краеведения передал Алексу записку, в которой спрашивал, хочет ли Алекс завтра прийти к нему домой. Алекс пожал плечами и сказал, что ему все равно. После этого Момик весь день уже не мог сидеть спокойно, после ужина он спросил у мамы и папы, можно ли ему привести домой друга, и мама и папа удивленно переглянулись и начали задавать всякие вопросы: что за друг, и откуда он взялся, и что он хочет от Момика, и он из наших или из этих, и может ли Момик поручиться, что он ничего не стащит и не будет рыться в их вещах, и чем занимаются его родители, и… Момик рассказал им все, что знал, и под конец они сказали, что ладно, если Момику так уж необходимо привести его, пусть приходит, только чтобы Момик все время следил за ним и не спускал с него глаз. В эту ночь Момик почти не уснул от волнения и все время думал, как он и Алекс будут вместе, и как они организуют сборную из них двоих, и как, и как, и как, а утром он оказался в школе уже в половине восьмого.

После занятий Алекс пошел к нему, и по дороге они купили в торговом центре фалафель, Алексу нравится фалафель, а Момику вообще-то нет, но все это было так необычно и замечательно: покупать и платить, и, оказывается, можно вдруг есть не дома, и под конец он отдал половину своей порции Алексу, который налил и натолкал в питу столько всяких острых приправ, что продавец даже пошутил, дескать, придется тебе заплатить вдвойне. Они пришли к Момику домой и сделали вместе уроки, а потом стали играть в шашки – гораздо интереснее играть вдвоем, Момик вообще-то еще ночью решил помалкивать, как настоящий мужчина, как Алекс, например, но не сумел удержаться, потому что зачем же тогда, в сущности, друг? Чтобы молчать, как два чурбака? Он принялся обо всем расспрашивать Алекса, и про учебу, и где он раньше жил, и как там было, но Алекс отвечал скупо и неохотно, и Момик испугался вдруг, что Алексу скучно, что он встанет и уйдет, побежал на кухню, залез на стул и вытащил из маминого тайника плитку шоколада, которую она держала для гостей, но теперь это было, как говорится, чрезвычайное положение, и Момик принес Алексу шоколад и рассказал ему, что у него была бабушка Хени, которая недавно умерла, тогда Алекс отломил от шоколада кусочек и еще кусочек и сказал, что у него тоже умер отец, и Момик прямо подскочил, потому что в таких делах он как раз разбирается, и спросил, умер ли его папа у этих, но Алекс не понял, что значит эти, и сказал, что его папа скончался от несчастного случая, он был боксер и получил на ринге такой сильный удар, что умер, поэтому он, Алекс, теперь за главного в доме, и Момик замолчал и подумал, какая интересная жизнь была у этого Алекса, а Алекс сказал: я там был чемпионом нашего класса по бегу.

Момик, который знает наизусть все показатели и все рекорды на всех олимпиадах и, конечно, всех чемпионов в своем классе, сказал, что тут, чтобы быть в сборной класса, нужно пробежать шестьдесят метров за восемь и пять десятых секунды, а Алекс сказал, что он теперь немного не в форме, но потренируется и войдет в сборную. Он говорил очень уверенно, и ни разу не улыбнулся Момику, и все уминал – кусок за куском – шоколад, который мама хранила, может, целый месяц.

– Они мне сказали: ашкентози бех, бех, – пожаловался Алекс, но лицо его при этом оставалось абсолютно непроницаемым, – это про то, что фиг я буду в сборной.

А Момик сказал:

– Сами они ашкентози, не все, конечно, но те, которые так говорят.

– Алексу они не будут так говорить, – сказал Алекс.

Он был так уверен в себе, что Момик тут же поверил ему и понял, что так оно и будет, но все-таки ощущал какую-то грусть и удивлялся, почему Алекс не стал больше говорить про сборную, а побродил немного по дому, потрогал без всякого стеснения разные вещи, крутанул со всей силы колесо швейной машины и начал задавать такие вопросы, которых гости не должны задавать, а потом сказал, что ему надоело в доме, и Момик подскочил и спросил, не хочет ли он хорошего чаю, как спрашивают, например, Бейлу или тетю Итку с дядей Шимеком, когда они говорят, что пора уходить, но Алекс поглядел на него такими немного разочарованными глазами и спросил, можно ли у них здесь поделать что-нибудь такое интересненькое на улице, Момик подумал и сказал, что можно пойти в кафе к Бейле, потому что она умеет рассказывать про всякие интересные вещи, тогда Алекс поглядел на него еще раз, скривил рот и спросил:

– Ты что, всегда такой?

Момик не понял и спросил:

– Какой – такой?

Тогда Алекс спросил, есть ли тут, на этой улице, другие ребята, и Момик признался, что вообще-то нет, это очень маленькая улица, вообще не улица, а переулок. Он удивился, потому что думал, что Алекс, новый репатриант, не особенно захочет водиться с местными, именно из-за этого Момик все время надеялся, что они с Алексом смогут дружить, ведь Момик вежливый и деликатный мальчик, не дразнится, не насмешничает и не ругается, как эти хулиганы, но вспомнил, что Алекс все-таки новенький тут, не знает в точности что и как и ему потребуется некоторое время, пока он поймет, что у Момика в одном мизинце больше ума, чем в башке у всех этих хулиганов, которые безобразничают и пробегают шестьдесят метров за восемь и пять десятых.

Ладно, они спустились вниз, вышли в переулок, и, поскольку дело было осенью, старая груша, которая растет во дворе у Бейлы, была вся увешана спелыми и даже наполовину уже подгнившими грушами, и Алекс только глянул и тут же закричал:

– Что? И ты это допускаешь?! – И бросился во двор, и сорвал несколько груш, и одну дал Момику.

Момик, у которого сердце колотилось как бешенное, откусил и стал жевать, но не проглотил, потому что это же воровство, да еще у кого? – у Бейлы! Они пошли по направлению к горе Герцля, и Алекс еще раз сказал, что он будет в сборной, и у Момика вдруг вспыхнула просто гениальная идея, и он сказал Алексу, что будет его тренером, а Алекс сказал: «Ты? Да что ты в этом понима…» Но Момик не позволил ему докончить и быстро-быстро объяснил, что может быть прекрасным тренером, потому что читал все обо всех тренерах в мире и дома у него есть спортивные снимки, которые он вырезает и собирает из всех газет – он сказал: «Из всех газет в мире!» – и ведь ни капельки не соврал, потому что вырезал из «Пшегленда» тоже, – и что он может составить план олимпийских тренировок, тем более что у него есть часы с двумя секундными стрелками: для десятых секунды тоже, а это самое важное для тренера по бегу. Алекс захотел посмотреть часы, и Момик показал ему, и Алекс сказал:

– Что ж, попробуем. Я добегу вон до того столба, а ты засекай время.

И Момик сказал:

– Готовьсь!.. Старт! Беги!

И Алекс побежал, а Момик следил по стрелкам и сказал:

– Десять и девять десятых, но не надо тебе так размахивать руками, потому что ты зря тратишь силы.

И Алекс сказал, что вообще-то он согласен, чтобы Момик тренировал его, но приходить к нему домой он больше не хочет. Так началась их большая дружба, но Момик не любит вспоминать об этом.

А кроме того, у него были два брата.

Старшего звали Билл. Раз в месяц галантерея Лифшица, которая в торговом центре, получает новый журнал со всеми его приключениями, и Момик стоит там сбоку и потихоньку читает, и Лифшиц ничего не говорит ему, потому что он из того же самого местечка, что мама Момика. Это очень замечательные рассказы, из которых многому можно научиться. Его брат Билл, он в самом деле очень крутой парень, он такой сильный, что ему нельзя появляться в школе и защищать Момика, если кто-нибудь его бьет или вообще обижает, потому что Билл с одного удара может уложить человека на месте. Момик взял с него клятву, что он ни во что не станет вмешиваться. Даже когда этот бандит Лейзер стал отнимать у него завтраки и по крайней мере два раза в неделю Момик поднимался с земли в школьном дворе весь в грязи и с разбитым носом, он тайно про себя улыбался, потому что опять сумел сдержаться и не позвать на помощь Билла. Билл называет его Джонни, и они оба перебрасываются между собой такими очень короткими фразами с большим количеством восклицательных знаков, как, например: «Двинь ему в челюсть, Билл!!!» – «Красивая работа, Джонни!» – и все такое прочее. У Билла на груди сверкает серебряная звезда, это означает, что он шериф. У Момика пока нет никакой звезды, зато у них на двоих есть один замечательный конь, которого зовут Блеки. Блеки понимает все, о чем они говорят, каждое слово. Он любит бешено носиться по долине, но всегда потом возвращается и трется головой о грудь Момика, и это очень приятно, но почему-то именно тогда учительница Нета вдруг спрашивает, чему это он, Шломо Нойман, так улыбается, и Момик тотчас прячет Блеки. Он таскает у мамы сахарный песок и проводит с ним всякие опыты, чтобы превратить его в такие твердые кубики, как Блеки любит, но это пока не очень-то у него получается, а Еврейская энциклопедия еще не дошла до буквы «с», и Момик уверен, что даже когда она до нее доберется – если вообще доберется, – то отошлет его к статье «кубики», но уже сейчас необходимо найти какой-то способ кормить лошадь, верно? По крайней мере три раза в неделю они скачут по ущельям Эйн-Керема, возвращают детей, которые заблудились в горах или которых потеряли родители, или устраивают засаду, как Чарльз Орд Вингейт, против разбойников, которые грабят поезда. Иногда, лежа в засаде на животе, Момик видит над горой Герцля высокую трубу нового здания, которое там только недавно выстроили и дали ему смешное название «Яд ва-Шем» – «Память и имя». Момик придумывает себе, что это труба океанского лайнера, который плывет в Иерусалим, и на борту у него тысячи нелегальных иммигрантов из страны Там, которых нигде в мире не хотят принимать, как во времена Британского мандата, псякрев! Но они с Блеки и Биллом как-нибудь спасут их всех – или с помощью гениальных идей, или опытов с животными, или израильского атомного реактора, или рассказа дедушки Аншела (Сыны сердца помогут им), или еще как-нибудь, а когда он спросил своих стариков про эту трубу, они посмотрели друг на друга и нахмурились, и под конец Мунин сказал, что там выстроили такой музей, а господин Аарон Маркус, который уже несколько лет не выходил из дому, спросил, уж не художественный ли это музей, и Хана Цитрин засмеялась таким наглым и грубым смехом и сказала: «Самый что ни на есть художественный! Художества людские, вот что там».