Текст книги "Победа инженера Корсакова"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– Не хочется расставаться с ними, – сказала Мария Тимофеевна за его спиной. Она вошла неслышно. – Остальные я раздала товарищам, целый сундук, а эти оставила. Здесь много пометок его рукой.
Было что-то величественное в том, как храбро жила она со своим горем, не мирясь, не прячась и не забывая ничего.
Мария Тимофеевна открыла чемодан и вынула тщательно перевязанные пачки бумаг.
Александр сел к столу. Он раскрыл первую пачку сверху. Дешевая писчая бумага потемнела по краям и пахла сыростью. Крупным детским почерком на заглавном листе было выведено название темы. Несколько иначе сформулированная, но та же тема, что и у Александра.
Со странным, все возрастающим тревожным и грустным любопытством читал Александр вводную часть. Иногда он непроизвольно отмечал ногтем сомнительные места, со снисходительным удовлетворением убеждаясь, что его обзор гораздо полнее.
Отчеты первых лабораторных опытов он просмотрел без особого интереса. Все это была неизбежная для каждого исследователя кропотливая черная работа по подготовке аппаратуры и накоплению исходных данных. Потом началось главное – поиски, нащупывание новой схемы выпрямителя. Все так! Кончилась проторенная дорожка существующих приборов. Рубеж. Предел. Уже нечего дальше менять, дополнять, дальше начинается творчество.
Александр легко следил за поспешными сокращенными записями Николаева. Здесь все было знакомое, прочувствованное и передуманное им самим. Некоторое время Николаев двигался отличным от него путем, потом их дороги снова сошлись, и Александр испытывал странное ощущение, читая свои же, но искаженные чужим почерком, чужим слогом мысли. В работе Николаева замечалась какая-то неровность, нетерпеливость. Иногда он подолгу топтался на одном месте, повторяя одни и те же опыты, иногда, – и это случалось чаще, – он перепрыгивал ряд звеньев и сразу добивался того, к чему Александр приходил путем долгих и трудных раздумий.
Александр нервничал. Он поймал себя на том, что еле удерживается от искушения перейти сразу к последней папке.
Один раз он недоверчиво рассмеялся: Анатолий Николаев размашисто через всю страницу писал: «Здесь развилка, есть вариант „А“ и вариант „Б“. Пойду по наиболее очевидной дороге варианта „А“, где, мне кажется, получатся худшие результаты. Но я хочу полной ясности». И он вступил на путь, – тот самый путь, который в свое время Александр избрал без колебаний, как путь единственно правильный.
Александр рассмеялся. Это был смех пренебрежительный, нервный, запись показалась ему вызовом.
– Вам смешно? – раздался вдруг тихий голос Марии Тимофеевны. Александр оторвался от чтения. Она сидела рядом с ним, в кресле. Наверное, давно уже сидела так, притаившись, жадно следя за выражением лица его.
– Что? – переспросил он, недоумевая. Слова не дошли до его сознания.
– Вам смешно, как это он, мол, таких простых вещей Не знал? Но ведь прошло семь лет! – Глаза старухи заблестели возрастающей обидой. – Если бы Толя был жив, он добился бы своего. Его профессора говорили, что он уже тогда больших успехов достиг. Для Толи вся жизнь была в этой работе. Вам смешно, а я все думаю о том, как тяжело ему было умирать. Ни трудов своих не закончил, ни войны не закончил. Хотя бы про победу знать! А вот теперь и труды его смешными оказались… Лучше не читайте, молодой человек, и… уходите…
– Нет, нет! – сказал Александр, краснея от стыда. – Простите меня, ради бога, Мария Тимофеевна. Вы не так меня поняли. Разве я…
Не слушая его, она поднялась и вышла из комнаты.
Александр слов не находил, как обругать себя. С поспешностью и отчаянием человека, вынужденного отдать свою находку, открыл он последнюю папку. Во что бы то ни стало он должен был узнать конечный результат работы Николаева.
Он вытащил два последних листа. На первом была вычерчена основная характеристика выпрямителя.
Александр изумленно отпрянул от стола. Он снова наклонился, перевернул лист, вернул в прежнее положение – ничего не изменилось. Очертания заштрихованной площади кривой представляли почти правильный четырехугольник. То, что оставалось на всех его чертежах пунктиром, здесь было вычерчено жирной смелой линией. Он не поверил себе и бросился проверять масштаб. Потом, все еще ища какую-то неточность, может быть ошибку, просчитал таблицу, по которой строилась кривая. Все было правильно.
Александр растерянно и как-то робко оглянулся – в комнате никого не было. Он приоткрыл нижний листок. Вот она – осциллограмма выпрямленного тока. Серая, поблекшая от времени фотография – и кривая на ней тянулась легкой зыбью, почти незаметной для непосвященного человека. Словно итоговым росчерком она венчала собою труд Анатолия Николаева.
Невероятно! Впервые Александр увидел воочию то, о чем он так долго мечтал. Да, это казалось невероятным, как если бы ему показали фотографию его сновидения.
Держа лист в вытянутой руке и не сводя с него глаз, он прошел по коридору на кухню.
Мария Тимофеевна стояла у окна спиной к нему.
– Мария Тимофеевна, вы знаете, что это такое? – блаженным хриплым голосом спросил Александр. – Идеальное выпрямление. Взгляните сюда сами. Разве эта линия кажется вам кривой? Мария Тимофеевна, делайте со мною, что хотите, – я не уйду!
Женщина вдруг заплакала.
– Толя тоже прибежал домой с этой карточкой, стал рассказывать, поднял меня на руки, закружил, а потом…
Она опять отвернулась к окну, точно испугалась воспоминаний.
Теперь нельзя было пропустить ни одной строчки. Александр видел: шаг за шагом подходил Анатолий Николаев к его схеме – схеме Александра. Нетерпеливо следил Александр за его неловкостями и неудачами, забывая о том, что у него их было в свое время еще больше. Ему становилось страшно, как в детской игре в прятки. С каждым опытом круг поисков Николаева неумолимо сужался. Все так, все так! Наступил день, когда Николаев создал схему Александра Савицкого. Тут был предел. Он пришел к этому выводу так же, как и Александр. Да, тут предел тому, что можно достигнуть принятым методом. И тогда он записал:
«Не годится. Возвращаюсь к варианту „Б“».
Тут был предел, и вместе с тем не было тут предела.
Александр пошарил пальцами по дну надорванной пачки папирос, вытащил, смял папиросу, – пальцы у него, наверное, дрожали, – отбросил ее, отыскал в переполненной окурками пепельнице другую – недокуренную. Недоброе, злое предчувствие толкало сложить бумаги, встать, уйти, не читать дальше. Вернуться сюда через неделю, через месяц после защиты, – чем позже, тем лучше.
Два человека точно следили за ним. Один – хмуро, настороженно, с фотографии на стене, другая Галина Сергеевна, с карточки, оставшейся от тех времен, когда она звалась еще Галей. Почти въявь он ощутил сейчас возле себя их обоих, больше того – они упрямо смотрели ему в глаза и видели там то, в чем он сам боялся признаться.
Александр сморщился, точно от боли.
– Я не уйду, – сказал он и сам услышал свой голос.
Новый материал читался медленно. Трудным, извилистым путем пробивалась мысль Анатолия Николаева. Зачастую Александр останавливался и подолгу отыскивал среди торопливых заметок ход неожиданного вывода. Читал с ревнивой придирчивостью, до хруста сжимая под столом переплетенные пальцы, все ждал, все надеялся вот-вот найти ошибку. Робкая лабораторная схема варианта «Б» день ото дня становилась полнее, обрастала «мясом». С ней происходило то же, что происходит с каждым новым прибором. Сначала она усложнялась, приобретая новые вспомогательные узлы. Надежность и простота появлялись позже. Так бывает с выстроенным зданием, – освобождаясь от громоздкой неразберихи лесов, оно постепенно открывается в стройном замысле архитектора.
Наступил день, когда Анатолий Николаев торжествующе записал: «Вариант „Б“ сравнялся по мощности с вариантом „А“, но это только ступенька». И, как на гонках, вариант «Б» стал обходить вариант «А». И, как на гонках, Николаев, уже далеко уйдя вперед, перестал оглядываться, а Александр все считал и считал, как увеличивается между ними расстояние. Разница между мощностями стала две десятых, три десятых… Вот Николаев заменил конденсатор, и Александр, не глядя на кривую, знал, что выиграна еще десятая. В два раза, в два раза окончательный результат варианта «Б» превзошел вариант «А»!
Он положил их перед собою рядом. Какой красивой и простой казалась схема Николаева по сравнению с его схемой…
Дважды неслышно входила в комнату Мария Тимофеевна, – он, не оборачиваясь на ее шаги, притихший, ушедший в свои мысли, все сидел у стола.
Ему представился заводский склад таким, каким он видел его последний раз. Рабочие сколачивали огромные ящики, набивали их пахучей мягкой стружкой и осторожно опускали внутрь неуклюжие хрупкие выпрямители. И вот он входит, неся в руках легкую, сверкающую лаком коробку. Ему даже нем нож ко смешно: на свежем лаке, темном и глубоком, как весенняя вода, он видит свое лицо, то нарочито строгое, деловитое, то расплывающееся в улыбке, которую нет никаких сил удержать. Он открывает крышку. И тотчас смолкает стук молотков, и все бросают работу и окружают его… Молчание. Сколько оно тянется, это молчание, – минуту, три, десять? И он сам молчит, до глубины души опять взволнованный красотой прибора, который держит в руках.
Так он мечтал и улыбался своим мечтам, а воображение уже рисовало ему далекий уральский завод, и вот мастер, повернув послушную рукоять выпрямителя, одобрительно говорит: «Ай да молодцы ленинградцы! С головой народ!..» Народ? Он смотрел и видел перед собой на стене уже знакомое ему, до последней черточки уже изученное им мальчишеское лицо, которое точно отвечало ему попрежнему настороженным, выжидающим взглядом. Народ? Что-то такое поднималось в нем, может быть мысль, еще не успевшая созреть до конца, но такая хорошая, такая счастливая, что у него учащенно забилось сердце. Но тотчас он снова помрачнел и вдруг вздрогнул и с тревогой огляделся вокруг себя.
Часы показывали полночь. Кто-то зажег лампу на столе, а он и не заметил, что уже ночь и светит лампа. Мария Тимофеевна спала на диванчике, прикрыв плечи платком. С краю обеденного стола стоял ужин, накрытый на двоих. Мария Тимофеевна заснула, ожидая, когда он кончит свои раздумья, не смея потревожить его, как это, наверное, бывало с ней не раз при жизни сына.
Александр потушил лампу. Он плотно, без стука, притворил за собой входную дверь, спустился на улицу. Начинались июньские ночи, и он, перейдя Литейный мост, сразу свернул на набережную. По сравнению с пустынными светлыми улицами здесь было людно. Влюбленные, опираясь на гранитный парапет, глядели на белесую Неву. Все было знакомое: говорливые компании десятиклассников, рыболовы на набережной и эта ясная, негаснущая заря в полнеба.
Александр присел на каменную скамью. На другом ее конце сидели двое: юноша, наклонясь, пальцем водил по выщербленной временем плите, что-то с увлечением объясняя своей подруге. Александр с грустью взрослого человека смотрел сбоку на его тонкую загорелую шею в белом воротничке и думал о том, что семь лет назад, может быть вот на этой же скамейке, сидел Анатолий Николаев и рассказывал Галине о своей удаче. Странно, что, думая о Николаеве, он не испытывал больше ни ревности, ни горечи, он только понимал, что случилось что-то бесповоротное, отчего все его сознание перехватывало, как перехватывает дыхание от сильного удара в грудь…
С упорством отчаяния он продолжал ходить к Марии Тимофеевне. Заставил себя пересчитать наново все расчетные таблицы варианта «Б», проверил все коэфициенты. С полудня уезжал в лабораторию и испытывал схему Николаева. Так прошла неделя. Он осунулся, похудел, избегал встреч, расспросов на работе, дома и даже с Наташей не разговаривал.
Сняв последнюю осциллограмму и сличив ее с кривой Николаева, он убедился в их полной тождественности.
Возможно, если бы, проверяя вариант «Б», он нашел какую-нибудь ошибку, ему стало бы легче. Но прибор не нуждался в его помощи, он работал безупречно при самых тяжелых режимах, которые он придумывал еще и еще раз.
Постепенно мудрая простота варианта «Б» стала казаться Александру настолько логически неизбежной, что представлялось непонятным, как он мог в свое время пройти мимо, не заметить его? При воспоминании о том, что ему придется защищать свой вариант «А», он испытывал почти физическое чувство отвращения.
Настал день, когда он захлопнул последнюю папку. Рукопись покойного Николаева обрывалась на полуслове, но по сути дела работа была закончена. Оставалось сделать выводы и литературно обработать ее.
Аккуратно перевязав и сложив бумаги в прежнем порядке, Александр достал чемодан, откинул крышку и задумался.
– Мария Тимофеевна, – сказал он, не поворачивая головы, – разрешите я возьму с собою одну папку, последнюю, вот эту. Я верну ее вам через неделю.
– Бери, пожалуйста, все, что тебе надо. – Она так привыкла к нему за неделю, что звала его просто Сашей.
Александр искоса взглянул на нее.
– Я беру ее для того, чтобы подготовить Толину работу к печати, – сказал он, с трудом выговаривая каждое слово.
– А как же твоя диссертация?
Александр пожал плечами. Ни разу в жизни не было ему так тяжело, как в этот день, когда он закрывал за собою дверь в квартиру Николаевых.
В институте уже получили отзывы оппонентов. Александр без интереса прочел, как они оба в одинаково сухих, запутанных и длинных фразах передавали содержание диссертации, свои замечания и общую оценку: «достоин присвоения степени».
Третий отзыв, от Дмитрия Сергеевича, он получил за два дня до защиты. Не отдавая себе ясного отчета в своих действиях, он ждал и всячески оттягивал время до получения этого последнего отзыва. Может быть, Дмитрий Сергеевич сочтет его работу недостаточной? И хотя он знал, что надежда на это была напрасной, но все-таки она давала ему право ждать, ни принимая никакого решения.
Дмитрий Сергеевич сурово распекал Александра за недостатки схемы, но даже сквозь его упреки просвечивала лукавая радость учителя, уверенного в способностях своего ученика.
Читая его отзыв, Александр думал: «Дорогой мой, как обманул я вас! Сколько времени зря погубил! Ведь вы – старый, больной человек!»
Он решил немедленно повидаться со своим руководителем, профессором Можановым.
Можанов читал курсы одновременно в нескольких институтах, состоял членом множества комитетов, комиссий, обществ, всегда спешил, вел разговоры на ходу, не снимая шляпы, и поймать его было нелегко.
Александр около часа сидел в его институтском кабинете, рассматривая какой-то журнал. Рассматривал и не замечал, что не видит написанного.
Можанов вошел с шумом, кинул пальто на спинку кресла и, отдуваясь, стал искать по карманам платок.
– Ох, что это с вами, Александр Ильич? – спросил он, здороваясь. – Крепко разобрало вас проклятое ожидание. Я тоже волновался перед своей защитой, но вы, кажется, слишком. Впрочем, тут виною отвратная манера нашего брата. Принесут что-нибудь на отзыв, срок – две-три недели. Зачем, спрашивается, три недели? А? Все равно не больше одного вечера потратит, так нет – надо показать, что ты человек занятый… Пожалуй, и я ведь так…
Александр терпеливо слушал, – он знал, что Можанову надо дать выговориться. Когда тот, отдуваясь, наконец опустился в кресло, Александр рассказал о работе Николаева. Как только он показал Можанову новую схему, он сразу позабыл о цели своего прихода. Можанов, захваченный его волнением, прищелкивал языком, охал, вырывал из рук карандаш, и они, перебивая друг друга, искали и находили все новые подтверждения преимуществ варианта «Б». Вдруг Можанов замолчал и как-то странно перевел взгляд с исчирканного листа бумаги на Александра. Только теперь он начал понимать, что произошло.
– Вот так фокус-покус, – растерянно пробормотал он. Потом свирепо раздернул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, пыхтя, отвалился на спинку кресла, всем своим видом давая понять, что ничего другого от такого человека, как Савицкий, и нельзя было ожидать. Александр с усмешкой наблюдал его смятение. Ему доставляло едва ли не удовольствие хоть на короткий срок взвалить всю тяжесть положения на чужие плечи.
– Какой чорт вас дернул перед самой защитой заниматься этой археологией? – с крайним раздражением спросил Можанов. – Послушайте, вот что, – продолжал он решительно, – ни я, ни вы ничего не знаете. Все останется попрежнему. Защищайте как ни в чем не бывало. А потом обработаем рукопись этого Николаева и напечатаем за его подписью в трудах института. Как раз с нашими издательскими порядками пройдет три-четыре месяца.
– Я думал об этом, но не могу защищать то, что никуда не годится.
– Чепуха! Диссертация вовсе не обязана быть откровением! Она должна показать способности аспиранта к самостоятельной научной работе!
Он схватил Александра под руку и, волоча за собою – взад и вперед по кабинету, доказывал нелепость его сомнений. Доводы так и сыпались на Александра. Вскоре он и вовсе перестал понимать их, прислушиваясь к невнятной тоске, поднимавшейся в нем.
Внезапно Можанов взглянул на часы и, считая, что вопрос решен, заторопился, накинул пальто, потряс Александра за руку, буркнул что-то ободряющее на прощанье и умчался.
Вечером того же дня Можанов вспомнил странный случай с аспирантом Савицким. Почему-то насупившись так, что даже окружающие это заметили, он вновь, про себя стал проверять свои доводы. Он попробовал поставить себя на место Савицкого и с чувством глубокого смущения ощутил ту силу соблазна, которую пришлось бы ему преодолеть, чтобы не воспользоваться трудами Николаева. «Где-нибудь за границей такой Савицкий был бы счастлив, получив возможность безнаказанно украсть чужое изобретение, а у нас мучается», – подумал он, и сразу отлегло от сердца.
Александру разговор с профессором не принес никакой ясности. Он взвесил все беспристрастно, как мог, с присущей ему добросовестностью. Нет, нечего было и думать об этом. Защищать диссертацию, а потом напечатать работу Николаева? Он знал, что это такое: уловка, сделка с совестью, и скверная сделка, лишь прикрывающая желание заработать ученую степень.
Он зашел к себе в лабораторию. С ним здоровались, участливо расспрашивали, приободряли. По лицам товарищей он заметил, что они искренне встревожены его угрюмым видом. Тогда он взял себя в руки и даже принял участие в чтении ходившего по рукам шуточного наставления для аспирантов.
Михаил Брагин, его товарищ по курсу, весельчак и шутник, изрекал:
– «Не пиши длинно: диссертация не „Война и мир“, а ты не Лев Толстой».
«Проверяй качество диссертации на своих домашних и коллегах. Нормальная диссертация должна вызывать непроизвольную зевоту и последующий глубокий сон».
Александр подозрительно смотрел на смеющиеся лица товарищей, – не устроена ли сцена с чтением для того, чтобы заставить его разговориться?
Александр хлопнул ладонью по столу.
– Я постыдился бы смаковать такую пошлость! – Он хотел еще что-то сказать, но смолчал и вышел, не оглядываясь. Все были ошеломлены. Брагин, человек неуязвимого спокойствия, быстро оправился и крикнул ему вдогонку:
– «После успешной защиты устраивай банкет, после неуспешной – тоже».
По голосу его, веселому и дружелюбному, Александр понял, насколько нелепа его мнительность. И все же ушел и мысленно просил извинения у Михаила и товарищей за свою грубость. Они были хорошими друзьями. Может быть, именно с ними и следовало посоветоваться? Они могли понять его лучше, чем Можанов. А какого он ждет совета? Не есть ли поиски советчиков трусость, желание снять с себя ответственность?
Он даже остановился посредине коридора, пораженный этой обидной мыслью, и сразу же услыхал за собою торопливый знакомый стук каблуков. Он обернулся – его догоняла Наташа.
Волосы ее растрепались, откинутые назад, платье прилипло к ногам, она была полна ветра и движения.
– Как не стыдно, что это за истерика? – сказала она и, не ожидая ответа, взяла его за руку, повела за собой.
От главного входа в институт сразу же начиналась широкая аллея. Они шли по аллее, и Александр все молчал. Тогда, напуганная его безучастностью и необычайной покорностью, она присела рядом с ним на первую попавшуюся скамейку. Густая, сочная зелень молодого лета выплескивалась на дорожки, точно играя, толкала их в спину лапами кустов.
Девушка смотрела на него пристально и настойчиво. Игра теней на ее лице, казалось, говорила о глубокой внутренней тревоге. Больше нельзя было молчать. И Александр, мучая себя подробностями, рассказал все.
– Возможны два решения, – сказал он, первое то, которое предложил Можанов: защищать и потом напечатать; второе – отказаться от защиты и напечатать.
– Да, – оказала Наташа, – третьего нет.
Александр усмехнулся.
– Есть только вариант «А» и вариант «Б».
Она благодарно сжала ему пальцы.
– Боже мой, как все сложно получилось! – внезапно вырвалось у нее. – И винить никого нельзя. Да ты сам загрызешь себя, если согласишься на предложение Можанова. И тот же Можанов в глубине души перестанет уважать тебя.
– Значит, не защищать?
– Почему тебя прежде всего беспокоит защита? – Мучительное недоумение слышалось в ее голосе. – Ведь главное все-таки в том, что создан замечательный прибор, в два раза мощнее твоего. Конечно, обидно, что два человека работали над одной темой, и работа одного из них пошла впустую. И обидно, что это твоя работа, Саша… Правда, – устало добавила она, – ты многому научился, но ведь результат…
– Нет его, – жестко сказал Александр. Нет результата. Зачем ты опять об этом?
– Ты хочешь сказать, что меня не трогает твоя судьба! – Наташа прижала руки к груди, словно защищаясь от его упрека. – Глупый ты мой! Для меня столько надежд связано с твоей защитой. Ты честнее многих других заслужил право на нее. Но делать этого нельзя. Сама толком не объясню почему, но нельзя.
– Мне двадцать девять лет, – сказал Александр. – Двадцать девять, а я, оказывается, еще ничего не сделал. Все беру, беру и не отдаю. Школа, институт, потом война, потом аспирантура. Отказаться от защиты, взять другую тему – это еще год. Бился за каждую минуту, и все насмарку…
Девушка порывисто присела перед ним на корточки, пригнула его к себе, снизу вверх заглядывала ему в лицо.
– Знаешь что? Защищай! Но давай поклянемся, что мы с тобой на год откажемся от выходных, от отпуска, будем работать по вечерам, если нужно – ночами, только чтобы расквитаться с нашим долгом и оправдать потерянный год. Хорошо, милый?
Александр гладил ее по голове, и она чувствовала, что пальцы его слегка дрожат.
– Боюсь, что мне нельзя верить в долг. Я не смог сделать того, что Николаев сделал шесть лет тому назад. Это может означать только то, что я бездарный человек и мне не место в науке. Подожди. Это еще не самое плохое. Хуже всего то, что мне страстно хочется стать кандидатом наук для того, чтобы начать самостоятельно работать, что я ищу себе оправдания, взвешиваю, колеблюсь… и что я, кажется, все, же буду защищать… Ты напрасно меня обвиняла, я доволен, что создан выпрямитель лучше моего, но мне противно потихоньку отступить, чтобы потом какой-нибудь фертик посмеивался: «Да у него, наверное, ничего не вышло! А помните?..» и пойдет. Что, мелко? А стоит подумать про такое, и все мое мужество летит в трубу…
Девушка молчала. Может быть, он по-своему – и опять нехорошо, неверно – понял ее молчание, только вдруг поднялся, сказал: «Ты прости, я пойду, хочу один побыть» и ушел, не оглядываясь, оставляя глубоко вдавленный след на влажном песке аллеи.
А через час, когда Наташа уже вернулась в лабораторию, ее вызвали к телефону. Звонил Александр, и, казалось, он был далеко-далеко, за тысячу километров от нее, так глухо звучал его голос.
– Я ничего не слышу, – твердила она, морщась и продувая трубку. – Громче… Саша, откуда ты? Из автомата?.. Что ты сказал?..
– Я буду… – донеслось к ней… – Я все решил… Я буду – слышишь меня? – я буду защищать…
Пока секретарь ученого совета зачитывал краткую биографию Савицкого, он заставил себя проверить развешенные на доске чертежи. На мгновение он закрыл глаза и почувствовал, как ему плохо.
– Пожалуйста, Александр Ильич, – сказал секретарь.
Он повернулся к залу, в руки ему попалась указка, еще секунду он задержался, с трудом отрывая ее от стола, точно приклеенную, и начал чужим, ровным голосом, очень спокойно.
Проверяя себя, следил за движением кончика указки, в нужных местах делал паузы, подчеркивал голосом наиболее важные выводы. Чем дальше он говорил, тем скорее хотелось кончить. Он стиснул указку так, что пальцы его побелели, и принудил себя не пропустить ничего из того, что ему нужно было сказать.
Закончив, он осторожно опустил указку на стол, и сразу стало легче. Начались выступления оппонентов. Он сел в стороне и, придвинув лист бумаги, приготовился записывать. Кто-то положил перед ним тщательно сложенную, как складывают пакетики для порошков, бумажку. Он развернул, прочел и сразу же стал внимательно оглядывать аудиторию. Шторы на окнах были подняты, солнце освещало возвышающиеся амфитеатром скамьи с пюпитрами. Народу было много. В первом ряду сидели Можанов, Брагин и товарищи Александра по курсу. Можанов, пока говорил оппонент, что-то недовольно записывал. Товарищи тревожно глядели на Александра, он успокаивающе кивнул им головой. Выше несколько студентов-дипломантов, напряженно вытянув шеи, подталкивали друг друга локтями, слушали оппонента. Еще выше он увидел Наташу. Она сидела рядом с его матерью и шептала ей что-то на ухо, не спуская с него глаз. Заметив, что он смотрит на них, они обе ободряюще улыбнулись ему, но улыбки получились такими вымученными, что ему стало жаль их. Он подумал:
«Мать ничего не знает про меня, но скрыть от нее свое состояние я не сумел. И что может ей сказать Наташа? Ведь через час…»
Наташа одета была в новое яркосинее праздничное платье с матросским воротничком. Он знал: она специально шила его к этому дню. Ему становилось все хуже и хуже. В особенности из-за того, что здесь – мать. Зачем пришла мать? Он ее не звал, сказал ей, что посторонним нельзя. Он посмотрел вверх, в дальний угол аудитории. Вот главный конструктор завода выпрямителей. Сергей с женою – его школьный друг. Сергей поднял ладони и беззвучно похлопал ему. Это уже совсем ни к чему. И вот наконец он нашел…
Странно, что они сидели как раз на том месте, где он слушал лекции в студенческие времена. Они обе были взволнованные и печальные, и Александр знал, что между ними произошло: Мария Тимофеевна не велела Галине посылать ему эту записку.
Председатель ученого совета грузно поднялся со своего места и зачитал отзыв Дмитрия Сергеевича. Слова звучали необыкновенно свежо, в каждом слове чувствовалась умная, известная многим в этом зале, стариковская забота. Александр расслышал несколько фраз, на которые раньше не обратил внимания: «Есть старомодное метафорическое выражение: „возложить на алтарь науки“. Это очень хорошо и очень страшно, когда молодой ученый кладет свой первый труд на рабочий стол науки»… И хотя слова эти были в пользу Александра, он невольно пригнул голову, словно пугаясь их жестокой правды.
Потом выступил главный конструктор завода. Он сердечно похвалил диссертацию Савицкого, отпустил несколько комплиментов молодежи, занимающейся такой актуальной темой, и, хитро жмурясь, пожаловался:
– Заказчики наши форменные обжоры. Им подавай мощность. Больше мощности. Вот мы и ходим, снимаем шапочку и кланяемся – помогите нам с мощностью.
Словом, выходило так, что все внимание аспирантов и института надо сосредоточить на выпрямителях. Это первостепенный, можно сказать – государственный вопрос. Главного конструктора проводили дружными аплодисментами.
К моменту заключительного слова Александр уже потерял счет времени. События растягивались для него, как кадры замедленной съемки.
И вот он снова на кафедре. Зачем-то разгладил свои записи, свои возражения оппонентам, как будто бы и в самом деле собирался возражать. Ждали, как он начнет, но он молчал. Он подошел к доске, рывком поднял ее. Она, скользя, взлетела вверх, и под ней на нижней чистой доске он кнопками приколол два чертежа.
– Наилучшим ответом на вопросы оппонентов, – сказал он как можно спокойнее, – будут представленные здесь схемы. Они были разработаны покойным аспирантом Анатолием Николаевым в тысяча девятьсот сорок первом году в его диссертации. Николаеву удалось добиться гораздо лучших результатов и полностью избежать всех тех недостатков, которые справедливо были отмечены в моей работе.
Он стал рассказывать о приборе Николаева. Время было ограниченное: за те считанные минуты, которыми он располагал, нужно было охарактеризовать всю новизну принципа действия, надежность, качество, простоту изготовления, мощность; он глотал концы фраз, ему нехватало дыхания, но теперь-то он говорил своим настоящим голосом.
Однажды он взглянул в зал, и вспышкой магния ему запечатлелись подпрыгивающие очки на потном носу Можанова, ужас и растерянность Сергея, любопытство студентов, мучительная складка на лбу Наташи, испуг матери, благодарное смущение Галины. Мария Тимофеевна сидела, закрыв руками лицо, плечи ее вздрагивали. Главный конструктор лег грудью на парту, приставив ладонь к уху. Вот у кого в глазах была только радость!.. Александр передохнул и, обращаясь уже исключительно к членам ученого совета, объяснил, каким образом ему стало известно о работе Николаева.
– Я считаю, что, таким образом, моя диссертация не имеет никакой ценности, и, стало быть, я не могу претендовать на степень кандидата технических наук. Произошла нелепая случайность, в которой никого нельзя винить, но, может быть, благодаря ей мы получили возможность обнаружить действительно ценную научную работу, большое и нужное стране открытие.
Председатель совета, известный всем электротехникам Союза, член-корреспондент Академии наук, огромный, широкоплечий, с львиным лицом человек, поднялся с места.
– Разрешите узнать, почему вы, товарищ Савицкий, не сообщили об этом в ученый совет до вашей защиты? – холодно спросил он.
– Савицкий ни при чем, – крикнул Можанов. – Он рассказал мне все, и я уговорил его защищать, я считаю…
Можанов хотел еще что-то сказать, но Александр прервал его.
– Я должен был защищать, чтобы доказать, что я честно работал три года аспирантуры.
Было очень тихо. Кто-то глухо раскашлялся, зажав ладонью рот.
– Понятно, – сказал председатель ученого совета. – Я попрошу членов совета выйти в соседнюю комнату. – И, согнув голову, первым прошел в низенькую дверь ассистентской.
Александр закурил и стал снимать и сворачивать чертежи: свои отдельно и прибора Николаева отдельно.
