Текст книги "Человек не отсюда"

Автор книги: Даниил Гранин

Магда не понимала, как я могу видеть что-то хорошее в Гитлере, а особенно в Сталине, она презирала и ненавидела обоих. Она считала, что каждый из нас перед Богом наг, и в этой наготе вполне можно сравнивать двух фюреров. Но ей мешало то, что ей тоже нравились проекты Шпеера, его архитектура, его работы, его самостоятельный новый стиль. Она шла на компромисс – Гитлер сотворил добро, дав Шпееру осуществить себя.

История Шпеера – это история молодого архитектора, мечтавшего создать что-то великое, чуть ли не столицу мира, и вынужденного создавать оружие для фашистов и помогать Гитлеру вплоть до газовых камер.

Был ли его шаг ложным? Было ли ощущение измены своим мечтам? Он убеждал себя, что, наоборот, он прославил немецкую архитектуру. Ему постепенно удалось убедить себя. Даже после Нюрнбергского процесса, сидя в тюрьме, год за годом, видя, что он остается в Истории как преступник и соратник Гитлера, он утешал себя – он построил, сделал проекты, сделал рейхсканцелярию, он останется надолго. Где она, его ошибка? Бог указал бы, но Бога не было для него. Нюрнбергский процесс это ему не Бог, это всего лишь людской суд, суд победителей, суд мстителей. Девять месяцев продолжался Нюрнбергский суд. Добился ли он чего-то в глазах Шпеера? Да, он заставил иначе увидеть Третий рейх, увидеть, что замысел Гитлера – абсурд, но сокровенное чувство дружбы и почтения к Гитлеру – все это сохранялось. Двадцать лет он просидел, написал два больших тома мемуаров, где ни разу не пытался даже дотянуться до Бога рукой.

Я был в Берлине на выставке его архитектурных работ. «Все же это грандиозно», – повторяла мне Магда. Мы ходили между проектами, фотографиями построенных зданий. Все воинственно-строгие, заготовленные для столицы мира. Народу было много. Восхищались, осуждали, грустили.

* * *

Сегодня трудно понять, почему нам помогало, что мы не знали правил войны (например, когда положено отступать) и не знали в 1941 году, что война немцами начисто проиграна.

* * *

Я был в игре. Теперь я вне игры.

Б. Слуцкий

Я много выиграл, но больше проиграл.

А все, что выиграл, ничтожно или стыдно.

(Автора не помню)

* * *

Режи Дебре: «Человек единственное животное, знающее что-то о своем дедушке».

«Что в человеке меняется, что неизменно, что можно изменить?»

* * *

Каждый человек по-своему осознает совесть, по-своему распоряжается ею.

* * *

Жизнь – источник радости… Если ты однажды поймешь, что приглашен на этот удивительный праздник жизни, то вдруг откроешь, что простейшие вещи и являются самыми нужными – трава, музыка, собака, книги.

* * *

Дети должны рождаться от любви, прежде всего любовью. Дети должны вырастать любовью. Дети воспитываются любовью.

Блокада

«Мой утренний туалет, – пишет мне работница завода № 212, – я в пальто, выхожу на улицу, достаю тряпку, мою снегом руки, вытираю. Кашу в заводской столовой разбавляю кипятком, в закрытом цеху мы, бабы, справляем нужду». (1941 год)

* * *

В конце 1941 года художник Билибин пришел умирать в Академию художеств, туда, где начиналась его творческая жизнь.

* * *

Из письма Чикиной Александры Михайловны:

«…На память все больше приходят те моменты, которые помогли кого-то спасти, не дали возможности пасть духом, не позволили опуститься… А разве можно забыть первую премию в первую блокадную весну за подачу тока раньше намеченного, ее вручал управляющий Ленэнерго Борис Петрович Страупе. Она была продуктами!!»

* * *

К осени 1941 года стараниями Генштаба удается склонить Гитлера признать Ленинград второстепенным фронтом. Однако в марте 1942 года Геббельс в своем дневнике пишет, что фюрер снова ставит целью Ленинград, главное для него: «Кавказ, Москва и Ленинград». Спустя неделю Гитлер спускает директиву № 41 – окончательно блокировать Ленинград со стороны теперешней Финляндии и овладеть Восточной Карелией. Это апрель 1942 года.

Неудачи в войне с Россией вызвали кризис доверия к Гитлеру. Генералы не стесняются выражать свое недовольство, но и Гитлера возмущает невежество, бездарность его генералитета.

Геббельс пишет: «Оценка фюрером моральных качеств генералитета – уничтожающая. Он априори не верит ни одному генералу».

Ничего себе. Как можно воевать в такой обстановке. Все же генералы нужны. Я, правда, за всю войну видел один раз одного генерала, и то с меня хватило, но, думаю, для чего-то их все же производят. А еще у немцев были фельдмаршалы. Там вообще позволяли себе. Манштейн хотел отстранить Гитлера, снять главнокомандующего.

Мне, рядовому сталинской Красной армии, такое представить невозможно.

Теркин

Смотрел спектакль в Театре комедии, сделанный Петром Фоменко, «Теркин на том свете». Замечательная эта поэма Твардовского. С момента появления ее и по сей день не нравилась она начальству не только сатирой своей на мертвечину нашей советской жизни, но и тем, чего они сформулировать не могут, а чуют: атеизмом. Атеизм вещь опасная не для религии, а для государства, построенного на вере, например в социализм, в коммунизм. Через тот свет Твардовскому по-новому удалось высмеять наш идиотизм, все давно омертвевшие формулы, которыми мы пользуемся десятки лет. Ни война, ни послевоенное, ни крушение культа – ничего не изменило в этих кумачевых призывах. По-прежнему жует мочало «пламенный оратор». Отдел кадров копается в автобио, проясняет про деда и бабку, та же борьба со штатами, их все сокращают, а они все увеличиваются.

1980

Однажды физик Евгений Львович Файнберг рассказал мне про любопытные опыты над мышами. Был построен домик со многими комнатами. В каждой что-то положили – сало, сыр, питье, орехи, а в одной комнате деревянные фигурки раскрашенные по-разному. Впустили в дом сто мышей. Они разбежались, кто куда. Примерно десять процентов из них заинтересовались комнатой с фигурками. Стали их катать, царапать, кусать – словом, как-то изучать. Эти десять процентов отделили и стали проверять их на иммунность, на здоровье. Оказалось, что по физическим данным они выше остальных мышей. Академик Симонов полагал, что это связано с мозгом. Известно, что мозг человека обладает большими неиспользованными ресурсами. Небольшой процент человек применяет в обыденной жизни. Чем больше этот процент, тем больше вовлекается в действие организм человека. Мыши-исследователи меньше болеют, живут дольше. Можно ли отсюда делать вывод, что природа поощряет творчество? Вероятно, так и есть.

Недаром Господь прежде всего Творец. Божественное в человеке – творческое начало. Большинство людей на самом деле творцы, мать творит из ребенка Человека, обучает его языку, учит ходить, есть, умываться… Наша цивилизация – результат работы бесчисленных творцов. Они придумали колеса, нож, аспирин, носовой платок. Все вокруг нас кто-то когда-то создал. И создает до сих пор. Миллионы изобретателей. Безвестные эдисоны, Менделеевы продолжали работу Первого Творца.

Уловка

Когда первая советская атомная бомба была готова, к ее испытанию подготовили всю аппаратуру, наблюдательные пункты, назначили срок, и тут Курчатов вдруг заявил, что нужна вышка, откуда можно сверху фотографировать взрыв и все последствия. Вышка высотой метров сто! Его сотрудники не понимали – зачем, что это даст, достаточно наземных наблюдений. Нет, Курчатов настаивал категорически – следует выстроить башню. Никто не понимал физического смысла такого сооружения. Зельдович, Флеров, Харитон пытались переубедить шефа, что эта задержка ни к чему не приведет. Он стоял на своем. Постройка откладывала испытание на несколько недель, даже Берия не мог остановить Курчатова, не было у него аргументов. Курчатов подавлял все возражения неясными соображениями, больше ссылаясь на свое чутье.

Так бывало и раньше, в процессе работы. Ему приносят полученные данные, он смотрит, смотрит: «Нет, неправильно, здесь на кривой должен быть пик. Ничего не знаю, добейтесь вот такого пика. – И поправляет кривую. – Вот что мне нужно». Приходилось добиваться, форсировать, поправлять. В крайних случаях он вынимал из своего шкафа готовую кривую, как образец. Откуда она появлялась, неизвестно. И тут с этой вышкой такое же немотивированное упорство.

Стали ее строить. Наконец построили, поставили туда какую-то аппаратуру. Испытание прошло удачно, бомба получилась, то есть взорвалась с нужным эффектом. Атомщиков поздравляли, благодарили, награждали – был праздник.

Позже, не знаю когда, может, спустя год выяснилось: Курчатов тянул время, ему надо было успеть сделать второй экземпляр бомбы, дубликат. Он понимал, что с одной бомбой они рискуют, рискуют смертельно, весь коллектив, если что не так, им не простят, Берия, который курировал бомбу, не простит, Сталин не простит, и на них отыграются по полной. Имея вторую бомбу, они ее уже доводили, они смогут сразу повторить испытание, что-то подправить, риск уменьшается вдвое.

А еще позже его ближайшие сотрудники выяснили, что в этом шкафу, из которого он извлекал должные материалы, кривые, графики – все это были материалы, полученные от органов, их добыча в Лос-Аламасе с помощью того же Фукса и других.

* * *

Мы поняли не за что мы воюем, а с кем мы воюем.

* * *

Среди лжи, грабежей, убийств каким-то образом вырастают чудные, честные подростки. Откуда в них такой стойкий иммунитет? Природе нужны хорошие люди. Может, не природе, а человечеству. Человеку как виду, чтобы он не погиб. Так зайцу нужна быстрота, медведю спячка, ежу – иголки. Если не будет порядочных, честных, благородных, что произойдет? Исчезнут сдерживающие начала, останется только зло.

* * *

Наша Церковь, она при власти. Губернаторы следуют примеру президента и премьера, приезжают в церковь на праздники, встают со свечой за спиной священника, составляя как бы президиум. Подсвечники. Это позволяется только в православных храмах.

* * *

«Евреям всё дается большим трудом. Но всё!»

* * *

В туристской группе: он, не скрывая своего восхищения, пялился на нее. И не делал никаких попыток подойти, заговорить. Она не вытерпела. Клюнула. Спросила, чего он не решается. Он признался:

– Нет шансов. Никаких. Безнадежно пытаться. Слишком вы хороши. Волосы, фигура, манеры – куда мне.

И после этого у них пошло, покатилось.

* * *

В отставке В. И. Матвиенко роковую роль сыграли сосули. Одна зима вызвала ругань, раздражение горожан, но когда и во вторую зиму эти сосули продолжали падать на голову, когда погибло несколько человек, поднялся крик, посыпались письма в Москву. И вопрос был решен.

Про ангела

Выздоровев и придя в себя, помаленьку начал ходить и решил собрать моих врачей, с одной больницы, со второй, поблагодарить их. Не подарками, это они не взяли бы, не потому, что они такие святые, а потому, что они все-таки меня лечили по совести, с каким-то чувством, которое исключает всякую материальную благодарность. Я принял решение, типичное для России, – посидеть, выпить, закусить, потрепаться. Не дома, а в ресторане, не просто в ресторане, а пошикарнее. Пригласил главных врачей и просто врачей, не главных, но очень существенных при моей болезни, а еще для украшения – моих друзей. Набралось человек двенадцать. Все прошло как нельзя лучше, под конец вечера разбились по своим интересам, и группа врачей занялась своими профессиональными разговорами. Среди них присутствовал мой приятель, профессор-литературовед. Назавтра он мне рассказал кое-что из того, что он слышал в разговоре врачей, то, что его поразило. Это он решил мне изложить без всяких комментариев. Разговор у них шел про мою болезнь, она тогда казалась им несовместимой с жизнью, есть у них такое страшноватое понятие, тем более что я сам отключился и в том состоянии не мог помогать им бороться за свою жизнь. Для них было удивительно, как я выжил, это было удивление специалистов. Через их руки прошли за десятилетия работы сотни печальных исходов, а то и больше. Они кое-что знали из моей биографии, знали, что я воевал, что провел всю войну на фронте, на переднем крае. Я сам считал чудом, что я уцелел. После войны, работая в Питере, я чудом выпутался из «Ленинградского дела» – это так называемое «дело», в сталинское время кончившееся для многих расстрелом, а для других лагерной ссылкой. Меня оно миновало. Как? Почему? Тоже было удивительно. И мне было удивительно, и для всех, кто знал об этом. Были еще случаи счастливого избавления от опасных передряг и сталинского, да и последующих режимов.

И тут главный врач одной из моих больниц вдруг сказал совершенно серьезно, как будто ставил диагноз: «Я могу это объяснить только одним – у него есть ангел-хранитель». Как ни странно, ему никто не возражал, все замолчали, моему приятелю показалось, что эти слова были приняты всерьез. Услышать такое от врачей было, по меньшей мере, странно, вот эту странность он мне преподнес, ожидая, что я буду с ней делать. А что я мог с ней делать? Где-то в недрах своей души я давно подозревал вмешательство, то ли опеку, то ли интерес, а может быть, и какое-то назначение, которое я получил для своей жизни. Я не хотел вникать в эту планиду, не старался понять, что бы это могло быть, но перестал считать это рядом счастливых совпадений. Хотелось думать, что это не случайности, а вмешательство. Кого именно, для чего? На войне мне виделось это вмешательством любви. Мольба Риммы. Но шли годы, и случайности уже не убеждали, похоже, существовало что-то понадежней. А почему бы нет? Стоит ли противиться? Что мы знаем о том, что мы не знаем? Какие силы существуют в этом мире, неведомые нам, ведь неизвестного больше, чем известного. Стоит ли противиться и сомневаться в их заботе. Может быть, лучше поблагодарить?

В детском саду

Сидит девочка, что-то сосредоточенно рисует. Подходит воспитательница:

– Ты что рисуешь?

– Я? Бога, – уверенно отвечает она.

– Так его никто не видел.

– Теперь увидят.

* * *

«У всех романы, любовь, ревность, а у меня никак нет любви, хоть тресни. Болезнь, что ли? Влюбись, мне говорят. А как? Если только заговорю, чуть-чуть потрогаю, и она сама уже загорелась. На все согласна. Никакого процесса не получается. Прямо следует секс и дальше прилипание. Оторвать можно только с кровью. Не затормозить, какой-то я гасильник игры. Полагаются какие-то шуры-муры, тары-бары, фигли-мигли…»

* * *

Нынешняя власть поверхностно образованная. «Брошюрные дети». Обладатели «административных дипломов», «беззащитных степеней». Даже высшее ученое звание «академика» приобретают, имея позорный коэффициент цитируемости, то есть работы, абсолютно бесполезные для науки. Они командуют, они выступают, они на экранах, они в мантиях.

* * *

Его все знают по TV, но в науке никто. Его не цитируют. Если б не TV, никто не знал бы о таком ученом.

* * *

На него производили впечатление не те прогнозы погоды, которые сбывались, а ее непредвиденные капризы, ее выходки. Да и вообще все то, что не подчинялось: непредвиденные грозы, град, наводнения, землетрясения – это происходило, несмотря на все прогнозы погоды, сейсмические станции. Природа была непредсказуема, такой же, какой бывает человек. И то, что она не позволяла себя заранее вычислить, взбрыкивалась, было чем-то приятным. Ему нравилось, что она живет своей недоступной человеку жизнью, нелогичной, не зависимой от всемогущей науки. Он разделял существование на небо и землю. Небо было источником духовной жизни человечества, к небу человек обращался мысленно, всегда смотрел на него со страхом, с любовью; небо будило воображение. И огонь, и дождь, и град – все это было действием неба, но само оно оставалось недосягаемым и виделось ему как-то не материально, оно взирало сверху на него, оно его всегда видело и все могло – поразить молнией, цунами, и он воспринимал его иногда как чью-то волю. Он не смеялся над астрологией, звезды должны были что-то означать. И что-то определять в судьбе человека. На земле все менялось, небо было вечно, оно было таким же и у его предков, и будет и у его потомков.

* * *

Рано или поздно каждый из нас начинает прислушиваться к своему организму. Я не сразу дошел до этого. Он мне сигналил давно – оденься теплее; отдохни, ты устал; хватит, больше не пей… Отстань, я сам знаю – отмахивался я, и он обиженно смолкал. Иногда я отделывался от его укоров, особенно когда болел. «Ничего особенного, все пройдет, пройдет и это…» Проходило. Но не без потерь. Его советы мешали. С годами они звучать стали все тише, глуше. Я понял, что механизм портится. Или слух мой виноват. Не воспринимаю. Как перестаю слышать уличный шум из окна моего кабинета. Нет, так нельзя, так мы с ним потеряем друг друга. Ничего взамен него у меня нет.

Болезнь еще далеко, а он, организм, уже чувствует. Он мастер своего дела. Природа щедро наделила его способностями.

* * *

6–8 тысяч лет человеческой истории – это сплошь войны. Одна война переходит в другую. Что они дали человечеству? Повторялись из века в век. Чему они научили? Никаких уроков, никаких выводов для истории. Повторялись разрушения, гибель людей, народов. Мирные периоды были всего лишь паузы для того, чтобы совершенствовать оружие, стрелковое, атомное, химическое, биологическое.

* * *

Когда Владимира Яковлевича сделали директором института, он стал называть себя не «крупный ученый», а «укрупненный».

* * *

Студенты несли лозунг «Свободу заблуждениям!».

* * *

Став директором института, он больше вынес, чем внес.

* * *

К дому Антона Осиповича стал приходить какой-то незнакомец. Стоял перед его окном и смотрел. Иногда подолгу, минут двадцать, а по воскресеньям и дольше. Антон Осипович не стерпел, вышел, спросил: «Вам что-то нужно?» – тот покачал головой, повернулся и, не ответив, быстро ушел. Однажды он привел с собой двух мальчиков лет по десять. С ними постоял, и они ушли. Антон Осипович обратился в милицию. Там отказались выяснять, нет оснований, люди имеют право стоять на улице, если будут предпринимать какие-то враждебные действия, тогда другое дело.

Антон Осипович извелся. Занавешивал окна, не помогало. Сам подсматривал. И что вы думаете, довели его до того, что получил инфаркт. Еле выкарабкался. Вернулся из больницы, все кончилось. Так и не понял, что это было, а через год решил, что ничего такого не было, чистое воображение.

* * *

Мы не знаем, живем ли мы накануне расцвета искусства или накануне упадка.

* * *

Нагорная проповедь мешает жить в свое удовольствие – пить, гулять, прелюбодействовать, если надо, то и воровать.

Единственное, что должно сдерживать нас, это религия, страх наказания – где-то, когда-то оно настигнет.

* * *

Мясорубка, радиоприемник стареют медленнее, чем автомобиль… Каждый год появляются новые модели автомобилей, они-то и старят прежние машины, старят каждый год. Женские моды не так быстро меняются, как компьютеры, авто. Автомобиль еще хорош, а выглядит старьем.

* * *

Неважно, что советские пятилетки не выполнялись. Важно, что перед людьми ставили задачу – «Пятилетку в четыре года!», «В три года!». Эта задача управляла людьми, вела их, такие задачи составляют искусство управления.

Советское общество не создало своих идей. Мы пользовались марксистскими идеями. Утопиями прошлого.

Нечто подобное, впрочем, можно отыскать и в прошлом. Так, например, некий помещик написал Николаю Первому жалобу на свою дочь: «Она самовольно вышла замуж, не спросив отца». Царь написал на его жалобу следующую резолюцию: «Брак расторгнуть, урожденную такую-то считать девицей».

* * *

Мне нравится, как определил Иван Елагин работу Льва Толстого:

 
Зачем приукрашенность Анне,
Наташе к чему ореол?
Толстой их не вывел в романе,
А просто на землю привел.
 

* * *

Когда-то мы были будущностью для людей XIX века. Они гадали, какими мы станем красивыми, счастливыми. Мой отец представлял, что я стану образованным, крупным ученым, у меня будет большая семья, зимой я буду ходить в шубе, настоящей шубе.

Попытки связаться с будущим ни к чему не приводят, никак не увидеть наших правнуков, родословная складывается только из прошлого, никак не предугадать, что получится с моими потомками, в каком мире они окажутся. Самое простое – это количественно увеличивать то, что мы имеем: делать хорошие дороги, роскошное жилье, уютные коттеджи, высокие скорости. Конечно, будут решены проблемы долголетия, освоен космос, излечим рак. Для новых поколений мы составляем подробный план достижений, все то, что у нас не получается, намечаем им сроки. Это не прогноз, это панорама желанных успехов, в ней никак не разглядеть, что будет с моими внуками и правнуками. Может быть, они избавятся от наших болезней, им смогут врачи заменить печенку, а то и сердце. Что будет с нашими детьми, как они себя будут чувствовать, будут ли они счастливы, как сложится их любовь – вот что хотелось бы знать, но я могу знать только, что было с моим отцом или дедом.

Одно из моих любимых

 
Хвала изобретателям, подумавшим о мелких
и смешных приспособлениях:
О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос,
 
 
Хвала тому, кто предложил
печати ставить в удостоверениях,
Кто к чайнику приделал крышечку и нос.
 
 
Кто соску первую построил из резины,
Кто макароны выдумал и манную крупу,
Кто научил людей болезни изгонять отваром из малины,
Кто изготовил яд, несущий смерть клопу.
 
 
Хвала тому, кто первый начал
называть котов и кошек человеческими именами,
Кто дал жукам названия точильщиков,
могильщиков и дровосеков,
Кто ложки чайные украсил буквами и вензелями,
Кто греков разделил на древних и на просто греков…
 

Автор эти стихов – Николай Олейников.

Слабая власть

Большая бутыль молока. Куплена в обычном питерском магазине. Через два дня мне дали кашу овсянку, сваренную с примесью этого молока. Есть нельзя. Дочь прибавила в кофе молоко и выплюнула, вылила в раковину кофе. Она заподозрила молоко, но я убеждал, что молоко ни при чем, было решение высшего начальства – молоко должно быть натуральным, покончить с порошковым. Попробовали без каши и без кофе, оказалась отвратная химия.

Наши продукты, которыми мы хвалились, стали несъедобны. Хлеб быстро-быстро черствеет. Свежей рыбы не достать. А обещали рыбного изобилия. Колбасы, ветчина – в них мясо лишь в виде запаха.

Контрольную систему порушили. С лекарствами тоже беспризорность.

Что происходит? Власть, как ни странно, сама себя лишает властных функций. Несколько лет она для себя сооружала вертикаль. Ликвидировала выборность губернаторов, мэров. В верхнюю палату не выбирают: рекомендуют и назначают. В нижнюю – нельзя «против всех», будьте любезны по партийным спискам, а допущены всего четыре-пять. Технология выборов достигла такого совершенства, что нет смысла ходить на выборы. А нам и не надо. Активности избирателей – не надо. Обсуждения кандидатур – не надо. Отчетов – не надо.

Что есть вертикаль? Она позволила как можно дальше удалиться от избирателя, так, что оттуда, сверху вертикали, его уже не видно. И нам депутата не видно. Они там, за облаками. По телевидению их заседания не показывают. А зачем? Ну и правильно, они нас видеть не хотят, да и мы их. Я не знаю ни одного своего депутата – ни в Думу, ни в горсовет.

Вертикаль отличное средство. Избавляет от электората, т. е. от избирателя на четыре года. И не появляйся. Общение? Нет никакой необходимости. Покой нарушают катастрофы, теракты. Авария с «Курском». Спрашивают у начальства, что произошло с «Курском», начальство пожимает плечами: «Утонул». Вот вся правда, которой мы удостоились. Остальное – ложь. Почти все катастрофы снабжены ложью. Беслан, шахта «Распадская», взрыв на железной дороге Москва – Петербург, склад боеприпасов в Ульяновске. Лгут местные начальники, потом следующие и самые верхние. Образовалась стойкая привычка врать. Прежде всего надо сообщить – «Положение под контролем».

Горит лес, горит торф, горят деревни. Ничего страшного, принимаем меры. Атомный центр? Все гарантировано. Все схвачено, то есть огонь не посмеет, сто процентов. Подсчет? Ничего, все уже вывезено, так что нет оснований… Наша хваленая МЧС оказалась не готовой к стихийным бедствиям. Стихия – ничего не попишешь, она наступает без уведомления. Как сказать. Пожары последовали после засухи, а не до. Чрезвычайные ситуации, они, между прочим, стихийные. Министерство для этого и создавали. Пожарные для чего, для тушения, пожары всегда не запланированы. Москва задыхается от зноя и дыма, а тут выяснилось, что респираторов нет, марли нет. Мэра тоже нет. И возвращаться он не хочет. У него отпуск, а столица – «гори она огнем».

Все они, наши олигархи, так же, как и чиновники, проживают без стихийных бедствий.

Слабая, безвольная власть не в состоянии защитить нас ни от террористов, ни от коррупции. Выступает президент. Сегодня у него главная опасность – наркомания. Завтра главная задача – демография, дети. Послезавтра – всеобщая компьютеризация. Далее следуют всё новые и новые задачи: спорт, экология, милиция. Никак не может сосредоточиться и нам не дает.

Избавление

Был у меня непростой разговор о Сталине с нашими историками – Никитой Ломагиным и Юрием Васильевичем Басистовым.

Я добивался у них сформулировать окончательное мнение о Сталине. Итоговое. Прошло уже 60 (!) лет после его смерти. Не мог добиться. Все противоречиво – он провел индустриализацию страны. Создал институты, хорошее школьное образование, страна получила атомное оружие и т. д. Так что много плюсов, много и минусов. Но в математике, если умножить сколь угодно большое число, хоть миллион, на минус единицу – получим минус миллион. Любое количество станет отрицательным.

Если правитель уничтожил – казнил, губил невинных подданных, расстрелял без суда и следствия людей, составлявших цвет народа, то, сколько бы он потом ни сделал хорошего, чем бы ни возмещал потери, все равно он остается убийцей и не подлежит оправданию. Ничто не может возместить уничтожение невинных людей, расстрелы без суда и следствия, пытки, истребление целых народов.

Сталина надо было казнить. Так же как правителей фашистской Германии.

Когда он умер, я пошел на Дворцовую площадь. Зачем? Там сошлись тысячи горожан. Никто их не звал. Толпы. Думали, что вместе как-то легче справиться с горем. Или станет меньше страха. Плакали. Оглядывались, искали, может, кто-то знает, что теперь будет. Что с нами будет?

А что могло быть с нами? Ничего не могло быть. Нет, нет, что-то произойдет. Катастрофа! Какая? Никто не ведал, будущее заволокло тьмой.

Теперь, конечно, уже не найти ни одного из тех, кто тогда был на площади. Никого не было! Никто не плакал! Невозможно представить подобное. Никто не хочет об этом вспоминать.

«Боже, как стыдно», произнести подобное – значит признаться, что ты там был. Или испытал что-то похожее. Ни за что. Слишком унизительно.

Избавлялся я от Сталина не месяцы, а годы. Даже XX съезд, речи Хрущева убедили меня не сразу. Действовала Победа в Великой Отечественной. Вспоминалось, как в 1944 году прибыли мы за танками в Челябинск. Туда был эвакуирован Кировский завод. Мою роту отправили в сборочный цех получать наши танки. Восемь машин новой марки ИС-2.

Была зима, новый цех еще не успели утеплить. В открытые настежь ворота задувал снег, мерзла броня, липла к рукам. Стояли раскаленные грелки, но ветер сдувал жар от них. Бетонные плиты пола заледенели. Ноги скользили, люди падали. В цеху работали подростки и бабы. Все голодные, слабосильные, а все детали неподъемны. Два мостовых крана не поспевали. Где можно, мы подвозили, кантовали. К концу смены нас ухайдакивало так, что коленки дрожали.

Но было одно обстоятельство, оно действовало и на нас, и на заводских. Сталин чуть не ежедневно звонил директору, справлялся, сколько машин выпустили. Подгонял. Говорил, что фронт держится на тяжелых танках, только они могут противостоять немецким «Тиграм». Нас с утра об этом оповещало радио. Приходил сам директор Зальцман.

Как мы вкалывали! Скидывали полушубки. Потом опять надевали. А поверх надо было напялить спецовку. Крики: вира!.. майна!.. стропы!

Звонок Сталина подгонял и устрашал. Все, начиная от директора, понимали, что в случае малейшей задержки, аварии головы не сносить. Пощады не будет. И вникать не станут.

Тогда, да и позже, я понимал, что этот страх накоплен годами репрессий. А в годы войны это срабатывало, наверное, сильнее агитации.

Понадобились годы, понять другое – Сталин преступник. Что бы нужного, полезного он ни делал и в войну, и до войны – он преступник, никуда от этого не уйти.

Он уничтожил больше людей, чем гитлеровский режим. В войну мы убивали вынужденно, и те и другие. Сталин уничтожал людей во имя своего властолюбия. Непомерного, сатанинского, трусливого, паранойного. Это была не акция, это продолжалось 30 лет, 40 лет. Большой террор только до войны успел расстрелять семьсот тысяч, арестовано полтора миллиона.

Во время войны гибли красноармейцы не только на полях сражений. Их расстреливали и в нашем тылу трибуналы и заградотряды.

Величайший в истории преступник не был судим. Умер, оплакиваемый народом, только не своими соратниками и подручными. Они боялись его и ненавидели.

Может ли убийца миллионов чем-то искупить свою вину? Никакие благие дела не могут искупить зло, причиненное Гитлером. Оно измеряется не только миллионами уничтоженных евреев. Уничтожены были все пределы человеческой морали.

Сталин уничтожал свой народ. Русских, башкир, грузин, украинцев, белорусов. Уничтожал свою страну, ее цвет. Он избежал суда. Но будет судим потомками. Моим поколением и следующими. Вряд ли будущее помилует его.

Возмездие настигло его детей. Никто из его потомков не может похвалиться его именем.

С тех пор как появилась возможность за деньги печататься, число плохих поэтов сильно увеличилось. Благо нет редакторов, благо можно просто заказать свои вирши любой типографии. Прилавки заполнены неизвестными авторами. Кто хорош, кто графоман – не узнать. Этот книжный поток снижает вкусы, губит интерес к поэзии.

* * *

Учитель должен стать высшей профессией, иметь наибольший престиж.

Первая забота государства – выявление истинного таланта каждого человека, истинного его назначения. Тогда появятся и лучшие врачи, физики, учителя и министры.

* * *

«Я лучше стану на четвереньки, чем на колени, – говорил он. – Так устойчивей и более откровенно».

* * *

На свете нет некрасивых женщин, а есть женщины, которые не знают, как себя сделать красивыми.

Слава богу, что созданы институты, лаборатории, где добросовестно стараются во имя этой красоты – изобретают новые кремы, прически, массаж, диеты, лаки – чего только не изготавливают и чего только не делают, чтобы помочь женщинам. Хотя при этом проблема выбора для мужчин становится все тяжелее.

Кто-то мне сказал, что женщине нужно потратить годы, чтобы сделать из мальчика мужчину, из влюбленного – друга, а вот дурака она делает за пять минут.