Текст книги "Том 1. Авиация превращений"

Автор книги: Даниил Хармс

 
Молвил Карпов: я не кит
в этом честь моя порука.
Лёг на печку и скрипит.
Карпов думал: дай помру-ка.
Лег и помер. Стрекачёв
плакал: Карпов табуретка
то-то взвоет Псковичёв
над покойным. Это редко.
 
 
В ночи длинные не спится
вдовам нет иных мужей
череп к люльке не клонится
мысль бродит веселей.
 

Мысль вдовы:

 
Вот люди
была я в ЗАГСЕ
но попала с черного крыльца на кухню.
А на кухне белый бак
кипятился пак пак.
 

<между январем и августом 1930>

 
Двести бабок нам плясало
корки струха в гурло смотрели
триста мамок лех воскинув
мимо мчались вососала
хон и кен и кун и по
все походило на куст вербин
когда верблюд ступает по доске
выгнув голову и четырнадцать рожек
а жена мохнач Фефила
жадно клебает гороховый ключ
тут блещет муст
пастух волынку
рукой солдатскою берёт
в гибких жилах чуя пынку
дыню светлую морёт
дыня радостей валиса
гроб небес шептун земли
змёзды выстрые колёса
пали в трещину
пали звезды
пали камни
пали дочки
пали веки
пали спички
пали бочки
пали великие цветочки
волос каменного смеха
жир мечтательных полетов
конь бездонного мореха
шут вороного боя
крест кожаных переплетов
живот роста птиц и мух
ранец Лилии жены тюльпана
дом председателя наших и ваших.
 
 
Все похоже на суповую кость.
 

19 августа 1930

 
Дочь дочери дочерей дочери Пе
дото яблоко тобой откусив тю
сооблазняя Адама горы дото тобою
любимая дочь дочерей Пе.
мать мира и мир и дитя мира су
открой духа зёрна глаз
открой берегов не обернутися головой тю
открой лиственнице со престолов упадших тень
открой Ангелами поющих птиц
открой воздыхания в воздухе рассеянных ветров
низзовущих тебя призывающих тебя
любящих тебя
и в жизни жёлтое находящих тю.
 
 
Баня лицов твоих
баня лицов твоих
дото памяти открыв окно огляни расположенное поодаль
сосчитай двигающееся и неспокойное
и отложи на пальцах неподвижные те
те неподвижные дото от движения жизнь приняв
к движению рвутся и всё же в покое снут
или быстрые говорят: от движения жизнь
но в покое смерть.
 
 
Начало и Власть поместятся в плече твоём
Начало и Власть поместятся во лбу твоём
Начало и Власть поместятся в ступне твоей
но не взять тебе в руку огонь и стрелу
но не взять тебе в руку огонь и стрелу
дото лестницы головы твоей
дочь дочери дочерей дочери Пе.
 
 
О фы лилия глаз моих
фе чернильница щёк моих
трр ухо волос моих
радости перо отражения свет вещей моих
ключ праха и гордости текущей лонь
молчанию прибежим люди страны моей
дото миг число высота и движения конь.
 
 
Об вольности воспоём сестра
об вольности воспоём сестра
дочь дочери дочерей дочери Пе
именинница имени своего
ветер ног своих и пчела груди своей
сила рук своих и дыханье моё
неудобозримая глубина души моей
свет поющий в городе моём
ноги радости и лес кладбища времён тихо стоящих
храбростью в мир пришедшая и жизни свидетельница
приснись мне.
 

21 августа 1930

 
Ляки страха гануе
поляки бороды гану
мевы лодочек пята
бевы санок полео
рёх подруги феи фуи
дням тусусы лепы хипы
грех подруги феи дуй
коням и птицам глаза протыкать
 
 
нельзя ли мне послушать ваши бредни?
 
 
наши бредни
злые мредни
крепче пыни
мельче дыни
ярче камня
длиннее собаки
 
 
нельзя ли подруги поцеловать ваши ноги?
 
 
наши ноги не целуют
ноги тайные места
нас ласкают и целуют
только в плечи и в уста
 
 
поцелуйте если хотите ручку
 
 
он смеётся шепчет: гага
ручку ласково берёт
и притопнув как бумага
скачет весело вперёд.
 

<21–22 августа 1930>

I

Писатели:

 
Мы руки сложили,
закрыли глаза,
мы воздух глотаем,
над нами – гроза,
и птица орел,
и животное лев,
и волны морел.
Мы стоим обомлев.
 

Апостолы:

 
Воистину Бе —
начало богов,
но мне и тебе
не уйти от оков,
Скажите, писатели:
эФ или Ка?
 

Писатели:

 
Небесная мудрость
от нас далека.
 

Апостолы:

 
Ласки век,
маски рек,
баски бег,
человек.
 
 
Это ров,
это мров,
это кров
наших пастбищ и коров.
 
 
Это лынь,
это млынь,
это клынь,
это полынь.
 

Писатели:

 
Посмотрите, посмотрите —
поле свежее лежит.
Посмотрите, посмотрите —
дева по полю бежит.
Посмотрите, посмотрите —
дева, ангел и змея!
 

Апостолы:

 
Огонь,
воздух,
вода,
земля.
 

Фауст:

 
А вот и я.
 

Писатели:

 
Мы не медля, отступаем,
отступаем. Наши дамы
отступают. И мы сами отступаем,
Но не ведаем, куда мы.
 

Фауст:

 
Мне свыше власть дана:
я сил небесных витязь.
А вы, писатели, <нрзб.>
растворитесь!
 

Писатели:

 
Мы боимся, мы трясемся,
мы трясемся, мы несемся.
мы несемся и трясемся,
но вдруг ошибемся?
 

Фауст:

 
Я, поглядев на вас, нахмурил брови,
и вы почуяли мое кипенье крови.
Смотрите, сукины писатели,
не пришлось бы вам плясать ли
к раскаленной плите!
 

Писатели:

 
Мы те-те-те-те-те-те,
те-теперь мы поняли.
Почему вы так свирепы,
не от нашей вони ли?
 

Фауст:

 
Что-с?
Да как вы смеете меня за нюхателя считать?!
Идите вон! Умрите!
А я останусь тут мечтать
один о Маргарите.
 

Писатели:

 
Мы уходим, мы ухидем,
мы ухудим, мы ухедим,
мы укыдем, мы укадем,
но тебе, бородатый колдун, здорово нагадим!
 

Фауст:

 
Я в речку кидаюсь,
но речка – шнурок,
за сердце хватаюсь,
а в сердце творог,
я в лампу смотрюся,
но в лампе гордон,
я ветра боюся,
но ветер – картон.
Но ты, Маргарита,
ни-ни и не-не,
как сон, Маргарита,
приходишь ко мне.
Усы молодые
колечками вьются,
и косы златые
потоками льются.
Глаза открывают
небесные тени
и взглядом карают
и жгут <нрзб,>
Стою, к Маргарите
склоняя мисон,
но ты, Маргарита, —
и призрак, и сон.
 

Маргарита:

 
В легком воздуха теченье
столик беленький летит,
ангел, пробуя печенье,
в нашу комнату глядит.
Милый Фридрих, Фридрих милый,
спрячь меня в железный шкап,
чтобы черт железной вилой
не пронзил меня куда б,
встань, послушный, встань, любезный,
двери камнем заложи,
чтобы черт водой железной
не поймал мои ножи.
Для тебя, покинув горы,
я пришла в одном платке,
но часы круглы и скры,
быстры дни на потолке.
Мы умрем. Потухнут перья,
вспыхнут звезды там и тут,
и серьезные деревья
над могилой возрастут.
 

II

Фауст:

 
Что слышу я?
Как будто бы фитиль трещит,
как будто мышь скребкт,
как будто таракан глотает гвоздь,
как будто мой сосед,
жилец, судьбою одинокий,
рукой полночной шарит спичку
и ногтем, сволочь, задевает
стаканы, полные воды,
потом вздыхает и зевает,
и гладит кончик бороды.
Иль это, облаками окруженная,
сова, сном сладким пораженная,
трясти крылами начала?
Иль это в комнате пчела,
иль это конь за дверью ржет:
коня в затылок овод жжет?
Иль это я, в кафтане чистом,
дышу от старости со свистом?
 

Маргарита:

 
Над высокими домами,
между звезд и между трав,
ходят ангелы над нами,
морды сонные задрав.
Выше, стройны и велики,
воскресая из воды,
лишь архангелы, владыки,
садят божии сады.
Там у божьего причала
(их понять не в силах мы)
бродят светлые Начала,
бестелесны и немы.
 

Апостолы:

 
Выше спут Господин Власти.
Выше спут Господин Силы.
Выше спут одни Господства,
мы лицо сокроем, князь
<нрзб.>
Радуйтесь, православные
языка люди.
Хепи дадим дуб Власти,
хепи камень подарим Силе,
хепи Господству поднесем время
и ласковое дерево родным тю.
 

III

Бог:

 
Куф, куф, куф.
Престол гелинеф,
Херуф небо и земля.
Сераф славы твоея.
 

Фауст:

 
Я стою
вдали, вблизи.
Лоб в огне,
живот в грязи.
Летом – жир,
зимою – хлод,
в полдень чирки.
Кур. Кир. Кар.
Льется время,
спит Арон,
стонут братья
с трех сторон.
Летом – жир,
Зимою – хлод,
в полдень чирки.
Кур. Кир. Кар.
Вон любовь
бежит груба.
Ходит бровь,
дрожит губа.
Летом – жир,
Зимою – хлод,
в полдень чирки.
Кур. Кир. Кар.
Я пропал
среди наук.
Я комар,
а ты паук.
Летом – жир,
Зимою – хлод,
в полдень чирки.
Кур. Кир. Кар.
Дайте ж нам
голов кору,
ноги суньте нам в нору.
Летом – жир,
Зимою – хлод,
в полдень чирки.
Кур. Кир. Кар.
Маргаритов
слышим бег
стройных гор
и гибких рек.
 

IV

Апостолы:

 
Мы подъемлем бронь веков.
Ландыш битвы. Рать быков.
 

Писатели:

 
Небо темное стоит.
Птицы ласточкой летят.
Колокольчики звенят.
 

Фауст:

 
Вспомним, старцы, Маргариту,
Пруд волос моих, ручей.
Ах, увижу ль Маргариту
Кто поймет меня?
 

Апостолы:

 
Свечей
много в этом предложенье.
Сабель много, но зато
нет ни страха, ни движенья.
Дай тарелку.
 

Фауст:

 
Готово. Олег трубит. Собаки
Хвосты по ветру несут.
Львы шевелятся во мраке.
Где кувшин – вина сосуд?
 

Писатели:

 
В этом маленьком сосуде
есть и проза, и стихи,
но никто нас не осудит:
мы и скромны, и тихи.
 

Фауст:

 
Я прочитал стихи. Прелестно.
 

Писатели:

 
Благодарим.
Нам очень лестно.
 

Фауст:

 
Стихи прекрасны и певучи.
 

Писатели:

 
Ах, бросьте.
Это слов бессмысленные кучи.
 

Фауст:

 
Ну правда,
есть в них и вода,
но смыслов бродят сонные стада.
Любовь торжественно воспета.
Вот, например, стихи:
«В любви, друзья, куда ни глянь,
всюду дрын и всюду дрянь».
Слова сложились, как дрова.
В них смыслы ходят, как огонь.
Посмотрим дальше. Вот строфа:
 
 
«К дому дом прибежал,
громко говоря:
Чей-то труп в крови лежал
возле фонаря,
а в груди его кинжал
вспыхнул, как слюда.
Я подумал: это труп, —
и, бросая дым из труб,
я пришел сюда».
Это смыслов конь.
 

Писатели:

 
Мы писали, сочиняли,
рифмовали, кормовали,
пермадули, гармадели,
фонари, погигири,
магафори и трясли.
 

Фауст:

 
Руа рео
кио лау
кони фиу
пеу боу.
Мыс. Мыс. Мыс. —
Вам это лучше известно.
 

24 августа 1930

 
Лоб изменялся
рог извивался
лоб кверху рос и лес был нос
и рог стал гнуться
рог стал гнуться
стал гнуться
а лоб стал шире и кофа был гриб
а рог склонялся
из прямого стал кривым
чем выше и шире лоб
тем кривее рог
и что бы это значило
что рог стал кружочком
а лоб стал мешочком
Ау! Ау! лоб очень высокий
и рог сосал его жевительные соки.
 

22 октября 1930

 
Где ж? Где ж? Где ж? Где ж?
Полубог и полуплешь
Ой люди не могу!
Полубог и полуплешь!
 
 
Ты-с Ты-с Ты-с Ты-с
хоть и жид, а всё же лыс
Ой люди не могу
хоть и жид, а всё же лыс
 
 
Их! Их! Их! Их!
тоже выдумал жених!
Ой люди не могу
тоже выдумал жених!
 
 
Ты б Ты б Ты б Ты б
лучше б ездил на балы б
Ой люди не могу
лучше б ездил на балы б
 
 
Там-с Там-с Там-с Там-с
Забавлял бы плешью дам-с
Ой люди не могу
Забавлял бы плешью дам-с.
 
 
Мы ж Мы ж Мы ж Мы ж
все же знаем что ты рыж
Ой люди не могу
все же знаем что ты рыж
 
 
Мне ж Мне ж Мне ж Мне ж
Надоела полуплешь
Ой люди не могу
Надоела полуплешь.
 

9 ноября 1930

Мыс Афилей:

 
Не скажу, что
и в чём отличие пустого разговора
от разговора о вещах текучих
и, даже лучше, о вещах такого рода,
в которых можно усмотреть
причину жизни, времени и сна.
Сон – это птица с рукавами.
А время – суп, высокий, длинный и широкий.
А жизнь – это времени нога.
Но не скажу, что можно говорить об этом,
и в чём отличие пустого разговора
от разговора о причине
сна, времени и жизни.
Да, время – это суп кручины,
а жизнь – дерево лучины,
а сон – пустыня и ничто.
Молчите.
В разговоре хоть о чём-нибудь
всегда присутствует желанье
сказать хотя бы что-нибудь.
И вот, в корыто спрятав ноги,
воды мутные болтай.
Мы, весёлые, как боги,
едем к тёте на Алтай.
 

Тётя:

 
Здравствуй, здравствуй,
путьша пегий,
уж не ты ли, путник, тут
хочешь буквам абевеги
из чернил приделать кнут?
Я – старуха, ты – плечо,
я – прореха, ты – свеча.
То-то будет горячо,
коли в ухо мореча!
 

Мыс Афилей:

 
Не вдавайтесь,
а вдавейтесь,
не пугайтесь,
а пугейтесь.
Всё настигнет естега:
есть и гуки, и снега.
 

Тётя:

 
Ну ползи за воротник.
Ты родник и ты крутник.
 

Мыс Афилей:

 
А ты, тётя, не хиле,
ты микука на хиле.
 

Тётя:

 
Врозь и прямо и вседней,
мокла радости видней.
Хоть и в Библи был потоп,
но не тупле, а котоп.
 

Мыс Афилей:

 
Хваду глёвла говори.
Кто, – сказали, – главари?
Медень в оципе гадай
или <нрзб.>
 

Тётя:

 
Я – старуха без очков,
не видать мне пятачков, —
вижу в морде бурачок, —
Ну так значит – пятачок!
 

Мыс Афилей:

 
Ты, старуха, не виляй,
коку-маку не верти,
покажу тебе – гуляй! —
будешь киснуть взаперти.
Где контыль? и где монтыль?
Где двудлинная мерла?
 

Тётя( трясясь):

 
Ой-де, люди, не бундыль,
я со страху померла.
 

Мыс Афилей( доставая карандаш):

 
Прочь, прочь, прочь!
Отойди,
тётя, радости река,
наземь вилы поклади!
Пожалейте моряка.
 

Тётя:

 
Ты не ври и не скуври,
вижу в жиле шушность я,
ты мой дух не оскверни,
потому что скушность я.
 

Мыс Афилей:

 
Потому что скушность я.
 

Тётя:

 
Е, еда мне ни к чему:
ешь, и ешь, и ешь, и ешь.
Ты подумай, почему
всё земное – плешь и грешь?
 

Мыс Афилей( подхватывая):

 
Это верно, плешь и грешь!
Когда спишь, тогда не ешь,
когда ешь, тогда не спишь,
когда ходишь, то гремишь,
а гремишь, – так и бежишь.
Но варенье – не еда,
сунешь ложку в рот, глядишь —
надо сахару.
Беда!
 

Тётя:

 
Ты, гордыни печенег,
полон ласки, полон нег,
приласкай меня за грудь,
только сядем где-нибудь.
 

Мыс Афилей:

 
Дай мне руку и цветок,
дай мне зубки и свисток,
дай мне ножку и графин,
дай мне брошку и парафин.
 

Тётя:

 
Ляг и спи, и види сон,
будто в поле ходит слон,
нет! не слон, а доктор Булль,
он несёт на палке нуль,
только это уж не по-,
уж не поле и не ле-,
уж не лес и не балко-,
не балкон и не чепе-,
не чепец и не свинья, —
только ты да только я.
 

Мыс Афилей:

 
Ах, как я рад и как счастлив,
тётя, радости река,
тётя, слива между слив,
пожалейте моряка.
 

Тётя:

 
Ну, влепи мне поцелуйчик
прямо в соску и в ноздрю,
мой бубенчик, херувимчик,
на коленки посади,
сбоку шарь меня глазами,
а руками позади.
 

Мыс Афилей:

 
Это, тётя – хм! – чудная
осенила тебя мысль.
Что ты смотришь, как Даная,
мне в глаза, ища блаженство,
что твердишь ты мне: «одна я
для тебя пришла с вершины
Сан-Бернара… – тьпфу! – Алтая,
принесла тебя аршином…»
 

Тётя:

 
Ну аршины, так аршины,
ну с вершины, так с вершины.
Дело в том, что я нагая.
Любит кто тебя другая?
 

Мыс Афилей:

 
Да, другая, и получше,
и получше, и почище,
посвежей и помоложе!
 

Тётя:

 
Боже! Боже! Боже! Боже!
 

Мыс Афилей( переменив носки):

 
Ты сама пойми, – я молод,
молод, свеж, тебе не пара,
я ударю, будто молот,
я дышу – и много пара.
 

Тётя:

 
Я одна дышу, как рота,
но в груди моей мокрота,
я ударю, как машина,
куб навылет в пол-аршина.
 

Мыс Афилей:

 
Верно, вижу, ты упряма,
тётя, радости река,
тётя, мира панорама,
пожалейте моряка.
 

Тётя:

 
Погляди – ведь я, рыдая,
на коленях пред тобой,
я как прежде, молодая,
с лирой в пальцах и с трубой.
 

Мыс Афилей( прыгая от радости):

 
То-то радости поток!
Я премудрости моток!
 

11 ноября 1930

 
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев [3]3
  В другом варианте: «Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев…»


[Закрыть]
однажды гуляли в дремучем лесу.
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках,
а Пепермалдеев с ключом на носу.
Над ними по воздуху сокол катался
в скрипучей тележке с высокой дугой.
Фадеев смеялся, Калдеев чесался,
а Пепермалдеев лягался ногой.
Но вдруг неожиданно воздух надулся
и вылетел в небо горяч и горюч.
Фадеев подпрыгнул, Калдеев согнулся,
а Пепермалдеев схватился за ключ.
Но стоит ли трусить, подумайте сами, —
давай мудрецы танцевать на траве.
Фадеев с картонкой, Калдеев с часами,
а Пепермалдеев с кнутом в рукаве.
И долго, веселые игры затеяв,
пока не проснутся в лесу петухи,
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
смеялись: ха-ха, хо-хо-хо, хи-хи-хи!
 

18 ноября 1930

Аларих:

 
четыре дня над римом летал пророк
и двести тысяч кельтов через альпы
вёл под уздечку Радагес
я видел гибель Стилихона
он в бездну, друг, скакал на стуле
за ним Евхерий в бездну падал
неся в руках железный крест
я под сосной лежал во мху
в лесу шакал кричал ху ху
мне снился рим в кругу зелёных опахал
сам император на коне в бобровой шляпе хохотал
и я во сне подумал «проще
его убить, какой нахал»
 
 
и я проснулся в тёмной роще
и как безумный хохотал…
 

 
Всякую мысль оставь
всякое дело забудь
мир от тебя отвернётся
мы же на помощь придём.
 

<Ноябрь 1930>

 
«Ревекка, Валентина и Тамара
Раз два три четыре пять шесть семь
Совсем совсем три грации совсем
 
 
Прекрасны и ленивы
Раз два три четыре пять шесть семь
Совсем совсем три грации совсем
 
 
Тодстушка, Коротышка и Худышка
Раз два три четыре пять шесть семь
Совсем совсем три грации совсем!
 
 
Ах если б обнялись они, то было б
Раз два три четыре пять шесть семь
Совсем совсем три грации совсем
 
 
Но если б и не обнялись бы они то даже так
Раз два три четыре пять шесть семь
Совсем совсем три грации совсем.»
 

<ноябрь 1930>

 
Был он тощь высок и строен
взглядом женщин привлекал
ел по-барски и порой он
изумительно икал.
 
 
ну она была попроще
тоже стройна и тонка
духом немка, с виду мощи
ростом вверх до потолка.
 
 
раз в писательской столовой
две склонились головы
подовившись лбом коровы
оба умерли увы.
 
 
но забыть они могли ли
друг про друга? Это вра —
ки! Покойники в могиле
оба встретились Ура
 
 
Тут она сказала: Боже
как покойник пропищав
и в могиле ты всё тоже
также гнусен и прыщав
 
 
он ответил зеленея:
дух свободен от прыщей
ты же стала лишь длиннея
и глупея и тощей.
 
 
Но она сказала: Знаешь
будь рябым и будь немым
будь бесплотным понимаешь
ты мне душка м м м
 
 
О! – вскричал он. – Ты мне душка!
Что за чудный оборот!
Ты царица! ты индюшка
«Аромат» наоборот!
 

* * *

 
И всю ночь соседний прах
лежа пристально в гробу
слышал будто бы в руках
терли пшенную крупу.
 

<Ноябрь 1930>

 
Неужели это фон
Пантелей сказал угрюмо
неужели это пон
 
 
Каблуков сказал увы
на плечах его висело
три десятых головы
 
 
Пантелей вскричал урча
не губите этот ландыш
я племянник сюргуча
 
 
я висел прибит к волам
те паслись на Москворечьи
вдруг жестянка пополам
 
 
О промолвил Каблуков
сунув лампу под кровать
я конечно не таков
 
 
Густо кругло полно врать
всё похоже на ковыль
прокричала громко мать.
 
 
Каблуков сказал увы
на плечах его висело
три десятых головы.
 
 
Тут вошла его жена
с петухом на подбородке
в сапоги наряжена
 
 
Каблуков сказал ги ги
ты не думай о платенцах
ты себя побереги
 
 
за окошком хлопал ветер парусин
в это время из комода
вышел заяц керосин
 
 
Пантелей сказал пупу
под ногами Пантелея
все увидели крупу
 
 
Каблуков сказал увы
на плечах его висело
три десятых головы
 
 
мать воскликнула ва ва
вместо рук её болтались
голубые рукава.
 
 
А жена сказала хом
все увидели внезапно
подбородок с петухом.
 

Ноябрь <1930>

Кулундов:

 
Где мой чепец? Где мой чепец?
 

Родимов:

 
Надменный конь сидел в часах.
 

Кулундов:

 
Куда затылком я воткнусь?
 

Родимов:

 
За ночью день, за днём сестра.
 

Кулундов:

 
Вчера чепец лежал на полке,
сегодня он лежал в шкапу.
 

Родимов:

 
Однажды царь, он в треуголке,
гулял по Невскому в плаще.
 

Кулундов:

 
Но где чепец?
 

Родимов:

 
И царь смеялся,
когда машинку видел он,
в кулак торжественный смеялся,
царицу зонтиком толкал.
 

Кулундов:

 
Чепец в коробке!
 

Родимов:

 
Царь хранил
своё величье вековое.
 «Сафо» двумя пальцами курил,
пуская дым.
 

Кулундов:

 
А? Что такое?
Скажите, где мой шарф?
 

Родимов:

 
Скакал извозчик.
Скакал по правой стороне.
Кричал царю: сойди с дороги,
не то моментом задавлю!
Смеялся царь, склонясь к царице.
 

Кулундов:

 
Простуда в горло попадет,
поставлю вечером горчичник.
 

Родимов:

 
И крикнул царь: какой болван!
На мне тужурка из латуни,
а на царице календарь.
Меня так просто не раздавишь,
царицу санками не сдвинешь,
и в доказательство мы ляжем
с царицей прямо под трамвай.
 

Кулундов:

 
Потом советую, сам-друг Кулундов,
одень шерстяную рубашку.
На двор, Кулундов, не ходи,
но поцелуй свою мамашку.
 

Мамаша:

 
Нет, нет, избавь меня, Кулундов.
 

Родимов:

 
И вот, вздымая руки к небу,
царь и царица на рельсы легли,
и взглядом, и пушкой покорны Канебу,
большие солдаты царя стерегли.
Толпа на Невском замерла,
неслась милиция скачками,
но птица – в воздухе стрела —
глядела чудными зрачками.
Царь встал.
Царица встала.
Все вздохнули.
Царь молвил: накось выкуси!
Царица крикнула: мы победили!
Канеб сказал: мы льнем к Руси.
Вдали солдаты уходили.
Но вдруг извоэчик взял и ударил
кнутом царя и царицу по лицу.
Царь выхватил саблю
и с криком: смерть подлецу!
пустился бегом по Садовой.
Царица рыдала. Шумела Нева.
Народ волновался, на битву готовый.
 

Кулундов:

 
Ну, прощайте, мамочка,
я пошел на Карповку.
 

Мамаша:

 
Два поклона дедушке.
 

Кулундов:

 
Хорошо, спасибочки.
 

Родимов( один):

 
Да, министр Пуришкевич
был однажды на балу,
громко музыка рычала,
врали ноги на полу.
Дама с голыми плечами
извивалась колбасой.
Генерал для развлеченья
шлёпал пятками босой.
Царь смеялся над царицей,
заставлял её в окно
для потехи прыгнуть птицей
или камнем всё равно.
Но царица для потехи
в руки скипетр брала
и колола им орехи
при помощи двухголового орла.
 

Голова на двух ногах( входя):

 
Родимов, ты заврался.
Я сам бывал на вечеринках,
едал индеек в ананасах,
видал полковника в лампасах.
Я страсть люблю швырять валета,
когда летит навстречу туз,
когда сияет эполета
и над бокалом вьется ус.
Когда, смугла и черноброва,
к тебе склоняется княжна,
на целый мир глядя сурово,
с тобой, как с мальчиком, нежна.
Люблю, когда, зарю почуя,
хозяин лампу тушит вдруг,
и гости сонные, тоскуя,
сидят, безмолвные, вокруг.
Когда на улице, светая,
летают воздухи одни,
когда проходит ночь пустая
и гаснут мёртвые огни.
Люблю, Родимов! Нет спасенья!
В спасенье глупые слова!
Вся жизнь только воскресенье!
 

Родимов:

 
Молчи, пустая голова!
 

Аларих, готский король:

 
Видел я, в долинах Рога
мчался грозный Ахерон.
Он глядел умно и строго,
точно ехал с похорон.
То долина, то гора
пролетали над водой,
то карина, то мара,
сбоку хвостик золотой.
Бог глядел в земную ось,
все, как суп, во мне тряслось,
вся шаталась без гвоздей
геометрия костей.
Тут открылся коридор,
взвился дубом нашатырь,
мне в лицо глядел хондор,
тучи строгой поводырь.
Эй, душа, колпак стихов,
разом книги расплоди,
сто простят тебе грехов,
только в точку попади.
Ну, Родимов, дай ладонь!
 

Родимов:

 
На ладони скачет конь.
 

Аларих:

 
Ты, Родимов, попадья,
я как раз тебе судья.
 

Кулундов( вбегая):

 
Где мой кушак? Где мой кушак?
 

Родимов:

 
Однажды царь лежал в гробу.
 

Аларих:

 
Я слышу шёпот, стук и шаг.
 

Мамаша:

 
Господь, храни меня, рабу.
 

Родимов:

 
Свеча трещала над царем.
 

Кулундов:

 
Кушак на мне! Кушак на мне!
 

Родимов:

 
Единый Бог сидел втроем.
Царица плакала в окне.
Царь говорил: мои дворцы
стоят пусты, но я вернусь.
 

Аларих:

 
Но мне не страшны мертвецы.
 

Мамаша:

 
А я покойников боюсь.
 

Голова на двух ногах:

 
Спи Кулундов, ночью спи
спи планета под домами
вижу я большое пи
встало облако над нами
дремлют бабочки бобров
спят овечки под шатром
сна сундук и мысли ров
открываются с трудом
но едва светлеет мрак
вижу я стихов колпак
вижу лампы и пучины
из морской большой пучины
поднимают в мир причины
свои зонтики всегда
спи Кулундов спи Родимов
спи Аларих навсегда.
 

Мамаша:

 
Однажды царь лежал в болоте…
 

всё

13 декабря 1930