Текст книги "Пугалки для барышень. Не для хороших девочек"

Автор книги: Даниэлла Вуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Любовь

Анатомия волков

У волка есть ноги

Он стоял на лестнице, его волосатые лодыжки и ботинки «Бландстоун» торчали из-под подола бального платья из ярко-желтой тафты, а волосы у него были коротко подстрижены для роли солдата. Именно эти части его тела я увидела прежде остальных, поскольку в тот момент находилась за сценой в самом низу лестницы.

– Ты, наверное, репортер Рози? – спросил он, и мне понравился его голос.

– Сейчас я не помешаю?

– Продолжение репетиции будет в два, так что можем поговорить за ланчем, если хочешь, – предложил он.

– Только если ты не переоденешься. И обещай не употреблять слово «эклектичный».

– Что?

– Эклектичный. Если скажешь слово «эклектичный», то мне придется тебя возненавидеть и написать всякие гадости о твоей пьесе, – пригрозила я, потрясая ручкой с блокнотом.

– В таком случае я отрекаюсь от всех слов на букву «э». С данного момента и до тех пор, пока мы не доедим всю рыбу с картошкой.

Во всяком случае, именно так я припоминаю этот разговор. Ведь мы были в таком возрасте, когда значение первых слов может быть замутнено электрическим напряжением подтекста. Мне было двадцать два, и я только начала осознавать свое превращение из тощей девчонки в стройную девушку. Мне еще предстояло узнать, что моих бывших одноклассниц, которые прежде так гордились своими зарождающимися женственными формами, уже начала беспокоить необузданная весовая экспансия их тел.

Я окончила университет и нашла работу. Излечившись от подростковой зацикленности на латинских терминах, я начала свою карьеру, готовая муштровать слова любого текста с той суровостью, которой они заслуживают. К тому времени я прочла всего Джорджа Оруэлла. Поэтому в тот день, когда я приехала в расположенный на побережье город, чтобы приступить к работе в качестве стажера в чуть менее почтенной из двух ежедневных газет метрополии, меня переполняла уверенность в том, что я не из тех, кто напишет приступить к…там, где на самом деле требуется сказать начать.

Я не собиралась заваливать факты сугробами заумных терминов. Нет, мною было принято решение, что мои слова будут весомыми, как деревянные дубинки, сделанные из крепких англосаксонских корней.

Я стала репортером в отделе искусства. Не подумайте, что моя работа была сплошным гламуром. Мои предшественники на этом поприще получили гораздо более престижные должности, такие как специальный корреспондент на шоу хризантемили главный репортер по животным.И можете мне верить, эти спецы по животным и цветам куда чаще попадали на полосы газеты, чем я. Первые дни моей профессиональной карьеры были потрачены впустую на интервью с серьезными молодыми музыкантами, которые одевались во все черное и любили употреблять слово эклектичный.

– Наш стиль на самом деле, можно сказать, эклектичный. Мы не хотим относить себя к какой-то определенной категории творцов, – провозглашали эти оригиналы.

Они все так говорили, а через пять минут ложились в круг головой к центру, как спицы в колесе, чтобы мы смогли сфотографировать их головы в районе центра композиции. А перед интервью они прицепляли ноты к усилителю и часами лабали свои немелодичные кавер-версии. Некоторое время я клала по доллару в жестянку на моем письменном столе каждый раз, когда слышала слово эклектичный. Я была практически уверена, что через пару лет этих накоплений хватит на автомобиль и я смогу сменить свою малолитражку на что-нибудь более достойное, например маленький старый «триумф спитфаир» или «фиат бамбино». Но недели три спустя, когда в жестянке накопилось целых двадцать семь долларов, я купила на распродаже красные замшевые туфельки с завязками. Впрочем, мне так и не удалось их поносить, потому что, стоило мне встать на ноги, они начинали так жать, что ногти на ногах чернели (Богиня Туфель, надо полагать, была в отпуске).

Но я отклонилась от главной темы, суть которой, как вы наверняка уже догадались, заключается в том, что я все же взяла за обедом интервью у актера в желтом бальном платье, потом мы ели рыбу с жареной картошкой, а он всего лишь раз изменил своей торжественной клятве (в одну из его фраз затесалось слово эмоция), и к концу (он бы сказал к завершению)обеда я была почти уверена, что влюбилась без памяти.

У волка есть язык

На вечеринке после премьеры он лизнул меня в ухо.

– Ты пахнешь малиной, – сказал он.

– Клубникой, – поправила я: так пахли мои любимые духи.

– Все равно эротично.

– Берегись! Это слово на букву «э».

Но когда он отвез меня к себе домой, на квартиру, которую снимал с друзьями, и уложил в постель, нам уже не нужно было слов. В комнате, больше похожей на логово, мы лизали, кусали, сосали и целовали друг друга. Мы играли друг другом грубовато и неловко, словно волчата-подростки. Мы то сворачивались, то разворачивались, как заводные щенки. А потом вместе стояли под душем в полной темноте. При попадании горячей воды на кожу я чувствовала зуд на месте его укусов. И еще помню, как жадно вдыхала носом пар, поднимавшийся от его тела.

Мы вернулись в постель и провели там остаток дня, ленивые, словно львы в жаркий полдень, и лишь изредка пробуждаясь от дремы ради еды или любви. Вечером я пошла с ним в театр и у служебного входа позволила ему в страстном поцелуе втянуть в свой рот мой язык.

– Удачи! – пожелала я, когда мы разжали объятия, и сразу вспомнила, что так говорить не принято.

Слово Рози Литтл
О театральных традициях

Свист за сценой, упоминание одной шотландской пьесы, пожелания удачи – все это в театре под запретом. Вместо удачи можно, конечно, пожелать, чтоб ты ногу сломал, —это выражение, возможно, когда-то символизировало надежду на то, что если актер или актриса сыграют хорошо, то по окончании спектакля им придется много раз приседать в поклоне или нагибаться за брошенными на сцену монетами. Однако не исключено, что это выражение имеет прямое отношение к знаменитой ноге актера Джона Уилкса Бутса, убийцы Авраама Линкольна, который действительно сломал ее при попытке к бегству в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, когда неудачно прыгнул на сцену театра.

Но есть еще одно традиционно-альтернативное пожелание удачи, о котором я узнала только недавно. Оно, как мне стало понятно уже задним числом, удивительно хорошо иллюстрирует ситуацию, в которой я оказалась, оставшись в тот вечер у служебного входа в театр, «in bocca al lupo! – могла бы сказать я. – То есть „к волку в пасть“». Это итальянское выражение равнозначно пожеланию удачи и призвано внушать храбрость. На него принято отвечать: «Crepi il lupo!», то есть «Я съем волка!»

У волка есть желудок

Несколько недель спустя мы поселились вместе, сняв квартирку за пиццерией, что не помешало нам заказывать пиццу на дом по телефону. Все первые месяцы совместной жизни мы занимались домашним хозяйством, как новобрачные, учились готовить цыпленка с абрикосами по рецепту на пакете французского лукового супа и покупали столовое и постельное белье на распродажах. После каждой очередной зарплаты мы приносили из супермаркета что-нибудь новенькое: картофелечистку, картофелемялку или мутовку. А когда все шкафы и ящики в кухне были до упора забиты этого рода устройствами и было не известно, что делать дальше, мы для того, чтобы стать настоящей, полной семьей, взяли из приюта полосатую кошку. Мы назвали ее Гелфлинг и со снисходительной улыбкой любящих родителей смотрели, как она точит когти о наш диван и терзает ящериц на крыльце.

У волка есть глаза

Глаза у него были большие, зеленые и грустные, глубоко посаженные, а лицо – с резкими чертами, как у Лоренса Оливье в роли Хетклифа. Когда я познакомилась с его матерью, я поняла, откуда они – от нее. Но ее глаза казались еще более грустными, потому что они существовали на крохотном круглом личике с острым подбородком, которое казалось вылепленным из пластилина телесного цвета. Форма челюсти и брови, похоже, достались ему от отца – священника, прихрамывающего на одну ногу. Он рассказал, что и у матери его, и у отца было трудное детство: обоих били родители-алкоголики. А теперь, по его словам, отец и мать твердо решили отплатить за причиненное зло добрыми делами. Они не одобряли то, что мы жили вместе. Но и не осуждали, как добрые христиане, и приглашали нас обоих на семейные обеды.

Я надевала скромную блузку, аккуратно причесывала волосы и садилась за раздвинутый стол, на котором стояли пластиковая солонка и перечница в форме двух сложенных в молитве рук. Еще на столе присутствовали бокалы, в которые его отец наливал из графина разбавленный апельсиновый сок. Мы слушали, склонив головы, как один из приемных детей читает застольную молитву. Другой, как мне говорили, совсем еще малыш, бился в спальне головой о стену, уже измазанную его же дерьмом. Через две закрытые двери мы слышали удары и вопли, похожие на крик кролика, попавшего в капкан.

– Не знаю, по зубам ли мне этот орешек, – грустно говорила мать семейства.

У волка есть когти

Но с его родителями я встречалась довольно редко. Слишком многое отвлекало. Бывало, он хлопотал по хозяйству, завернувшись в белую простыню, как Иисус, и распевал гимны из репертуара воскресной школы, заглушая вой мощного пылесоса, который мы брали напрокат в пиццерии примерно раз в две недели. Впрочем, он не чурался и других религий. Иногда, завернувшись в оранжевую простыню, он наводил чистоту в душе и туалете, распевая псевдобуддистские мантры. Однажды, когда я простудилась и лежала в постели, он явился передо мной в халате медсестры, взятом напрокат в театральной костюмерной, и увещевал меня шепелявым фальцетом до тех пор, пока я не выздоровела от хохота.

Чтобы повеселиться на халяву, мы красили волосы серебряным спреем и наряжались в стариковскую одежду, найденную в ящиках Армии спасения. Он вышагивал в вонючем, помятом в костюме, а я – в лавандного цвета платье в цветочек и фальшивых жемчугах. Мы театрально ковыляли, опираясь на трости, по автомобильным магазинам города и выпрашивали тест-драйвы у продавцов, которые выглядели слишком неопытными или слишком воспитанными, чтобы нас послать далеко и надолго. На зимний солнцеворот мы, взяв одеяла и свечи, отправились на местное кладбище, где читали друг другу вслух истории про вампиров, и цементный холод могил проникал в наши кости через ягодицы.

Но с течением времени все чаще и чаще мы стали оставаться по выходным дома и смотрели целыми вечерами на видео старое кино. Мы говорили себе, что изучаем историю нашей культуры. Мы перестали готовить и питались гавайской пиццей и чесночными хлебцами, которые в противном случае попадали бы в мусорный ящик пиццерии. По выходным, а часто и по будням, мы вставали поздно, и Гелфлинг лежала, мурлыча, между нами.

Каждый вечер я приносила домой два экземпляра газеты, чтобы не ссориться из-за кроссворда. Мы сворачивались на постели, тесно прижавшись друг к другу, как пара теплых носков.

Его день рождения остался у меня в воспоминаниях в виде цветных картин. Изумрудно-зеленые блестки на раскрашенных под Клеопатру веках какой-то девушки из театра и синяя шелковая рубашка парня с копной белых, как соль, волос. Моя красная клетчатая мини-юбка, из-под которой виднелись трусики каждый раз, когда я наклонялась к столу у бассейна, чтобы смешать коктейль. Струи ярких напитков, которые лились в бокалы, когда мы пили наперегонки, смешивая их в самых странных сочетаниях. Музыка была громкая и глупая, но от нее так и хотелось пуститься в пляс. Я напилась. Как и все мы. У меня кружилась голова, хотелось дурачиться и хихикать. И вдруг я осталась одна.

– Ах да, – сказала Клеопатра, заполняя мой провал в памяти. – Он ушел домой.

Рассерженная, сбитая с толку, япрошла несколько кварталов до нашей квартиры, пешком, без пальто, и немного протрезвела от ночного холода. Когда я добралась до дома, он сидел в темноте. Я включила свет и увидела, что он плачет. Его веки опухли и покраснели. Он был словно отравленный: глаза нефритно-зеленые, губы и щеки землисто-бледные. Но мне не хватило чуткости, чтобы испугаться.

Он стал кричать на меня:

– Почему ты прямо там с ним не перепихнулась?

– С кем?

– Почему бы тебе было не влезть на стол и не раздвинуть ноги?

– Что за чепуху ты городишь? – закричала я в ответ.

Он встал и подошел ко мне, но я не отступила. Я не заметила надвигающейся опасности. Я никогда не сталкивалась ни с чем подобным и не могла этого ожидать. Его кулак показался огромным, когда летел к моему маленькому лицу.

Лежа на диване, я долго не могла заснуть. Он спал на нашей кровати. Начало светать, а я все еще не спала, оглушенная, с прижатым к щеке пакетом мороженого гороха. Актер ненадолго проснулся и, спотыкаясь, вошел в гостиную. Он брел в темноте с закрытыми глазами, похоже, меня даже не заметил. Я смотрела, как он прицелился и помочился на телевизор, а потом убрался обратно в кровать.

Когда совсем рассвело, я очнулась от тягостного полусна, сжимая растаявший пакет ставшего совсем мягким гороха. Актер сидел на корточках перед телевизором, уже не наряженный ни Иисусом, ни буддийским монахом, но с достаточно покаянным видом и ведерком мыльной воды и губкой в руках. Он заметил, что я не сплю, но ничего не сказал, только продолжал убираться и вытирать пыль в гостиной, кухне и ванной, а я молча наблюдала за ним с дивана. Когда дом был убран, он побрился, принял душ и оделся чуть аккуратнее, чем обычно. Направляясь к двери, он, едва касаясь, поцеловал меня в щеку, и на меня пахнуло запахом шампуня от влажной пряди волос, коснувшейся моей носа.

Он накупил и принес домой вкусной еды. Сначала я отказывалась есть, как упрямый ребенок, не позволяя себя подкупить. Отрицательно покачала головой, когда он протянул мне шоколадки в форме божьих коровок в блестящей красной фольге и радужную рыбку в пластиковом пакете с водой. Я заплакала и сказала нет, когда он предложил мне полосатые носки с пальчиками и полную стеклянную банку крохотных резиновых динозавров, лиловых, оранжевых и желтых. Но я поддалась, когда он налил в ванну воды и добавил пену из флакона в форме гигантской бутылки шампанского. Я позволила ему приложить тампон с настойкой гамамелиса к распухшему синяку под глазом, а потом и почитать – по ролям, с разными акцентами – отрывок из «Снежной гусыни», так что я даже заплакала. Он уложил меня в чистую постель и лег рядом, а я все плакала, пока он целовал меня с головы до ног, и слезы были наркотиком, который действовал почти как любовь.

Я проспала весь день, а когда проснулась, на ужин была пицца и фильм «Национальный бархат» по видео.

– А вот и пирожок, – прощебетал он, в совершенстве подражая маленькой Лиззи Тейлор, и я засмеялась.

Конечно, произошла страшная случайность, но теперь все пришло в норму. На следующий день, в пригородной аптеке, которой я никогда не пользовалась, я приобрела плотный тональный крем, каким обычно пользуются женщины постарше. Я пользовалась им около недели, а потом жизнь пошла своим чередом, и все встало на свои места.

У волка есть шерсть

В момент нашей первой встречи шерсть у него была коротко подстрижена, но к тому времени, когда мы прожили вместе девять месяцев, она доходил ему до воротника рубашки. Шерсть была очень темная, только на затылке у него имелось ярко-белое пятно, где, по его словам, волосы потеряли память. Они были мягкие и блестящие, и я любила их поглаживать, когда мы смотрели телевизор, и ставить рожками, намыливая шампунем в ванной. Зимой я здорово обогнала его в игре «Эрудит» – наш никогда не кончавшийся матч разворачивался на стенке холодильника, и он пригрозил, что подстрижется, если я не откажусь от редких слов из двух букв, занимавших центральное место в моей стратегии. Не прошло и месяца, как мы снова сравнялись в счете.

На следующее утро после того, как он ударил меня во второй раз, он поглядел мне в глаза, положил голову мне на колени и заплакал. Я гладила и утешала его, запуская пальцы в плотный, темный мех его прекрасных волос. Поврежденная кожа на внутренней стороне моих губ напоминала по вкусу сырое мясо, когда я ощупывала ее языком. Я все еще чувствовала вкус крови.

Тем вечером я пришла домой позже, чем обычно. Я не могла сослаться на уважительную причину, на срок сдачи работы: просто мне нужно было наверстать время, потраченное на долгий сон по утрам и обеденные перерывы, когда я приходила к нему домой в середине дня. В тот раз, когда я пришла, в квартире царили темнота и сладкий запах раздавленных ягод можжевельника. Я включила свет и увидела улику – пустую бутылку от джина, оставленную на столе.

Входя в спальню, я раздвинул шторы и впустила с собой немного света, но в постели его не было. Он свернулся в углу калачиком, как младенец, так что в льющемся из окна слабом свете были видны только смутные очертания его тела и растрепанной головы.

– Я думал, ты ушла, – сказал он и всхлипнул.

Я присела рядом с ним, протянула к нему руку, словно к раненой собаке.

– Послушай, я была на работе. Извини, я должна была позвонить.

– Ты уйдешь. Когда-нибудь ты уйдешь от меня, я знаю, – сказал он громче.

– Не уйду. Никогда. Я от тебя никогда не уйду.

– Не ври, – огрызнулся он, и его кулак метнулся из темноты к моему лицу.

Через несколько дней после этого я, замазав синяки тональным средством для женщин в возрасте, сидела рядом с ним за столом у его родителей, а единственный оставшийся в доме приемный ребенок читал молитву. Тому малышу, который бился головой об стену, пришлось подыскать новое жилье. Потупив глаза долу, мы сказали аминь, и в доме вновь воцарилась тревожная тишина. Его мать не сказала ни слова, пока раскладывала по тарелкам гарнир. Она взяла кусочек на вилку и поднесла ко рту, но положила его обратно, как будто ей стало противно. Она подняла на сына большие грустные зеленые глаза.

– Это с ней сделал ты?

– Что?

– Это ведь ты сделал?

– Что сделал?

– Я знаю, как выглядит женщина после того, как ее ударил мужчина. Прекрасно знаю. Именно так.

– Мама!

– Я не могу. Просто не могу, – сказала она, встала из-за стола и взяла свою нетронутую тарелку и мою.

Она выбросила наше мясо с овощами в мусорное ведро. Со звоном упала крышка. Когда мы уходили, она стояла над ведром, хватая воздух ртом, чтобы не разрыдаться. На темной дорожке перед домом я залилась краской стыда.

У волка есть зубы

Его верхние резцы действительно были чуть наклонены внутрь, так что клыки заметно торчали. Но укусили меня не они, а белый косяк двери в спальне. Я врезалась в него с размаху, крутясь волчком, словно дервиш. Надбровная кость хрустнула от удара. Кожа была рассечена, хлынула кровь – неожиданно темного цвета. Когда я съехала на пол по стене, на ней осталась красная полоса.

Я провела выходные дома, у моих родителей. Я мчалась на север от города на своей старой малолитражке, но все время со страхом думала о том, что найду по возвращении. На этот раз вместо джина была текила. На этот раз мои руки сразу поднялись сами собой в наивной попытке защитить лицо. Я почувствовала дикий выброс адреналина в кровь, когда он крепко схватил меня за оба запястья.

– Значит, все-таки вернулась, снизошла до меня? Зачем?

– Не знаю, – вскрикнула я, чувствуя, как в висках пульсирует кровь.

– Ты любишь их больше, чем меня!

– Да, больше, гребаный придурок!

Он рванул меня к себе и резко оттолкнул. Я отлетела, закружившись, будто в неистовом танце, и врезалась в дверь лицом.

Когда ко мне вернулось сознание, я лежала, а надо мной что-то двигалось. Игла приближалась прямо к моему глазу. Медленно-медленно, оставляя достаточно времени для предчувствия боли.

– Закрой глаза, – сказала медсестра из белой пустоты.

Но я не могла. Как будто желе или какая-то водянистая, стеклянная жидкость превратила мое глазное яблоко в шар, и теперь, если игла промахнется, он вытечет, и останется только скользкая белая оболочка, как рыбья чешуя, брошенная в сточный желоб.

Но игла не промахнулась. Она притупила боль, так что, когда показалась вторая игла, которая тянула за собой черную нитку, я почувствовала только, как врач тянет ее, зашивая мне кожу между бровями. Когда он закончил, то разрешил мне сесть, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Рана заживет со временем, станет почти незаметна и превратится в бледный шрам в форме полумесяца. Настанет день, много позднее, когда я покрашу отметину-полумесяц в синий цвет и наряжусь девой из Авалона. Но пока это выглядит как уродливая рана со сморщенными краями и рядом стежков посреди лба, между глазами, заплывшими от багрово-фиолетовых синяков. Лоб у меня страшно распух. Под опухолью над распухшей бровью скрывается тонкая трещина, которую выявил рентген, но в зеркальном отражении я вижу у себя на лбу не гематому, а клеймо, настоящую печать рабства.

Меня не выпустили из больницы, пока я не повидалась с консультантом по домашнему насилию. Это была женщина немногим старше меня в бондане в горошек, из-под которой выбивались длинные светлые волосы. Она совершенно не стеснялась своего провинциального акцента и говорила на диалекте грубой правды, не выбирая слов. И мне некуда было деваться от их обескураживающего смысла, как бы ни пыталась я ходить вокруг да около своей проблемы.

– Он опять тебя отлупит, – сказала она.

Я возразила, что теперь знаю, как этого избежать. Просто мне в такие моменты следует держать язык за зубами. И не провоцировать его, когда он пьян. Она смотрела на меня устало, со снисходительной улыбкой, и я вдруг как бы услышала себя со стороны. В воздухе повисла тишина. Моя собеседница бросила взгляд на часы и сказала, что я свободна, однако желательно, чтобы меня кто-нибудь встретил:

– Может, твоя мама?

Я отрицательно помотала головой.

– Тогда кому ты можешь позвонить?

Мне некому было звонить. За пожелтевшей занавеской отделения скорой помощи сновали люди, но среди них не было видно ни одного родного лица. Я была одна. В больницу меня доставили полицейские, которых вызвала повариха из пиццерии. Когда мы ехали на машине в больницу, один из них сидел рядом со мной на заднем сиденье, стараясь унять кровь из моей раны своим носовым платком.

– Неужели у тебя никого нет? – спросила напоследок женщина в бандане.

На все белом свет мне нужен был только он один. Мне было холодно, я дрожала, как в лихорадке, и мне нужен был только он. Мне захотелось поцеловать его в губы, а потом впиться в них зубами со всей силой страсти так, чтобы из его рта фонтаном брызнула кровь. Но вместо этого я вызвала такси и поехала к подруге, которая, я была в этом уверена, не станет терзать меня лишними вопросами.

Утром следующего дня я проснулась поздно. Помылась, влезла в одолженные у подруги вещи и вернулась в нашу квартиру за пиццерией. Он спал. Я посидела рядом с ним на краю кровати, наблюдая, как подергивается во сне его лицо. Пушистая Гелфлинг, лежавшая у него в ногах, презрительно покосилась на меня желтым глазом, как будто ей уже было известно о моем решении.