Текст книги "Пугалки для барышень. Не для хороших девочек"
Автор книги: Даниэлла Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Ее нашли рано утром, после той памятной вечеринки, она лежала лицом вниз на клумбе с анютиными глазками в двух кварталах от дома Генри. Впоследствии хозяева клумбы много раз рассказывали маме Жюстины о том, как все произошло.
– Я сказала, не надо ее трогать, – раз за разом принималась излагать свою версию событий женщина. – Я сказала мужу, что она точно на игле. Мне показалось, что она наркоманка, вы понимаете? Но он меня не послушал.
– Я подумал, что уже поздно, – вступал в разговор мужчина. – Когда я потрогал ее за плечо, она была застывшая и холодная. Я ее перевернул и увидел, что она твердая, как доска.
– И тогда я как следует рассмотрела ее платье, – продолжала женщина. – И сразу поняла, что это от-кутюр.
И теперь, два года спустя, Жюстина остается в той же позе: обе руки согнуты под прямым углом, ладони сложены лодочкой. Но врачи по-прежнему безапелляционно утверждают, что это был инсульт. Они просто игнорируют все, что противоречит их диагнозу. А как быть с почти синтетической текстурой волос Жюстины, которые вообще перестали расти? И еще одно обстоятельство не поддается объяснению: нога у нее стала на два размера меньше, чем была, когда она уходила из дома. А стопы у нее выгнуты таким образом, словно она стоит на цыпочках. И пальцы ног так плотно прижаты друг к другу, будто их тисками сдавили туфли на высоком каблуке.
Искусство
Эдем
В первый же день Ева принялась за дело. Ну, вообще-то на самом деле это был не совсем первый день. Прошло четыре с половиной недели с тех пор, как они с Адамом переехали, но это время не пропало даром. Она заслужила небольшую передышку, да и вещи в новом доме сами собой не распакуются. Но теперь, когда она чувствует, что наконец отдохнула, и когда все расставлено по своим местам, кажется, можно начинать.
Но сначала нужно позавтракать. Нельзя ведь приступать к делу на пустой желудок. А раз сегодня такой знаменательный день, она уверена, что и завтрак тоже должен быть торжественным. Среди прощальных подарков от девочек из ее офиса был фартук с фотографией статуи «Давида» Микеланджело. Она надела фартук, сожалея, что подруги не могут сейчас увидеть, как она шагает через двор в резиновых сапогах, чтобы взять яичко из-под одной из собственных курочек. Она пожарила блины, полила их кленовым сиропом, положила сверху ломтики банана и взяла тарелку с собой на веранду.
Именно здесь Ева влюбилась в этот дом. Агент по продаже недвижимости, молодая женщина с каштановыми волосами, которая, похоже, сидела на успокоительных таблетках, вывела их на веранду, чтобы продемонстрировать открывающийся с нее вид.
– Настоящий рай, – вздохнула она, сдвинув на лоб очки в черепаховой оправе и жестом гида обвела сельский пейзаж.
С одной стороны в поле среди яблоневых пней паслись стреноженные кони, а с другой – виднелся старый сад, где узловатые фруктовые деревья засыпали землю под собой экономически бесполезными плодами. Но Еве этот старый, крашенный в зеленую краску фермерский домик с облупленными стенами, расположенный в долине километрах в двадцати от города, и в правду показался раем. Ей сразу понравились плети вьюнка вдоль дороги и слегка покосившийся почтовый ящик в развилке старого персикового дерева.
Мебель в комнатах была старомодной и громоздкой. Линолеум в крупную клетку топорщился по углам. Люстры и бра показались Еве слишком нелепыми и массивными для такого домика. Но стоит им продать городскую квартиру, и они сразу же смогут купить этот дом, и еще останется достаточно денег, чтобы приобрести хорошую машину для Адама, так что добираться до города будет совсем нетрудно.
По утрам, когда он приносил Еве в спальню чашку чаю, перед тем как уйти на работу, было еще темно.
– Значит, сегодня великий день? – спросил он ее в то памятное первое утро, целуя в щеку.
– Да, сегодня. Сегодня я начинаю.
Ева доела блинчики и помыла посуду. В ванной комнате побрила ноги, отметив, что ногти на них опять отросли. После душа подстригла их щипчиками. Потом пилочкой придала им красивую форму. А раз уж она привела ногти в порядок, глупо было бы не покрыть их лаком. Так она и сделала: это был оттенок «Роза Мадера» – точно так же назывался номер двадцать один в ее наборе акварельных карандашей «Дервент». «Роза Мадера! Напоминает псевдоним какой-нибудь циркачки…» – думала Ева, нанося второй слой лака. Она высушила ногти и улыбнулась, когда поняла, что именно сейчас наконец-то начала! Никто не сможет сказать, что сегодня она ничего не нарисовала.
На второй день пребывания Ева решила начать по-настоящему. Но что надеть? Все знают, что нет смысла записываться в спортклуб, не купив перед этим комплекта спортивных костюмов из лайкры; невозможно заниматься верховой ездой без бриджей и стильной охотничьей шляпки; а балету не научишься без пуантов и пачки. Ева понимала, что она не сможет серьезно и официально начать свою карьеру художницы, пока не оденется в соответствующем стиле.
Она раздала все свои деловые костюмы, чтобы не было искушения вернуться в офис: в ее гардеробе остались только джинсы, свитера и вечерние платья. Раньше, когда живопись была для нее всего лишь хобби и она баловалась красками на террасе их городской квартиры по выходным, она надевала старые футболки Адама и спортивные брюки. Теперь все иначе, так дело не пойдет.
Ближайший городок находился в часе езды по извилистой дороге. Он утратил былую славу лет десять назад, когда здешнее садоводство постиг яблочный кризис. Но жизнь еще теплилась в нем благодаря хиппи, которые раза два в неделю спускались из своих хижин на холмах. В городке не было ни банков, ни почты, зато имелись кафе, где можно было выпить неплохого чаю, и магазинчик секонд-хенд. Ева рассчитывала вернуться домой не позднее чем через полтора часа.
– Среда сегодня, – сказал Еве некто волосатый, проходя мимо закрытой двери секонд-хенда.
– Простите?
– Среда.
– И что?
– По средам открывается только в два.
Ева посмотрела на часы. Было двенадцать.
– Ах, в два? Спасибо.
Ева сидела в кафе на бугристом кожаном диване, разглядывая синие бархатные занавески, оказавшиеся в непосредственной близости. Пила чай, читала старые журналы «Гармония» и время от времени поглядывала на дверь секонд-хенда. Впрочем, время не было потрачено зря. Ей в голову пришло немало критических мыслей по поводу абстрактных картин на стенах кафе: их обозрение вполне можно было засчитать как искусствоведческую практику.
Секонд-хенд открылся после двух. В нем пахло грязной синтетической одеждой, плесенью и стельками. Но в углу, на вешалке, Ева нашла именно то, что искала. Это была настоящая блуза художника: полосатая, без ворота, ткань на краях манжет была заношена. Кто-то уже писал в ней картины. Наверняка ее выбросили из-за пятен засохшей краски. Краска была в основном теплых тонов – коричневая, красная и желтая: хороший признак, добрый знак, ведь это любимые цвета Евы. Обычно она избегала фиолетового цвета и темных, агрессивных оттенков синего.
Дома, перед зеркалом ванной, Ева примерила свои покупки. Она полюбовалась тем, как рубашка спадает с плеч, но живописно оттеняет форму груди. Деревянная ручка тонкой кисти воткнута в волосы, как раз над конским хвостом, который Ева завязала пурпурным шарфом, найденным в корзине рядом с кассой секонд-хенда. Темно-синие свободные брюки, поношенные кожаные сабо. Ева была довольна. Ее холст девственно чист, Артур вернется домой через полчаса, но она выглядит как настоящий художник, и это неплохое начало.
На третий день Ева проспала. Когда она проснулась, на электронных часах мигали цифры 10:37, и она поняла, что придется обойтись без завтрака. Она вытащила мольберт через узкую дверь кухни на веранду и разложила все свои краски и кисти на удобном широком подоконнике. Так она себе и представляла свой первый раз,когда впервые появилась на этой веранде: она пишет картину, а куры бодро кудахчут на лужайке перед верандой. Но уже через несколько минут Ева поняла, что в полосатой блузе художника ей будет холодно.
Ева втащила мольберт обратно в дом и поставила его в гостиной, рядом с окном, которое выходило на сад и далекие холмы. Конечно, она не собиралась лишь разглядывать этот вид. Но если ей захочется на минутку прерваться, можно будет оглянуться на умиротворяющий пейзаж за плечами. Приятный естественный свет падал из окна на холст, который она водрузила на мольберт, и на стол, на котором она собиралась разложить предметы натюрморта.
Ева обдумывала композицию уже несколько недель, постепенно собирая все ее составные части в единое целое. Для фона подойдет квадрат шоколадного бархата, задрапированный так, чтобы мягкие складки не отвлекали взгляда от центра картины. Чуть левее от центра на фоне драпировки – оловянный кувшин, тусклый и пузатый, как атомная бомба. Рядом с кувшином на столе – фрукты. Три яблока, первое – розовато-красное крупное «фудзи», сочное и круглое, как японский праздничный фонарик, второе – золотистое и сужающееся к низу, словно клык. Третье послужит объединяющим звеном между первыми двумя, оно подчеркнет их единство своими красными, оранжевыми и зелеными полосками. Крепкое, приземистое яблоко сорта пепин оранжевый, с глубокой ямкой вместо хвостика, было уже подобрано с земли в соседнем саду. Одинокая грушка будет стоять хвостиком вверх слева, на почтительном расстоянии от кувшина и яблочного семейства. Но как только Ева собрала натюрморт точно в таком порядке, в каком себе представляла, она сразу увидела, что с грушей дело не ладится.
Груша никуда не годилась. Это была гладкая, смуглая, слегка кособокая груша. В сравнении с яркими яблоками она выглядела плоской и безжизненной. Коричневое на коричневом просто-напросто не смотрится. Очевидно, нужна зеленая груша. Свежая груша. Бугристая груша. Такая, которая сможет постоять за себя, – с яркой восковой прозрачности кожицей, с шишками, напоминающие упругие ягодицы и груди, выросшие в самых неожиданных местах. Ева покосилась на часы. До города и обратно она доберется за полтора часа. Максимум. За два часа, если она на скорую руку пообедает, если уж все равно туда собралась.
Вернувшись домой, Ева выбрала самую зеленую и бугристую грушу из килограммового пакета и поставила ее в нескольких дюймах от кувшина. Она отошла к своему мольберту с натянутым холстом. Чистым холстом. Окинула взглядом натюрморт в середине столешницы. Цвета гармонировали друг с другом, композиция была полностью уравновешена. Все сделано абсолютно правильно. Было ровно пять часов вечера.
На четвертый день Ева снова села за мольберт. Потом встала и походила по комнате. Опять села за мольберт. Встала и заварила себе чашку чая. Травяного чая. Снова села за мольберт. Вздохнула. Взгляд ее упал на жестяную коробку с акварельными карандашами «Дервент». Прошло несколько месяцев с тех пор, как она брала их в руки в последний раз. Когда она открыла коробку и вытащила верхний ярус, сразу бросилось в глаза, что карандаши разложены не по порядку. Она выложила их на стол рядом с натюрмортом и рассортировала по номерам, так что вместо случайного сочетания оттенков они образовали гармоничную радугу. Некоторые карандаши, например номер шестьдесят два жженая сиенаи номер пятьдесят шесть сырая амбра,уменьшились вдвое. Другие, такие как номер тридцать семь восточный голубойи номер двадцать три императорский фиолетовый,– были длинные, как новенькие. Но даже среди почти не использованных карандашей некоторые почти затупились. Поэтому она взяла точилку и начала. С номера первого – желтого цинкового.
Она уже принялась за номер сорок один нефритовый зеленый,когда услышала, как к дому подъехала машина. В окно было видно, как у ворот остановился старый-престарый маленький красный автомобильчик с вмятиной на передней двери со стороны водителя. Это был автомобиль ее подруги Рози…
Да, это была я, в ту пятницу мне пришлось сделать трудный выбор, и я предпочла лекции по этике СМИ поездку за город. Она смотрела, как я выбираюсь через дверь со стороны пассажирского сиденья, а потом вытаскиваю плетеную корзину для пикника, под клетчатой крышкой которой притаились две бутылки дешевого вина с заднего сиденья.
– Рози… – начала она.
– Не смотри на меня так. Ты ведь можешь сделать перерыв на обед.
– Обед?
– Ева, сейчас полвторого.
Ева взяла корзину, внесла ее в дом и поставила на стол, пытаясь заслонить собой кучу стружек без одной трети всех цветов радуги. Не тут-то было.
– Я, э-э-э… – промямлила Ева, пытаясь изобрести оправдание.
– О господи! Неужели все так плохо?
На пятый день Ева полностью разочаровалась в оранжевом пепине. Она хотела, как это представлялось ей в мечтах, чтобы это место на ее картине занимало такое сияющее яблоко, которое Лукас Кранах Старший изобразил на древе над рыжими головами своих Адама и Евы.
Картина Кранаха стояла у Евы перед глазами почти во всех деталях. Она помнила рыхлое тело Евы, бугристое, как ее груша. Она видела, как Адам озадаченно чешет в затылке, представляла целый зоопарк спокойных зверей у его ног и похожую на зеркальное отражение буквы S змею возле ствола дерева. Но хотя она помнила, что яблоки сияли в листве, как звезды, помнила их роскошные золотые и красновато-оранжевые оттенки, ей никак не удавалось вспомнить, были на них полоски или нет. Внутренним взором она перескакивала с одного варианты на другой. Полосатые яблоки, одноцветные яблоки, полосатые яблоки, одноцветные яблоки. Полосатые. Одноцветные. Какой вариант был настоящим, а какой придуманным, понять не удавалось.
Ева знала, что где-то в книжном шкафу у нее есть репродукция. В одном из дорогих томов по истории искусств, которые она, не удержавшись, купила в книжном рядом со своей бывшей работой, точно была репродукция Кранаха, которая даст ответ на загадку и решит судьбу оранжевого пепина.
Ева вынимала с полки книгу за книгой, просматривая оглавления. Дега, Констебль, Сезанн, Шагал… Не веря своим глазам, она внимательно пролистала каждую книжку, страницу за страницей. К обеду Адам вернулся из сарая домой и застал ее, безутешную, посреди моря раскрытых книг.
– Ну, ладно тебе, Эви, – сказал он. – Отдохни немного.
На шестой день было воскресенье, и это была уважительная причина.
На седьмой день, ближе к полудню, Ева почти закончила свою миссию. Она дошла до номера шестьдесят шесть – шоколадный цвет.Вообще-то она не собиралась заниматься карандашами. Она даже запретила себе их точить. Но потом поняла, что если заточит все карандаши от первого до последнего, это будет доказательством того, что она вообще в состоянии что-то закончить. А как только она покончит с карандашами, то сможет начать писать маслом.
Когда Ева услышала стук в дверь, она решила не открывать. Кто бы ни пришел, пускай проваливает. Она взяла карандаш номер шестьдесят семь жженая костьи вставила его в точилку. И тут за окном показалось чье-то лицо. У мужчины были растрепанные ветром волосы и клетчатый шарф, обмотанный вокруг шеи. Он уже поднял было сжатую в кулак руку, руку, чтобы постучать в окно, но вдруг разжал пальцы и с игривой улыбкой помахал ей. Ева открыла дверь только для того, чтобы выйти и раздраженно крикнуть ему:
– Кто вы такой, черт подери?
Он потупился с виноватым видом:
– Прошу меня извинить…
– Если бы я хотела с вами говорить, я бы открыла дверь. А теперь проваливайте.
Мужчина, казалось, не заметил ее недовольства. Он приветливо улыбался и кивал якобы в знак согласия. Ева заметила, что у него большой рот с крепкими белыми зубами, козлиная бородка и нос, который можно было сравнить с… Хм, как бы поточнее описать его нос?
Слово Рози Литтл
Проблемы носоописания
Для меня не составляет труда притвориться настоящим писателем, назвав это приспособление орлиным носом,но тогда я навеки заточила бы его владельца в бумажные кандалы художественной литературы. Ведь глупо было бы с моей стороны ожидать, что вы поверите в реальность его существования, если бы мне удалось прилепить посреди его физиономии такой вот банальный литературный штамп? Настоящий нос состоит из плоти, кости и хрящей. Он и правда может выглядеть орлиным в профиль, но, как ни странно, факт остается фактом, так его называют только те, кто создает себе писательскую репутацию с помощью ручки или клавиатуры компа.
Не могу объяснить, что за магнит так сильно притягивает друг к другу слова орлиныйи нос, когда писатель рассказывает о чьем-то лице. Но мне говорили, что во французском языке две половинки nez aquilin расстаются так редко, что встретить какое-нибудь другое слово под руку с aquiline все равно что стать свидетелем супружеской измены. Похоже, весьма очевидное и уже вошедшее в поговорку лингвистическое явление – ограниченная юрисдикция прилагательного орлиный– всегда наблюдается в литературном описании органа обоняния.
Среди великих орлиных носов в истории литературы мы встречаем нос графа Дракулы работы Брэма Стокера (и по меньшей мере двух его вампирических собратьев), нос доктора Гарри Джоя от Питера Кэри (только ли доктора?). Еще можно поискать такие носы в «Тете Юлии и Сценаристе» Марио Варгаса Ллосы, и у господина Реналя, мэра Верьер в «Красном и черном» Стендаля. Антон Чехов тоже любил орлиные носы: он наделил ими одного врача и одного профессора, которые засветились в его рассказах. У Джорджа Элиота предположительно тоже был орлино-назальный комплекс, ведь писательница, творившая под этим псевдонимом, упомянула по крайней мере один такой нос в главе двадцать один «Адама Вида», второй в главе пятьдесят восьмой «Миддмарча», а третий в главе седьмой «Мельницы на Флоссе». Конечно, можно продолжать эту игру до бесконечности, но боюсь вам наскучить. Лучше я докажу свою гипотезу, предложив вам написать прямо здесь, на полях, имена пятерых литературных героев с орлиными носами, которые встретятся на вашем читательском пути. Держу пари, что этот список будет закончен очень скоро.
Но как же на самом деле выглядит орлиный нос? Я, само собой, прочла множество описаний и представила себе кучу таких носов, прежде чем решила капитально, раз и навсегда покончить с этим вопросом. У меня это слово вызывает ассоциации с чем-то водянистым: представляю себе этакий длинный, тонкий нос, с кончика которого в самый неудачный момент срывается большая капля. Но на самом деле, я это поняла совсем недавно, речь идет о носе, изогнутом, как клюв орла. Он является, как утверждают некоторые психологи-физиономисты, свидетельством сильной воли, независимости характера и даже гарантией процветания его носителя в зрелом возрасте.
Ева устала ждать, когда орлиныйнос выполнит ее рекомендацию.
– Ну, так вы уходите?
– Да-да…
– Но вы же не уходите!
– В самом деле. Понимаете, я вам кое-что принес.
Тут Ева обратила внимание на автомобиль с откидным верхом, оставленный рядом с ее почтовым ящиком под персиковым деревом, и подумала, что эта тачка совсем не похожа на машину для доставки почтовых отправлений.
– Вы торговец?
– Можно войти? Здешняя зима такая холодная.
– Так вы все-таки торговец…
– Да, торговец. Не очень красивое слово, согласен с вами.
– Точно. Спасибо, мне лично ничего не надо. У меня работа стоит. Так что, если не возражаете, – прощайте.
– Но у меня действительно есть кое-что именно для вас, – сказал он.
– Да что вы ко мне пристали? Убирайтесь отсюда. Вы что, не слышали!
– Значит, вы не хотите увидеть репродукцию Кранаха?
– Это что, шутка?
– Вы Ева?
– Вас кто-нибудь послал сюда, чтобы меня разыграть? Вы работаете вместе с Адамом? Может, вы с какой-нибудь радиостанции?
– Нет-нет, но ваши подозрения вполне обоснованны, ведь я действительно, судя по всему, попал в точку. Но это вовсе не розыгрыш. Это просто бросается в глаза, дорогая. Вы художница в яблоневом саду. Конечно, вам нужен Кранах. Разумеется, вы пишете яблони и яблоки. Мелкие красные яблоки со сладкой белоснежной мякотью, огромные зеленые шары сорта «Клео», карнавальные полоски оранжевого пепина. Да, особенно эти последние. Яблоки – ваше призвание. Чтобы это понять, вовсе не нужно быть гением.
– Ну давайте.
Он показал рукой на сгущавшиеся над домом тучи.
– Ну, хорошо, – сдалась Ева. – Но только на минутку. И покупать я ничего не стану, ладно? Это вы поняли?
– Вполне.
– Хорошо поняли?
– Absolument, – ответил он, протягивая Еве тисненую открытку.
История мирового искусства в семи элегантных томах в кожаном переплете цвета слоновой кости представляет собой идеальное приложение к изданию «Энциклопедия Атлантика». Вы интересуетесь конкретным художником? В «Энциклопедии Атлантика» вы найдете подробную информацию о жизни и времени, в котором жил этот человек, а также о его месте в истории. Но только «Мировое Искусство» может показать вам в цвете с помощью первоклассных иллюстраций те произведения, благодаря которым он завоевал себе место на страницах самой престижной энциклопедии в мире.
– Чушь, – произнес вдруг торговец.
– Простите?
– Ерунда, не так ли? Вот взять, например, меня. Лично я никогда не стал оскорблять вас такой низкопробной прозой.
Он веером разложил семь аккуратных на вид томов на столе Евы, словно сдавая карты.
– Загадайте картину, любую картину, – предложил он.
– Я хочу посмотреть только Кранаха.
– Прошу вас, загадайте любую картину. Любого художника. Любой эпохи. И я докажу вам, что любая картина, которую вы пожелаете увидеть своими глазами, найдется здесь, на этих страницах.
– Я уже сказала, что покупать ничего не собираюсь, вы напрасно теряете время.
– Времени у меня предостаточно. Подумайте. Дайте картине материализоваться перед вашим мысленным взором. И я покажу ее вам.
Она подумала о Кранахе.
– Ну что же вы. Это слишком легко. Я уже знаю, что вы хотите увидеть эту картину. Загадайте что-нибудь другое.
Она подумала об обнаженной Венере Урбинской Тициана, томно возлежащей на подушках, и сразу попыталась представить себе вместо нее Джоконду. Тициан слишком сексуален; торговец может понять этот вариант как фривольное предложение. И кстати, ему ни за что не угадать ее следующего фаворита – Леонардо да Винчи, хотя эта кандидатура напрашивается сама собой. Но обнаженная натура все время возникала у Евы перед глазами, отодвигая все остальное на второй план.
Торговец жестом волшебника взмахнул рукой над веером книг и выбрал один из томов. Страницы зашелестели, книга как бы сама собой открылась на нужном месте.
– О, Тициан. Великий был художник, не правда ли? Есть один чудесный лимерик, боюсь, не вполне пристойный:
Под шатром цвета «Роза Мадера»
возлежала, представьте, Венера.
Тициан не терялся, смелой кистью касался
обнаженной груди полусферы.
Торговец сдержанно улыбнулся.
– Неплохо, правда? – спросил он и, поскольку вдруг побледневшая Ева молчала, продолжил: – От всей души надеюсь, что не обидел вас.
Еве припомнились женихи и невесты на картинах Шагала, летящие по воздуху мимо плачущих канделябров, она вспомнила лицо Фриды Кало под оленьими рогами, яблоню Климта. И каждую из этих картин продавец показывал ей на страницах своих книг.
– Ну, как вам мои аргументы? Вы купите этот комплект, юная Ева? Ценное пополнение для библиотеки любого молодого художника. Так вы согласны?
– Я не художник. Это мой отец художник. А я просто точу карандаши.
– Не может быть. Я видел, какой вы поставили натюрморт. Именно с такой композиции разумно было бы начать работу. Позвольте взглянуть на полотно.
Продавец энциклопедий скользнул мимо нее к мольберту.
– Ах, понимаю, – сказал он, увидев нетронутый холст. – Может быть, я смогу помочь?
Он взял палитру и выдавил несколько ярких червячков краски на ее затертую поверхность. Протянул палитру Еве и сунул кисточку ей в руку.
– Пиши.
– Я не могу, это просто нелепо.
– Пиши!
– Я не могу вот так взять и начать.
– Пиши. Просто пиши то, что видишь.
Она встала перед мольбертом и занесла кисть над полотном:
– Не могу. Я ничего не могу.
– Я думаю, сейчас ты поймешь, что можешь.
И вдруг кисть как бы сама собой потянулась к палитре. И Ева начала писать. Вначале медленно, словно преодолевая сопротивление внезапно сгустившегося воздуха. Затем все быстрее… Теперь кисть металась между холстом и палитрой без малейшего участия Евы, выбирая, смешивая и накладывая краски. Это сама кисть водила ее рукой, легко и ловко касаясь холста, кладя безупречные мазки то одной, то другой краской. Так просто, так уверенно. На глазах у Евы оживали ее видения. Та умозрительная картина, которую она создала в своем воображении, начала удивительнейшим образом перескакивать с кончика кисти прямо на холст. Как только краска ложилась на него, она сразу же высыхала и была готова принять на себя следующий слой.
Кисть все время набирала скорость, широко и смело раскидывая все новые и новые мазки в направлении от центра картины к ее периметру. Яблоки на холсте налились и созрели. А краски продолжали сами собой ложиться на холст. Ева впала в экстаз: все писала, писала и писала. А потом вдруг, совершенно неожиданно для нее кисть остановилась, застыв в миллиметре от поверхности. Ева видела: еще один единственный мазок зеленой краской, и картина закончена. Но кисть уже не слушалась ее, хотя завершение работы казалось таким возможным и близким. Кисть колебалась над самым краем полотна. Это было невыносимо. У Евы просто не было сил терпеть, ей захотелось крикнуть изо всех сил: «Хватит, я больше не могу!»
– Cherie, сначала сделай вот что. Подпишись здесь.
Вместо кисти торговец сунул ей шариковую ручку: она торопливо поставила свою подпись, и тут же схватила кисть, которая торопливо нанесла последний, изящный мазок, легонько прикоснувшись к тонкому изогнутому листочку на картине. Только теперь Ева почувствовала, как сильно кружится у нее голова. Она начала проваливаться в темную пропасть. А потом только падала, и падала, и падала. И последнее, что увидела в надвигающейся тьме, была улыбка торговца, его огромные белые зубы и проворно мелькнувший между ними кончик раздвоенного языка.
– Au revoir, cherie, – сказал он, склоняясь над потерявшей сознание Евой.
Разметав вокруг себя перепачканные кармином, лиственно-зеленой и серно-желтой краской волосы, она уткнулась лицом в стол среди фруктов: почти все они остались на своих местах. Только бугристая груша повалилась на бок.
Когда Ева пришла в себя, продавец «Энциклопедии Атлантика» и других роскошных изданий уже покинул ее дом. Но картина – ее картина – осталась! Она была прекрасна. Это была самая лучшая картина из всех когда-либо ею написанных. На ней были изображены яблоки ее мечты, и это было поистине идеальное, безукоризненное полотно! За исключением одной мелкой детали: на спелой кожице крутого бока оранжевого пепина имелся изъян! Она перевела взгляд на послужившее натурой яблоко на столе: оно было целым и невредимым. Ева бросилась к холсту, всматриваясь в фактуру нарисованного ею плода. Приглядевшись, она увидела на полосатой кожуре яблока белый след в виде полумесяца. След от зубов, обнаживший кусок мягкой, сладкой плоти.
