Текст книги "Грибной дождь для героя"

Автор книги: Дарья Вильке

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Во имя жабы

Пашка заподозрил неладное сразу – походка сделалась угловатой, будто он с трудом передвигал ноги, – и оттого стал похож на большого буратино.

– Паша? – спросил строго дядя Коля – милиционер.

– Ну… Паша. А че? – Чтобы посмотреть дяде Коле в лицо, Пашке приходилось задирать голову.

– Я слышал, ты убиваешь бабочек.

– И ящериц, – пискнула сестра-Ася, а я дернула ее за рукав – чтоб не лезла.

– И ящериц, – повторил дядя Коля и постучал жезлом о ладонь – медленно и вальяжно.

Пашка молчал – глаза его заметались, коротко задерживаясь на нас, – а потом и вовсе перестал смотреть в нашу сторону. Лицо его делалось то совсем меловым, так, что проступали невидимые обычно веснушки, то свекольно-красным с кричаще-белыми бровями и ресницами альбиноса. Руки совсем утопли в карманах – было видно, что под материей он сжал их в судорожные, намертво затвердевшие кулаки.

Вообще-то Пашка был замечательным. Вечерами надевал панамку, надвинув ее почти на брови – под Челентано, – и походкой вразвалочку ходил по улице. А мы – это было так заразительно – хватали из дома огромный старый магнитофон «Электроника», тяжелый, как мешок кирпичей, за ручку, небрежно покачивая, носили по главной улице – до дуба и обратно, – врубив на полную мощь. И от избытка радости орали: «Та-ра-рами-кан-та-а-аре!»

В наших играх он был самым насмешливым, иронично-элегантным – английский джентльмен по духу среди дачников садоводческого товарищества. Играя с нами в сыщиков – сестре-Асе неизменно доставалась роль трупа, потому что не собаку же Чапу заставлять лежать неподвижно, – он больше всех был похож на Шерлока Холмса. Вышагивая важно, задумчиво откидывал совершенно белую челку, вскидывал бесцветные брови и солидно говорил:

– Но факты! Факты!

Глубокомысленно поднимал указательный палец и с многозначительностью в голосе повторял: «Фа-акты».

В то лето он вдруг повадился убивать бабочек. Давил лимонниц, отрывал лапы шоколадницам и размашисто прихлопывал красавиц – павлиний глаз, сначала загнав их в душный домик из сложенных ладошек.

Потом пришел черед ящериц, жаб и дождевых червей. По червям он лупил булыжником – поднимал огромный, с три кулака, камень, оголял побелевшие примятые травинки и со всей силы опускал. Они и понять-то толком ничего не успевали – думала я – бедные толстые увальни. Жаб отлавливал, хватал за пупырчатые лапы и, размахнувшись, бросал в заросли крапивы – подальше.

Особенно жалко было ящериц. Они выползали ближе к полудню на посеревшие от дождей доски, которыми папа прикрывал полуразвалившийся фундамент, – лежали на солнце, по-балетному задрав серые, в желто-коричневую крапинку, головы. Мы их с сестрой-Асей научились отличать друг от друга и дали имена.

Самая большая и степенная, с зеленоватой полоской на спине, звалась Мамочкой. Самый мелкий – наверное, ее сын – ловко забирался на колючие стволы старого шиповника и первым исчезал при малейшей опасности. Сестра-Ася окрестила его Жориком.

Теперь Жорик был в опасности.

Пашка, всегда такой ироничный и чуточку надменный, оторвал Жорику хвост, прихлопнул с десяток бабочек, кинул в крапиву двух жаб и раздавил трех дождевых червей.

И если у Жорика все еще наладится – ящерицы умеют отращивать новый хвост, как говорит Симка, много хвостов, до бесконечности, – то бабочек и червей уже не вернуть.

– Не вернуть, понимаешь! – трагически прошептала еще раз Полинка и прихлопнула комара, который насосал огромное пузо крови. Пузо – шаром – лопнув, оставило на руке красный смазанный след.

Короче, Пашку надо было остановить.

– Ну, давайте скажем ему просто – нехорошо, – предложил Симка. Сорвал травинку, повертел ее во рту и выплюнул кончик – ничего не понимал Симка в травинках, ведь это-то и есть самое вкусное. Стал похож на задумчивого сказочного кролика – длинный, с волосами-соломой и маленькими круглыми очочками на носу.

И сказал – тем же вечером. Пашка – прищурившись – отшутился и тут же припечатал каблуком, втоптав в траву, ночного мотылька. Мол, сам разберусь, не лезьте не в свое дело.

Симка беспомощно дергал плечом, Полинка удрученно вздыхала, а сестра-Ася вертела головой, будто ей все это было и неинтересно.

– Пошли за сторожку, – сказала я в тот день сестре-Асе.

«Пошли за сторожку» – магические слова, стоит только произнести их, веет свободой и большим, далеким миром.

Путешествие от нашей улицы вверх, до шоссе, – настоящее кругосветное плавание.

За сторожкой – самая вкусная лесная земляника. На маленьких пригорках, под редкими березами, совсем на солнце, и от пекла, ветра и бесконечной свободы такая сладкая и душистая, она пахла дюшесом, нагретой травой, и ее совсем не хотелось нанизывать на травинку, чтобы отнести домой, – а только есть-есть-есть. В этих березках, подальше от участка, мы пробовали курить.

Кто-то сказал, что надо захватить зубную пасту – чтобы, пожевав, отбить запах курева. Мы так и сделали – а сигареты стащили у папы.

Тащила я – сестра-Ася трусила.

Лакированная табакерка орехового дерева всегда казалась мне сказочным прибежищем невиданных существ – совсем как в детских книжках. Отполированный до блеска сундучок, с древесными кольцами по бокам и гладкой ложбинкой для сигарет наверху, был строг и нем – но стоило приподнять и снова опустить корпус, как – с сухим щелчком и запахом молотого перца – в ложбинке оказывалась сигарета с бежевым крапчатым фильтром, будто набитым мягкой ваткой.

Для верности взяли три сигареты – одну мне, одну сестре-Асе, а одну на всякий случай. Весь долгий путь до сторожки казалось, что нас вот-вот догонит бабушка, обнаружив пропажу сигарет или заподозрив неладное. Поэтому сердце билось гулко и суматошно, колотясь о ребра, и вздохнуть всей грудью не получалось.

Сигареты оказались обидно невкусными.

Не докурив их – дым противно разъедал горло, – мы выкинули их тут же, в лесочке, и присыпали прошлогодней листвой, посильнее потоптавшись, по очереди, чтобы их совсем не было видно.

Давились зубной пастой, выплевывали ее на траву и ждали, пока от нас перестанет пахнуть табаком. И смотрели на поле.

Поле, перевалив за тот самый бугор с асфальтовой дорогой по кромке, обрывается скосом к Ярославскому шоссе, а сверху – от земляники и берез – всегда казалось, что оно разбегается прямо к горизонту травами, отливающими на хохолках сиреневым.

– Красиво, – прошептала сестра-Ася.

К августу поле станут косить, и тогда можно будет лежать в маленьких стогах и часами смотреть, как идут по небу облака, превращаясь в слонов, ящеров и троны с невидимыми правителями. А еще мечтать, как мы убежим – или просто уйдем в поход – гордо, всей улицей. За спиной у нас будут парусиновые, болотного цвета рюкзаки с буханкой моего любимого круглого хлеба, солью и обязательно чесноком.

Симка с Пашкой будут разжигать костер – у них это здорово получается – и ловить в Дубне рыбу. А мы с Полинкой сначала поручим сестре-Асе почистить картошку, которую раскопаем в деревенских полях, – и изжарим рыбу на прутиках. Можно будет горбушку густо натирать чесноком и солью, а после ужина сидеть у костра и смотреть, как светлая полоска на горизонте истончается, окунаясь в темноту леса, за которым где-то – ручьи и лепрозорий, сигнальная башня у города Краснозаводска, что с самого детства подмигивала нам по ночам красным глазом, и загадочные пруды в лесу, за вырубкой, где водятся кабаны и вкусная малина.

Мы засобирались домой – вдруг бабушка нас уже хватилась. Автобус, выписывающий запятую поворота, вдруг притормозил, и веселые мама с папой спрыгнули на землю: влезайте, подвезем.

«Гастроли» или «выезды» назывались такие спектакли.

Этим летом всюду раскатывал «Авария, стой!». Спектакль не для меня. Вот «Щелкунчик» – это совсем другое дело. Там падали сверху почти всамделишные снежные хлопья, многоголовый Мышиный король появлялся, выплывая снизу, из ада, в развевающемся угрожающе плаще, а в бархатной черноте распускались одна за одной волшебные розы под «Вальс цветов». Это было – волшебство.

А «Авария, стой!» – просто история для малышей, которые еще плохо знали правила дорожного движения.

Я тайком выдыхала под нос, выдвинув вперед нижнюю губу – проверить, не воняет ли от меня куревом, чтоб мама с папой не заметили. В автобусе смеялись, кто-то дурачился. «Громче всех слышно дядю Колю», – шепнула мне на ухо сестра-Ася. Он самый горластый и волосатый. На по-обезьяньи волосатой груди у него – крестик, и когда он не в костюме из спектакля, то похож на какого-то старообрядца. Только не такой серьезный и много болтает. «Балабол», – говорят про него мама и папа.

– В «Аварии, стой!» дядя Коля играл сегодня милиционера, – сказала мама.

Он шутливо погрозил нам милицейским жезлом.

Милиционера-то нам и нужно, поняла я. Для Пашки.

Симка мыл посуду – вода текла из покосившегося уличного крана в красный тазик. Он с детства аккуратный был, Симка – сам убирался, готовил и мыл за собой посуду. Не чета нам, неряхам, – нам бы «задрав хвост – и на улицу», как говорила наша бабушка.

Полинка сидела на огромном, сером от дождей верстаке, свесив ноги, и походила на гномика, случайно попавшего в человеческое царство.

– А что? Быстро и верно. Милицию боятся все. Только вдруг у хулигана сердце екнуло в груди…

– Это все ж таки не хулиган, а наш Пашка, – Полинка даже ногой перестала качать, услышав про дядю Колю-милиционера.

– Он что ли испугается и перестанет? – переспросила сестра-Ася. – Как преступник?

– Да ну, какой там преступник, – отмахнулся Симка, – это ж все понарошку. Просто так, чтоб чуть-чуть перепугался и перестал.

– И давайте потом ему скажем, что милиционер был фальшивый, – попросила добрая Полинка.

Теперь-то Пашка наверняка перестанет, решили мы. Только сестра-Ася все повторяла: «Как преступник!» и мечтательно смотрела куда-то вдаль.

Дядя Коля оторвался от картошки с укропом, с шутками натянул огромные перчатки с раструбом, нахлобучил фуражку и взял жезл, похожий на кусочек от зебры. И мы пошли.

Шли гуськом – к Пашкиному дому, – а рядом, чеканя по-милицейски шаг, дядя Коля.

– … и теперь ты больше не будешь убивать бабочек! – строго подытожил дядя Коля. – Понял?

Пашка молчал и только менялся в цвете. Мне стало его ужасно жалко – больше даже, чем Жорика. Жалость стукнула в голову, прихлынула к ушам кровью – кажется, я тоже покраснела и на секунду оглохла.

– Так ты понял? – голос дяди Коли пошел вверх.

– Понял, – чуть слышно выдохнул Пашка.

– Можешь идти, – дядя Коля неопределенно махнул рукой.

Пашка молча, не смотря на нас, развернулся и пошел к дому на негнущихся ногах.

Они еще немного – весело и шебутно – ходили по участку, заполняя собой до отказа тропинки между кустами черной смородины, на которой уже сизыми гроздьями карабкались ягоды, ели шарлотку с яблоками, наскоро приготовленную бабушкой. А потом веселый автобус, раскидав улицу в пыль, укатил в мутном облаке – на закат – в Москву.

На Пашкином участке было тихо. В этот вечер он не пришел ни на бревна, где мы сидели, ни к Симке на участок – жечь костер. Нам было невесело. Кажется, милиционер напугал Пашку. Он, наверное, больше так не будет.

Но как-то все это было неправильно – и неправильность эта вылезла только сейчас. Когда поздно все исправить и сыграть все по-новому. Какая-то трещинка появилась в картинке мира – и строгий понарошку дядя Коля, и униженный по правде Пашка не выходили из головы.

– Мы как трусы поступили. Ябеды, – сказал Симка однажды, когда мы с Полинкой рвали у него на участке зеленый крыжовник.

– Это ж была просто шутка, – бормотали мы. А сами знали, что и правда – трусы и ябеды.

И оттого никто не решался сказать Пашке про актера.

Бабочек он и вправду больше не убивал, только нас это уже не радовало – эка невидаль, милиционера испугаться. И было перед Пашкой очень стыдно – что заставили его краснеть и бледнеть и стоять перед нами дураком. Каждый раз, увидев его, почему-то хотелось отвести глаза, чтоб он не напоминал белыми бровями и выцветшей челкой об истории с милиционером.

Ветер отдувал занавеску на входе в террасу, в воздухе – осенью – разлился запах грибов, сырых листьев и мокрого, прелого дерева, на котором вот-вот вырастут опята.

В Яблочный Спас мы вместе рвали в кепку мелбу и белый налив, сразу брызгавший молочным соком, если надкусить. И пруды стали холодны, и ночи – бескрайни. Уже нельзя было подолгу сидеть у костра и смотреть как восходит посреди ночи утреннее солнце, и слушать как просыпаются после короткой ночи первые птицы.

Зато на голову ложился Млечный Путь, на глазах на землю фейерверком сыпались звезды, и можно было увидеть и Большую, и Малую Медведицу, и Волосы Вероники, и Лебедя – не стараясь, просто так.

Полинка жарила на веточке черный хлеб – бок у него пригорал и пах. Симка палкой тыкал в горящие дрова, и огонь брызгал вверх, к листьям яблонь, мириадами мелких искр. Сестра-Ася, как всегда, молчала, завороженно глядя в костер, а Пашка крутил в руках ржавую дверную петлю.

Ящерица появилась в мечущемся свете костра вдруг. Тоже заметалась, засеменила мелко по траве, взбежала на серую старую доску, которая годилась ей в трамплины. Замерла наверху, немигающим глазом уставясь в огонь – удивляясь, наверное, как это ее угораздило вылезти на улицу так поздно.

– Жорик, – удивленно протянула сестра-Ася.

Мы переглянулись. Никакой это, конечно, был не Жорик, но дядя Коля будто снова появился в поселке. Уши запылали, Симка сосредоточенно рассматривал носки своих ботинок, а у Полинки был такой вид, словно ей хотелось сбежать.

– А я сразу понял, что милиционер – ненастоящий, – вдруг сказал в тишину, ни к кому не обращаясь, Пашка. – Актер.

Пощечина

О шалашах мы мечтали давно.

Первый шалаш построили Пашка с Симкой – из сухих веток, которые нашли в лесу. Совсем маленький, с огромными прорехами. Через них жарко светило солнце и лил теплый дождь. Как-то утром взрослые ребята проходили мимо нашего шалаша и, легонько пнув ногой, развалили его. Если честно, шалаш было не жалко – такой он получился детский и ненастоящий.

Потом на поляну за нашей улицей мы притащили старые, полупрогнившие доски. Долго вкапывали их в песок, а Пашка с Полинкой прилаживали вместо крыши куски старого грязного рубероида.

– Может, помыть, – сомневалась я.

– Дождь помоет, – весело отмахивался Пашка.

Первый же дождь помыл рубероидную крышу и повалил наш хлипкий домик. Отстраивать его заново никому уже не захотелось.

В общем, все это было не то – хотелось настоящих шалашей. Как у индейцев – апачей там, или из племени сиу. Чтобы ночевать в них, прятаться от ливней и родителей. Собственный домик, в который нету хода взрослым, где нету супа с добавкой, «мыть ноги и ложиться спать быстро!», где можно сидеть и лежать прямо на полу и жечь рядом костер до умопомрачения.

– У леса валяются большие палки, как раз на стоящий шалаш, – сообщил Симка, однажды зайдя к нам после завтрака. – Надо брать.

И мы пошли за подмогой.

– Ой, не могу – не могу! – сказала Полинка. – Мне комнату свою убирать сказали. Я потом приду… ну, когда уберусь.

– Дрова мы сегодня рубим, – Пашка важно похлопал по рукоятке маленького топорика.

– Придется втроем, – вздохнул Симка и с сомнением глянул на сестру-Асю. Та смотрела в сторону – будто и не собиралась ничего строить.

– Может, завтра, прямо с утречка? – попробовала она оттянуть тот момент, когда придется работать.

– Не пойдет, – авторитетно заявил Симка, – завтра палки уже все утащат. Что, думаешь, мало желающих шалаш построить?

Строить шалаш оказалось делом нелегким – особенно втроем.

Симка вообще лучше всех знал, как построить дом и сварить варенье. Как насушить зверобоя и когда лучше всего собирать черносмородинный лист для чая. И, конечно же, он знал, как лучше всего строить шалаши.

Кожица с жердин слезала длинными полосками, оставляя влажный, красноватый и пряный след. Гибкими ремешками из коры мы связывали накрепко – крест-накрест – основу нашего шалаша. Выбирали ветки – еще с листьями – для крыши.

Рвали траву под корень, чувствуя, как под пальцами тонко переламываются упругие травинки, заполняя ноздри терпким ароматом скошенной травы. Несли охапки – прямо с лиловым кружевом колокольчиков и мохнатыми лопухами мать-и-мачехи. Скидывали на пол еще дырявого шалаша, снова неслись взапуски за лесной забор, через поляну, насквозь прошитую послеполуденным солнцем – оно бежало под пальцами, карабкалось по корявым стволам елей, отражалось в янтарной, тяжелой капле смолы.

Сестра-Ася раскраснелась, Симка счастливо оглядывал растущий на полу стог, и каждый думал, наверное, одно и то же – как здорово будет вечером валяться в колокольчиках, в первом настоящем своем доме и даже, может быть, засыпать с метелкой иван-чая под щекой. Шалаш выходил похожим на индейские вигвамы – разлапистые, округлые и ужасно уютные.

– Фигвам, – весело заключил Симка, приладив последнюю жердину над входом – получилось что-то наподобие двери. Теперь начиналась совсем новая, волнующая, еще пока неизвестная, жизнь. В шалаше.

Наутро – Симка еще спал и мы не стали его будить – со всех ног побежали к лесу. Надо же узнать, как там наш вигвам. Ни капельки не изменившись за ночь, он ждал нас.

– А ну-ка, вылезайте! – произнес низкий стариковский голос снаружи.

На тропинке стоял старик Абрамов – с соседнего участка. Абрамовы жили тихо, неприметно – и только иногда показывались на улице; он – сгорбленный, похожий на корягу, она – маленькая, кругленькая, совершенно седая.

– Это ваше безобразие? – он махнул рукой в сторону шалаша.

– Это не безобразие, а вигвам, – прошептала сестра-Ася.

Абрамов умеет смотреть так, что тут же чувствуешь себя виноватым – будто нашкодил что-то, а что – не знаешь точно.

– В лесу стройте вигвамы. Здесь – нечего. Здесь пожарная дорога по закону – понятно? – визгливо сказал он.

– И чтобы к обеду тут ничего не было. А то пожалуюсь председателю, и он уж примет меры. – Он вытянул узловатый палец, будто собираясь погрозить нам. Но потом передумал, сунул руку в карман и, горбясь, ушел на свой участок.

– Симка, Симка! – ворвались мы к нему в сад. – Нужно шалаш перетаскивать в другое место!

Симка лежал на красном надувном матрасе, в тени под яблоней, и ел вишни из большого бумажного кулька, выплевывая косточки в траву.

– А у меня мама приехала, – вальяжно протянул он. – Какое такое другое место?

Мы сбивались, захлебывались от возбуждения, рассказывая про Абрамовых, – а Симка только перевернулся на другой бок.

– Не, не пойду. Вы там давайте сами. Я вчера уже много строил.

– Так не пойдешь?

– Не пойду.

Друг, называется.

Мы шли к лесу медленно, нехотя.

Чтобы кто-то принимал меры – вовсе не хотелось.

Под строгим взглядом Абрамова повалили шалаш, сняли с крыши ветки – листья еще были совсем свежими и терпко пахли. С трудом, кряхтя и останавливаясь, потащили ставший безжизненным остов.

Но далеко утащить не смогли – тяжелый.

И бросили в канаву у калитки, ведущей в лес. Шалаш уже и на шалаш был не похож – а так, на сложенный большой дырявый зонтик.

Сестра-Ася плакала. Не будет больше у нас шалашей – похожих на вигвамы…

– Дура! – вдруг сказал Симка.

Только что мы кричали что-то друг другу в лицо – громко, запальчиво. За спиной каждого стояли друзья, которых мы привели для подмоги – чтоб не так страшно было вести «серьезный разговор» на опушке, прямо там, где улица наша выходила к лесу, где неподалеку еще несколько дней назад стоял новехонький шалаш. Все они были здесь – и Гуманоид, и Казак с неизменными Буратино, Лешей-Пескарем и гитаристом Мишей, и длинная Таня, и Макс-панк, и даже мальчик Ваня, у которого богатый папа. Все они стояли за моей спиной и молчали. За Симкой – так же молча, ребята с соседней улицы.

– Что ты сказал?

– Дура, – дрогнувшим голосом повторил Симка.

Тишина стала такой густой, что казалось, ее можно зачерпнуть ложкой.

Во мне кипела обида – никогда еще меня не называли дурой при всех.

– Ах ты так? – я размахнулась и ударила его по щеке. Симка побелел, и глаза его враз сделались острыми и маленькими.

На щеке – белой как мел – красным пятном горел отпечаток ладони.

Он развернулся и молча пошел.

Все – неловко, будто им было стыдно за меня, за Симку и за себя, – пряча глаза, разошлись по домам.

Зачем я ударила Симку – я и сама толком не знала.

Что теперь делать – тоже.

Попросить прощения за пощечину? Тогда Симка решит, что он правильно сделал, что не помог перетаскивать шалаш. И дурой меня назвал правильно.

Не просить прощения? Тогда получается – я думаю, что поступила хорошо.

Что делать, если виноват и ты, и другой, но другой виноват первее?

Я не знала. И сестра-Ася не знала. И Полинка.

Лето было безнадежно испорчено. Недели тянулись в странной, непривычной вражде.

Мы теперь никогда не здоровались, а завидев Симку на улице, я отворачивалась – вот еще, смотреть на него.

Труднее всего было не замечать друг друга на участках – мы же все-таки соседи. Когда Симка появлялся в саду, уже не получалось смеяться так беззаботно, как минуту назад, и бегать по дорожкам так же быстро.

К Симке приезжал двоюродный брат, они ходили мимо нас по улице и обидно смеялись. А однажды чуть не лопнули со смеху, когда сестра-Ася упала, перепрыгивая лужу, – раньше Симка таким злым не был.

Мы повесили ему на калитку бумажку с неприличными словами. А Симка в ответ выкинул к нам в канаву вырванные с корнем кустищи конского щавеля.

Пашка отсиживался дома – не хотел вставать ни на чью сторону.

За неделю до отъезда в город – пора было собираться в школу – дренаж со стороны Симкиного участка совсем засорился, надо прокопать.

Я люблю копать – больше намного, чем пропалывать сорняки. Пропалывать неинтересно и долго – а когда копаешь, сразу видно, что получается.

Симка тоже работал – обрезал секатором старый куст крыжовника. И все время посматривал, как я копаю.

«Смотрит, – злилась на него я. – Что глядишь, глаза вылупил?» – спрашивала я Симку – про себя, так язвительно, как только могла. И яростно втыкала лопату в мягкую землю, поддавая ногой во вьетнамке.

Лопата наткнулась на что-то твердое совсем неглубоко, соскочила в сторону, проехалась прямо по щиколотке, со всего размаху, по круглой косточке.

Я выронила лопату.

Охнула и села. На круглой косточке на глазах проступала кровь.

Симка сразу бросился через дренаж, посмотрел.

– Погоди, я сейчас. – Убежал в сарайчик, вернулся с ватой, бинтами и бутылочкой перекиси.

Освободил ступню от вьетнамки – нога мелко дрожала, будто чужая.

Осторожно, стараясь сильно не нажимать, не задеть, промакивал ваткой рану.

Тревожно заглядывал в глаза – больно? Больно?

Бормотал: «Вот, можно еще подорожника привязать, тогда совсем все пройдет».

Само собой вырвалось:

– Ты меня прости, пожалуйста.

– Да ладно. – Симка смущенно отвернулся и секунду помолчал. – Ты тоже прости.

Из дома вышла мама с чайником в цветочек – а на столике под вишней уже стояли чашки и вазочка с сушками и пряниками.

Махнула нам: «Идите чай пить!»

И мы пошли. Будто ничего и не было