Текст книги "Том 1. Авиация превращений"

Автор книги: Даниил Хармс

 
Бежала лошадь очень быстро
ее хозяин турондул.
Но вот уже Елагин остров
им путь собой перегородил.
Возница тут же запыхавшись
снял тулуп и лег в кровать
Четыре ночи спал обнявшись
его хотели покарать
но ты вскочил недавно спящий
наскоро запер письменный ящик
и не терпя позора фальши
через минуту ехал дальше
бежала лошадь очень быстро
казалось нет ее конца
вдруг прозвучал пустынный выстрел
поймав телегу и бойца.
Кто стреляет в эту пору?
Спросил потусторонний страж
седок и лошадь мчатся в прорубь
их головы объяла дрожь,
их туловища были с дыркой.
Мечтал скакун. Хозяин фыркал,
внемля блеянью овцы,
держа лошадь под уздцы.
Он был уже немного скучный,
так неожиданно умерев.
Пред ним кафтан благополучный
лежал, местами прогорев.
Скакали день и ночь гусары,
перекликаясь от тоски.
Карета плавала. Рессоры
ломались поперек доски.
Но вот седок ее убогий
ожил быстро как олень
перескочил на брег пологий
а дальше прыгнуть было лень.
О, как <нрзб.> эта местность,
подумал он, смолчав.
К нему уже со всей окрестности
несли седеющих волчат.
Петроний встал под эти сосны
я лик и нет пощады вам —
звучал его привет несносный
телега ехала к дровам.
В ту пору выстрелом не тронут
возница голову склонил
пусть живут себе тритоны
он небеса о том молил.
Его лошадка и тележка
стучала мимо дачных мест
а легкоперое колешко
высказывало свой протест.
Не езжал бы ты, мужик,
в этот сумрачный огород.
Вон колено твое дрожит
ты сам дрожишь наоборот
ты убит в четыре места
под угрозой топора
кличет на ветру невеста
ей тоже умереть пора.
Она завертывается в полотна
и раз два три молчит как пень.
но тут вошел гучар болотный
и промолчал. Он был слепень
и уехал набекрень.
Ему вдогонку пуля выла
он скакал закрыв глаза
все завертелось и уплыло
как муравей и стрекоза.
Бежала лошадь очень быстро
гусар качался на седле.
Там вперемежку дождик прыскал
избушка тухнула в селе
их путь лежал немного криво
уж понедельник наступил
– мне мешает эта грива,—
казак нечайно говорил.
Он был убит и уничтожен
потом в железный ящик вложен
и как-то утречком весной
был похоронен под сосной.
Прощай казак турецкий воин
мы печалимся и воем
нам эту смерть не пережить.
Тут под сосной казак лежит.
 

Всё

19–20 октября 1926

 
друг за другом шёл народ
ужимки тая в лице звериные
он шёл все прямо потом наоборот
летели поля необозримые
там где зелёный косогор
река поворачивала круто
был народ как пуля скор
и невинен был как утро невиден
еще пройдя с полсотни вёрст
кто то крикнул: «земля».
кто то сразу вытянул перст
но дальше итти было нельзя.
уж над людьми колыхалась ночь
проплывало [тысяча] миллион годин
уж не шагом они а в скочь
торапилися как один
и ещё прошло 20 лет
все умерли как по заказу
<1 ст. нрзб.>
им с двух сторон по глазу
 

3 ноября <1926>

 
Мы спешим на этот зов
эти стоны этих сов
этих отроков послушных
в шлемах памятных и душных
не сменяем колпака
этой осенью пока
на колпак остроконечный
со звездою поперечной
с пятилучною звездой
с верхоконною ездой
и два воина глядели
ждите нас в конце недели
чай лишь утренний сольют
мы приедем под салют.
 

15 ноября <1926>

 
Как-то бабушка махнула
и тотчас же паровоз
детям подал и сказал:
пейте кашу и сундук.
Утром дети шли назад
сели дети на забор
и сказали: вороной
поработай, я не буду,
Маша тоже не такая —
как хотите может быть
мы залижем и песочек
то что небо выразило
вылезайте на вокзале
здравствуй здравствуй Грузия
как нам выйти из нее
мимо этого большого
на заборе – ах вы дети —
вырастала палеандра
и влетая на вагоны
перемыла не того
кто налима с перепугу
оградил семью волами
вынул деньги из кармана
деньги серые в лице.
Ну так вот, а дальше прели
все супа – сказала тетя
все чижи – сказал покойник
даже тело опустилось
и чирикало любезно,
но зато немного скучно
и как будто бы назад.
Дети слушали обедню
надевая на плечо
мышка бегала в передник
раздирая два плеча,
а грузинка на пороге
все твердила. А грузин
перегнувшись под горою
шарил пальцами в грязи.
 

1926

 
Где скакуны поводья рвут,
согнув хребты мостами,
пророк дерзает вниз ко рву
сойти прохладными устами.
О непокорный! Что же ты
глядишь на взмыленную воду?
Теребит буря твой хохол,
потом щеку облобызает,
Тебя девический обман
не веселит. Мечты бесскладно
придут порой. Веслом о берег
стукнет всадник.
Уж пуст – челнок.
Уж тучен – гребень.
И, тщетно требуя поймать
в реке сапог, рыдает мать.
Ей девочка приносит завтрак:
бутылку молока и сыр,
а в сумке прятает на завтра
его красивые усы.
В трактире кончилась попойка.
Заря повисла над мостом.
Фома ненужную копейку
бросает в воду. Ночь прошла.
И девочка снимает платье,
кольцо и головной убор,
свистит, как я, в четыре пальца
и прыгает через забор.
Ищи! Никто тебе помехой
не встанет на пути твоём.
Она ушла, а он уехал
и вновь вернулися вдвоём.
Как загорели щёки их!
Как взгляд послушный вдруг притих!
За ними горница пуста,
и растворились их уста:
 – Мы плыли ночью. Было тихо.
Я пела песню. Милый грёб.
Но вдруг ныряет тигр плавучий
пред нашей лодкой поперёк.
Я огляделась вкруг. Фонтанка,
проснувшись, знаменье творит.
За полночь звякают стаканы.
Мой брат стучится: отвори!
Всю ночь катались волны мимо.
Купался зверь. Пустела даль.
Бежали дети. А за ними
несли корону и медаль.
И вот, где кони рвут поводья,
согнув хребты, сбегают вниз,
ноздрями красными поводят
и бьют копытом седока, —
мы голос ласковый слыхали.
Земля вертелась в голос тот.
И гром и буря утихали.
И платье сохло на ветру.
И, волчьим шагом оступаясь,
на мост восходит горд и лих
пророк. А мы не плыли дальше,
на брег скакая женихом.
 

всё

1926

 
Люди спят:
урлы-мурлы.
Над людьми
парят орлы.
Люди спят,
и ночь пуста.
Сторож ходит вкруг куста.
Сторож он
не то, что ты,
сон блудливый,
как мечты.
Сон ленивый, как перелет,
руки длинные, как переплет.
 
 
Друг за другом люди спят:
все укрылися до пят.
Мы давно покоя рыщем.
Дым стоит над их жилищем.
 
 
Голубь-турман вьет гнездо.
Подъезжал к крыльцу ездок.
Пыхот слышался машин.
Дева падала в кувшин.
Ноги падали в овраг.
Леший бегал —
Людий враг.
Плыл орел.
Ночь мерцала —
путник брел.
Люди спали —
я не спал:
деньги я пересыпал.
Я считал свое богатство.
Это было святотатство.
Я все ночку сторожил!
Я так деньгами дорожил.
 

всё

1926

 
Ногу на ногу заложив
Велимир сидит. Он жив.
 

1926

1927

 
Мы бежали как сажени
на последнее сраженье
наши пики притупились
мы сидели у костра
реки сохли под ногою
мы кричали: мы нагоним!
плечи дурые высоки
морда белая востра
 
 
Но дорога не платочек
и винтовку не наточишь
мы пускали наши взоры
версты скорые считать
небо падало завесой
опускалося за лесом
камни прыгали в лопату
месяц солнцу не чета
 
 
сколько времени не знаю
мы гналися за возами
только ноги подкосились
вышла пена на уста
наши очи опустели
мох казался нам постелью
но сказали мы нарочно
чтоб никто не отставал
 
 
на последнее сраженье
мы бежали как сажени
как сажени мы бежали
!пропадай кому не жаль!
 

всё

1927

 
Лошадка пряником бежит
но в лес дорога не лежит
не повернуться ей как почке
не разорвать коварной бочки
 

1926–1927

 
Двух полководцев разговор
кидался шаром изо рта
щека вспухала от натуги
когда другой произносил
не будь кандашки полководца
была бы скверная игра
мы все бежали б друг за дружкой
знамена пряча под горушкой
Но вдруг ответ звучал кругами
расправив пух усов, комрот
еще в плечах водил руками
казалось он взбежит умрет
и там с вершины голос падал
его сверкала речь к ногам
не будь кандашки полководца
то пораженье было б нам
И вмиг пошли неся винтовки
сотни тысяц, пол горы
двести палок, белые головки
пушки, ведьмы,
острые топоры.
 
 
Да-с то было время битвы
ехал по́ полю казак
и в седле его болталась
Манька белая коза.
 

1926 или 1927

 
Глядел в окно могучий воздух
погода скверная была
тоска и пыль скрипели в ноздрях
река хохлатая плыла
 
 
Стоял колдун на берегу
махая шляпой и зонтом
кричал: «смотрите, я перебегу
и спрячусь ласточкой за дом.»
 
 
И тотчас же побежал
пригибаясь до земли
в его глазах сверкал кинжал
сверкали в ноздрях три змеи
 

1927–1928

 
неходите января
скажем девять – говоря
выступает Левый Фланг
 – это просто не хорошо. —
и панг.
 

<январь 1927>

 
Берег правый межнародный
своемудрием сердитый
обойденный мной и сыном.
Чисты щеки. Жарки воды.
Рыбы куцые сардинки
клич военный облак дыма
не прервет могучим басом
не родит героя в латах.
Только стражника посуда
опорожнится в лохань
да в реке проклятый Неман
кинет вызов шестипалый
и бобер ему на спину
носом врежется как шлюпка.
А потом беря зажим
сын военного призванья
робкой девицы признанье
с холма мудрого седла
наклоня тугую шею
ей внимает бригадир.
Запирает палисад
Марья ключница. И вот
из морей тягучих вод
слава Богу наконец
выбирается пловец
как народ ему лепечет
и трясется на него
осудя руки калачик
непокорного раба
яхты нежные кочуют
над волнами поплавком
раскрываются пучины
перед ним невдалеке.
 

24 мая 1926 – январь 1927

 
Летание без крыл жестокая забава
попробуй упадешь закинешься неловкий
она мучения другого не избрала
ее ударили канатом по головке.
Ах, как она упала над болотом,
закинув юбочки! Мальчишки любовались
она же кликала в сумятицах пилоту,
но у пилота мягкие усы тотчас же оборвались.
Он юношей глядит
смеется и рулит
остановив жужжанье мух
слетает медленно на мох.
Она: лежу Я здесь в мученьях.
Он: сударыня, я ваша опора.
Она: я гибну, дай печенье.
Вместе: мы гибнем от топора!
Холодеют наши мордочки,
биение ушло,
лежим. Открыли форточки
и дышим тяжело.
Сторожа идут стучат.
Девьи думы налегке.
Бабы кушают внучат
Рыбы плавают в реке.
Елки шмыгают в лесу
стонет за морем кащей
а под городом несут
Управление вещей.
То им дядя птичий глаз
ма <нрзб.> сердце звучный лед
вдруг тетерев я пешком зараз
улетает самолет.
Там раздувшись он пропал.
Кто остался на песке?
Мы не знаем. Дед копал
ямы стройные в тоске.
И бросая корешки
в глубину беспечных ям
он готовит порошки
дать болезненным коням
ржут лихие удила
указуя на балду
стойте други, он колдун,
знает <нрзб.> дела
вертит облако шкапов
переливает муть печей
в небе трио колпаков
строит башни из кирпичей
там борзая солнце греет
тьму проклятую грызет
там самолет в Европу реет
и красавицу везет.
Она: лечу я к женихам.
Пилот: машина поломалась.
Она кричит пилоту: хам!
Машина тут же опускалась
Она кричит: отец, отец,
я тут жила. Я тут родилась.
Но тут приходит ей конец.
Она в подсвечник превратилась.
Мадлэн ты стала холодна
лежать под кустиком луна
склонился юноша к тебе
лицом горячим как Тибет.
Пилот состарился в пути.
Руками машет – не летит.
Ногами движет – не идет.
Махнет разок – и упадет
потом года лежит не тлен.
Тоскует бедная Мадлэн
плетёт косичку у огня
мечты случайные гоня.
 

Всё.

январь 1927

Посвящаю К.С. Малевичу

Четыре девки на пороге:

 
Нам у двери ноги ломит.
Дернем, сестры, за кольцо.
Ты взойди на холмик тут же,
скинь рубашку с голых плеч.
Ты взойди на холмик тут же,
скинь рубашку с голых плеч.
 

Четыре девки, сойдя с порога:

 
Были мы на том пороге,
песни пели. А теперь
не печальтесь вы, подруги,
скинем плечи с косяка.
 

Хор:

 
Все четыре. Мы же только
скинем плечи с косяка.
 

Четыре девки в перспективе:

 
Наши руки многогранны,
наши головы седы.
Повернув глаза к востоку,
видим нежные следы.
Лишь подняться на аршин —
с незапамятных вершин
все исчезнет, как плита,
будет клумба полита.
Мы же хвалимся нарядом,
мы ликуем целый день.
Ты взойди на холмик рядом,
плечи круглые раздень.
Ты взойди на холмик рядом,
плечи круглые раздень.
 

Четыре девки, исчезнув:

 
ГРОХ-ХО-ЧЧА!
 

Полковник перед зеркалом:

 
Усы, завейтесь! Шагом марш!
Приникни, сабля, к моим бокам.
Ты, гребень, волос расчеши,
а я, российский кавалер,
не двинусь. Лень мне или что?
Не знаю сам. Вертись, хохол,
спадай в тарелку, борода.
Уйду, чтоб шпорой прозвенеть
и взять чужие города.
 

Одна из девиц:

 
Полковник, вы расстроены?
 

Полковник:

 
О, нет. Я плохо выспался.
А вы?
 

Девица:

 
А я расстроена, увы.
 

Полковник:

 
Мне жалко вас.
Но есть надежда,
что это все пройдет.
Я вам советую развлечься:
хотите в лес? – там сосны жутки…
Иль, может, в оперу? – Тогда
я выпишу из Англии кареты
и даже кучера. Куплю билеты,
и мы поедем на дрезине
смотреть принцессу в апельсине.
Я знаю: вы совсем ребенок,
боитесь близости со мной.
Но я люблю вас…
 

Девица:

 
Прочь, нахал!
 
 
Полковник ручкой помахал
и вышел, зубом скрежеща,
как дым выходит из прыща.
 

Девица:

 
Подруги! Где вы?! Где вы?!
 
 
Пришли четыре девы,
сказали: «Ты звала?»
 

Девица( в сторону):

 
Я зла!
 

Четыре девицы на подоконнике:

 
Ты не хочешь нас, Елена.
Мы уйдем. Прощай, сестра!
Как смешно твое колено,
ножка белая востра.
Мы стоим, твои подруги,
места нету нам прилечь.
Ты взойди на холмик круглый,
скинь рубашку с голых плеч.
Ты взойди на холмик круглый,
скинь рубашку с голых плеч.
 

Четыре девицы, сойдя с подоконника:

 
Наши руки поднимались,
наши головы текли.
Юбки серенькие бились
на просторном сквозняке.
 

Хор:

 
Эй, вы там, не простудитесь
на просторном сквозняке!
 

Четыре девицы, глядя в микроскоп:

 
Мы глядели друг за другом
в нехороший микроскоп.
Что там было, мы не скажем:
мы теперь без языка.
Только было там крылечко,
вился холмик золотой.
Над холмом бежала речка
и девица за водой.
Говорил тогда полковник,
глядя вслед и горячо:
 «Ты взойди на этот холмик,
обнажи свое плечо.
Ты взойди на этот холмик,
обнажи свое плечо.»
 

Четыре девицы, исчезнув и замолчав:

 
? ПОЧ-ЧЕМ-МУ!?
 

всё

18 февраля 1927

 
Комната. Комната горит.
Дитя торчит из колыбельки.
Съедает кашу. Наверху,
под самым потолком,
заснула нянька кувырком.
Горит стена. Посуда ходит.
Бежит отец. Отец: «Пожар!
Вон мой мальчик, мальчик Петя,
как воздушный бьется шар.
Где найти мне обезьяну
вместо сына?» Вместо стен
печи вострые на небо
дым пускают сквозь трубу.
Нянька сонная стрекочет.
Нянька: «Где я? Что со мной?
Мир становится короче,
Петя призраком летит.»
Вот мелькнут его сапожки,
Тень промчится, и усы
вьются с присвистом на крышу.
Дом качает как весы.
Нянька бегает в испуге,
ищет Петю и гамак.
 «Где ж ты, Петя, мальчик милый,
что ж ты кашу не доел?»
 «Няня, я сгораю, няня!»
Няня смотрит в колыбель —
нет его. Глядит в замочек —
видит комната пуста.
Дым клубами ходит в окна,
стены тощие, как пух,
над карнизом пламя вьется,
тут же гром и дождик льется,
и в груди сжимает дух.
Люди в касках золотых
топорами воздух бьют,
и брандмейстер на машине
воду плескает в кувшине.
Нянька к ним: «Вы не видали
Петю, мальчика? Не дале
как вчера его кормила.»
Брандмайор: «Как это мило!»
Нянька: «Боже мой! Но где ж порядок?
Где хваленная дисциплина?»
Брандмайор: «Твой Петя рядом,
он лежит у цеппелина.
Он сгорел и папа стонет:
жалко сына.»
Нянька: «Ох!
Он сгорел,» – и тихо стонет,
тихо падает на мох.
 

20 февраля 1927

Существует еще один вариант этого стихотворения:

 
Комната. Комната горит.
Дитя торчит из колыбельки.
Съедает кашу. Наверху,
под самым потолком,
заснула нянька кувырком.
Горит стена. Посуда ходит.
Бежит отец. Отец: «Пожар!
Вон мой мальчик, мальчик Петя,
как воздушный бьется шар.
Где найти мне обезьяну
вместо сына?» Вместо стен
печи пестрые на небо
дым пускают сквозь трубу.
Нянька сонная стрекочет.
Нянька: «Где я? Что со мной?
Мир становится короче,
Петя призраком летит».
Няня рыскает волчицей,
съест морковку на пути,
выпьет кофе. Дальше мчится,
к двери пробует уйти.
Колет скудные орехи (неразборчиво)
нянька быстрая в дверях,
мчится косточкой по саду
вдоль железного плетня.
После бегает в испуге,
ищет Петю и гамак.
 «Где ж ты, Петя, мальчик милый,
что ж ты кашу не доел?»
 «Няня, я сгораю, няня!»
Няня смотрит в колыбель —
нет его. Глядит в замочек —
видит комната пуста.
Дым клубами ходит в окна,
стены тощие, как пух,
над карнизом пламя вьется,
тут же гром и дождик льется,
и в груди сжимает дух.
 

всё

 
В смешную ванну падал друг
Стена кружилася вокруг
Корова чудная плыла
Над домом улица была
И друг мелькая на песке
Ходил по комнатам в носке
Вертя как фокусник рукой
То левой, а потом другой
Потом кидался на постель
Когда в болотах коростель
Чирикал шапочкой и выл
Уже мой друг не в ванне был.
 

5 марта 1927

 
он в комнату бежит на четвериньках
смотрит в комнате стол стоит
ах он рад, он пришёл на вечеринку
позабыв и молодость и стыд
Липавский пьёт легко и звучно
 

<начало марта 1927>

 
Купался грозный Петр Палыч
закрыв глаза нырял к окну
на берегу стояла сволочь
бросая в воздух мать одну
но лишь утопленника чистый
мелькал затылок над водой
народ откуда-то плечистый
бежал на мостик подкидной
здесь Петр Палыч тонет даже
акулы верно ходят там
нет ничего на свете гаже
чем тело вымыть пополам.
 

Апрель 1927

 
Средь нас на палочке деревянной
сидит кукушка в сюртуке,
хранит платочек румяный
в своей чешуйчатой руке.
Мы все как бабушка тоскуем,
разинув рты, глядим вперед
на табуретку золотую —
и всех тотчас же страх берет:
Иван Матвеевич от страха
часы в карман переложил.
А Софья Павловна, старуха,
сидела в сокращеньи жил
А Катя, в форточку любуясь,
звериной ножкой шевеля,
холодным потом обливаясь
и заворачивалась в шеншеля.
Из-под комода ехал всадник,
лицом красивый, как молитва,
он с малолетства был проказник,
ему подруга – битва.
Числа не помня своего,
Держал он курицу в зубах —
Иван Матвееча свело,
загнав печенку меж рубах.
А Софья Павловна строга
сидела, выставив затылок,
оттуда выросли рога
и сто четырнадцать бутылок.
А Катя в галстуке своем
свистела в пальчик соловьем,
стыдливо кутаясь в меха
кормила грудью жениха.
Но к ней кукушка наклонялась,
как червь, кукушка улыбалась,
потом на ножки становилась
да так, что Катя удивилась,
от удивленья задрожала
и, как тарелка, убежала.
 

2 мая 1927 г.

 
Гражданка, вы куда пришли?
Что вы держите в руке?
Мы вчера с тобой катались
по всклокоченной реке.
Ты глядела рыб жестяных
играла волосом черным черно́
говорила: без тебя
мне младенчество вручено
а теперь пришла ты кукла
просишь карточку и брак
год прошел и ты привыкла
заболев легла в барак
сторож длинными руками
положил тебя на кровать
ты в лицо ему смотрела
взор не в силах оторвать.
 

май 1927

 
Тихо падала сосна
в бесконечную поляну
выла бочка над горой
без движенья и без боли
и прикинувшись шакалом
михаил бежал по шпалам
 

(конец мая 1927)

 
Опускаясь на поленьи
длинный вечер коротая
говорила в отдоленьи:
умер дядя. Я стродаю.
 

<конец мая 1927>

 
Смотрю пропала жизни веха,
я сам изрядно и зело
из Ленинграда прочь уехал
уехал в Детское село.
 
 
Пиши мой друг ко мне посланье
пока ухватка горяча
твоя строка промчится ланью
передо мною как свеча.
 

Детское Село, вокзал, 10 июля 1927

 
Кучер стыл.
Блестели дрожки.
Прутик робко рыл песок.
Ай на дыбы становилася матрешка
Ай за корой соловей пересох.
и наш герой склонился к даме
шептал в лицо привет соседке
а кони рвут
летят годами
бросая пыль к пустой беседке
дорога сдвинулась к ногам
кричали мы: направо! к нам!
верти, сворачивай, держи!
слова летали как стрижи
 

19 августа 1927

 
Был стручок балован судеб
и в министерство к ночи мехом
шли коровы в звериной беде
замыкая шествие монахом
хитро звякали колокола
заманить хотели кучера
прочь слетали сапоги
в сапогах нога корячилась
 
 
племянник сядь манишку скинь
племянники, весны прощет не малый
племянники, война стоит колом
мерцает Бог и грустное подполье
не ведает пунцовых кобаков
 

<1927>

 
Выходит Мария, отвесив поклон,
Мария выходит с тоской на крыльцо, —
а мы, забежав на высокий балкон,
поем, опуская в тарелку лицо.
Мария глядит
и рукой шевелит,
и тонкой ногой попирает листы, —
а мы за гитарой поем да поем,
да в ухо трубим непокорной жены.
Над нами встают золотые дымы,
за нашей спиной пробегают коты,
поем и свистим на балкончике мы, —
но смотришь уныло за дерево ты.
Остался потом башмачок да платок,
да реющий в воздухе круглый балкон,
да в бурое небо торчит потолок.
Выходит Мария, отвесив поклон,
и тихо ступет Мария в траву,
и видит цветочек на тонком стебле.
Она говорит: «Я тебя не сорву,
я только пройду, поклонившись тебе.»
А мы, забежав на балкон высоко,
кричим: «Поклонись!» – и гитарой трясем.
Мария глядит и рукой шевелит
и вдруг, поклонившись, бежит на крыльцо
и тонкой ногой попирает листы, —
а мы за гитарой поем да поем,
да в ухо трубим непокорной жены,
да в бурное небо кидаем глаза.
 

12 октября 1927

 
И вот я к дому подошел,
который по полю стоял,
который двери растворял.
 
 
И на ступеньку прыг! бегу.
Потом в четвертый раз.
А дом стоит на берегу,
у берега как раз.
 
 
И вот я в дверь стучу кулак:
открой меня туды!
А дверь дубовая молчит
хозяину в живот.
Хозяин в комнате лежит
и в комнате живет.
 
 
Я в эту комнату гляжу,
потом я в комнату вхожу,
в которой дым от папирос
хватает за плечо,
да Заболоцкого рука
по комнате бежит,
берет крылатую трубу
дудит ее кругом.
Музыка пляшет. Я вхожу
в цилиндре дорогом.
 
 
Сажусь направо от себя,
хозяину смеюсь,
читаю, глядя на него,
коварные стихи.
 
 
А дом который на реке,
который на лугах,
стоит (который вдалеке)
похожий на горох.
 

Всё.

14 декабря 1927