Текст книги "Победа инженера Корсакова"
Автор книги: Даниил Гранин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Даниил Гранин
Победа инженера Корсакова
Победа инженера Корсакова
Повесть
Войдя в кабинет директора института, Николай Корсаков увидел самого директора Михаила Ивановича, главного инженера Полякова, начальника своего отдела профессора Арсентьева и черноволосого смуглого бородача, лицо которого показалось ему знакомым.
В воздухе колыхались голубые пласты табачного дыма, – видно, сидели здесь давно и спорили изрядно, потому что даже некурящий Арсентьев нервно мял пальцами папиросу. Шумный разговор оборвался, все обернулись в сторону Корсакова.
– Мы решили, – сказал Михаил Иванович, – поручить вам разработку нового прибора. Вот тактико-техническое задание. – Он протянул Корсакову папку.
Николай положил на колени белое картонное «дело ТТЗ». Все, что угодно, но этого он не ждал.
– Позвольте, Михаил Иванович, а как же моя тема?
Михаил Иванович перемигнулся с главным инженером, оба рассмеялись. Николай понял, что все ждали этого вопроса.
– Я думаю, что новый прибор заинтересует вас, Николай Савельевич, – сказал главный инженер. Он стал пояснять назначение прибора, время от времени поглядывая на бородача, словно нуждался в подтверждении своих слов.
Николай искоса взглянул на Арсентьева, тот устало и безнадежно пожал плечами.
«Уже сдался», – озлобленно подумал Николай. Он выждал, пока главный инженер кончит, и снова твердо сказал:
– Нам осталось до окончания темы три-четыре месяца.
Бородатый незнакомец сердито посмотрел на него.
– Над вашей темой, – сказал главный инженер, – пока продолжит работу Родин. Кроме вас назначить некого, вы сами понимаете.
– Если не ошибаюсь, – миролюбиво заметил Михаил Иванович, – вам представляется случай проверить практическое приложение вашей темы.
– Она в этом не нуждается, – вызывающе сказал Корсаков.
– Ого!.. Какая она у вас самоуверенная и нелюбопытная! Когда вы узнаете, для какой замечательной машины предназначен прибор, гордиться будете. Срок вам четыре месяца. Что, мало?
Директор обеспокоенно насторожился, словно приготовился к спору.
Николай рассмеялся. Он понял откровенную хитрость Михаила Ивановича и тотчас закусил губу в досаде на свою несдержанность.
– Модель товарища Ильичева будет готова к первому августа, к этому числу прибор должен быть сдан. (Бородач утвердительно кивнул.) Учтите, это правительственный срок. Так что, – Михаил Иванович погрозил пальцем, – совмещать не удастся, не пытайтесь. Тут надо уйти с головой в работу. Сесть – и встать, когда все будет кончено.
Видимо, он заметил смятение Корсакова и, чтобы дать ему время собраться с мыслями, вновь повернулся к Ильичеву.
– Эх, была бы моя воля, позапирал бы я их всех по комнатам! Кушанье – через форточку, сидите и занимайтесь. А то вот весна подошла, заведут шуры-муры…
Не слушая его, Николай быстро перебирал в памяти: Ильичев, Ильичев… Перед ним возникали газетные заметки, фотографии, статьи… Да, незнакомый бородач – это и был известный конструктор и изобретатель Ильичев.
– Все равно, – сказал он, заглушая возникающее волнение, – все равно ваше решение неправильно. Меня интересует сейчас только моя тема.
Михаил Иванович шумно вздохнул. Повидимому, от резкости его удерживало только присутствие Ильичева.
– Такой порядок заведен в кружках самодеятельности – каждый занимается чем хочет, – сказал он.
Николай встал, сухо, по-военному, спросил:
– Разрешите итти?
Ответом был недовольный кивок, но в это время из-за стола поднялся Ильичев и подошел к Корсакову.
– Желаю вам успеха, – голос его неожиданно оказался мягким, почти нежным, – надеюсь все же, что новый заказ кое-что даст нашей теме, а может быть, и заинтересует вас.
Николай неловко пожал дружески протянутую ему руку и быстро вышел.
Он шел по коридору, то останавливаясь, то ускоряя шаги, и все яснее перед ним вырисовывался смысл случившегося.
Вместе с Семеном Родиным, своим старым институтским другом, он уже около года занимался под руководством Арсентьева теорией автоматического регулирования.
Глубоко, по-новому решалась одна из труднейших проблем современной автоматики. За ними было первенство, они шли, намного опередив другие институты в Советском Союзе и за границей. И вот теперь, перед самым окончанием работы над их темой, когда предстояло собрать плоды годового напряженного труда, его отрывают для какого-то узкого конструкторского задания. Сколько сокровенных замыслов останутся незавершенными! Сколько накопленного опыта, знаний будет отложено в долгий ящик! Покинуть целый мир, еще неведомый никому, где он твердой поступью хозяина протаптывал путь для других; отказаться от радости первому найти новые формулы, выяснить новые зависимости. И ради чего? Ради текущего задания, которое по плечу любому грамотному инженеру?
«Любому? – переспросил он себя. – А ну-ка, признайся честно – любому?»
Все его убедительные доводы рассыпались от этого простенького вопроса, который он задал самому себе: кому же поручить новый объект? В глубине души он знал, что выбор Михаила Ивановича был правилен. Из остальных сотрудников отдела одни были слишком далеки по специальности, другие, вроде Семена Родина или Агаркова, не имели достаточных навыков в лабораторной практике.
Стоило ему поставить себя на место директора – и он убеждался, что наиболее подходящей кандидатурой был именно он, Николай Корсаков.
«Ну и пусть, – еще с большим упрямством твердил он себе, – пусть будет по-вашему, меня можно заставить выполнить любую работу, но полюбить ее…» – Он вспомнил уверенность Ильичева, и фраза так и осталась незаконченной.
В лаборатории решение директора восприняли по-разному. Песецкий, инженер-механик, недавно демобилизованный из армии и ходивший еще в офицерском кителе, откровенно позавидовал Николаю. Он чувствовал себя в лаборатории не у дел, конструкторской работы не было, и Арсентьев держал его на подсобных заданиях.
– Эх и славная работенка вам досталась! По-моему, без механика здесь не обойтись, – уверял он, потирая сильные ловкие руки.
Лаборантка Люда, изнемогая от любопытства, расспрашивала, какой из себя Ильичев.
Электромеханик Юра, самоуверенный, щеголеватый паренек с длинными косыми бачками, покровительственно заявил, что такой прибор пустяки; тут же начал на пальцах объяснять свою идею, запутался, но, пе смущаясь, взялся изготовить его за три дня.
Лина Тимофеевна пристыдила его и первая пыталась утешить Николая.
В каждом, самом маленьком коллективе есть «добрая душа», к ней – общей утешительнице и советчице – каждый несет свои горести и обиды. Такой утешительницей была старший инженер-физик Анна Тимофеевна.
Муж Анны Тимофеевны погиб на войне, оставил ей большую семью, и семейные заботы теперь отнимали у нее много сил и времени. Анна Тимофеевна была хорошим практиком – и только, хотя когда-то на нее возлагали большие надежды. Она знала свой недостаток, но с годами смирилась с ним, сохранив от молодости благоговейное чувство к людям, «одержимым» наукой. «Одержимых» в институте было немало, первым среди них числился Семен Родин.
Николай мог просиживать с Семеном в лаборатории до поздней ночи, забывая про еду, тратить все свободные деньги на книги, мог отказаться от отпуска и в то же время умудрялся не пропускать ни одного матча на первенство Союза и сетовать на то, что ему нехватает времени ходить в бассейн и бегать на лыжах. Семен жил своей наукой. Его страсть к ней была чистая и нераздельная; за обедом он продолжал что-то чертить ножом на скатерти; читая газету, мог набрести на решение какого-нибудь уравнения.
Никто не переживал приказ директора так, как Семен Родин.
Он неистовствовал, он метался по комнатам лаборатории, тряс товарищей за плечи, заглядывал в глаза.
– Хорошо, предположим – прибор важнее, чем наша тема! – кричал он. – Допускаю. Ну, а человек, скажите мне, человек – разве дешевле, чем прибор? Неужели они не понимают, что коверкают человека? Когда все помыслы устремлены на окончание работы, столько замыслов… Эх! – Он отчаянно махал рукой: недоставало слов.
– Вы понимаете, Анна Тимофеевна, это все равно, что разомкнуть электрическую цепь под нагрузкой. А ты хорош, – набрасывался он на Николая, – разве так надо отстаивать свое дело?!
– Сразу видно, Семен Ильич, что вы не служили в армии, – усмехнулся Песецкий. Он недолюбливал сугубо штатские манеры Родина.
– При чем здесь армия? Николай поступил как баран, – кипятился Семен.
Анна Тимофеевна робко пыталась успокоить его: может быть, удастся закончить прибор раньше срока или попробовать вести работу над ним одновременно с их общей работой?
Николай вяло мотал головой. По своему характеру он не умел заниматься двумя делами сразу.
– А диссертация?
Несколько месяцев они лелеяли тайную надежду, что окончание темы даст им превосходный материал для диссертации. Арсентьев поддерживал их замыслы. Для Семена переход Николая на новую работу был катастрофой.
Слушая словно издали срывающийся голос друга, Николай открывал для себя всё новые печальные последствия случившегося. До первого августа – срока сдачи заказа. Семен, даже работая один, закончит их общий труд, и Николай потеряет всякое право использовать его выводы для диссертации. На титульном листе отчета будет напечатано: «В разработке таких-то глав принимал участие инженер Корсаков». Единственное, что ему останется: «принимал участие…» Однако напоминание о диссертации уже не могло ничего прибавить к его горю.
– Ничего, Семчик, ничего, – с невеселой улыбкой сказал он, – что-нибудь придумаем.
Семен махнул рукой и, недослушав, побежал к Арсентьеву.
Леонид Сергеевич, терпеливый как всегда, дал ему выговориться и, разведя руками, заявил, что не может быть ничем полезен. Все, что мог, он сделал, остается одно: подчиниться. Арсентьев дал понять, что считает принятие подобного заказа вредным делячеством, что по его мнению где-то проходит грань между ученым и инженером, и весьма печально, что лучших его учеников отрывают от подлинно научной работы. Больше всего его пугало, чтобы случай с Корсаковым не превратился в систему.
Вести подобные разговоры с Семеном было все равно, что отмахиваться от быка красной тряпкой; Семен выскочил от Арсентьева, остервенело хлопнув дверью, и, на свое счастье, повстречал Полякова.
Главный инженер института Павел Павлович Поляков обладал удивительной способностью улаживать любые конфликты. Иногда это было хорошо, иногда приносило вред, в институте его звали «амортизатором». Причина заключалась не столько во врожденном миролюбии, сколько в нежелании принимать на себя ответственность за решение вопросов. Взяв Семена под руку, он долго прохаживался с ним по коридору. Неизвестно, о чем они говорили, но к директору Семен пошел уже успокоенный и вышел из кабинета тише воды, ниже травы.
Рабочую группу составили: Корсаков, Песецкий, Анна Тимофеевна и Юра. Все они, за исключением Корсакова, продолжали пока заниматься прежними темами. Только Николай, готовясь к предстоящей работе, днями просиживал в технической библиотеке. Все шло как обычно, но положение казалось ему ужасным.
Каждый раз, приступая к какой-нибудь новой теме, он испытывал подобное чувство: все было незнакомо, неясно; он казался себе невеждой, тупицей. Выяснялось, что десятки людей во всех странах уже работали над этими вопросами годами. И безуспешно, или же, наоборот, в литературе не было никаких указаний, и он терялся перед новизной задачи. Постепенно все приходило в ясность, становилось на свои, места, он начинал отмечать сомнительные положении в статьях, появлялась уверенность, легкость в обращении с материалом.
На этот раз период освоения затягивался. Николаю мешала инерция его последней темы. Приходилось напрягать все силы, чтобы перейти от отвлеченной теории в сторону точного расчета, опыта и осязаемой конструкции из осей, магнитов, ламп, проводов…
Шли дни. Отчаяние сменялось надеждой, а потом опять какой-нибудь пустяк отбрасывал его назад. Но, пусть робко, еле-еле, он все-таки шел, а не топтался на месте. Путаясь среди многочисленных вариантов, ощупью, вытянув вперед руки, он шел, и где-то далеко впереди перед ним вдруг забрезжил неверный, зыбкий, просвет. Ох, какой долгой и трудной казалась дорога к нему! За день удавалось добыть лишь ничтожную крупицу нужного, продвинуться на сантиметр. От переутомления у Николая к вечеру начинало неприятно подергиваться левое веко и болела голова.
Однажды его вызвал Арсентьев.
– Кажется, вам повезло, Николай Савельевич, – сказал он бесстрастно, – я обнаружил ссылку на статью Харкера о приборе, предназначенном для регулирования нужных вам величин.
Николай всегда поражался спокойствию этого человека. Хоть бы обрадовался или засмеялся! Его лицо сохраняло постоянную удручающую аккуратность, такую же, как его безукоризненно чистый, до хруста отглаженный костюм.
Он подал Николаю выписанное на карточке название журнала.
– Я справлялся, в нашей библиотеке этого журнала нет, он имеется в Публичной.
Через час Николай сидел в читальном зале Публичной библиотеки. Статья затерялась среди бесконечных крикливых и пестрых реклам. Пальцы вспотели и липли к толстой веленевой бумаге. Статья давала описание регулятора. Тут были фотографии, кривые основных характеристик, схемы, таблицы. Николай читал, подгоняемый глубоко запрятанной тревогой. Неужто ему суждено вот сейчас, здесь увидеть воплощенной свою, пусть еще неясную, смутную, но уже выстраданную идею. Он ревниво схватывал на лету, с намека каждую фразу. Не заметил, когда кончил, и, перевернув страницу, наткнулся на томную волоокую красавицу, изнывающую от звуков радиолы. Он щелкнул ее по носу, довольный, что автор избрал совсем другой путь. Было, конечно, жалко отступиться от начатого. Так и не узнать, не увидеть воплощенным свой замысел, но, как говорится, лучше синицу к руки… Тут наверняка можно будет уложиться в срок, даже раньше, и скорее вернуться к своей теме.
Он откинулся на спинку кресла, потянулся, успокоенный принятым решением.
Напротив него сидела девушка. Низко опустив голову и закрыв уши ладонями, она равномерно покачивалась взад и вперед, неслышно шевелила губами. Растрепанные шоколадные волосы свисали на лоб.
«Зубрит», – добродушно усмехнулся Николай. Он осторожно заглянул в ее книжку. «Ого, наш брат электрик, наверное пятый курс». Последнее определение было сделано не столько по книжке, сколько необъяснимым чутьем, которым обладает каждый, кто когда-либо был студентом. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка подняла глаза и покраснела, застигнутая врасплох. «А она красивая!» – подумал Николай, словно оцарапанный ее узкими пугливыми зрачками.
– Рекомендуется также класть под подушку конспект лекции, – дружелюбно сказал он, – и попросить подругу обругать перед экзаменом.
Смущение ее тотчас исчезло.
– У меня есть другое средство, – ледяным тоном ответила она.
– Какое?
– Пересесть туда, где мне не мешают.
– Тоже неплохо, – согласился Николай.
Ничто не могло сейчас испортить его добродушного настроения.
– Но вы не трудитесь, я ухожу сам.
Сдав журнал, он обернулся в дверях и поймал ее пристальный, слегка удивленный взгляд. Внизу он позвонил из автомата в институт.
– Сеня, – сказал он, – кажется, все в порядке. Через две недели я разделаюсь с этой бодягой.
Дав Песецкому и Анне Тимофеевне ознакомиться с отпечатанным переводом статьи Харкера, Николай собрал свою бригаду. Пришел Арсентьев, сел в стороне и словом не обмолвился, пока Николай читал ТТЗ – тактико-техническое задание, распределял обязанности, намечал план работы.
Юра полюбопытствовал – что за машина Ильичева?
По лицам остальных Николай понял, что этот вопрос интересует всех. Он оглянулся на Арсентьева.
– Я не знаю, – сухо ответил Арсентьев, – и не представляю, какое это может иметь значение. Все необходимые сведения даны в ТТЗ.
Он был неправ, не следовало так отвечать. Его равнодушие заранее окрашивало их будущую работу скукой. Это было все равно, как если бы заставить архитектора проектировать дом и ничего не сказать о том, где, в каком городе:, на какой улице дом этот будет построен и кто в нем будет жить. Арсентьев требовал одного! – скорее закончить работу. Скорее – не для Ильичева, а для того, чтобы вернуться к оставленным темам. Николай не стал возражать.
В конце концов, он, Николай, тоже хотел одного – поскорее развязаться с этим поручением.
Первое затруднение встретила Анна Тимофеевна. Характеристика американских ламп отличалась от отечественных, поправки требовали пересчета, Вслед за Анной Тимофеевной Николай, изучая принципиальную схему, натолкнулся на отсутствие некоторых данных. Вначале он не придал этому значения, считая, что их удастся легко подобрать опытным путем. Он приступил к сборке электрической части, и вот тогда-то оказалось, что безобидные на первый взгляд пропуски создавали на каждом шагу неразрешимые уравнения.
– Ничего, – сказал Николай приунывшей было Анне Тимофеевне, – не боги горшки обжигают!
Кропотливо подставляя всевозможные варианты, они перебрали каждый узел и определили, одну за другой, величины недостающих элементов. Наконец собрали электрическую схему и стали снимать характеристики. Ни одна из них не соответствовала характеристикам, приведенным в статье Харкера. Можно было подумать, что американцы опубликовали результаты работы одного прибора, а в схеме привели данные от другого, предназначенного для значительно меньших скоростей.
– Будем рассчитывать заново, – ожесточенно заявил Николай.
Только у Песецкого, занимавшегося механической частью, дела шли успешно. Его воодушевляла сложность конструкции, здесь было над чем поработать. Он носился из чертежной в светокопировальную, оттуда в опытные мастерские, на склад, перезванивался с самыми неожиданными учреждениями. Институт жиров, оказывается, подбирал ему специальную смазку, а на заводе «Русские самоцветы» вытачивали какой-то особенной формы агатовый подпятник.
Никто не представлял, каким образом Михаил Иванович умудрялся быть в курсе всех дел, разногласий, неполадок, творившихся в институте, в лабораториях, отделах, мастерских, общежитиях, гараже и бухгалтерии; помнить по имени и отчеству сотни людей – чертежников, лаборантов, механиков, вахтеров, консультантов, счетоводов, знать их достоинства и слабости, вникать в самую суть той или иной «застрявшей темы» и зачастую незаметно подсказывать ее решение. Многие догадывались, что большую роль тут играет Марков, парторг института. Неразговорчивый, всегда внимательный, он невольно притягивал к себе какой-то душевной свежестью, непосредственностью. Отвечать на простой вопрос Маркова: «Как же вы себе представляете, чем это помогает партии?» считалось более тяжелым, чем получить «равное» от Михаила Ивановича.
Очевидно, Марков придавал особое значение новому заказу, потому что не проходило дня, чтобы он не наведывался в лабораторию.
Узнав от Николая, что Арсентьев предложил воспользоваться американским прототипом, Марков со свойственной ему откровенностью высказал свое недовольство. Николая больше всего задевало то, из чего складывалось это недовольство, – чувство оскорбленного достоинства и какое-то брезгливое отвращение.
Николай пытался объяснить Маркову, что для машин с малыми скоростями у нас перешли на гидравлические регуляторы – более простые и надежные. В Америке для того же типа машин остались попрежнему электрические регуляторы. Фирме «Сперфи» невыгодно перестраивать производство: она скупила патенты гидравлических систем и держит их под спудом. Создание машины Ильичева – машины неслыханных доселе скоростей – потребовало электрической системы регулирования. Регулятор, подобный харкеровсвому, оказался тут вполне уместным!.
– Вполне? – недоверчиво переспросил Марков.
Николай смутился.
– Если говорить откровенно, то вполне только для данного ТТЗ, именно для этой машины Ильичева; большие скорости вряд ли из него удастся выжать. Да и то приходится перекраивать и перелицовывать его, как старый костюм с чужого плеча. Но Леонид Сергеевич уверяет, что все же это самый короткий и верный путь, чтобы справиться с заданием к сроку…
Марков слушал внимательно, но хуже всего было то, что с каждой фразой в нем гаснул прежний интерес к новому заказу, к их разговору и к самому Николаю.
– Так-то так, и все же что-то фальшивое, скользкое, не наше таится на этом пути, – сказал он, морщась от трудности выразить словами, от досады на непонятливость Николая. – Не лежит у меня душа… От этого выбора должно быть противно физически – как взять, например, жеваный кусок из чужого рта. Ведь у вас есть свои зубы. Да ведь и скорость, – вопрос о скорости. Прошли те времена, когда для нас слово «догнать» было первоочередным… – Он усмехнулся и задумался.
– Что же вы предлагаете? – прервал его Николай, видимо нервничая.
– Поезжайте на завод к Ильичеву. Проверьте там еще раз среди коллектива свое решение. И главное, Николай Савельевич, не заслоняйтесь от самого себя формальной правотой.
Он досадливо перелистал перевод харкеровской статьи и добавил с обидным разочарованием:
– А я, признаться, надеялся, что ваша работа послужит творческим толчком для кое-кого в институте. Ведь даже я, грешный, завидовал вам, – облечь свои теоретические выкладки в прибор, проверить их, вылезть из кабинета, из института на завод, поставить на машину… Учтите только одно: этот ваш американец вложил в свой прибор столько, сколько ему обещали заплатить за него долларов, и ни на цент больше. Они не знают, что значит наслаждаться творчеством. Сколько мне ни приходилось сталкиваться с их техникой, она оказывалась весьма ограниченной, бьющей на внешний эффект. Мой совет – будьте осторожны, отнеситесь к вашему прототипу по возможности критичнее.
– Честное слово, он прав! – воскликнул Песецкий после ухода Маркова. – В его рассуждениях есть что-то… – Он не договорил и только выразительно прищелкнул пальцами.
– Что-то, что-то! – передразнил Николай. – На машину не приболтишь «что-то».
Песецкий неопределенно улыбнулся и промолчал.
Семен Родин заглядывал к ним по нескольку раз в день, жаловался на свое одиночество, огорчался их неудачами и даже пробовал было подсесть к Анне Тимофеевне помочь ей в расчетах, но Николай прогнал его. Всеми своими помыслами Николай был устремлен к их прежней теме. Он не мог позволить Семену тратить время. Он мечтал об одном – поскорее расправиться с проклятым регулятором Харкера и вернуться к Семену. Чтобы не отвлекаться, он даже запретил Семену держать себя в курсе их общих дел.
Приятной неожиданностью для Николая и Анны Тимофеевны явилось досрочное окончание работы над механической частью прибора. Песецкий, в сопровождении Юры, торжественно пригласил их осмотреть множество мелких, незаметных на первый взгляд усовершенствований, внесенных им в американский образец.
– Мистеру Харкеру не снилось, что его колымага может превратиться в фешенебельный лимузин, – хвастливо заявил Юра, обожавший изысканные и редкие слова.
Николай, не желая обижать Песецкого, вместе с Анной Тимофеевной восторгался изящной отделкой механизма. На самом деле его радовало только то, что с механикой кончено и скоро он вернется к Семену.
Он работал безустали. Он, как бегун, набирал скорость перед финишем, готовясь к последнему рывку у ленточки.
Первые же испытания показали, что регулятор отказывал при резких изменениях скорости. Зайчик на матовом экране осциллографа судорожно метался вверх и вниз, и бесполезно было ждать, когда он успокоится. При тяжелых режимах схема обнаруживала какой-то органический порок. Арсентьев предложил проверить кинематику.
Песецкий клятвенно заверял всех в безупречном качестве своего изделия, но Николай заставил его разобрать и опробовать отдельно каждый узел.
Сам он с Анной Тимофеевной снова засел за проверку расчетов. Они оставались до позднего вечера, требуя друг от друга вывода каждой формулы, докапывались до родословной каждого коэфициента, подозревая в неточности машинистку, таблицы, даже арифмометр. Когда в глазах начинало рябить от цифр и знаков, Николай выходил в полутемный коридор, шагал взад и вперед, клял мистера Харкера и свою судьбу, операционное исчисление и наступающую ночь.
Анна Тимофеевна звонила домой и беспокойно допытывалась у детей: сыты ли они, все ли благополучно.
Поиски, однако, ни к чему не привели. Теряя всякую систему в работе, Николай начал метаться от одного предположения к другому. Самоуверенность Юры исчезла, он перестал балагурить, затих и издали опасливо обходил Люду, не упускавшую случая справиться у него о лимузине.
Однажды, истинно женским чутьем угадав, что Корсаков вот-вот готов опустить руки, Анна Тимофеевна рискнула:
– Николай Савельевич, в схеме чего-то недостает, – мягко сказала она. – Чтобы поднять кривую, надо ввести какой-то добавочный элемент – трансформатор, реле – или увеличить обороты, словом – что-то изменить.
Николай сам давно уже пришел к такому заключению, но прятал его от себя. Он ответил, что в схеме нигде не указано такое приспособление.
– Оно должно быть, – настаивала Анна Тимофеевна.
Тогда он не выдержал.
– Хорошо, мы его введем. А вы подумали, что в этом случае может измениться все! Одно потянется за другим, и все труды наши пойдут насмарку! Прикажете все начинать сызнова?
Анна Тимофеевна сжала виски ладонями.
– Это ужасно, – тихо сказала она, – я не привыкла так работать. Мы сами превратились в арифмометры, в какие-то шаблоны.
Николай осторожно положил ей руку на плечо.
– Вы знаете так же, как и я, что многие приборы мы выпускаем лучше, чем мистеры Харкеры. К несчастью, в этом случае мы пошли по харкеровским следам. Что ж, значит, нужно шагать до конца, и вдвое, втрое быстрее, будь он неладен.
Арсентьев, слишком далекий от практических вопросов, помочь им ничем не мог. Миновал день, другой, неделя, а они топтались на том же месте.
Убедившись, что они уперлись в тупик, Николай решил обратиться к старшему консультанту института, профессору Попову.
Весна в городе начинается с черного цвета. Зима отступает в тень переулков, за решетки садов, выглядывая оттуда ноздреватыми, грязными горами снега, но армия дворников лопатами, скребками, ломами продолжает гнать ее из города, сбрасывает с крыш в каналы, вывозит на пустыри, на окраины, за заставы. Мокрый асфальт блестит, словно начищенный ваксой. Булыжная мостовая, отдохнув за зиму под толстой коркой льда, весело подбрасывает тарахтящие грузовики. Ошалелые от солнца и тепла воробьи лихо скачут между мокрыми, черными ветвями деревьев.
Солнце слепило Николаю глаза. Он расстегнул пальто, размотал шарф, подставляя лицо и шею под первую нежную теплынь. Он шел по Лесному проспекту, завидуя простому и ясному труду дворников, вагоновожатых, милиционеров – всех тех, кто имел возможность первыми встречать весну на пороге города, не терзаясь загадками мистера Харкера и не тоскуя о любимой работе. И так хорошо было на улице, что, приближаясь к дому профессора, он нее замедлял и замедлял шаг, – жаль было расставаться с солнцем.
Дружба Николая с профессором началась еще со студенческой поры. Александр Константинович Попов читал курс лекций по основной специальности; очень скоро он обратил внимание на способности студента Корсакова. За четверть века своей научной работы Александр Константинович подготовил сотни инженеров; многие переписывались и встречались с ним и по сей день, приезжали за советами, защищали диссертации, преподавали на его кафедре и в соседних институтах; у него создалась своя школа, как он называл шутя, – «поповичей». Однако с немногими из них складывались у Александра Константиновича такие дружеские отношения, как с Корсаковым. Коренастый застенчивый крепыш привлекал его неунывающим упорством и дерзкой пытливостью суждений.
Война не прервала их дружбы. С фронта Николай аккуратно писал Александру Константиновичу коротенькие письма, а из Бессарабии отправил ему несколько бутылок вина, коробку табаку и долго мучился – не обидится ли старик?
По возвращении в Ленинград он нашел Александра Константиновича постаревшим: глубокие залысины убегали под самое темя, морщины изъели широкий лоб; лишь фигура его сохраняла прежнюю стройность, особенно заметную и приятную у стариков. Когда они обнялись, тот же свежий запах одеколона и крепкого трубочного табака исходил от его загорелой кожи.
К желанию Николая работать у Арсентьева Попов отнесся неодобрительно:
– Леонид Сергеевич – любитель занятий весьма отвлеченных, да и почтителен к тому же не по летам.
Александр Константинович предложил поступить в аспирантуру, но Николай отказался. За годы войны он истосковался по работе, почти физически ощущал нетерпеливый зуд в ладонях. Александр Константинович понял его и не стал настаивать.
Дверь отворила Мария Степановна, домашняя работница Попова, строгая чопорная старуха. Когда Николай увиделся с ней после войны, они, стоя в передней, долго жали друг другу руки, и Мария Степановна не удержалась – всхлипнула; однако стоило Николаю направиться в кабинет Александра Константиновича, она остановила его:
– Молодой человек, – с такими ногами? – и, поджав губы, следила за тем, как смущенный Николай, мгновенно опять превратившийся в студента, вернулся и вытер о половичок подошвы. Сегодня он вспомнил об этом, когда было уже поздно.
– Молодой человек, – начала Мария Степановна, и Николай, съежившись, попятился к половичку.
– Александр Константинович на кухне, – сказала она, удостоверившись, что следов на паркете не будет.
– На кухне?
– Лыжи увязывает, никому не доверяет.
Николай прошел на кухню.
Александр Константинович стоял у плиты в женском переднике и тряпкой смазывал лыжи.
– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал он. – Рук не подаю, – грязные. Вы на лыжах ходите?
– После войны ни разу.
– Ну конечно, вы же заняты! Нет, вы серьезно считаете, что у вас нет времени для спорта?
– Нехватает, – неосторожно признался Николай.
Александр Константинович отбросил тряпку и подступил к Николаю вплотную:
– Профессор Осипов, один из крупнейших математиков Союза, – мастер лыжного спорта, превосходный альпинист. Академик Лукин – капитан яхты. Известно вам это? Кандидат технических наук Ботвинник – чемпион мира по шахматам.
– Ну, я думаю, что наоборот: чемпион мира Ботвинник – кандидат технических наук, – попробовал вывернуться Николай.
– Имейте в виду: в следующую зиму вытащу на лыжи. Нехватает времени! Да ваш коэфициент полезного действия пятнадцать-двадцать процентов! Спрессуйте ваш рабочий день и увидите, какие там резервы времени. Ну, ладно, – остановил он сам себя подобревшим голосом, – это тема следующей лекции. Рассказывайте, что у вас слышно.
