Текст книги "Аркадия (СИ)"

Автор книги: Дарья Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– И давно вы здесь? – спросила я тихонько. Он пожал плечами, его движения обладали той обаятельной небрежностью, которая или очаровывала или отталкивала.

– Некоторое время. Мне было интересно за тобой наблюдать. О человеке лучше всего расскажет его поведение в полном одиночестве.

Он улыбнулся, и я почувствовала себя Алисой в Стране Чудес. Только это был очень недобрый Чеширский кот. Вот бы от него осталась одна улыбка.

– Но теперь-то я буду знать, что здесь нельзя быть уверенной, что я одна.

– И тогда мне тоже захочется на тебя посмотреть. Ты будешь проситься домой или перейдем сразу к делу? Я думаю, ты устала. Мне не хотелось бы отвлекать тебя больше положенного.

Он говорил абсолютно нормально, даже слишком, так что это казалось подозрительным. Я смотрела на него и ждала. Аксель говорил, что Неблагой Король был абсолютно безумен. Но его безумие не было очевидно с первого взгляда, поэтому и пугало. Он был вежливый, обходительный, старомодно одетый человек с глазами, в которые невозможно было смотреть.

Он сказал:

– Ты достойная дочь своего отца. И ты займешь его место.

Он кивнул на монстра, без брезгливости, но и безо всякого внимания, будто он был не больше, чем безделушкой.

– Они слушаются тебя. Чтобы они служили мне, я и твой отец пытали их, подчиняли их, ломали их. Тебе достаточно слова. А знаешь, что самое главное? Ты можешь заставить их не бояться. Ты можешь утешить их боль. Я всегда говорил, что дети лучше родителей.

– Ваши дети лучше вас?

– Наверняка.

Он улыбнулся, сделал шаг ко мне, и я дернулась.

– Не бойся, – посоветовал он.

Но мой страх был сильнее любых советов. Неблагой Король вызывал у меня инстинктивный ужас, как мысли о собственной смерти, настоящей, а не той, где я присутствую на собственных похоронах в качестве бесплотного духа в стиле готических романов конца девятнадцатого века.

О смерти подлинной, о небытии, в котором не мир теряет тебя, а ты теряешь весь мир, об ужасе и пустоте, с которыми никто не может смириться. В детстве, когда я узнала, что умру, что однажды меня не будет, я начала кричать и кидаться вещами, чтобы папа что-нибудь по этому поводу исправил. Сейчас я ощутила такой же позыв, совершенно глупый, капризный, отбросивший меня на двенадцать лет назад, в самое начало моей жизни.

– Я не причиню тебе вреда. Ты – моя внучка, моя кровь, моя победа над временем. Я становлюсь лучше в каждом из вас, моя сущность путешествует в вашей крови. Я трепетен к такого рода вещам.

– Я видела кладбище на клубничном поле.

Он сложил руки на груди.

– Множество моих детей и детей моего брата погибли, не сумев доказать, что они достойны нести эту кровь. Ты очень красивая. Моя порода.

– Что я буду делать?

– То, для чего ты создана. Ты будешь управлять моими мертвецами, Принцесса Пастырей, Делия, дочь своего отца, владелица всех, кто боится и кого боятся, хранительница внутренней боли и свидетельница тех, кто не может сказать.

Он вдруг вытянул руку, жестом, которым папа частенько приглашал меня пойти с ним куда-то, и меня передернуло от сходства моего отца и этого страшного, инстинктивно отвратительного мне человека.

На его неподвижной ладони переплетались тени и лунный свет, они сходились отовсюду, сплетались в черное с серебром, и я смотрела на этот удивительный танец вещей, которые прежде вовсе не считала материальными. Блеск и абсолютная тьма тонули друг в друге, выныривали друг из друга, и в самом этом движении я видела, как борются между собой два начала. Темнота и лунный, изменчивый свет. Мне пришло в голову, хотя я и не знала, почему, что это о моих родителях, это их сущности путешествующие в моей крови, сцепились сейчас на ладони у Отца Смерти и Пустоты.

Наконец, я увидела, что тьма и свет начинают принимать очертания большого, изрезанного в замысловатом орнаменте кольца. Наконец, все окончательно обрело твердость, форму, вышло из небытия.

Черный металл, я даже не знала есть ли такой на земле, и лунный камень, украшающий диадему. Моя корона, подумала я, а потом Отец Смерти и Пустоты, наш Неблагой Король, короновал меня. И я почувствовала себя окольцованной птичкой, но тяжесть диадемы была и приятна.

Лунный камень был связан с Розой, изменчивый свет и мед, это было о ней. Цветы врезанные в черненый металл – папа, все о боли и о любви, красивое и уродливое. Моя грубоватая корона с самым прекрасным из камней была на мне, и я боялась пошевелиться, будто она могла изранить мне голову.

Еще стоило обрадоваться, что у меня такая готичная корона.

– Вот теперь ты окончательно дома, принцесса, – сказал Король. А я вспомнила, как часто папа называл меня принцессой. Мне стало неприятно, что это делает другой человек.

Он развернулся, направился к выходу и обернулся только у порога, запятнанный луной, от которой его глаза казались еще ярче.

– Кстати сказать, кровь моих детей всегда хорошо удобряла эту землю. Мои дети, это магия, а магия питает мою Реку. Я обречен снова и снова приносить их в жертву моей Реке. Такая моя участь. А какая твоя?

Но он не стал слушать ответа. Может быть, так было и хорошо, потому что у меня его не было.

Глава 10

Помещений в Замке было бесчисленное множество, они сохранили в себе слепки всех веков, всех стран. Сначала Флори этого не понимала. Замок был слишком огромен для нее, чужое, оглушающее место, которое намного больше внутри, чем снаружи. Когда Флори впервые взглянула на этот замок из ее детских книжек, она подумала, что внутри, наверное, сотни комнат. Оказалось, что внутри их тысячи. И она видела далеко не все. Король коллекционировал, как марки, моменты человеческой истории. Если знать, что ищешь, оно всегда находилось. Римские термы жаркие настолько, что невозможно дышать, большущие, пахнущие вечным камнем и пыльной сухостью египетские храмы, звенящие от шагов залы Ренессанса, броские, почти безвкусно красивые спальни в стиле барокко. Куда Флори только не попадала, она терялась в Замке, как Музее Истории Искусств в детстве. Флори чувствовала себя маленькой девочкой, потерявшей маму во сне, заблудившейся в здании, где нет никого родного. Ей было страшно и очень-очень хотелось домой, в Вену. А ведь прошло уже тридцать лет, она должна была привыкнуть. Не получилось. Флори всюду была совсем одна. Роза, ее приветливая и удивительно красивая сестра, жила в Башне в лесу, Каспар и Аурелиуш наперебой старались услужить своему дяде, единому, единственному теперь королю. А Флори еще помнила, как добр был к ней ее Отец, благой, справедливый король. Он всегда был в белом, похожий на ангела, про которых мама пела в детстве.

Флори, если можно так выразиться в отношении своего настоящего, биологического отца, испытала сильную трансферентную реакцию. Он был с ней добр, и учил ее, что они не могут помочь всем, но если они могут помочь хоть кому-то, то живут уже не зря.

Теперь он лежал в гробнице, хрустальной и тесной, увитой жадным плющом, а Флори все еще выполняла его завет. Аурелиуш вовсе бросил работать, Каспар предал его, Роза жила в уединении, и Флори не знала, выполняет ли она свою часть договора. Флори выполняла. Терпеливо, день за днем, Флори сотворяла людям вещие сны, сны, которые могли спасти им жизни, если они только обратят внимание.

И на ее счету было множество тех, кто не вошел в поезд, который сойдет в рельсов, множество тех, кто вовремя попал ко врачу, множество тех, кто навестил своих стареньких близких и тех, кто не дал несчастью случиться со своими детьми.

Если подумать, это то, ради чего она когда-то захотела стать врачом. И хотя, в конечном итоге Флори скорее врачевала головы, чем тела, для нее все еще было важно, что она могла кого-то спасти.

И, как и в ее земной профессии, все на самом деле зависело от человека. Не все принимали ее дары, для многих это были последние в жизни сны, и Флори было жаль таких людей, но она ничего не могла поделать. Единственным ее способом связи с миром снаружи были сны. Было забавно, что будучи психоаналитиком, Фрэнни трактовала сны, а теперь она создавала их, пользуясь собственными же знаниями о том, какие чувства у людей способны вызвать определенные образы.

Она любила ту работу, которую дал ей Благой Король, и ей не хотелось бросать ее, хотя Каспар частенько намекал ей на то, что власть переменилась, а следом перемениться должен был и род занятий. Каспар предал дело своего Отца, Каспар развязал самую огромную бойню в истории человечества, в которой сгорит и город Фрэнни, так любимый ею город. А Каспар смеялся, пробуждая в людях темную, слепую силу, готовую обрушить мир в пропасть. Каспару нравились такие вещи, он был создан для этого. Неблагой Король предлагал Флори владеть теми, кто умрет во сне, но она отказалась.

Он терпел ее здесь, не мешал Флори делать свою работу, и этого было достаточно.

В тот особенный день, который ей навсегда запомнился, Флори сидела в гостиной. Так она называла эту комнату, потому что она была очень похожа на гостиную у Флори дома. Флори любила эти глубокие кресла, обтянутые бутылочного цвета тканью, обои с цветочным орнаментом отсылавшим к индийским мотивам, но сильно европеизированным, запах сигар, усыпляющий и успокаивающий, тяжелые шторы и морские пейзажи в массивных позолоченных рамках. Шахматный стол, длинное зеркало, выглядывающие из вазы свежие белые цветы, все это напоминало ей не то о ее собственном доме, не то о доме ее лучшей подруги Гретхен, так часто бывает с приметами времени – они кажутся очень родными, но в собственном прошлом абсолютно точно не припоминаются, все это интегральное, слитое воедино дежа вю начала двадцатого века. Флори казалось, что стоит ей выглянуть в окно, и она увидит редкие машины, взлетающие по подъему дороги. Теперь-то машин стало гораздо больше, и были они совсем другие. Огромная эволюционная разница, как между волком и пуделем.

Флори не всегда находила гостиную среди все время меняющих свое местоположение комнат. Только башни были стабильны в Замке, как оси, вокруг которых все и вращалось. Получалось не всегда, но Флори не теряла надежды однажды запомнить алгоритм путешествия по коридорам. Флори специально одевала платье, в котором была, когда Отец забрал ее из Вены. Она представляла, что снова дома.

И хотя Флори плела сны, а не строчила отчеты о своей научной работе, ее посещали радостные, спокойные мысли о том, что она, наконец, вернулась.

Плести сны было просто, хотя Флори никому не смогла бы объяснить, как она это делает. Ее пальцы совершали движения, она то перебирала невидимые нитки, то завязывала узелки, и мысли вторили ее движениям. Иногда с пальцев срывались искры, в которых таяли отражения придуманных ей снов.

Самая большая хитрость – ничего нельзя говорить напрямую. Нюанс оговоренный Отцом и Неблагим Королем за тысячелетия до ее появления на свет. Ее сестры, бывшие здесь прежде Флори, следовали ему беспрекословно или же умирали.

И Флори тоже не могла поведать людям то, что их ждет – напрямую. Она говорила загадками, хотя больше всего ей хотелось кричать: осторожно! берегись! уходи!

Сейчас Флори плела сон для человека, который мог спасти свою семью. Его образ и то, что будет с ним пришло к Флори в ее собственном сне. И хотя она не могла спасти полсотни таких же как он людей, она могла помочь ему. А если бы он помог еще кому-то, то, может быть, в мире стало бы еще чуть меньше боли.

Его звали Ицхак, он жил в Варшавском гетто со своей женой и крохотной дочкой, еще более крохотной, чем ей полагалось быть, не растущей из-за недоедания куколкой. По ночам девочка плакала от голода, и Ицхак дрожал при мысли о том, что кто-то пожалуется юденрату, и ему велят заткнуть его несчастную девочку. А он не заткнет ее, не сможет, она еще и речи-то не знает. А в следующий раз Ицхак окажется в списках, которые будут зачитывать немцы, пришедшие на акцию.

Вот чего боялся Ицхак, но вышло по-другому. Никто на него не жаловался, все молчали. Но дом, в котором жил Ицхак нужен был немцам под швейную мастерскую – зима на Восточном фронте обещала быть мертвецки холодной.

А это значит, что жители этого дома, которых некуда расселить, были обречены. Другие придут в этот дом, будут работать там, подыхать с голода, а Ицхак уйдет.

Флори думала все это и думал Ицхак, он забылся беспокойным сном, и Флори ловила искры его мыслей, направляя их.

Он и его жена, и крохотная дочка, бежали в лабиринте серых, слишком хорошо знакомых со смертью домов гетто.

– Что они сделали с нашей Варшавой, – плакала жена, а дочка уже не плакала, только попискивала от голода. Они бежали, силясь найти свой дом, только его нигде не было. Они бродили невероятно долго, не находя ответа на свой вопрос – куда же им теперь идти? Они плутали в рядах ставших одинаковыми от горя построек, на пожарных лестницах стояли люди, которых давным-давно уже увезли, и Ицхак знал, что они не вернутся обратно. Наконец, Ицхак увидел, как нелепая громада их дома вгрызается в серое, дождливое небо. Они взбежали по лестнице, снова заголосила дочка.

Дома было чисто и прибрано, как раньше, когда еще были силы убираться, светило солнце, и Ицхак понял, что начался короткий праздник лета. Может быть, удалось бы вырастить что-то во дворе. Солнце осветило прекрасное лицо его девочки, синие от детства глазки, и Ицхак впервые за долгое время увидел, как она заулыбалась. На накрытом белой скатертью столе стояла банка с вареньем, какое часто делала его бабушка. Той повезло – умерла до войны.

Ицхак уже и забыл, каков сахар на вкус.

– Сейчас, сокровище, сейчас, – сказал Ицхак. – Давай наркомим твою маму, а она накормит тебя.

Кто же сделал им такой подарок? Жена с дочкой в руках так и стояла без движения. Ицхак шагнул к столу, взял банку, но она выскользнула у него из рук и разбилась о паркет, заляпав его красным. Небо за окном заволокло, солнце совершило короткий путь по небу и исчезло. А Ицхак увидел, что это не варенье, а кровь разлитая по его кухне – густая, потемневшая кровь под его ногами. Он закричал в отчаянии, как раненное животное, и в этот момент в дверь начали стучать. Сначала – в дверь, а после стучали в стены, стучали в окна, чужие, злые люди снаружи хотели пробраться в его дом. Дребезжали стекла, дрожали стены, дом был только скорлупкой и готов был уступить чьим-то требовательным движениям. Дом перестал быть безопасен, дом стал страшнее нарушения комендантского часа.

Последняя тревожная искра сорвалась с пальцев Флори и растворилась в теплой пустоте безопасной гостиной. Флори вздохнула. Она чувствовала себя уставшей, но работа была сделана хорошо. Ицхак проснулся среди ночи, в беспросветной темноте усталого Варшавского гетто. Флори надеялась, что он поймет посланный ею сон, а больше она ничего не могла.

О чем-то своем трещал камин, и Флори уютнее устроилась в кресле. Довольная усталость колыхала ее разум, как спокойные волны теплого моря, и она задремала, слушая разговоры огня. Проснулась она совсем от других разговоров.

– Я не думаю, что у нас что-нибудь получится, – шептал кто-то, запальчиво, перепугано.

– Но мы должны. Если мы не разбудим его, мы погибли.

– Мы погибли, если попытаемся сделать то, о чем ты говоришь. Наша кровь не разбудит Отца, она лишь приманит Неблагого Короля.

Сон сходил с Флори медленно, по капле, и она не сразу узнала говорящих. Постепенно их голоса проявились из небытия. Их было трое: Винченцо, молодой лакей-итальянец, прибывший сюда лет на десять позже Флори, совсем мальчишка, Михаил, русский аристократ, спесивый и бывший старым существом уже когда Флори попала сюда, и Соледад, яркая, блестящая от драгоценностей испанская женщина. В той жизни она, кажется, работала камердинершей у какой-то госпожи из восемнадцатого века. Теперь же, обретя второй шанс, она решила стать своей госпожой, используя ее манеры и повадки.

Все они были из Младших Детей. Они не обладали ни силой, ни титулами, их принято было обходить стороной. И если Отец защищал своих Младших Детей, то Неблагой Король приносил собственных Младших Детей в жертву, чтобы удобрить ими землю Аркадии, они появлялись здесь только для того, чтобы умереть. После того, как Отец уснул, Неблагой Король уже приказывал казнить нескольких из Младших Детей Отца. Флори никогда не общалась с Младшими Детьми близко, но ей было их жаль. Она бы не выдала их, но ей все равно не хотелось, чтобы они поняли, что Флори здесь. Флори сильнее вжалась в кресло, перестала даже дышать.

– Мы должны разбудить его, пока мы все не умерли, – говорил Винченцо. Голос у него зазвенел, вскочил вниз и тут же опустился до почти неслышимого шепота.

– Мальчик прав, – вздохнул Михаил. – Если мы не попробуем, то будем повинны в собственной смерти. Тот, кто ничего не сделал для собственного спасения его и не заслужил.

– Это все имеет смысл, – сказала Солидад. – Если мы точно знаем, что все сработает.

А потом Флори услышала шум, дверь распахнулась, и голос Каспара, хриплый, насмешливый, вгрызся в ее барабанные перепонки.

– А если не сработает? – спросил он. – Что тогда будем делать, а? Сядем в кружочек и заплачем, малыши?

Флори закрыла глаза, надеясь, что все это сон.

– Что, думаете у стен давно не чистили уши? – сочувственно спросил Каспар. А ведь прежде он был за столом вместе с ними, и с Флори тоже. Теперь он безраздельно принадлежал Неблагому Королю.

– Каспар! – воскликнула Солидад. – Ты был нашим братом, ты и сейчас наш брат.

– Но меня усыновили! Потому что я талантливый, а вы нет!

– Подожди, Каспар, – продолжила она. Голос у нее был дрожащий от волнения. – Не говори ему, не говори и, мы обещаем, ты не останешься в обиде, когда Отец проснется.

– Отец пускай храпит там, где мы его оставили, – сказал Каспар. – Но мне с вами разговаривать не досуг, у меня там операция Маркет-Гарден, а вы – скучные!

Каспар хрипло засмеялся, а потом Флори услышала чьи-то тихие шаги – слух был напряжен до предела. Дверь с треском закрылась, приглушая смех Каспара, а больше никаких звуков будто бы не было. Флори не выдержала и выглянула, как можно более незаметно. У двери стоял Сигурд. Он был высокий, удивительно красивый скандинав, царственный, каким полагалось быть, наверное, какому-нибудь ярлу. Говорили, что ему почти тысяча лет. Он, вместе с еще одним сыном Неблагого Короля, пережил множество своих братьев и сестер, большинство из них Сигурд казнил сам. Он и Каспар были единственными, кому разрешалось покидать Аркадию. Сигурд был личным палачом Неблагого Короля, он убивал тех, кто, как считал Король, плохо влияет на его дело в мире. На его руках была кровь благоразумных королей, великих просветителей, религиозных реформаторов, гениальных ученых. Наверное, он был запятнан лучшей кровью человечества. Когда Неблагой Король хотел, чтобы умер кто-то из его детей или племянников, его приказ тоже выполнял Сигурд. Он был машиной для убийства, и Флори никогда прежде не слышала от него ни единого слова. Он жил в одной из башен и если кто-либо видел его, это всегда было знаком того, что вскоре будут умирать люди. Сигурд стоял неподвижно, не как солдат на смотре, а как-то по-особенному, болезненно прямо, не слишком естественно. Винченцо первый бросился к нему. Флори бы, наверное, так не смогла, но она понимала, зачем это сделал Винченцо. Умирать страшно, а умирать без боя – еще страшнее.

Сигурд перерезал ему горло еще прежде, чем Винченцо вскинул меч. Флори закрыла глаза, но все равно слышала, как кровь толчками вырывается из темницы его тела, как он хрипит. С Сигурдом никто даже не пробовал договариваться, все знали, что это невозможно. Флори открыла глаза, она увидела, что Сигурд сражается с Михаилом. Все это было не то чтобы очень технично, как в театре, а скорее яростно, и намного быстрее – схватка была совсем недолгой. Меч Сигурда вошел в тело Михаила, как нож входит в мясную тушу, в этом не было ни красоты, ни трагизма, никаких чувств. Для Сигурда это была рядовая работа, так кухарка на кухне разделывает куриц, так фермер режет свиней – он не думал о том, что отнимает чью-то жизнь.

Солидад рванулась к двери, пока Сигурд потрошил Михаила. Флори привыкла к подобным сценам, ее почти не тошнило, но она все еще не могла оторвать взгляда. Флори болела за Солидад. Сигурд как будто был слишком увлечен движением меча в мясной туше, которая прежде имела разум, чувства, собственную судьбу. Флори надеялась, что Солидад удастся сбежать, она уже была вне зоны досягаемости меча Сигурда, а потом даже схватилась за ручку двери. В этот момент Сигурд достал из-за пояса пистолет. Это было так нелепо. Сигурд был будто рыцарь, в темных доспехах, почти черных, в короне. Рыцарь из "Смерти Артура" Мэллори, мрачный и смертоносный. Пистолет в его руке смотрелся комично, но обращался он с ним виртуозно. Сигурд выстрелил, даже не оборачиваясь. Пуля попала точно в затылок Солидад, она стукнулась головой о дверь, оставив на ней кровавый отпечаток, ее тело к тому времени уже вела инерция, а не воля. Как только тело сползло вниз, Флори поняла, что сейчас умрет тоже. Она вдруг перестала быть сторонним наблюдателем и стала непосредственным участником.

Сигурд замер, внутри у Флори затрепыхалась, как выловленная из аквариума рыбка, мечта о том, что Сигурд не заметит ее. В гостиной было темно, и она не издала ни звука, почти не двигалась, а он на нее не смотрел. Когда Флори почти удалось уверить себя в этом, дать себе надежду, она услышала, наверное, одна из немногих за долгое-долгое время голос Сигурда. Он сказал:

– Могла бы ты, пожалуйста, выйти? Так мне будет удобнее.

Голос его был лишен всяких интонаций, будто он только озвучивал текст, оставаясь безучастным. И тогда Флори поняла, что было таким жутким и странным в нем. Он, даже убивая, не воспринимал людей, как живые объекты. Для него это были предметы, он не понимал, что они одушевлены, как он. Флори почувствовала, как к горлу подкатывает комок. Она не шевелилась, даже не потому, что не хотела – не могла.

А потом он оказался рядом – переместился. Говорили, он умеет такое, говорили, так он покидает Аркадию и поэтому его невозможно ранить. Сигурд прижал лезвие меча к ее горлу, напоенное кровью, оно еще было теплым. Он не нажимал, не ранил ее, но стоило двинуться ей, и оно, такое острое, войдет под кожу. Флори заплакала, а Сигурд сказал:

– Издавай какие-нибудь другие звуки, пожалуйста.

Свободной рукой он вытащил черный блокнот, принялся довольно ловко листать его, чему-то кивая. У него был задумчивый, нелепый вид. Флори вдруг захотелось засмеяться. Ей не верилось, что кто-то приносящий столько смертей может быть таким комичным. Этот контраст вызвал у нее истерические всхлипы, перешедшие в смех.

– Спасибо, – сказал Сигурд. Видимо, он решил, что я смеюсь, потому что он не хочет, чтобы я плакала, подумала Флори. Наконец, перелистнув очередную страницу, Сигурд сказал:

– Тебя в списке нет. Я не понимаю. Тебя не должно было здесь быть.

– Я просто пришла сюда и заснула, – выдавила из себя Флори. Сигурд помотал головой.

– Не ясно. Обычно людям удобнее спать в горизонтальном положении, это обеспечивает наибольшую площадь соприкосновения тела с поверхностью, тогда если мышцы расслабляются, они не болят. Но бывают разные обстоятельства.

Его меч все еще упирался в горло Флори, а вокруг пахло кровью и выпотрошенными органами, мерзко, тошнотворнее, чем в анатомической секции в Университете. А Сигурд говорил о том, в какой позе люди обычно спят, да еще таким тоном. Флори засмеялась громче, он сказал:

– У тебя шок. Таким образом, я не смогу тебя допросить.

– Ты серьезно? – смеялась Флори, из глаз ее лились слезы.

– Я всегда серьезен.

– А ты говорил с кем-нибудь прежде? – вдруг спросила она.

– За свою жизнь я говорил с четыреста сорок одним человеком. Ты четыреста сорок первая, – сказал он серьезно. – Я разговаривал в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году прежде, чем заговорить с тобой.

– А зачем ты заговорил со мной? – спросила Флори. Ей хотелось тянуть время как можно дольше. Она смотрела на него и, внезапно, вместо отвращения к этому автомату смерти, она ощутила, что он забавный – это была реакция на стресс.

– Потому что мне нужно было уточнить обстоятельства твоего местонахождения здесь. У меня нет приказа убить тебя, поэтому я должен выяснить детали у Отца.

Он развернулся, и Флори почувствовала, как сердце ухнуло вниз. Еще хотя бы пять минут.

– И что случится, если ты не уточнишь прямо сейчас? Конец света?

– Нет. Конец света случится, когда Солнце увеличится в размерах, превратится в красный гигант и поглотит все планеты земной группы.

– Тогда не уходи!

– Я не понимаю, как связано то, уйду я или нет со звездами поздних спектральных классов.

Он обернулся. Флори впервые посмотрела ему в глаза, у него был пробирающий до костей взгляд, будто он смотрел сквозь нее, куда-то дальше, не видя ее. Так смотрят кошки и очень больные люди. Он был до дрожи жуткий и очень смешной – Флори не понимала, как это сочетается. Она сказала:

– Я не хочу умирать.

– Я тоже. Это заложено в наших базовых инстинктах.

– У нас много общего, правда?

– У нас действительно много общего – мы кузены и принадлежим к одному биологическому виду, наши органы работают примерно одинаково, у нас похожий состав крови, нам необходимо есть и спать, мы используем гортань для голосообразования, хотя у нас разные языки.

Флори смотрела на него, округлив глаза. Он продолжал говорить, озвучивая многие и многие факты, которые были для них общими. Ни об одном из них Флори никогда не думала, если говорила, что у нее много общего с кем-то. Сигурд закончил:

– И, наконец, мы способны оперировать комеморативными практиками человечества, называемыми еще культурой.

Флори слушала его и улыбалась, ей захотелось смеяться еще громче. А когда он закончил, она вдруг только горше заплакала.

– Почему твои глаза влажные? Ты не хочешь быть на меня похожей?

– Я не хочу умирать, – сказала Флори. – Пожалуйста, не убивай меня. Мне страшно.

Сигурд смотрел на нее, лицо его не выражало абсолютно ничего. А потом, в секунду, он отнял меч от ее горла и поцеловал. Даже не поцеловал, просто прижался губами к ее губам, будто не знал, что должен был делать. Флори никогда не целовали прежде, она тоже не знала. Он крепко прижимал ее к себе, скорее руководствуясь инстинктами, чем правилами поведения. И Флори совсем не хотелось, чтобы он когда-нибудь ее отпускал.

А потом, много ночей спустя, она проснулась, в тысячный раз, в его постели. Сигурд обнимал ее во сне, он прижимал ее к себе, и Флори чувствовала себя такой крохотной рядом с ним. Его губы касались ее затылка, и она слушала его мерное дыхание. Она много о нем узнала.

Сигурд мог просидеть на одном месте четыре часа, непрестанно раскачиваясь, он знал наизусть все известные науке созвездия, ему нравился синий цвет, он мог долго-долго крутить в руках сапфиры, которые хранил в ящике стола, у него не было представлений о неизменности пространства, он считал, что если вещь исчезла со стола, то ее больше вообще нигде нет, его невозможно было обидеть, но он впадал в ярость от слишком громких звуков. Его одолевало множество тревог, чью природу Флори не в силах была понять – он боялся трещин между камнями, не оставлял открытыми двери, иногда замирал, будто прислушивался к чему-то, все время что-то записывал в черный ежедневник, никогда не улыбался, потому что не умел, не любил картины и фотографии, не понимал выражений, употребляемых в переносном смысле, пословиц и поговорок, говорил, что все вокруг – враги, с первого раза запоминал стихи, когда она читала ему, чертил странные геометрические фигуры, названия которым Флори не знала, был до смеху прямолинейным и бесподобно, просто бесподобно убивал.

Сигурд сказал, что она давно нравилась ему, он следил за ней, она была ему нужна. Он не говорил, для чего, не выражал симпатию, как другие люди. В голове его царил хаос, и Флори не знала, какая бездна выводов и влечений привела его к ней. Но ей хотелось ему помочь. Иногда он мог не выходить из башни целый день, если ему казалось, что вещи в комнате могут изменить свое положение, он пристально следил за тем, что происходит вокруг, потому что оно непрестанно ускользало от него. Он ничего не понимал о людях, думал о них, как о предметах и смотрел сквозь них. Он был очень несчастен, его мир был пуст, ненадежен, состоял из мертвецов и врагов, хотя Флори не могла узнать, кто такие враги, откуда они и чего хотят. Сигурд бродил в лабиринте, где его преследовали чужие, незнакомые ему люди или даже существа. Никто и никогда не был с ним добр. Он был отпрыском одной богатой шведской семьи, его держали в комнате, и он не покидал ее до того, как попал в Аркадию. Сигурду, судя по всему, было чуть за тридцать, когда он сюда попал, и это пугало Флори. Никто и никогда не проявлял к этому человеческому существу уважения и заботы. Он был совершенно один, и Флори захотелось быть рядом. Он был ментально дезорганизованным и полным страха, никогда прежде Флори не видела никого столь несчастного. Флори даже почти забыла о том, что он – убийца, ее сердце было переполнено желанием сделать его хоть чуточку счастливее.

Она была с ним рядом, когда он ходил вперед и назад по комнате, в тревоге задергивал шторы и с отчаянием смотрел на беспечное ночное небо, от которого нельзя было укрыться. Она гладила его, говорила с ним, целовала его виски и лоб, горячие от волнения. Он успокаивался и засыпал головой у нее на коленях. Сигурд говорил, что хочет ее защитить, и она улыбалась. Она спрашивала его о чем он мечтает. И думала, каким бы он был, будь у него хоть чуточку более нормальная жизнь. Можно ли было все исправить, дать ему шанс на счастье? Он был внимательным и очень умным, многое знал, и Флори часто представляла иную судьбу, которая могла бы у него быть. Она полюбила его, такого, каким он был. Сигурд всегда был очень бережен с ней, его руки, знающие ремесло убийства лучше, чем ласку, с осторожностью касались ее. Когда она говорила, что любит, Сигурд отвечал автоматически, повторяя ее слова. Сначала она злилась, а потом поняла, что он не умеет выражать своих чувств. Она ухаживала за ним, и он с благодарностью принимал это.

По прошествии стольких лет, Флори поняла, что Сигурд дал ей намного больше, чем она – ему. Этот человек, пропавший в черной дыре психотических переживаний, беспомощный и пугающий одновременно, открыл ей новый мир безусловной любви. Он не требовал от нее ничего, и она научилась не ждать ничего взамен. Где-то там, за бессонными ночами, случайной лаской, цикличными движениями и успокаивающей синевой неба, оказалось, что любовь это не что-то, что можно и нужно заслужить. Иногда Флори смотрела в его глаза, голубые, внимательные, всегда будто чуточку воспаленные, и думала, что не могла бы быть счастливее ни с кем. Она часто просыпалась среди ночи, чтобы посмотреть, спит ли он. Сегодня он спал, дыхание его было мерным и теплым. Флори прижалась к нему поближе, и он обнял ее крепче, не просыпаясь, как мягкую игрушку. Флори приготовилась снова провалиться в черное, теплое пространство сна.