Текст книги "Пугалки для барышень. Не для хороших девочек"
Автор книги: Даниэлла Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Предшественнику Кристины нравилось название операционный театр.Его не смущало, что занавес был зеленый, а не черный. У него было несколько медсестер, служивших одновременно и зрителями, и массовкой, и он играл сою роль, как в комедии, под звуки симфонии на «Радио Классика», с насмешливым видом дирижируя движениями кустистых бровей. Кристина предпочитала работать в сосредоточенной тишине; она понимала, что по сравнению с ним медсестры считают ее педантичной занудой.
В эту пятницу среди ассистентов был медбрат Люк Бойлз. Кристина физически ощущала его близость, когда сделала первый надрез, стоя за операционным столом.
– Это та, что с камнем? – спросила она.
«Никто не обвинит ее в том, что она не умеет глотать, – подумала она и тут же покраснела от стыда: – О боже, мне самое место в шоу Бенни Хилла».
Она вытащила сегмент похожей на веревку кишки и нащупала место закупорки. Затем сделала на трубчатой ткани небольшой надрез и выдавила из него твердый комочек. Сняв пальцами слой зеленовато-желтой желчи, она увидела на своей ладони кроваво-красное сердечко. На мгновение ей даже почудилось, что оно бьется.
– Это он, – сказал Люк. – Чисто сработано, доктор.
Кристина перевела на него взгляд и попыталась угадать выражение его лица по узкому прямоугольнику кожи между шапочкой и хирургической маской. Хоть и не наверняка, но с большой дозой уверенности можно было утверждать, что за толстым слоем марлевой повязки скрывается широкая ухмылка. Она снова покраснела, еще сильнее, чем раньше, когда он многозначительно ей подмигнул.
В какое-то мгновение ей захотелось подбросить этот камешек над телом пребывавшей под наркозом пациентки так, чтобы Люк поймал его на лету рукой в латексной перчатке. «С Днем святого Валентина», – скажет она беззаботно. Иронично. Всего-навсего медицинский юмор. Скрытый смысл этой шутки нетрудно опровергнуть.
И тут она снова представила стариковскую руку, ползущую по крепким ягодицам девушки. Вспомнила о Белоснежке в тюремной камере, которой теперь лишь собственные дрожащие пальцы могут напомнить о радостях, пережитых вместе с семью участниками любовных игр. И Кристина коротким взмахом руки показала Люку на металлический контейнер для образцов, который стоял на столике для хирургических инструментов с уже снятой желтой крышкой. Она старалась не смотреть ему в глаза, когда камень упал на дно контейнера с тихим звоном разочарования.
Утрата
Настоящая дочь
– У Кейт – меццо-сопрано, – говорит Фэй, – вообще-то я этому рада.
Раздаются звуки оперного вокала, и Тэмсин кажется, что они дополняют квартиру Фэй, словно часть обстановки: голосовые вибрации отражаются от деревянной мебели, стекая на светлый ковер, мягкий, словно шерсть новорожденного ягненка.
– Насколько я знаю, – продолжает Фэй, – у этих сопрано чаще бывают истерики, они склонны кривляться и важничать. По-моему, проводить столько времени на верхних регистрах вредно для душевного равновесия. А еще сопрано всегда блондинки.
Тэмсин приветливо улыбнулась. Сегодня первый день ее работы, но Фэй ей уже нравится. А вот к этой невидимой певице она, напротив, уже успела проникнуться необъяснимым предубеждением. Возможно, эта Кейт как раз из тех женщин, которые нагло пренебрегают своим дочерним долгом до самой развязки. И только нарушив все правила приличия, она в последний момент прилетит на самолете, вся в европейском от-кутюр и массивных темных очках, всего на пару дней, чтобы успеть сыграть свою главную роль в благородной трагедии похорон.
Скорее всего, она будет обращаться с сиделками своей матери как со служанками: посылать их на кухню за чаем или в ванную за бумажными носовыми платками. Тэмсин уже поняла, что Кейт наверняка относится к тем женщинам, которые заставляют ее особенно остро чувствовать, как по-детски наивно она выглядит со своими гладкими каштановыми волосами, собранными на затылке в простой хвостик.
Теперь, когда он распространился почти повсюду, уже не имеет значения, с чего он начался. Но когда Тэмсин в первый раз раздела Фэй, чтобы протереть ее губкой, она поняла, откуда это пошло. Под ночной рубашкой скрывалась совершенно плоская грудная клетка, напоминавшая тельце голого неоперившегося птенца. Тэмсин осторожно проводит губкой по неровным шрамам, будто извиняясь перед кожей за все, что ей довелось претерпеть.
– Знаешь, они были довольно красивые. Конечно, я этого не понимала, пока с ними не рассталась, – сказала Фэй, когда Тэмсин застегивала на ней чистую рубашку. – По крайней мере, они достались по наследству Кейт.
Тэмсин вынула ампулу морфина и взяла Фэй за руку: сплошные кости под тонкой оболочкой кожи. Укол в сгиб руки был профессионально точен: игла незаметно для Фэй проскальзывает в вену.
– Почти совсем не больно, – похвалила больная.
И Тэмсин слегка приподняла уголки губ в сдержанной улыбке.
– Да, тут нужно умение, – согласилась она.
После обеда Фэй спит, и опера звучит совсем тихо. Ее кровать теперь стоит в гостиной, там, где висят все принадлежащие ей картины. Остальные комнаты выглядят как после ограбления: на стенах кремового цвета виднеются крюки от полотен, оставивших после себя едва заметный след в виде более светлых прямоугольников. Теперь картины развешены по стенам гостиной так плотно, что между их рамками осталось всего по нескольку дюймов расстояния, так что вся эта галерея напоминает коллаж. Вскоре Тэмсин обнаружила, что уже их запомнила. Почти все. Она узнает фигуры и цвета, но не всегда помнит подробности композиции. Она долго смотрела на них и поняла, что это менее известные работы известных художников, возможно, эквивалент фотографий, снятых за несколько секунд до или через несколько секунд после основного события.
Тэмсин долго стояла перед портретом обнаженной женщины с грудью, похожей на две большие дыни. Художник изобразил ее у окна на фоне ультрамариновой синевы Сиднейского залива. В конце концов, она пришла к выводу, что у Фэй есть не только деньги, но и вкус. Тэмсин подумала, что работать здесь ей нравится. Как всегда, не известно, сколько это продлится, но оплата услуг была на этот раз выше, чем в большинстве предыдущих случаев. Если она станет регулярно откладывать часть заработка, в следующий раз ей будет легче протянуть без работы те несколько месяцев или недель, пока кто-то из ее очередных клиентов не начнет умирать по-настоящему, желательно в собственном роскошном доме.
Она не подала виду, что приятно поражена, когда племянник Фэй в ходе собеседования перед наймом на работу назвал ей свою цену. Впечатленный ее рекомендациями, он пригласил ее в эту комнату, чтобы познакомить с Фэй. И теперь ей припомнилось, как во время их разговора он ласково посматривал на завешенные картинами стены.
К вечеру Тэмсин предоставляет Фэй заботам ночной сиделки и едет домой на велосипеде. Есть короткая дорога, но она выбирает более длинную. Даже здесь, на дальнем конце выбранного ей кружного пути, она чувствует притяжение места, которое она всегда объезжает стороной. Оно превратилось в зияющую дыру на окраине города, водоворот оранжевых кирпичей, угрожающий засосать в себя сначала соседние здания, потом, по кругу, соседние кварталы, потом весь пригород, пока разрушение по спирали не дойдет до маленького деревянного домика, в котором Тэмсин живет с Майклом – уже не так счастливо, как раньше.
– У Кейт, – говорит Фэй, – волосы самого настоящего медного цвета. Честно говоря, от таких волос я и сама бы не отказалась.
Тэмсин представляет себе яркое лицо Кейт в обрамлении этих настоящих медных волос, длинных и слегка вьющихся. В ее воображении у Кейт квадратная, волевая нижняя челюсть оперной дивы с вечно вздернутым вверх подбородком. Для рекламных фотосессий она наверняка одевается в темно-зеленый бархат, и вырез платья на портрете привлекает внимание к полной, здоровой груди.
– Она чудесно пела Ценерентолу, когда была помоложе. Розина у нее тоже хорошо получается, но чем она прославилась, так это партией Орфея.
– Орфея?
– В опере «Орфей». Мужская роль. Эвридику поет сопрано.
– Конец трагический, я полагаю.
– Вообще-то Глюк ввел в действие бога любви Амура. Сжалившись над Орфеем, он в последнем акте воскрешает Эвридику.
– Как благородно с его стороны.
– Думаю, он считал, что по справедливости надо все закончить общим хором и несколькими обмороками, – говорит Фэй и вдруг заливается тихим смехом: – Хорошо сказано, надо бы запомнить.
Этот смех Тэмсин любит у Фэй больше всего. Казалось бы, такой веселый, девчоночий смех не может сочетаться с лицом старухи, но нет, он освещает каждую его морщинку. Когда Фэй хихикает, и Тэмсин не может удержаться от смеха. Она еще никогда не видела, чтобы человек приближался к смерти так бодро, как будто смерть – самое обычное дело, которое Фэй по привычке все время откладывает на потом.
В конце первой недели общения с Фэй Тэмсин, подсознательно увеличив радиус объезда, поехала домой по еще более длинному маршруту.
Новая дорога приводит ее в район на окраине города, где ей не доводилось бывать раньше, и она едет по короткой улице с кафе и магазинами, полными дорогих и не очень нужных вещей. Женщины, чем-то похожие на жен врачей, возвращаются в свои машины с большими букетами цветов.
Она с виноватым, робким видом останавливается перед витриной маленького магазинчика. Заглядывает внутрь и видит, как беременные женщины, гордо несущие свои расплывшиеся в талии тела, перебирают на прилавке крохотные костюмчики и распашонки. Тэмсин думает о детях у них в животе, похожих на стручки бобов, крепко сросшиеся со своим стеблем. «Интересно, – думает Тэмсин, – если эти женщины посмотрят на меня, они догадаются? Они поймут, в чем дело? Заметно ли снаружи, что на мне лежит эта ужасная печать?»
Тэмсин дожидается, пока магазин не опустеет, и входит внутрь. Она покупает шапочку самого маленького размера. Шапочка белая. У Тэмсин слишком мало информации, чтобы выбрать розовую или голубую.
Восстановив душевное равновесие, Тэмсин едет по забитым машинами улицам, дыша выхлопными газами. Она думает о доме: Майкл наверняка уже вернулся, его университетские учебники лежат на кухонном столе, а в кастрюле варится ужин.
Она делает крюк и дважды объезжает по кругу озеро, в гладкой поверхности которого отражается темнеющее небо.
– Кейт, – рассказывает Фэй, – вышла замуж очень удачно. Она послушалась моего совета. Я сказала ей, чтобы она искала не соперника, а каменную стену.
Тэмсин вдруг живо представила себе приезд Кейт. Когда она снова здесь появится, за ней на поводке будет послушно бежать ее муж с Гибралтара. «Надо будет не забыть посмотреть, – думает она, – сочетается ли его джемпер по цвету с чемоданами или костюмом жены…»
– А еще я сказала ей, что было бы неплохо, чтобы муж был немного глуховат. Тогда ему останется только восхищаться ею, да поводов для критики меньше будет.
Тэмсин не знает, почему Фэй дала дочери именно такой совет. Непонятно также, за кого она сама вышла в свое время сама: за соперника или за каменную стену, то бишь за мужа-критика или за глухаря? Ей было бы интересно это узнать, но задавать вопросы пациентам не в ее правилах. Дело в том, что ее задача как медсестры – облегчать страдания, а не бередить старые раны. Кроме того, расспросы напоминают неаккуратно проводимые земляные работы: она считает, что гораздо интереснее ждать и смотреть, какой фрагмент своей истории именно сейчас, в конце своей жизни, пациент сочтет достаточно важным, чтобы поделиться с ней.
К концу первого месяца Тэмсин узнала только, что муж Фэй был хирургом. Его звали Кит. Она пока не знает, насколько давно он умер и от чего. Но она считает, что роль жены доктора вполне подходит Фэй. Она хорошо сохранилась как женщина, заслуженно наделенная судьбой, и деньгами, и роскошью, и свободным временем. Тэмсин осмотрела висевшие в гардеробе Фэй миниатюрные, безупречно чистые костюмы и платья. Потом запустила руку в пластиковый пакет из химчистки, чтобы потрогать вечернюю накидку из красного бархата с капюшоном, в которой Фэй, очевидно, когда-то ходила в оперу. В ящичках внизу под одеждой она увидела много (хотя и не слишком много) пар туфель. Их подошвы были только чуть-чуть поцарапаны, а состояние шелка, атласа, кожи и замши верхней части указывало на очень аккуратную носку. То же самое можно было сказать и о собственной коже Фэй.
Привычки Фэй заставили Тэмсин слегка устыдиться своего отношения к себе. Фэй редко пьет что-либо, кроме воды с капелькой лимонного сока. Ест она тоже мало: небольшие порции салата из инжира и экзотических фруктов с капелькой меда и простым йогуртом, салаты из листьев рукколы, орехов пекан и груши, без заправки. Она как-то сказала Тэмсин, что никогда не готовит, а покупает только свежие продукты, которые красиво смотрятся на тарелке. Сказав это, она тут же с легкой усмешкой поправила себя, сказав, что было бы правильнее говорить здесь в прошедшем времени.
Каждый вечер Тэмсин засыпает рядом с Майклом на кровати, под которой стоит чемодан. Майкл не отличается любопытством, поэтому Тэмсин его не закрывает на ключ, хотя теперь в нем есть вещи, которые она не хочет ему показывать. Когда он засиживается в библиотеке за учебниками допоздна, она достает вещи из чемодана и аккуратно раскладывает на кровати крохотные белые комбинезончики, шапочки, рукавички и носочки. А потом убирает их обратно.
Очень часто, когда Майкл ложится рядом с ней в постель, он целует ее с надеждой на продолжение. Она отвечает на поцелуй, но подчеркнуто холодно. Тогда он берет книгу со столика рядом с кроватью, не спрашивая, почему она так поступает. Ей хотелось бы, чтобы он спросил, потому что ответ у нее готов. Он так и вертится у нее на языке. «Все испорчено, – ответит она, если только он спросит. – Везде красные пятна…» Она опишет ему слепящие софиты операционной у себя над головой и холодные отблески света ламп на луже собственной крови.
Где Кейт? Куда она подевалась? Время идет, и этот вопрос начал примешиваться ко всему, что ни делала Тэмсин: и в супермаркете при покупке продуктов, и к ее соусу в тарелке макарон, и к зубной пасте, когда она выдавливает ее из тюбика на щетку по вечерам. Этот вопрос встал во весь рост в тот день, когда бедренная кость Фэй рассыпалась под весом ее таза, как алебастр, – в последний день ее жизни, когда она попыталась встать на ноги. Она тает на глазах, время бежит, и Тэмсин замеряет, сколько ей осталось жить, по черным рискам на шприце, который она каждый день наполняет и вонзает в сплошь покрытую синяками кожу Фэй. Осталось совсем недолго. А телефон все не звонит.
– Я не вижу у вас здесь ни одной фотографии, – заметила Тэмсин однажды.
– Мне больше нравятся картины, написанные красками.
– У вас должны быть хотя бы снимки Кейт.
– Я родила ее на свет. Уж ее-то лицо мне не грозит забыть.
Вот что для Тэмсин ужаснее всего: лицо, которое она никогда не видела, нельзя себе представить. Обида расползается по ее телу, как попавшая в кровь отрава. Это обида на весь мир, на всех людей без разбора. Может быть, Кейт и была той единственной дочерью, которая когда-то лежала, свернувшись, в животе Фэй, но последние дни жизни та проведет наедине с Тэмсин. Это Тэмсин будет делать обезболивающие уколы, подкладывать подушки под тощее тело, вытирать иссохшую задницу. В конце концов, именно она будет ей настоящей дочерью.
«Где же Кейт?» – вот что Тэмсин больше всего хочется спросить у Фэй. Вместо этого она задает этот же вопрос Майклу, и его несерьезные ответы превращаются в какую-то бессовестную игру.
– Может быть, она алкоголичка с девятью умственно отсталыми детьми, живет в рабочем квартале и таскает окурки из мусорных корзин в торговом центре? Наверное, она дала обет молчания и затворилась в монгольской юрте? Или живет в Техасе, в трейлере, в полигамной семье с мужем-мормоном и шестью его другими женами? А вдруг она уже не Кейт, а Кевин?
Слово Рози Литтл
О детерминизме имен
Всем нам известны шутки, например, о плохо кончившем итальянском парашютисте Летистуччи, но железная зависимость, с которой призвание или характер людей начинают соответствовать их именам, меня давно уже не удивляет. Я уверена, что вся вина за то, что я так и не выросла выше своих ста пятидесяти трех сантиметров, полностью лежит на моей несчастной фамилии. Уж не знаю, как этим пяти буквам удалось перебороть действие свежей ДНК, которая регулярно поступала в генофонд семьи Литтлов на протяжении нескольких поколений, но обидная шутка «мелкая фамилия – мелочная натура» навязла у меня в зубах еще до того, как я наконец достигла того роста, который позволил мне самой спуститься на землю с детского креслица на заднем сиденье маминой машины.
По-видимому, игра в имена началась с Адама, которому сам Господь поручил наделить именами всех тварей земных, больших и малых, которые были приведены под его начало в райском саду. Позже, в эпоху колониальных открытий, исследователи и путешественники страстно полюбили давать названия вновь открытым животным и растениям. Но в наши дни, если только вы не ботаник, обнаруживший никому не известную орхидею, и не астроном с телескопом, достаточно мощным, чтобы открыть новую звезду, единственные создания, которым вы можете давать имена, – это ваши домашние животные и дети. Так что если вы вдруг захотите начать разбрасываться именами и названиями, словно капитан королевского брига в семнадцатом веке, придется вам обзавестись как можно более многочисленной семьей или купить себе просторный аквариум и заселить его бесчисленной стаей рыбок.
Что значит имя? Возможно, Роза под любым другим названием сохранила бы свой сладкий запах, но выросла ли бы я такой же, как теперь, если бы мои родители назвали меня Персефоной? Все это настоящая лотерея. Наградить ребенка необычным именем в надежде, что оно даст ему фору, позволив выделиться из толпы? Или избрать противоположный подход и назвать его простым именем, с которым он сможет перевоплотиться в любую личность по своему выбору.
В целом я склоняюсь к тому, чтобы дать ребенку наименование, отличающее его от всех прочих, но при этом для меня не секрет, что это может привести к совсем нежелательным результатам. Так и случилось с одной малюткой, объявление о рождении которой недавно попалось мне на глаза. Возможно, родители планировали, что она, став постарше, разгадает сложные шифры киберпространства, но я подозреваю, что с гораздо большей вероятностью она проведет всю свою жизнь в тщетных попытках догадаться, почему родители дали ей имя Декода.
Впрочем, хорошее, разумное имя еще не гарантирует, что его владелец вырастет хорошим, разумным человеком. Даже если это классическое, простое в написании, добропорядочное имя, как Кейт.
Однажды вечером Майкл сказал:
– Может быть, это не Кейт темная лошадка, а Фэй. Возможно, она убила Кейт и похоронила ее под кустом гортензии.
Его глупость пробуждает все темное, что дремало у Тэмсин в душе, и она слышит, как трепещут и бьются у нее в грудной клетке перепончатые крылья тысяч и тысяч демонов. Еще три фразы, и разговор перетекает в ссору, а потом он снова повторяет, как и много раз до этого:
– Просто было не ко времени, любовь моя. Мы ведь это уже обсудили. Мне надо было защитить диплом. С финансовой точки зрения мы…
А она снова повышает голос, повторяя свой заученный текст:
– С финансовой точки зрения мы убили нашего ребенка, чтобы позволить себе на хороший дом для него. Мы убили малыша, чтобы когда-нибудь иметь возможность послать его в частную школу, чтобы покупать ему хорошую одежду. Ты считаешь, в этом есть смысл?
Он снова наносит последний удар:
– Тэм, это решение мы приняли вместе.
И она ненавидит его, ненавидит за эти слова. Прежде всего потому, что это правда. Она ненавидит его всю дорогу, поднимаясь по лестнице, ведущей в спальню, все время, пока сбрасывает с себя одежду и стоит под душем. Ей хочется вымыть из своей памяти здание оранжевого кирпича, гинекологическое кресло и сток, в котором исчезают ее красные клетки. Стоя под горячими струями, она чувствует, как невидимая кошка топчется у нее на животе. После аборта месячные сделались обильными и болезненными. Теперь кровь капает между ее ног тяжелыми каплями цвета кларета, которые розовеют, когда вода уносит их к стоку.
Через некоторое время Майкл открывает дверь душа и смотрит на нее так нежно и встревоженно, что ей хочется протянуть к нему мокрые руки, обнять его и прижать к себе прямо как есть, в одежде. Лучше бы эти капли воды были ее слезами, чтобы он стоял под ними, пока не промокнет. Потом она видит, что он заметил кровь, и догадывается, о чем он думает. Это мысль, которую он на собственном опыте научился не повторять всуе. Но говорить вслух и не обязательно. Удар уже нанесен. Вместо тревоги на его лице появляется выражение облегчения, и даже двойного облегчения. Его рот растягивается в покровительственной улыбке, и она сожалеет, что на ее пальцах не растут длинные острые железные когти, чтобы разодрать ему лицо. Она захлопывает дверь душа, прищемив ему пальцы, и, когда представляет, как он сжимает их другой рукой, шипя от боли, испытывает неимоверную радость.
– Где Кейт? – спросила Тэмсин у Фэй в тот день, когда поняла, что ей нужно срочно поделиться с кем-то переполнявшей ее горечью.
Она задает этот вопрос с известной долей злорадства, не отрывая взгляда от циферблата часов. Ее пальцы крепко сжимают запястье Фэй. Она ожидает, что пульс сейчас ускорится так же, как у нее самой. Но нет, ничего подобного не происходит.
– Она в серванте, – отвечает Фэй.
Тэмсин заливается краской стыда от сознания, как подло она поступила. Более того, она поступила жестоко с пожилой женщиной, чей ум, чудесный, острый ум, последовал за телом в своем полураспаде. Многие из подопечных Тэмсин прошли эту стадию, но она не думала, что это произойдет с Фэй.
– В серванте? Понятно.
– Вы знаете, этот успокаивающий тон вам не идет.
Тэмсин отрывает глаза от циферблата, сбившись со счета, и видит, что взгляд у Фэй так же ясен, как и всегда.
– А вам совсем не подходит роль выжившей из ума старухи. Вы меня напугали.
– Гнев и озлобление пройдут, дорогая. Это я вам обещаю. Это самая нестойкая часть души, она быстро улетучивается.
Тэмсин вздрагивает, как от удара. Она не знала, что это так заметно со стороны.
– А потом, – продолжает Фэй, – остается только печаль.
– Понимаете, Кейт и правда в серванте, – говорит Фэй.
И в этот день, а предчувствие подсказывает Тэмсин, что это один из последних дней, которые им суждено провести вместе, она почти готова ей поверить.
– Можешь ее достать, если хочешь. Я не вынимала ее уже много лет.
– Значит, у вас есть ее фотография?
– Давай, она в том отделении, где бар.
– Почему вы не хотели показать мне раньше?
– За портвейном.
Тэмсин, чьи скудные запасы дешевого спиртного ютятся в углу кухонного шкафа, считает наличие настоящего домашнего бара признаком элегантности. Женщина, у которой есть домашний бар, несомненно, должна делать укладку с шиньоном, насаживать дольки лимона на края бокалов и блистать на рауте так же ярко, как серебряное ведерко с кубиками льда. Тэмсин представила себе, как молодая Фэй, словно сошедшая с картинки для журнала «Вог», наливает гостям шампанское в бокалы. Створки из розового дерева открылись плавно и неторопливо, как двери дорогого автомобиля. Внутри она увидела хрустальные графины с притертыми пробками, а в них сияли внутренним светом рубиновый портвейн, сапфировый джин и еще что-то ядовито-изумрудное. Тэмсин вынула одну из пробок и поднесла горлышко графина к носу:
– Мятный ликер? Фу! Честное слово, Фэй, я-то думала, что у вас безукоризненный вкус.
– За ним, в глубине полки.
И там, в глубине серванта за бутылкой портвейна Тэмсин увидела Кейт. Кейт была маленькая. Гораздо меньше, чем Тэмсин могла ожидать. Она находилась в стеклянной банке толстого стекла с выдавленным на металлической крышке названием «Фаулерс». Она плавала внутри в прозрачном растворе, ее тонкая детская кожа чуть-чуть сморщилась под действием консервирующей жидкости. От ее животика тянулась фиолетовая плеть пуповины, уходящая в никуда.
– О, Фэй!
– Она родилась слишком рано. Намного раньше, чем следовало. Ничего нельзя было сделать.
Тэмсин проводит по стеклу кончиком пальца, как будто сквозь него можно погладить изгиб крошечных губок девочки или редкие белесые пушинки ее бровей.
– Я ее так хотела, что просто не могла себе позволить уйти из больницы без нее. Кит договорился с кем надо. Когда я принесла ее домой, то не знала, куда ее поставить. Бар показался мне каким-то подходящим местом, потому что в этом была своя доля иронии. Понимаете, когда счастье невозможно, остается только веселиться.
Тэмсин действует очень осторожно, но, когда вынимает банку, эмбрион все равно начинает покачиваться в своей формалиновой ванне, ударяясь коленями и локтями о стекло.
– Дай мне на нее посмотреть.
Тэмсин на минуту прижимает Кейт к груди, прежде чем протянуть ее матери, откинувшейся на подушки. Фэй нежно берет банку в руки, и ее слезы одна за другой начинают капать на толстое стекло, стекая по гладкой поверхности.
«О, Кейт!» – думает Тэмсин. Это первое, что приходит ей в голову, когда она видит, подъезжая к дому Фэй, что дверь квартиры, окна и задняя дверь машины «скорой помощи» распахнуты неприлично широко. Как будто кто-то решил выставить хрупкое тело Фэй на всеобщее обозрение. Что за невыносимое зрелище! Тэмсин бросает велосипед на улице и бежит к дому, с одним только желанием – поскорее накрыть Фэй ее ночной рубашкой.
Ночная сиделка сидит во дворе, курит и задумчиво смотрит на реку, плотно запахнувшись в длинный кардиган крупной вязки. Племянник Фэй тоже здесь, в квартире, но ему не сидится спокойно, он то вскакивает со стула, то стоит, прислонившись к стене. Или мечется по светлому ковру, обходя доброжелательного вида людей в синих комбинезонах с блокнотами в руках. Они уже перенесли Фэй с кровати на узкую складную каталку машины «скорой помощи».
Тэмсин дотрагивается до чуть пожелтевшей кожи ее лица, гладит мягкие лиловатые волосы. Племянник смотрит на нее так, будто ее показывают по телевизору.
– Вы ей нравились, – говорит он ровным голосом.
– Она мне тоже.
– Спасибо вам за то, что о ней заботились.
Тэмсин поднимает руку Фэй, высохшую, как птичья лапка, и дотрагивается щекой до ее тыльной стороны. Потом опускает руку и кивает сотруднику «скорой помощи», который снимает каталку с тормоза и катит ее к выходу.
– Она хотела вам что-нибудь подарить на память, – говорит племянник. – Сказала, что вы можете выбрать сами.
Тэмсин перехватывает взгляд, который тот бросил на развешанные по стенам картины. Кажется, наследника больше всего интересует вопрос, имеет ли она представление об их истинной ценности. Он явно рассчитывает на ее скромность, ему хочется, чтобы она попросила самую маленькую картину и ни в коем случае не выбрала холст побольше.
– Что угодно, – говорит он обреченным тоном. – Она так и сказала: что угодно.
Тэмсин видит, как он борется с собой, чтобы это выдавить из себя эти слова, и с каким малым перевесом побеждает в душе его лучшая сторона.
– Можно мне взять одну банку из бара?
– Одну банку? О господи, да забирайте хоть все!
– Как зовут вашего ребенка? – спрашивает продавщица магазина для беременных, кладя покупку на прилавок и ловко заворачивая ее в бумагу.
– Кейт, – отвечает Тэмсин.
– Полностью – Кэтрин?
– Нет, просто Кейт.
– Как приятно слышать такое милое простое имя. В наше время его редко встретишь, да? И сколько ей?
– Двенадцать… Да, кажется, двенадцать месяцев.
– Сразу и не упомнишь, правда? Время летит так быстро. Оглянуться не успеешь, как они уже просят ключи от машины.
Двенадцать месяцев. Неужели прошло столько времени? У Тэмсин нет обычных в таком случае вех-ориентиров вроде села, поползло, встало, пошла,которые позволили бы отслеживать возраст ребенка.
– Годик, – повторяет женщина, одобрительно цокая языком. – Дети в этом возрасте такие милашки, правда? Вот, возьмите… Ваша Кейт будет в них просто прелесть.
Она имеет в виду туфельки из мягчайшей розовой кожи. Тэмсин украдкой глядит на часы. Теперь, когда Майкл опять стал работать, он возвращается домой поздно. У нее полно времени для того, чтобы успеть положить еще одну секретную покупку в чемодан под кроватью.
Она выходит на улицу, садится за столик на террасе кафе и смотрит на богато одетых дам, похожих на жен врачей, букеты цветов и дорогие машины. В магазин, из которого она только что вышла, заходят женщины в свободных платьях, с большими животами. Но Тэмсин не завидует им. Уже не завидует.
