Текст книги "Грибной дождь для героя"

Автор книги: Дарья Вильке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Казак

Война с деревенскими была странная и незаметная.

Драк с ними почти никто не видел. Просто на следующий день от одного к другому, как пожар по сухому бурелому, разлеталась новость. Снова – драка.

Кто-то их боялся до чертиков, а кто-то – наоборот, приятельствовал и бегал за ворота, в поля, жечь костры и запекать колхозную картошку.

Шептались, что когда в поселке только-только раздали участки и старшие ребята приехали помогать родителям – перекапывать землю и вытаскивать огромные пни, которые остались от вырубленного леса, – случилась первая драка. Стенка на стенку. Кто начал и как все было на самом деле – никто уже и не помнил. Знали только: кого-то увозили на скорой помощи в больницу, а из наших, поселковых, ребят один угодил в тюрьму.

Тюрьма – это очень далеко, страшно и таинственно, так, что мурашки по коже.

Оттуда не выйти никогда.

Казак был младшим братом «уголовника», как называли взрослые того, что сидел в тюрьме, – и грозой всего поселка. Непримиримым врагом деревенских. Стоило им заехать в поселок и случайно повстречать Казака или кого-нибудь из его дружков – и драки было не миновать.

Щупленький, стриженный коротко-коротко, с неподвижным лицом и оспинками на правой щеке и крутом лбу, он казался совсем нестрашным, когда шел по главной улице своей знаменитой походкой вразвалочку – как матросы. Если б не руки – словно высеченные из мрамора, как у скульптур в музее, с рельефными мышцами и угрожающе выпуклыми венами.

«Кулаки у него стальные», – сказал однажды Пашка. Хоть разок почувствовать на себе, правда ли это, вовсе не хотелось.

Казак курил. Совсем как взрослые мужики – закуривал, сложив ладони раковинкой, потом небрежным, шикарным движением боднув воздух, гасил спичку и выкидывал ее в сторону. Или шел по поселку с прилипшей в углу рта сигареткой – ну чисто дворовый хулиган из старых книжек.

Казак ругался матом. Не робко и задиристо, как ругались другие мальчишки. Нет, он ругался как-то размашисто, с удовольствием. И казалось, что грубые матерные слова вполне могли заменить ему нормальные, которыми разговаривали все мы.

Казак плевался. Между крепких передних зубов у него была щель – и оттого он, приподнимая верхнюю губу, становился похожим на наглого кролика. Издавал странный, утробный звук. Потом раздавался свист – будто Казак замахивался хлыстом, и на асфальт выстреливала дугой густая струя.

В этот момент Казак был прямо-таки вараном из передачи «В мире животных», захватывающим маленькую зверюшку длиннющим языком.

Казак не смеялся – он щерился, чуть приподнимая губу, презирал всех и вся, растягивал рот странным, пугающим оскалом.

Вместе с Казаком приходила и его свита.

Маленький вертлявый Буратино – лицо усыпано золотистыми конопушками, острый нос, как у деревянного сыночка папы Карло, всклокоченная шевелюра топорщится светлыми кудрями – все время заискивающе улыбался, глядя на Казака снизу вверх. Эта чуть-чуть кривоватая улыбочка будто навсегда приклеилась к его веснушчатому лицу.

Лешка-Пескарь – круглолицый, похожий на крепкое яблоко, хмурый и серьезный. Чуть что – он грозно, с вызовом, оглядывал всех, готовый, если надо, пустить в ход кулаки.

Гитарист Миша вышагивал гоголем – словно был музыкантом при короле – руки в брюки, за плечом гитара, и насвистывал фальшиво простенький мотивчик.

В общем, таких, как Казак, бабушка называет «плохой мальчишка». Но ему, конечно, все равно, как его называют.

– Эх, костерочек, – сказал ухарски Симка, размахиваясь и со всей силы вколачивая топорик в белую, будто сочную еще, середку круглого бревнышка.

Жечь костер у маленького пруда на берегу – сделаешь шаг и уже чернеется у самых ног ночная вода – так же здорово, как и на бугре. Там можно глядеть, как догорает вдали закат и проносятся куда-то в сторону Ярославля одинокие машины. А здесь – как огонь костра выхватывает у ночи кусочек запруды, круги на воде – должно быть, от неведомой рыбы – и ряды жесткой осоки, щеточкой.

– Скоро спутник пойдет, – мечтательно сказал Пашка, закинув голову, чтобы лучше было видно звезды.

– Большая Медведица, – отозвалась сестра-Ася и сразу же похвасталась: – А я знаю, как найти Маленькую: нужно от ручки отсчитать три звезды. Вон она, ручка!

– Сама ты ручка, – отчего-то обиделся Пашка и принялся ломать об колено сухие ветки, которые они с Симкой принесли из леса. Когда он кидал ветку в костер, она поднимала мириады искр, просто настоящую волну – волна летела к веткам старого дуба, стараясь лизнуть листву, и исчезала в черном небе.

Полинка доставала из необъятных карманов куртки маленькие круглые картофелины и куски ноздреватого черного хлеба.

Мы наперегонки очищали ивовые прутики – чтобы жарить мягкие ломти над огнем. «Тьфу-ты-черт», – ругалась сестра-Ася шепотом – ее кусочек так и норовил упасть в костер.

Больше всего на даче я люблю такие уютные костры. Не нужно бежать куда-то и бояться, что вот-вот пропустишь в поселке что-нибудь интересное. Вот оно, все самое интересное, – перед тобой, на расстоянии вытянутой ладони.

Стали подходить те, кто увидел в черноте ночи наш огонь. И Макс-панк с Кривой улицы у леса – в кожаной мотоциклетной куртке, косолапый, с длинными, почти по пояс, волосами. И мальчик Ваня, папа у которого такой богатый, что, говорят, дома у него стоит настоящий компьютер. И белобрысая дылда Танька с Третьей линии – она играла в футбол не хуже мальчишек и донашивала вещи старшего брата.

Все они садились тихо вокруг костра, протягивали руки к теплу, смотрели, как неистово пляшет пламя.

Из темноты – прямо в огонь вылетела куцая коряга, подняв нам в лицо целое облако золы, – вышел сначала Буратино. Паясничая, чуть поклонился всем гитарист Миша, улыбаясь одними – черными, как маслины, – глазами. Потом – король за шутом – появился Казак. Постоял молча у костра – за спиной Леша-Пескарь, верный телохранитель. Присел, кивнул Ване – ну что ты там рассказывал, давай дальше. Разговор, было замолкший, разгорелся вновь.

Казак выругался – так, как умел только он, – витиевато и грубо. Будто не умел говорить нормальными словами.

Я не люблю, когда ругаются. И Полинка не любит. Матерное слово делает мне больно – как сверло у зубного врача. Если кто-то из ребят ругается, я прошу перестать. Сначала они не понимали, думали – выпендриваюсь, хочу показаться особенной. А теперь привыкли. И перестают. Все, кроме Казака.

Я набралась смелости – заговорить с Казаком не такое уж легкое дело.

– Слушай, можно не ругаться?

Он внимательно – как всегда – посмотрел на меня. Когда на тебя смотрит Казак, кажется, что ты – маленький жучок. Или божья коровка.

– Нельзя, – и выругался снова. Теперь – позабористее.

Буратино подобострастно захихикал.

– Ну подумаешь, мат, – пожала плечами белобрысая Танька, – что тут такого.

– Да ладно тебе, – подхватил Макс-панк.

Казак насмешливо улыбался. В этом молчаливом противостоянии побеждал всегда он. А мы бежали – будто проигравшая армия игрушечных солдатиков.

Ну нельзя, так нельзя, а я это слушать не буду – я встала и пошла. В темноту, по берегу пруда, мимо леса – домой.

Знала, что сейчас, за моей спиной, встали и Полинка, и сестра-Ася – и тоже идут домой. А попозже – чтоб не показаться слабаками – встанут Пашка и Симка и догонят нас уже около нашей улицы.

И вот так всегда. Обойти Казака никак нельзя. Он приходит всегда сам – туда, куда его не звали, – и остается столько, сколько ему хочется. И делает все, что ему вздумается. А оттого, что на самом деле его зовут Леша Казаков, он не становится безобиднее.

Воскресенье – совсем невеселый день. Мамы, папы, тети и дяди – все-все, кто в пятницу весело спрыгивал со ступенек круглоносого автобуса в дачную пыль, – словно перелетные птицы, улетают обратно. В Москву. Подмигнув красным глазом в сумерках – на прощание – исчезает за сторожкой последняя машина.

В такие вечера хочется пораньше уйти из дому и без конца бродить по улицам – чтобы было не так грустно. С Полинкой и сестрой-Асей под руки, Пашка с Симкой с нами не ходят, как будто гулять по поселку – несерьезное и девчоночье занятие.

В такой вечер окна во всех домах почему-то гаснут раньше обычного – дома тоже грустят. Улицы пустые – все сидят по участкам.

– Смотрите, – обрадовалась вдруг сестра-Ася, – кто-то у остановки.

– А может быть, не пойдем дальше, – тихо попросила Полинка.

Только теперь мы заметили горбатые большие мотоциклы, притулившиеся за остановкой. Услышали низкий смех и магнитофонную музыку – те, кто сидели там, были старше наших, поселковых ребят. Деревенские.

Сворачивать было уже некуда – или трусливо идти назад, или, будто море нам по колено, мимо остановки, за сторожку.

Музыка и хриплый смех замолкли. От темной остановки отделилась высокая тень.

– Гуляем? – ласково спросил парень в старом полосатом свитере и нехорошо улыбнулся.

Все, кого вместила железная остановка – похожая на домик, с окошком и деревянными лавочками, – сгрудились у кромки, там, где бетонный пол круто спускался к земле. Столько деревенских зараз мы еще никогда не видели.

– Гуляем, – ответила Полинка.

Тип в свитере обернулся к остановке, подмигнул своим и продолжил, так же ласково:

– Ну, так погуляем вместе!

Сестра-Ася блаженно улыбалась, будто ничего и не поняла. Полинка сжала мой локоть – видно было, что боится.

– Нет, спасибо, – вежливо ответила я, – нам уже нужно домой.

Помолчала и прибавила – для убедительности:

– Бабушка ждет.

Мы подхватили сестру-Асю под руки, неуклюже развернулись и пошли прочь. Обратно. «Идите медленно, – шептала я, – чтоб не подумали, что сбегаем».

– Э-э, нет, так не делается, – протянул низкий гнусавый голос с остановки.

– От нас такие красоточки не уходят, – подхватил парень в свитере и, хохотнув, пошел за нами.

Мы прибавили шагу. Он не отставал. Все, кто был на остановке, высыпали на улицу и потянулись за ним. Шли быстрее и быстрее – в тишине было слышно их дыхание.

– Бежим! – крикнула вдруг Полинка. И мы побежали – что было силы.

Сзади гикнули, заржали дюжиной глоток, затопотали бесчисленными ногами в грубых ботинках по ночной безмолвной улице. Потом – видно решив, что не догонят, – вернулись. Взревели моторы, целая эскадрилья мотоциклов враз снялась с места – за нами.

Они гнались, как за зверями на охоте. Вспотев, улюлюкали, радовались своей власти и силе. Никогда еще я не бежала так быстро – ноги бежали сами, я их не чувствовала. Сердце от ужаса застряло где-то на вздохе и летело вперед, толкая бежать еще быстрее, еще.

– Мы-же-не-убежим-там-мотоциклы, – крикнула сестра-Ася, задыхаясь.

– Заходи сверху, – проорал сзади бас, вырываясь из мотоциклетного рева.

Два мотоцикла отделились от рыкающей стаи, преследующей нас, свернули на улицу по соседству – было слышно, как они едут где-то рядом, чтобы, повернув наверху, встретить нас на перекрестке. Куда деваться? Сзади нас догоняли и впереди тоже ждали они, деревенские. Помощи ждать неоткуда.

На участке по правой стороне – единственном на улице – была открыта калитка. «Спрячемся», – выдохнула Полинка – и мы нырнули в спасительную темноту, не разбираясь, чей это участок и живет ли там кто-то. Спотыкаясь, разбивая коленки, не чувствуя саднящих ладоней, забились куда-то к фундаменту недостроенного дома.

Немного перевели дух и огляделись. Мы сидели в большой тачке, наполненной сухим цементом. Уходила в глубину участка, к сарайчику, дорожка. На пороге, молча рассматривая нас, попыхивая сигаретой, стоял Казак. Просто стоял и курил.

Вдали ревели моторы мотоциклов – взвывали, взбирались по пологой Казаковой улице. Приближались, урча, как голодные звери.

Казак медленно – вразвалочку, руки в карманы, в углу рта вспыхивает огонек сигаретки – прошел к раскрытой калитке. Мимо нас, не глядя, как мы корчимся у тачки с цементом.

Мотоциклы ревели уже где-то совсем рядом с калиткой, и видно было, как мощные фары высветили кочки, поросшие жесткой травой, хороводы комаров и толстую жабу, которая медленно ковыляла через улицу и теперь замерла в столбе света. Она не мигала, только толстая шея в бородавках мерно раздувалась, ходила туда-сюда.

Рыкнув в последний раз, пострашнее, моторы, как по команде, замолкли. Стало тихо – очень тихо, по-ночному и пугающе. Мы затаили дыхание, а сестра-Ася, кажется, вообще перестала дышать, будто умерла в ту же минуту. Полинка сжала сильно-сильно мою ладонь. Руки у нее совсем холодные – настоящие ледышки.

Деревенские верхом на двух мотоциклах – теперь они казались мне огромными, просто великанами – стояли прямо перед Казаком. Руки на руле, головы вызывающе вскинуты. Те, что сидели сзади, старались заглянуть за Казакову спину, на участок.

Молчание – такое сильное, что, казалось, разорвет сейчас ночной воздух, – тянулось бесконечно. Они просто стояли и смотрели друг на друга – не отрываясь. Вспыхивал и гас огонек сигареты в углу рта Казака.

Тишина лопнула, оглушительным треском моторов взорвалась, распалась на кусочки. Тот, что сидел за рулем первого мотоцикла, отвел глаза – первым, ударил, словно с досады, по педали стартера, еще раз, неистово, яростно, газанул и сорвался с места. Второй мотоцикл, зарываясь задним колесом в уличный гравий и оттого немного заваливаясь набок, полетел за ним.

Казак еще – все так же молча – неподвижно постоял около улицы. На фоне густо-синего неба вырисовывался крепкий затылок и аккуратные уши.

Потом повернулся и не спеша прошел по дорожке в дом. Мимо нас – будто нас и нету. И закрыл входную дверь.

Мы, падая и спотыкаясь, прислушиваясь – нет ли где деревенских – и не веря в свое спасение, побежали улочками, через маленькие пруды, домой. Не разбирая дороги в темноте, пробегали по чужим огородам.

– Черт-черт, – жалобно приговаривала сестра-Ася, когда мы случайно наступали в спелые уже кабачки, поскальзывались и падали. Добежав до дома, долго не могли отдышаться. Отряхивали с брюк колючки репейника, цементную пыль и светло-зеленую кожицу растоптанных кабачков. Сердце прыгало как сумасшедшее, и было вовсе не до сна.

Когда Симка с Пашкой снова натаскали из лесу хвороста и маленьких поленьев, принесли на берег пруда мешочек картошки, история с деревенскими почти уже забылась. Быстро – как забывается что-то стыдное, неловкое и даже обидное.

Снова летели к ветвям дуба – туда, где в дупле живет огромный шершень, – мириады искр, снова тянулись к костру ребята с соседних улиц. Садились – бок о бок, протягивали руки к огню.

За спиной Пашки что-то хрустнуло, и гитарист Миша вышел к огню – по-хозяйски, будто его разожгли специально для него. Из темноты показались Буратино и Леша-Пескарь. И Казак, о котором нам тоже хотелось забыть.

Я испугалась, что он все-все расскажет – и про деревенских, и как мы бежали, а потом сидели в тачке с цементом. Но Казак только молча посмотрел на нас и присел на полуобгоревшее грязное бревно. Медленно, с удовольствием закурил, выкинув спичку в пруд. Буратино и Леша-Пескарь заметно скучали.

Наверное, чтобы оживить всех, Пескарь выругался – нарочно грубо, громко, – с вызовом глядя на нас.

Буратино угодливо хохотнул, предвкушая ссору и скандал.

Гитарист Миша с издевкой прошелся аккордом по грифу гитары.

И вдруг Казак, пристально глядя на Пескаря, веско сказал:

– При них, – он торопливо, как-то даже воровато, глянул на меня и тут же отвел взгляд, – не ругаться. Понял?

Все замерли. Лицо Буратино вытянулось. Мишина гитара захлебнулась аккордом. Лешка подался назад, недоверчиво глядя на Казака.

– Бери пример вот с меня, – усмехнулся тот и, размахнувшись, прибил комара, который устроился на его щеке, рядом с оспинкой.

Занавешенное окно

– Если нас заловят, скажем, спутали адрес, – сказал Пашка.

– М-ме, – промычала сестра-Ася. Это значило – она не знала, пойдет ли с нами. Трусила, то есть.

– Не заловят, не заловят, – засуетился Симка.

Полинка молчала.

Про Дом придумал Симка. Он любил все таинственное, а таинственнее Дома в поселке не было ничего. Может быть, только странные исчезающие озера в лесу или там леший, который водит грибников в чаще и за просеками после полудня, будто софиты в театре, поворачивая солнце то так, то эдак. За сторожкой, прямо над полями, когда-то стояла церковь, провалившаяся под землю, говорили деревенские. А где-то за деревней Душищево одиноко чернел Васенин пруд – туда еще лет сто назад свалилась девка Васена, стирая белье, да так до сих пор и живет в воде. Русалкой тащит рассеянных под воду.

Дом был сама загадка – к нему не прилагалось никаких объяснений и легенд. Он просто стоял совсем у леса неподалеку от водокачки, на отшибе, – доски припущены черными дождевыми разводами, крыша подернута зеленью мхов, а окна изнутри забиты выцветшим на солнце рубероидом. Только одно окно казалось живым – на нем висела, вроде занавески, не оставляя даже щелочки, чтобы заглянуть внутрь, огромная старая солдатская шинель.

Вокруг буйствовала крапива, по растрескавшемуся фундаменту рассохшейся веранды карабкался мышиный горох, размеченный желтыми и фиолетовыми цветочками, и иван-чай колосился у полинявших палок, вбитых в землю, – они обозначали границу участка. Здесь никто не сажал деревьев – казалось, кто-то странный быстро-быстро построил дом и оставил жить своей жизнью: взрослеть, стареть и ветшать в одиночестве.

Оттого он превратился в живое существо с самостоятельными и совершенно непонятными буднями. Мы о нем говорили с уважением, вот так, с нажимом: «Ты Дом уже видел?» Почти по имени-отчеству.

– В Доме горел свет, – Симке очень хотелось, чтоб ему поверили, – будто внутри свечку зажгли – кусок шинели отогнулся, было немножко видно. Ну пошли, пошли – надо все обязательно разведать!

Улица, на которой стоит Дом, – страшная. Потому что у леса – и еще на участках вокруг – почти никогда никто не живет.

Пашка вообще всегда делает вид, что ему море по колено. Симка тоже темноты не боится.

А мы, девочки, Дома побаивались. Страх отталкивал от него и притягивал мощным магнитом.

Я лично много всякого боюсь – пауков, например, или темного леса. Чтобы не бояться леса, мы придумали испытание на храбрость. Нужно было ночью пройти – в темноте – от улицы Дома до нашей. По кромке-тропинке.

Мы шли гуськом, стараясь не смотреть вбок, где лес чернел ночными густо-масляными тенями и вздыхал шорохом осиновых листьев. Кто-то истошно взвизгнул, и мы – лосями, спотыкаясь и поскальзываясь, обдирая коленки и тычась друг другу в спину – от ужаса завопили громко и надсадно и кинулись бежать. Потом сестра-Ася оправдывалась, что ей паук сел на шею. Но мы-то точно знали, что ночью пауки спят.

Еще однажды мы жгли костер прямо на опушке, у проволочного забора. Сквозь него сочилась плотная тьма, странные лесные шорохи и вскрики ночных птиц – жалобные, будто человеческий стон. А может быть, это и был стон – из Владимирской тюрьмы каждое лето бежали заключенные и потом искали заброшенные дачи, чтоб переночевать. В такие ночи даже по главной улице было страшно ходить.

В лесах в то лето ходил, говорили, маньяк Фишер. Он, сказала мама, ловит и убивает неосторожных детей – которые так и норовят уйти в лес или гуляют по одному.

– Не смешно, – обижалась Полинка, когда Симка с Пашкой шуршали, пугая, и делали испуганное лицо, а потом, когда мы вздрагивали от страху и жались друг к другу, смеялись.

– Это дядя Шифер в лесу бродит, – покатывался со смеху Симка.

– Тетя Стекловата, – гоготал Пашка. И кидал в забор камешки – чтоб напугать нас.

– И вообще, – злилась я. – Маньяк девочек не ловит.

Но страшнее всего вечерами были не заключенные и маньяки, а Дом – молчаливый и таинственный.

Около самой веранды Дома, обращенной к лесу и оттого всегда сырой и сумрачной, проволочный забор поселка распахивался, открывая петляющую тропинку. Когда мы были маленькие и ничего не знали о маньяках и заключенных Владимирской тюрьмы, то ходили по этой тропинке далеко в лес – брали корзинки с печеньем и пустой котелок Дядьволоди, Полинкиного папы. Мечтали дойти до полигона, который бухал снарядами где-то далеко за лесом, превращая дачные дни в предчувствие грозы.

Теперь открытый зев калитки холодил спину липким страхом, а лес тревожно шумел, словно там притаились огромные, вздыхающие мерно животные.

Дом выглядел пустым – только на двери не висел амбарный замок, и шинель на окне чуть сбилась в сторону.

– А вдруг там живет Фишер? – зашептала сестра-Ася. – Прячется от милиции.

Об этом мы и не подумали. Но было поздно. Все, все, что было у меня внутри, – и сердце, и все остальное – ухнуло и застряло где-то внизу. Симка подполз по-пластунски по дырявой веранде к двери и тихонько отворил ее. Отступать было некуда.

Внутри Дома жила древняя полутьма – в ней тонули контуры дверей, ржавого верстака и железных мисок, сложенных грязной горкой у входа. Вдали, в глубине комнат, желтой точкой горела свеча. Полутьма сначала затопала, зашебуршилась и вышла к полоске света большим ежом.

Мы не могли сдвинуться с места и почти не дышали – только сестра-Ася неровно сопела у меня за спиной. Из чрева Дома, щурясь на свет, вышел дед в старом тренировочном костюме, синем, с лампасами и пузырями на коленках. В узловатой сухонькой руке – топорик, седые волосы – белой шапкой.

Пашка дернулся – будто наконец-то испугался и решил бежать.

– Куда? – грозно сказал дед. – Набедокурили и свистать?

– Это Фишер, точно Фишер, – заныла сестра-Ася.

– Извините, – прошептала Полинка. Она всегда была очень вежливая.

Симка уставился на дедов топорик и никак не мог отвести от него глаз.

Дед поставил топорик в угол и как-то буднично сказал:

– Никому чтоб не слова. А то меня выгонят. Входите и дверь хорошо прикройте.

Мы бочком протиснулись в комнату со свечой. Симка теперь стал – тише воды, ниже травы, хотя сам и заманил нас в Дом. В неровном свете на столе, покрытом прорезанной до столешницы клеенке, стояла банка кильки в томате с перочинным ножичком, приваленным к краю, – дед ел, когда мы пришли.

Мы с Полинкой, Симкой и сестрой-Асей уселись на старый диван с торчащей наружу пружиной.

– А ты, – дед кивнул Пашке, – тубарет возьми, там, за дверью.

Деда нужно было называть Митька. Он казался очень древним – такими высохшими были его руки и такой белой – голова.

Дед Митька объяснил – он из Москвы, только квартиру у него отобрали. Кто – дед рассказывать не стал, а лишь обиженно дернул сухоньким острым плечиком.

Поэтому он и живет на заброшенной даче, а зимой перебирается к знакомому в деревню, за просекой.

– Это ж часа два идти, – пробормотал Симка. Шинель свою дед Митька оставлял и на зиму в Доме – чтобы уютно было и по-домашнему, говорил, когда вернется по весне. Прищуривался: «Заберу ее да миски, если переезжать надумаю на новые апартманы».

Еще оказалось, дед Митька – ветеран.

– Что, не верите? – засуетился он под Пашкиным взглядом. И притащил из другой комнаты пыльные коробочки с орденами.

На прощание накормил нас сгущенкой – прямо из банки, взрезав крышку перочинным ножом. Так почему-то было особенно вкусно.

– Приходите еще. – Дед Митька плотно прикрыл за нами дверь. Чтоб никто не догадался, что в доме кто-то есть.

Мы бегали в Дом каждый день. Таскали деду Митьке яблоки, хлеб и кильку в томате. Тушенку да молоко для ежа. Мама удивлялась. «Как вы полюбили хлеб с молоком», – говорила. Посылала папу в магазин – купить еще.

Было очень радостно оттого, что у нас появилась тайна – одна на всех. Каждый казался мне каким-то особенным, и любовь небывалая, вселенская – и к Полинке, и к сестре-Асе, и к Пашке, и к Симке – переполняла, накрывала, будто маленькой палаткой в далеком походе. Вот за стенами воет ветер, свистит дождь – а мы сидим в уюте.

Еж, который нас встретил в Доме, был дедов, ручной. Митька называл его Роланд. Он подобрал ежонка – полудохлого, раненого – и выходил, поэтому еж верно возвращался к деду каждое утро. А днем лежал, свернувшись в клубок в самодельном гнезде, устроенном в старых тряпках.

– Он топает, – объяснял дед Митька, – и еще чавкает громко. Получается, будто я не один.

– Срань коричневая, шпана морская, – обзывался дед, если Роланд лез лапами, испачканными в тушенке, на единственный приличный в доме коврик или опрокидывал миску с молоком.

Однажды Роланд вдруг родил ежат и оказался ежихой. Но дед Митька так и не захотел в это поверить. «Не доверяю я женщинам», – сказал. Так Роланд остался Роландом и своим парнем. Такой же одиночка, как и дед, – и оттого им было хорошо вместе.

Дед Митька ножичком резал из березовых обрубков ложки и свистульки. Дарил нам – а мы их прятали дома, под матрасы. Чтоб никто не увидел.

Он знал похабные частушки и истории про войну и эвакуацию. Дед был совсем не похож на героев войны из школьных уроков, где нам рассказывали о сражениях и победах. Там война становилась похожа на новенькую книжку в блестящей обложке, глянцем горящей на солнце. Война деда Митьки оказалась совсем другой – страшной и грязной. Со спиртом, гнилой картошкой, потрескавшимися, обмороженными руками, вонючими самокрутками и животным страхом. Раньше мне казалось, что на войну наши деды шли стройными рядами, как на картинке – гордо подняв голову, бесстрашные и прекрасные. А выходило, такими же мальчишками, как Пашка и Симка, – ну, чуть постарше. Представлять деда Митьку перепуганным вихрастым мальчиком было трудно и смешно. Еще был страшный штрафной батальон – он возникал в рассказах деда контуром, намеком, но уже и крошечный намек завораживал неведомой жутью.

– Мы как подопытные кролики были, как кролики, – приговаривал он в такие минуты. А мы сидели тихо, уставившись в огонь горящей свечи, и думали каждый о своем.

Рядом с дедом, рассказывающим о войне, нам становилось совсем не боязно леса за стеной, криков сплюшек и таинственных шорохов в чаще. «Самый страшный зверь – это человек», – приговаривал дед, и это становилось утешением, потому что совсем уж страшным человек не казался. Такой смелой, как в то лето, я никогда не была.

Когда вечерами на поселок падали августовские ночные холода, сестра-Ася тихонько ныла – ну что это мы все в Доме, да в Доме. Ни приключений, ни костров, ни казаков-разбойников, ни игр в принцесс. Скучно, скучно.

Дед Митька грустнел:

– Конечно, вы молодежь, чего вам у меня пропадать.

Его хотелось утешить – как маленького мальчика, которого оставили одного в большой пустой комнате. И поэтому Полинка сказала:

– А я б хотела, чтобы ты был моим настоящим дедушкой.

Дед Митька махнул сухонькой рукой и отвернулся.

Назавтра бабушка – сварливо и быстро перебирая слова – обрушилась на нас: что за фокусы, ходить к незнакомым людям, в заброшенном доме со старым бомжом торчать, а вдруг он больной, вдруг преступник. У одной только ума хватило рассказать. И у кого – у самой младшей. И припечатала:

– Я председателю скажу – пусть разберется с этим стариком, нечего извращенцев приваживать в поселок. Хорошо еще, с вами ничего не случилось!

Не было больше дачного братства. Пропал Дом. Рядом только что был кто-то родной, теплый и понятный, а теперь будто ледяным сквозняком потянуло по полу и – пустота. Будто у маленькой уютной палатки кто-то злобно оторвал крыло, и теперь было негде прятаться от дождя и ветра.

– Что ты наделала! Дура! Дура! – кричала я. Если б можно было, я б ее ударила. Но она маленькая, щупленькая, нельзя. Сестра-Ася сидела на самом краешке кровати, нахохлившись, похожая на мышь-полевку, которую мы однажды поймали на опушке и кормили потом травой, посадив в банку. Лицо ее вздулось, словно шарик, набрякло красным и прорвалось жалобным плачем.

– Дура, – повторила я тихо и ушла из дома в малинник – чтоб не видеть дергающееся, плачущее, беспомощное лицо. Чтоб не жалеть.

До самого конца августа нас не пускали к водокачке – и к Дому – одних. Только Симка однажды тайно ходил к деду Митьке – предупредить.

На следующее лето мы первым делом побежали к лесу. Дед Митька – как он там, как перезимовал, чего с Роландом – не давал нам покоя всю зиму.

На фундаменте – все, что осталось от Дома, – суетились загорелые мужики в спецовках. Участок было не узнать – крапиву и иван-чай безжалостно выкосили, мышиный горох вытоптали. Продали тут все, сказали мужики.

– Как… продали? – У меня схватило горло, будто затянули воротничок туго-туго, у Полинки чуть заметно задрожал подбородок. Пашка и Симка растерянно оглядывались – а потом Симка, как взбесившийся терьер, побежал по разоренному участку, заглядывая под сваленные беспорядочно доски. Он дергал строителей за рукав, заглядывал им в глаза и спрашивал-спрашивал-спрашивал чего-то – а они отмахивались.

– Нету! – добежав до нас, завопил он как сумасшедший, так, что с осин на опушке испуганной стаей шарахнулись вороны. – Нету шинели! Мисок нету! Поняли, нету!