Текст книги "Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 1"
Автор книги: Дарья Торгашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Дарья Торгашова
Сын Эльпиды, или Критский бык. Книга 1
Глава 1
При рождении я получил имя Питфей – в честь древнего трезенского царя Питфея, деда Тезея. Я ничуть на него не похож, но судьба моя также связана с Критом, и в моих жилах тоже течет царская кровь: пусть ныне это почти всеми позабыто, а с моей смертью вовсе изгладится из людской памяти.
Я родился в Коринфе, но вырос на Родосе, в городе Линде: моей матерью была Эльпида из Коринфа. В Элладе и во всей ойкумене, насколько мне известно, дети принадлежат к роду отца и именуют себя по отцу; я же всегда думал о себе как о сыне Эльпиды, потому что мать была со мной во все дни моего детства и воспитала меня – а отец не питал ко мне ни любви, ни даже приязни.
Первое, что запечатлелось в моей младенческой памяти, – тепло рук и груди моей матери, и ее прекрасный голос, который пел мне. Матушка была певицей и музыкантшей; а в юности еще и танцовщицей, и чтицей, и обладала многими другими талантами, потому что была гетерой, возлюбленной музами и прославленной в своем городе. От нее я унаследовал все эти наклонности, которые, по мнению моего отца, приличествовали скорее женщинам, чем мужчинам. Впрочем, я думаю, отец примирился бы с этим, если бы не мой врожденный порок.
Я родился хромцом – левая нога у меня короче и слабее правой; и едва лишь я начал ходить, как мне понадобилась палка, точно старику. Родители мои были небедными людьми, и пока я рос, употребили немало усилий, чтобы выправить мой изъян: но с этим ничего не могли поделать ни костоправы, ни упражнения, ни купанья в священных источниках. Моя мать очень огорчалась – я оставался ее любимцем среди четверых детей, родившихся в семье; а отец начал смотреть на меня как на неизбежное зло, хотя и старался быть терпеливым.
Моим отцом был Никострат, спартанец по крови: и хотя сам он родился и был воспитан не в Спарте, он с суровостью своих предков взирал на детские болезни и увечья. И, прежде всего, – на такие, которые помешали бы мальчику вырасти воином и занять почетное место в фаланге. На то, чтобы воспитать из меня воина, надежды не было никакой. А ведь я родился в такое небывалое, страшное время, когда Элладе мог понадобиться каждый мужчина, способный держать оружие!
Мои родители стали свидетелями деяний Дария – царя царей, возымевшего притязания на всю ойкумену и замыслившего добиться покорности всех народов под солнцем. Его предшественник, прежний царь Персиды Камбис, подчинил себе Египет; Дарий же захватил всю Азию и обратил свой алчущий взор на Элладу. К тому времени, как я родился, греки уже пролили немало персидской крови, отстаивая свою свободу; но это было только началом. Непокорство моих соплеменников только раззадорило персидских владык, до сих пор ни в чем не терпевших неудач: великая Персия была многоглавым чудовищем, которое только набирало силу…
Однако я отвлекся – я начал рассказывать о моем отце и наших с ним неладах. Сколь ничтожно это ни покажется в сравнении с судьбой, постигшей Элладу, для меня это определило всю мою будущую жизнь.
Отец мой Никострат был воином – гоплитом, который успел не раз послужить в битвах Лакедемону; темноволосый и сероглазый, он был очень силен, храбр и так божественно сложен, что я и посейчас не могу припомнить никого из наших родосских знакомцев, кто мог бы с ним сравниться в телесной мощи и красоте. Мать говорила, что Никострат удался в своего отца и моего деда – спартиата Ликандра, с которого однажды сделали знаменитую статую. Надо ли говорить, что, глядя на отца, я еще больше стыдился себя и своего уродства!
Но не подумайте, что отец обращался со мною плохо; вовсе нет. Никострат всегда был достойным родителем и супругом – а такой любви, какая была между ним и матушкой, я больше никогда не встречал. В детстве, по своей малолетней глупости, я думал, что все семьи похожи на нашу и все жены так же счастливы в домах своих мужей; и лишь гораздо позже я понял, насколько ошибался. Спартанцы, как известно, чтят своих женщин выше, чем какое-либо другое из эллинских племен; но даже среди них подобные благословенные союзы нечасты.
Когда мне было шесть лет, я обидел мою младшую сестру Гармонию, – она дразнилась, а я в ответ стукнул ее моей палкой и обозвал гадким словом, которое услышал от уличных мальчишек. Гармония, в отличие от меня, была здоровой и непоседливой девчонкой; но тут она расплакалась и побежала жаловаться матери.
Матушка крепко выбранила меня – но бить не стала. Она сказала:
– Будь всегда добр и снисходителен с женщинами, Питфей, – быть женщиной в этом мире еще хуже, чем быть калекой!
Я тогда очень удивился и спросил:
– Что это значит?
Эльпида объяснила:
– Женщина может обладать многими талантами, как ты, и иметь самый тонкий ум – но все вокруг будут замечать только ее юбку и покрывало.
Я и после этих слов не очень-то понял ее и ее печаль, но слова матери произвели на меня тягостное впечатление. И впервые я подумал, что, как я сам не похож на других, так и моя семья выделяется среди прочих. Однако несомненно было одно – вопреки словам моей матери, женщины нашей семьи были отцу много дороже, чем его старший сын.
Любя Эльпиду, Никострат очень любил и Гармонию и часто возился с нею, обучая ее гимнастике с таким увлечением, словно она была мальчиком: и моя сестра, несомненно, делала на этом поприще успехи большие, чем я.
Однако мать пыталась возместить мне то, чего я не мог получить от отца. Эльпида была гетерой – гетерой она и осталась, даже став мужней женой; но пусть никто не посмеет подумать о ней дурно! Содержать такую семью вместе со слугами было нелегко. Никострат часто отлучался из дому – он, со своим воинским опытом, возглавлял наемные отряды, сопровождавшие богатых купцов, которые отправлялись по торговым делам; а мать давала уроки музыки и пения девочкам из благородных семей. Игре на кифаре, лютне и флейте, а также стихосложению и пению она обучала и меня.
Случалось, что у нас собирались и мужчины, – мать устраивала собрания в общей комнате, на которых каждый мог блеснуть красноречием и образованностью, поспорить об искусстве и политике. Разумеется, отец всегда присутствовал там, чтобы иметь возможность вступиться за честь Эльпиды.
Зал убирали цветами, расставляли для гостей столики с фруктами, белым хлебом и темным хиосским вином; но приглашенные больше наслаждались беседой и обществом друг друга.
Детей, разумеется, на такие симпосионы не пускали; но когда взрослые слишком увлекались, я прокрадывался в ойкос11
Общая комната в эллинском доме.
[Закрыть] и, спрятавшись за бахромчатой шелковой занавесью, жадно глядел на прекрасную Эльпиду. Высокая и грациозная, несмотря на свои лета и свое материнство, с ярко-каштановыми волосами, с глазами, как фиалки, она всех гостей успевала одарить своим вниманием. А когда она начинала петь, когда белые руки ее порхали по струнам, каждый в зале забывал о себе, видел и слышал только ее…
У нас был не очень большой, но прекрасно обставленный дом: во всем чувствовалось искусство гетеры, умеющей сочетать вещи между собой. Портик украшал пестрый фриз, изображавший критских танцовщиков и танцовщиц; а колонны были простые, дорические, – но зато из красного порфира. Этот нарядный портик очень красиво освещала лампа над входом, когда мы по вечерам встречали гостей. Мать сама заказала такую отделку фасада: она говорила, что такие красные колонны были у ее коринфского дома. Сам я этого не помнил.
Но я не слишком часто любовался нашим домом снаружи. Излишне говорить, что буйным мальчишеским играм я предпочитал возню в нашем садике, во внутреннем дворе: до сих пор помню, как пахли лимонные деревья, каперсы и пихты, которые росли там. Со стороны входа в большую комнату стояла герма – чудная раскрашенная статуя улыбающегося Гермеса, и я всегда думал, что его улыбка предназначена именно мне…
В семилетнем возрасте, – в том же возрасте, когда спартанские мальчики отдавались в учение своим жестоким менторам, – я пошел в школу с другими детьми из благородных семей. Отец с матерью ожесточенно спорили об этом, и я даже жалел, что они так ополчились друг на друга из-за меня. Эльпида сперва хотела, чтобы я учился дома и не подвергался насмешкам и издевательствам, которые неизбежно последуют; но, в конце концов, она признала правоту отца. Никострат был убежден, что с жестокостью жизни я должен столкнуться как можно раньше.
Я уже говорил, что для ходьбы мне постоянно требовалась подпорка, потому что левая нога моя стала короче правой на целый палец. Сначала эта разница была невелика, но по мере того, как я вытягивался, она становилась все заметнее: я часто страдал от болей в пояснице, плечах и шее, потому что тело мое постоянно оставалось искривленным. Когда мы поселились на Родосе, мать догадалась, как немного помочь моей беде: для моей недоразвитой ноги сшили сандалию с высокой, как у актерских котурнов, пробковой подошвой, и мне стало гораздо легче передвигаться, а безобразие моей походки уже далеко не так бросалось в глаза. Но все равно – мое отличие от здоровых детей было весьма заметно, даже когда я не покидал своих комнат.
Однако я не думаю, что был особенно труслив, – скорее слишком горд и понятлив. Малышом я не раз пытался участвовать в общих играх: но я не мог ни бегать, ни прыгать, ни лазить на деревья за птичьими яйцами, – все эти подвиги, которые так высоко ценят мальчишки; надо мной смеялись, и я оставил попытки завести с кем-нибудь дружбу. Была надежда, что я найду себе товарищей в школе. Однако уже через неделю после того, как я начал мое учение, случилась большая неприятность.
Как только я стал участвовать в занятиях здоровых детей, насмешки надо мной только усилились; особенно трудно было сносить их в палестре, где всем приходилось обнажаться, чтобы вместе упражнять силу и ловкость. Должен сказать, что я неплохо сложен от природы: я почти уверен, что вырос бы таким же красивым, как отец, если бы не больная нога. Чтобы приспособиться к этому, мои кости, мышцы и сухожилия во всем теле тоже начали развиваться неправильно. После занятий гимнастикой и борьбой я не только ощущал себя униженным – у меня все болело.
И вот однажды я тащился домой из палестры, ощущая уже привычную боль и думая, нельзя ли как-нибудь договориться с учителями, чтобы облегчить мои мучения; и я не заметил, как меня окружила кучка ребят. Среди них были мои ровесники и двое мальчиков постарше.
Я остановился, видя, что дальше меня не пустят, и спокойно спросил:
– Чего вы хотите?
Видя, что я не испугался, они сперва словно бы смутились; но потом обступили меня плотнее, разглядывая, точно раба на рынке. Потом один рыжий, – его звали Ксантий, – сказал:
– Эй, ты, трехногий! Тебе не место среди нас!
– Я не трехногий, – ответил я с возмущением. – Дай мне пройти!
Но меня не пускали; когда я толкнул одного из мальчишек, меня в ответ толкнули так, что я чуть не упал.
– Уродец! Питфей Гефестион! – услышал я с другой стороны. Они дали мне кличку «маленький Гефест», в честь хромого бога.
Я понял, что добром меня не отпустят; и тогда я ударил Ксантия посохом. Я до сих пор помню, какую ощутил гордость, когда моя палка свистнула, а он вскрикнул от боли и отпрыгнул с моей дороги. Я даже успел немного убежать вперед; но тут меня настигли всей ватагой, и кто-то сделал мне подсечку, так что я упал. И тогда меня начали избивать.
Я помню слепящую боль и слепящую гордость, когда мне удавалось достать кого-нибудь из врагов палкой; а я дрался как зверь, я сам от себя такого не ожидал. Потом палку мою вырвали и сломали, и стали бить меня кулаками и ногами; я лягался и кусался, но уже понимал, что мальчишки меня убьют. И почему-то ощущал свое торжество, несмотря на это. Потом я лишился чувств.
Очнулся я дома, в своей постели, – я был одурманен, как будто меня опоили маковой настойкой, но даже сквозь дурман ощущал, что у меня болит каждая косточка. Правая рука была перевязана, вложена между лубков и притянута к груди: очевидно, мне ее сломали.
Чья-то нежная рука погладила меня по волосам: рядом со мной сидела мать. Она плакала, и я попытался улыбнуться ей.
– Я жив, мама, – сказал я.
Эльпида кивнула.
– Да, слава Аполлону, твоему заступнику! Я пойду позову отца!
Я вдруг ощутил содрогание, что отец увидит меня таким; но помешать ей не мог. Эльпида пошла за мужем, и Никострат следом за нею вошел в мою комнату и сел рядом; он спросил меня о здоровье… Потом спросил об этом же Эльпиду.
Они с матушкой пошептались, а потом мой отец, богоподобный спартанец, снова посмотрел на меня.
В его серых глазах я прочел больше, чем он хотел бы сказать. Никострат жалел меня, это была правда; но, одновременно, он жалел, что те мальчишки меня не убили.
Я смежил веки – и вдруг ощутил, что ненавижу моего отца… Никогда прежде я не ощущал этого так ярко, и испугался самого себя…
Пока я лежал, мучаясь от боли и от новых чувств, которые раздирали меня, я кое-что осознал. Со мной поочередно приходили посидеть мать и ее рабыня Корина, которая, как и ее хозяйка, всегда любила меня. Для меня Корина тоже всегда была больше другом, чем служанкой: возможно, из-за того, что увечье принижало меня, она не видела во мне будущего господина. И в один из таких дней я спросил ее:
– Отец хотел выбросить меня, когда я родился?
Корина сперва не поняла, о чем я, – а когда поняла, ужасно испугалась. Она стала говорить, что спрашивать такое – великий грех перед богами и предками; и заявила, что Никострат лучший отец и хозяин, какого мы могли бы пожелать.
Я не спорил с этим – наверное, так оно и было. Я только повторил:
– Отец хотел убить меня?
Вероятно, Корина поняла, что я не отступлюсь. И тогда она призналась, что да – Никострат хотел выбросить меня сразу после рождения, по древнему обычаю, пока мне еще не нарекли имя. Но когда мать приложила меня к груди, он тоже принял меня как сына.
Это было все, что я хотел знать. Я велел Корине уйти, и долго лежал один и думал…
Потом, когда ко мне пришла мать, я ни словом не заикнулся о том, что узнал от рабыни. У матушки я спросил:
– Ты знаешь, почему я родился таким? Почему я родился таким у тебя и отца?
Мать сдвинула брови и надолго задумалась. А потом сказала:
– Промысел бессмертных никому не ведом, Питфей. Ты очень умный мальчик… ты сам это знаешь; ты одарен Аполлоном, ты красив… Возможно, – тут Эльпида улыбнулась, – какой-то другой бог или демон позавидовал тебе и сделал тебя хромым, чтобы ты не слишком заносился. Боги часто завидуют людям.
Я взглянул в ее синие глаза и спросил:
– А разве тебе или отцу боги не завидуют?
Матушка поняла, что ее слова не удовлетворили меня – и не могли удовлетворить. И тогда она воскликнула:
– Возможно, это испытание, ниспосланное тебе… А может быть, у тебя особое предназначение, которое тебе только предстоит узнать!
Я помню, как горячо она пыталась убедить меня, что я, несчастный калека, – избранник богов…
Видя, что я опять не поверил ей, Эльпида поцеловала меня и ушла, пожелав поскорее поправиться. Я не думал тогда, что мои страдания имеют особую ценность для богов… и сейчас так не думаю: но теперь, на закате жизни, я пришел к мысли, что даже если страдания каждого отдельного человека не имеют значения, судьбы людей обретают великий смысл в их совокупности.
Однако, пусть я, ребенок, и не мог осмыслить тогда всего этого, с постели я встал сильно изменившимся. Для меня начиналась новая жизнь.
Глава 2
Когда моя рабочая рука срослась и я опять смог держать в ней ложку и палочку для письма, я должен был вернуться в школу. Я был полон самых мрачных предчувствий; но ни с кем не делился своими страхами и не задавал родителям вопросов о моих обидчиках. Пока я болел, мы о них тоже ни разу не говорили. Да, гордостью своей, как и упрямством, я пошел в отца!
Однако перед тем, как я снова вышел на улицу, мать позвала меня в наш перистиль, чтобы мы могли побеседовать наедине. Она, как и я, любила сидеть там на скамье у фонтана, среди пихт и кипарисов, музицируя или занимаясь шитьем.
В этот раз, когда я увидел матушку сидящей в нашем саду, руки ее тоже не были свободны: она сложила их поверх красной деревянной шкатулки. Эльпида улыбнулась мне, когда я появился, и поманила обеими руками: я смог рассмотреть рисунок на крышке шкатулки. Он изображал миниатюрного смуглого гимнаста в одном голубом переднике, который кувыркался через голову перед черным быком, угрожающе выставившим рога.
– Это ларчик с острова Крит, – сказала мать. Когда я присел рядом, она открыла шкатулку, приятно пахнувшую кедром, и я увидел кучку серебряных драхм, поверх которой лежало ожерелье: маленький золотой бычок на витом шнурке.
– Что это, мама? – спросил я с удивлением.
– Это твое, – ответила матушка. – Этот амулет был у меня на шее, когда я рожала тебя: и он защитил меня и тебя! А теперь ты будешь носить его!
Я увидел, что она очень серьезна, и покорно склонил голову, чтобы она надела мне золотого быка. А потом спросил, показывая на свой новый амулет:
– Это критский бог?
– Да, – ответила Эльпида. – Древний и могучий бог, старше всех эллинских. Это солнцебык, который умирает и воскресает, – вечно обновляется, возрождаясь с новыми силами! Так и ты, нося его, всегда будешь возрождаться к жизни снова, что бы тебя ни постигло.
Я подержал в руке тяжелую холодную фигурку, и она нагрелась. А потом спросил:
– А богиня на Крите есть?
– Бессмертная богиня-мать, – Эльпида улыбнулась. – Супруга бога и его мать… Но тебе рано знать об этом. Потом, может статься, ты сам побываешь на Крите и увидишь древние святилища.
Меня в этот миг охватило жгучее желание побывать и на Крите, и в других уголках мира, которых я не видал; впервые я ощутил себя столь же свободным, как люди со здоровыми ногами.
А потом мое внимание привлекли драхмы, лежавшие в ларчике, и я спросил:
– А деньги? Они… тоже мои?
Я немного испугался такой дерзости: до сих пор мне на руки денег вообще не давали, а тем более так много. Но мать кивнула.
– Да, и деньги твои.
Она посуровела.
– Никострат отсудил их у родителей тех мальчишек, что тебя избили. С нами тоже хотели судиться, потому что ты сломал нос Ксантию и вывихнул руку Лампру. Но твой отец доказал, что ты пострадал серьезнее всех и не был виноват в этой драке!
У меня запылали щеки и уши, пока я слушал ее; и больше всего мне захотелось вскочить и убежать. Но бегать я не мог, а гордость заставила меня остаться.
– Тебе… не стыдно за меня, мама? – спросил я. Больше всего я боялся разочаровать ее – ведь на одобрение отца рассчитывать было нечего.
Матушка покачала головой.
– Нет, не стыдно. И, более того, – я горжусь тобой, Питфей. Ты защищался очень храбро: в тебе живет дух твоего отца!
Я улыбнулся, счастливый ее похвалой; хотя сравнение с Никостратом остудило мою радость. Но все равно, для меня наступил очень важный день – я чувствовал это.
– И я могу… сделать с этими деньгами что хочу? – спросил я.
– Я бы посоветовала тебе начать копить их на будущее, пусть это будет твой первый взнос, – ответила мать. – Конечно, я не запрещу тебе их трогать… но реши сам, что разумнее.
Я раздумывал всего мгновение.
– Я решил копить, – заявил я; и тогда матушка улыбнулась, ее синие очи засияли. Вот теперь я был безмерно горд собой.
На другой день я вернулся в школу. Я ощущал на себе много косых взглядов… конечно, все знали о том, что случилось со мной. Пару раз я услышал, как мальчишки шепчут за спиной: «Питфей Гефестион». Но никто больше открыто не смеялся и не приставал.
Ксантий, у которого нос еще был распухшим, злобно посматривал на меня и что-то шипел своим; но тоже не приближался. Я догадался, что дома кое-кого из моих обидчиков выпороли и все они получили внушение от отцов; и вдруг в самом деле ощутил себя особенным. Критский бычок начал жечь мне грудь под хитоном, и тогда учитель прикрикнул на меня и ударил розгами по пальцам за невнимательность.
Тогда я сосредоточился, повторяя урок вместе со всем хором мальчиков, и больше ни разу не позволил себе отвлечься. Мне надлежало учиться хорошо, очень хорошо: я уже понимал это.
А вечером я подошел к матери и предложил – пусть она моими деньгами заплатит Идомену, учителю гимнастики, чтобы тот упражнялся со мной отдельно. Мать улыбнулась и сказала, что это я хорошо придумал.
Эльпида сама договорилась с учителем, пригласив его к нам домой, – и с тех пор мне больше ни разу не пришлось позорить себя и задерживать всех, участвуя в общих занятиях.
Однако вы, которые читаете это, должно быть, уже потеряли терпение! Вы встречали много таких, как я, нытиков, обиженных судьбой: подобные существа способны говорить только о себе, и их не занимает больше ничего!
Но я лишь пытался показать, что сумел преодолеть мое несчастье достаточно, чтобы начать интересоваться окружающим миром и испытывать благодарность к близким.
Я хочу теперь рассказать о том, о чем умолчал, повествуя о своем здоровье. Кроме сестры, которая была на полтора года младше, здесь на Родосе у меня родился брат – Лаконик. Я был совсем мал, и это событие не слишком взволновало меня; однако я уже тогда смутно чувствовал, что Лаконик оправдал те надежды, которые первоначально возлагались на меня, и что отец отдавал моему брату любовь, которой не досталось мне. Когда Лаконику было три года, а мне шесть, отец уже вовсю тренировал его в комнатах и во дворе; и этот боевой мальчуган носился по дому так, что чуть не сшибал с ног сестру и меня.
Матушка, конечно, любила своего второго сына, но он не вошел ей в сердце так, как я: и теперь я этому рад. Потому что в трехлетнем возрасте Лаконика забрали от нее, чтобы увезти в Спарту, – чтобы дальше его воспитывали там. Больше я никогда его не видел… но знаю, что мой брат погиб молодым и погиб как герой.
Это случилось тогда, когда сын Дария Ксеркс напал на Лакедемон, и спартанцы уничтожили союзное войско персов, многократно превосходившее их числом. Десятью годами ранее афиняне разбили флот Дария при Марафоне.
Великие, но единичные победы – на могуществе Ахеменидов это отразилось мало, и еще до столкновения с Афинами и Спартой персидские цари покорили многие малоазийские земли, прочно удерживая власть над местными греками.
Многие афиняне, спартанцы и другие жители материковой Эллады воротят нос от жителей этих областей, не признавая своего родства с ионийцами и карийцами и презирая их за пособничество персам. Однако мое семейство связано с ними кровно и неразрывно – так же, как и с персами, пожалуй: отсюда же мое царское происхождение, потому что мой отец был по матери ионийским царевичем.
Но обо всем надлежит рассказывать по порядку.
Год после того нападения я проучился спокойно – друзей у меня не появилось, но и враги себя пока не обнаруживали. Я оказался сам по себе, и был этим даже доволен: занятия гимнастикой отдельно от других помогли мне развить руки, ноги и спину, так что повседневная жизнь больше почти не доставляла мне неудобств. Правда, я не знал и не мог сказать, как повел бы себя в миг грозной опасности: когда от всех мужчин потребуется быть мужчинами. Но далеко не каждый знает свое сердце.
Следующим летом, через полгода после того, как мне исполнилось восемь лет, нас навестил родственник с Хиоса. Мне сказали, что это мой дядя Мелос – муж Фрины, сестры Никострата. Он был иониец и, по-видимому, старый друг отца. Мелос захотел увидеть меня, и мать привела меня в ойкос.
Этот иониец окинул меня взглядом, приметив мою буковую палку и сандалию с высокой подошвой, и улыбнулся мне так ласково, как ни разу не улыбался отец. Но темные глаза Мелоса остались печальными: и от всего его облика веяло каким-то печальным мужеством, иным, нежели спартанская стойкость отца. Дядя немного расспросил меня о том, как я живу и учусь, – мне понравилось его обращение; однако сразу после этого Никострат попросил мать оставить их наедине, и мы ушли.
Я, однако, догадывался, о чем станут говорить эти двое мужей, мой отец и дядя, – о войне, которая беспрерывно сотрясала Ионию после восстания против Дариева владычества. Эти события были не чужды мне: можно даже сказать, что я в них участвовал. Моя семья бежала из Милета посреди ночи, когда мне было два с половиной года, во время последней битвы с персами. Я помню, как меня тащили на руках, до синяков сжимая мне ребра; меня передавали от одного мужчины к другому. Я задыхался и плакал, но уцелел – а в ушах моих до сих пор звучат истошные крики тех, кто заживо горел в своих жилищах, кого рубили мечами на улицах и сталкивали с переполненных кораблей в воду…
Я очень живо помнил эти ужасы; но когда я подрос и попытался расспросить мать о том, почему и от кого мы бежали, она ответила коротко, явно не желая посвящать меня в дела, которые меня не касались. И вот теперь приехал Мелос – он мог втянуть отца в эти страшные дела, и Никострат мог отправиться вместе с ним на войну!..
Я понял это, когда сидел рядом с матерью во дворе, держа ее за руку. И она тоже поняла: ее пальцы были холодными. Сейчас Эльпида нуждалась в моем утешении не меньше, чем я в ее.
Потом Никострат вышел к нам – один; мама порывисто встала, и отец улыбнулся своей медленной улыбкой, покачав головой. Он не собирался покидать нас и погибать на войне, несмотря на то, что был спартанцем!
Я смотрел, как родители обнимаются и целуются; и был счастлив оттого, что отец остался дома. Я начал понимать, что есть нечто гораздо большее, чем моя детская враждебность к нему.
Мелос прогостил у нас несколько дней; на прощанье он подарил мне дорогой белый кожаный мячик и деревянную биту, которые купил на рынке. Он рассказал, что битой мяч гоняют мальчики в Египте, и объяснил правила. Я мог играть только сам с собой, но все равно сердечно поблагодарил дядю.
На другой день после того, как Мелос уплыл обратно на Хиос, я попытался поиграть во дворе по-египетски, гоняя мяч сразу за одного игрока и за второго; это оказалось не так-то легко, но забавно. Два таких колченогих мальчишки, как я, пожалуй, могли составить хорошую команду!
Я громко засмеялся, представив себе своего двойника, – и тут увидел, что ко мне идет мать. Эльпида заулыбалась, увидев, что мне весело.
– Тебе понравился дядин подарок? – спросила она.
– Да, – ответил я. – И сам дядя мне тоже понравился, – признался я с некоторым смущением.
Эльпида кивнула.
– Мелос хороший человек, но ему сейчас живется трудно… гораздо труднее, чем нам.
Я опустил глаза, поняв, что мама сейчас огорошит меня каким-нибудь известием. Неужели отец все-таки решил оставить нас?..
Мать присела напротив меня на скамью, и я подошел, так что нас обоих обдавал водяной свежестью фонтан. Она коснулась моего левого колена.
– Не болит?
– Нет, – я мотнул головой. На самом деле я уже перетрудил свою короткую ногу; однако занятия с учителем приносили свои плоды, и теперь я мог гораздо дольше ходить и даже бегать без боли.
Эльпида улыбнулась и, положив руки мне на плечи, поцеловала меня в лоб.
– Я хотела сказать тебе, что мы скоро поедем в Египет.
Сердце у меня так и взыграло. В Египет! Это ведь еще дальше Крита; и в этой стране столько чудес, о которых мать мне уже рассказывала…
– Но почему в Египет? – спросил я.
– Потому что отец нанялся на службу к одному купцу, который поплывет в Навкратис22
Греческая колония на западе дельты Нила, основанная выходцами из Ионии (Милета) в VII в. до н.э. В описываемое время единственный греческий город в Египте, которому были дарованы права полиса – самоуправления, и единственный порт для иностранцев.
[Закрыть], – объяснила Эльпида.
Она помедлила.
– В Египте живет твоя бабушка, ты помнишь?..
Я кивнул. Я помнил и то, что моя бабка Поликсена, мать Никострата, была очень важная особа, – хотя до сих пор мне почти ничего о ней не рассказывали. Наверное, по той же причине, по которой умалчивали о войне в Ионии. Но скоро эти тайны перестанут быть для меня тайнами: я все узнаю, твердо решил я, даже если взрослые будут продолжать скрытничать.
– Мы увидим бабушку? – спросил я.
Эльпида с улыбкой кивнула. Похоже, она радовалась предстоящей встрече с загадочной и грозной бабкой Поликсеной.
– Обязательно увидим.
Через двенадцать дней после этого разговора я впервые в моей сознательной жизни ступил на палубу корабля: взволнованные взрослые суетились вокруг, Корина вела за руку Гармонию, которая выглядела так же неуверенно, как я себя чувствовал. Скоро всем им, так же, как мне, предстояло потерять почву под ногами.
Когда мы отчалили, я, отделившись от родителей, твердо стоял на носу судна. Над моей головой вздулся белый парус, а впереди одетой в броню грудью рассекала волны деревянная Афина Линдия – изначальная покровительница нашего города. Я улыбался, потому что впервые в жизни плыл навстречу приключениям.
