Текст книги "Господин Малоссен"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Жервеза молчала. Мари-Анж сочувствующе посмотрела на нее.

– Я понимаю тебя, Жервеза, всегда такой адский шум стоит, когда Иисус падает с креста.

Жервеза сначала не смогла объяснить свою реакцию. Это было похоже на волну. Это поднялось из самой глубины, неудержимо, как гейзер, и выплеснулось изо рта прямо на розовый костюм.

Против всякого ожидания, Мари-Анж даже не шелохнулась, чтобы закрыться. Не стала спасать ни тело, ни лицо, ни волосы, ни ноги. Когда Жервеза наконец поднялась, чувствуя во рту кислый привкус и глядя сквозь навернувшиеся слезы, эта девица отодвинулась на койке и, прислонившись спиной к стене, издали смотрела на Жервезу. Обобщающим взглядом. И наконец удовлетворенно произнесла, облизывая губы:

– Она еще и беременная. Этого я уж не ожидала.

45

– Малоссен? – удивился Силистри. – Тот самый?

– Малоссен из Бельвиля? – переспросил Титюс. – Тот, что вечно со своими ребятишками? Малоссен из «Зебры»?

– Малоссен, – повторила Жервеза, садясь в служебную машину.

– И ты думаешь, это возможно?

– Возможно или нет, но это то, что она сказала, и чему с радостью поверит Лежандр, и что она повторит на допросе.

– Малоссен… – прошептал Титюс.

И добавил:

– Если еще добавить этого Клемана Клемана, который фотографировал татуировки повесившихся, получается, что Малоссен хорошо влип.

– …

Жервеза молчала.

Силистри украдкой взглянул на нее.

– Что, сильно тебя ошарашила эта новость, а?

У нее драло в горле, нос покраснел, и вообще, Жервеза хотела сейчас лишь одного: добраться домой.

– Тебя поэтому и вывернуло на ее розовый костюмчик? – спросил Силистри. – Это был шок?

– Нет.

– Нет? Тогда что? Ты нездорова, Жервеза? Оба инспектора пожирали ее глазами. Сама мысль, что Жервеза больна, была им невыносима.

– Я беременна, – сказала она.

***

Титюс и Силистри буквально смели входную дверь притона. От удара вышибала рухнул между столов. Высадка полицейского десанта не входила в установленные обычаи «Трефового Туза». Во всяком случае, этих двоих, креола и татарина, которые размахивали удостоверениями, выкрикивая имя Рыбака, здесь никогда еще не видели.

– Рыбак. Нам нужен Рыбак. Он здесь?

И тут встает сам Рыбак, медленно разворачивая свои два метра росту, в костюме с иголочки, все еще держа в руках сданные карты, и, как хороший осведомитель, делает вид, что не узнает этих двух легавых:

– Что вам надо от Рыбака?

– О любви хотим поговорить, – прошипел татарин, оскалив зубы.

– Это вы – Рыбак? – спросил антилец.

– Только для друзей.

– Мы вас ждем снаружи.

– А если я останусь внутри?

– Если ты останешься внутри, то никто отсюда не выйдет, папаша, – ответил татарин с голубыми глазами. – У нас есть большой замок.

***

– Какого черта вы сюда-то за мной приперлись? – спросил Рыбак, догоняя Титюса и Силистри на улице.

– Пушка при тебе? – спросил Силистри. Трое мужчин широким шагом мерили ночную мостовую.

– Все мое при мне. Почему вы спрашиваете? Подсобить где?

– Дай сюда, – приказал Силистри, щелкнув пальцами.

– Что?

– Дай сюда.

– Можешь не сомневаться, – прибавил Титюс, – обратно ты ее не получишь.

– Что я такого сделал?

Рыбак обиженно вздохнул, как наказанный ребенок, кладя свой «смит-вессон» на ладонь Силистри.

– Держи наготове, – сказал Силистри, передавая револьвер Титюсу.

Затем, втолкнув Рыбака в подворотню, угрожающе заговорил:

– Эти трое твоих молодчиков, что охраняли Жервезу в больнице, ты им доверяешь?

– Герметичная упаковка, какие вопросы! Никто не смог бы к ней туда пробраться. И к Мондин, кстати, тоже.

Полных два метра Рыбака немного осели под кулаком Силистри. Что-то с печенью, наверное. И еще эта мигрень в придачу. Когда в голове у Рыбака перестало гудеть, он отчетливо услышал, как Силистри сказал ему:

– Жервеза беременна.

А Титюс добавил:

– Мы вернем тебе пушку, когда ты приведешь нам того, кто это сделал.

***

– Фабио! Эмилио! Тристан!

Склонившись над одним бильярдным столом, трое сутенеров раздумывали, следует ли закатить красный от борта или пробить прямо по нему, слегка поцеловав слева, когда над ними прогремел голос патрона. По тону было ясно: припекло. Все трое обернулись как один. Кулак Рыбака смазал все три подбородка подряд.

– Жервеза беременна!

Они хотели было подняться, но ноги Рыбака приняли эстафету.

– Кто это сделал?

Они поспешили спрятаться под бильярд, но вот и бильярдный стол уже завис над их головами. Хуже того: он грозил упасть.

– Кто?

***

Из камеры, где она появилась, через надсмотрщицу-кетчистку, через охранников у входа и, наконец, через шоферов фургонов, новость вышла за пределы тюрьмы и разлетелась повсюду, докатившись и до кулуаров префектуры.

– Жервеза беременна.

– Прекрати.

– Клянусь тебе.

Ореол тамплиеров сильно померк при этом известии.

– Тамплиеры поимели монашку.

– Не может быть!

– Может. Смешки.

– Или монашка сама сняла себе тамплиеров. И тумаки.

– Ну-ка, повтори! Только повтори мне еще раз, сволочь!

– Да я же так, к слову.

***

Так и расходятся дурные новости.

Когда профессор Бертольд проник тем вечером в палату Мондин (той Мондин, что давным-давно уже поправилась, но ее почему-то все не выписывали), он нашел ее совсем поникшей.

– Что такое с моим маленьким Понтормо?

– Жервеза беременна.

Всего два слова. Но произнесенные женщиной, чей ультрафиолетовый взгляд обнаружит ложь и на самом дне лживой тьмы.

– Это ты сделал, профессор? – спросила Мондин.

– Со спящей-то пациенткой?! – взорвался Бертольд. – Да мне… да чтобы я… со спящей пациенткой! Черт возьми, Мондин, если бы кто-нибудь другой, а не ты, спросил такое, клянусь, я бы…

– Вот именно, – отрезала Мондин, – это я, так что без истерик.

Но вспышка Бертольда ее убедила.

– В любви не существует морали, профессор, одни вопросы.

Она запустила руку в пышную шевелюру Бертольда и потрепала своего большого крикуна.

– Я довольна твоим ответом.

Конец серии. Снова ярость.

– Это ничего не меняет, – мрачно сказала она, – я его на куски порву.

И добавила:

– Жервеза, это же Жервеза.

***

Вернувшись к себе, Жервеза первым делом кинулась к своему автоответчику.

– Там пять сообщений, – произнес женский голос у нее за спиной.

Жервеза обернулась. На пороге комнаты стояла женщина.

– Я слышала, как вы вошли. Я спряталась. Не была уверена, что это вы.

– Вы – Жюли? – спросила Жервеза.

Жюли кивнула.

– Я боялась, что Сюзанне не удастся передать вам ключ, – сказала Жервеза. – За ними так пристально следят…

– Она прислала мне Нурдина, самого маленького парнишку Бен-Тайеба.

– Хорошо, – сказала Жервеза. – Выпьем чаю?

Они молча орудовали на кухне, несколько смущенные тем, как много слышали друг о друге.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала Жервеза. – Никто не станет вас здесь искать.

– Нет, нет, я не останусь. Не хочу вас компрометировать.

Жервеза едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Компрометировать! Юркий подпольщик, который пробрался к ней в живот, об этом уже позаботился.

– Не беспокойтесь о моем добром имени, Жюли. Вы останетесь у меня.

Сидя за чаем, они подвели итоги. Жюли дала Жервезе прослушать пленку Клемана и пояснила, что крик Клемана: «Все расскажу дочке вьетнамца» показался ей чем-то вроде завещания. Клеман хотел, чтобы Жервеза услышала эту запись. Жервеза считала, что эта пленка должна снять подозрение с Бенжамена. Затем Жервеза показала Жюли фотографии Мари-Анж.

– Нет, мы не знаем эту женщину, ни я, ни Бенжамен, – сказала Жюли, возвращая фотографии. – А почему вы спрашиваете?

– Она заявляет, что это Бенжамен покупал у нее татуировки.

– Боже милостивый! – прошептала Жюли.

– Вы с ней не знакомы, но она всех вас прекрасно знает, – заключила Жервеза. – Она сделает все, чтобы утопить Бенжамена.

– Боже милостивый! – повторила Жюли. – Но зачем ей это?

– Именно это нам и нужно выяснить, – ответила Жервеза, – и перестаньте повторять, что Боже милостивый, – прибавила она, – это портит Его характер.

И она вернулась к своему автоответчику.

– Ну, что ты нам расскажешь?

Он рассказывал то же, что и весь город.

– Кажется, ты беременна, Жервеза? Что это еще за истории? Приходи ко мне сейчас же, я тебя осмотрю.

***

Полчаса спустя, Жервеза лежала на свежевымытом столе для трупов, и ее друг Постель-Вагнер констатировал, что она и в самом деле носила в своем чреве новую жизнь.

– И ты до сих пор ничего не замечала?

– Да, была задержка, после больницы, – призналась Жервеза, – но я подумала, что это последствия ушиба… и машина снова заработает.

Она улыбнулась.

– Самое забавное это то, что Тереза Малоссен предсказывала мне это.

– Когда? – спросил Постель-Вагнер, набивая свою трубку. – До или после того, как ты попала в больницу?

– До. Накануне происшествия. Я заходила к ним сообщить о смерти Шестьсу.

Постель-Вагнер два-три раза затянулся в задумчивости, потом спросил:

– И ты веришь в ее предсказания?

– Раньше не верила, но теперь приходится признать…

– Вовсе нет, Жервеза. Когда Тереза тебе это объявила, ты уже была беременна.

– О нет! Уж в этом я точно уверена.

– Два месяца минимум, – подтвердил врач, вынимая трубку изо рта.

– Но у меня был правильный цикл, как у доброй католички и праведной монахини! – запротестовала Жервеза.

– Это были кровотечения, которые ты приняла за менструации. Твое следствие вымотало тебя, неутомимая. Бессонные ночи, волнения… Кого ты встретила три-четыре месяца назад?

– Встретила? – не поняла Жервеза.

– Ну, с кем ты познакомилась? Новые люди. Был кто-то, кроме твоей неподкупной стражи?

Жервеза нахмурилась.

– Два инспектора, с которыми ты прижал Мари-Анж, – наконец сказала она.

– Титюс и Силистри?

– Да. Комиссар Кудрие снял их с крупных бандитских разборок, чтобы они охраняли меня.

Постель-Вагнер огорченно покачал головой:

– Каким бы неправдоподобным это ни казалось, все равно искать следует именно в этом направлении, Жервеза…

В ночь с субботы на воскресенье дверь «Трефового Туза» вновь открылась. На этот раз высокий антилец был один.

– Рыбак!

Сутенер опять вышел вслед за полицейским.

– Держи свою пушку, Рыбак, твои люди здесь ни при чем.

***

Назавтра, где-то около часу дня, сделав все покупки, Элен и Танита зашли в бистро «Анвьерж».

Они немного помолчали в некотором смущении, сидя за стаканчиком воскресного портвейна, который только что принесла им Надин.

– Итак, – спросила наконец Элен, – ты как думаешь, это твой, мой или они оба?

– Это она, – мрачно ответила Танита.

***

Последнее слово принадлежало дивизионному комиссару Лежандру.

– Вы меня знаете, Жервеза, я не ханжа. Ваша личная жизнь это ваша личная жизнь. Но ваше… положение… вызвало такой переполох в наших рядах… все эти взаимные подозрения… это сказывается и на эффективности… вы понимаете?., на сплоченности коллектива… а это необходимо, сплоченность… речь не идет о том, чтобы принимать дисциплинарные меры, разумеется… вы хороший сотрудник… работаете… замечательно… даже отлично, по некоторым параметрам… но… я хочу сказать… для рабочей обстановки, здесь, в префектуре… ну… словом, если вы подадите на увольнение, я подпишу.

46

«Держи его!», — кричит эта девка. Затем следует серия глухих ударов. Короткая борьба. Клеман – в малом весе, легкая добыча. Тишина. Микрофон, должно быть, отключился в свалке. А у меня в ушах только и осталось, что злобный женский крик: «Держи его!» Клеман! Клеман! А я-то представлял себе, что ты в этом доме в Лоссансе будешь как в раю! О, Клеман!.. В раю не умирают!

– Ну вот.

Голос дивизионного комиссара Лежандра возвращает меня в прозрачную реальность его кабинета. Он наблюдает за мной с того момента, как кончилась запись. Он видит слезы у меня на глазах. Он дает мне время их осушить, пока перематывается пленка. Щелчок. Комиссар Лежандр достает кассету и, держа ее двумя пальцами, показывает мне.

– Это подтверждение того, что я объяснял вам в прошлый раз, господин Малоссен.

А что он объяснял мне в прошлый раз, этот идиот?

– Легковерность следователей, выпестованных моим предшественником, безгранична, и ваш кредит доверия у них неисчерпаем.

Он смотрит на меня. Смотрит и смотрит, как будто впал в прострацию. Переводит взгляд на кассету.

– Эта запись должна была бы вас оправдать, по их мнению.

Но это не тот случай? Смерть Клемана меня не оправдывает? А он так старался помочь определить личность убийц! Значит, он отдал свою жизнь зазря?

Дивизионный комиссар Лежандр не спеша убирает кассету в ящик, скрещивает руки и опять подставляет мне зеркало своей лысины.

– Попробуем разобраться методически, согласны? Что нам дает эта аудиозапись?

Он тут же спохватывается:

– Или нет. Пойдем по порядку. Сначала вот что: откуда взялась та запись.

От Барнабе! В самом начале там четко прослушивается, как Клеман переговаривается с Барнабе.

– От некоего Барнабу. Знаете вы этого Барнабу, господин Малоссен?

– По имени.

– Верно. Он пожелал остаться невидимым. Наши сотрудники допросили его как сына и внука погибших, но мы не удостоились чести лицезреть его. В нашей республике, покровительствующей искусствам, признанные художники, похоже, пользуются особенными привилегиями…

Его раздражение растекается в тонкой улыбке.

– Итак, этот Барнабу играет в нашей аристократической элите роль растворяющего объемы. Последний писк… Стираем «Джоконду», и весь Париж спешит взглянуть на это чудо. Таким образом, получается, что доказательство вашей невиновности доставил нам профессиональный иллюзионист, господин Малоссен!

Он продолжает поучающим тоном:

– Помимо того, что аудиозаписи, как и фотоснимки, вообще не могут служить доказательствами в суде, эта пленка могла быть записана неизвестно кем и неизвестно где. Присутствие этого невидимого Барнабу на месте преступления как раз перед вашим появлением и сделанная им запись произошедшего внутри этого дома не только маловероятны, господин Малоссен, но и бездоказательны. К тому же мы нигде не обнаружили переговорного устройства, ни на теле господина Клемана, ни в его машине, ни в развалинах дома. Это первое. Второе. Что нам дает эта аудиозапись?

Что Клеман был убит, господин комиссар, и что вам на это совершенно наплевать, то есть что героическое самопожертвование несчастного юноши не вписывается в логическое построение вашего расследования.

– Из нее мы узнаем, что якобы был выкраден Уникальный Фильм господина Иова Бернардена. Однако, согласно другой информации, и гораздо более достоверной, эта полнометражная лента в сто восемьдесят минут явилась объектом контрактной сделки, зарегистрированной законным образом. Мы досконально изучили этот контракт, господин Малоссен, и, надо сказать, требования господина Бернардена изложены в нем как нельзя более ясно. А так как другой участник сделки не так давно скончался, у нас, понятное дело, не было возможности его допросить. Мы отправились к его вдове, которая была очень расстроена кончиной своего супруга…

Дивизионный комиссар Лежандр не говорит, он мурлычет. Он изъясняется языком той вечной мерзлоты, где люди не умирают, а оканчивают свой жизненный путь, где нет мужей и жен, а только супруги, которых боль утраты расстраивает, а не убивает, дивизионный комиссар Лежандр изъясняется отполированным языком метрических книг, в которых имена ставятся после фамилий, которые превращаются затем в номера, если погода совсем уж испортится.

– Вы слушаете меня, господин Малоссен?

Мне кажется, что я слушаю вас с того дня, когда мне выдавали свидетельство о рождении.

– Вы подтверждаете, что господин Бернарден обещал вам свой Уникальный Фильм, как говорят ваши друзья-кинолюбители?

– Да.

– Этого-то я и опасался.

Он уже открыл рот, чтобы открыть мне предмет своих опасений, но тут его прервал телефонный звонок.

Снимаем трубку.

– Да? Хорошо, очень хорошо. Нет, нет, еще одну минутку. Я вам перезвоню.

Вешает.

– Так на чем мы остановились?.. Ах да. Непонятно, почему господин Бернарден не сдержал своего обещания.

Он умолкает.

– Очень странно.

Поднимает на меня глаза.

– Вы настаиваете на том, что явились к господину Бернардену, чтобы забрать его фильмотеку и Уникальный Фильм?

– Да.

– Фильм, который на самом деле он продал кому-то другому.

– Мы этого не знали.

– Но вы это узнали на месте.

– Мы никого там не видели. Кабинет взорвался, когда Жюли открыла дверь.

– Пожалуйста, господин Малоссен, оставьте свои сказки… они столь же неправдоподобны, как и эта аудиозапись.

Я молчу.

Он молчит.

Мы молчим.

И я доставляю ему это удовольствие: сделать логическое заключение.

– Не стану скрывать, смерть господина Бернардена не давала мне покоя, – признался он. – Я не видел в этом смысла. Мотив убийства доктора Френкеля был ясен, как, впрочем, и в случае с этой девушкой. Клеман, только за то, что он случайно вам попался…

Молчу.

– Но сейчас я уже могу объяснить и смерть господина Бернардена. Он вас предал, и вы ему отомстили. Вполне допустимый мотив. Особенно если принять во внимание цену, за которую был продан этот фильм. Сумма, которая указана в контракте. И перечислена на счет господина Бернардена… Да, мы и это проверили.

Молчу.

– Цифра весьма внушительная, надо признаться… Не фильм вам нужен был, господин Малоссен, вы на этот клад позарились!

Он умолк.

Потом сказал, мечтательно:

– Вы только подумайте! Следователи передают мне доказательство, которое должно было бы подтвердить вашу невиновность… и тем самым подсказывают мне настоящий мотив этой расправы! Уж так их выучили, не обессудьте…

***

Он сунул мне под нос то, что напечатала машинка у меня за спиной.

Я не стал подписывать.

Я поднялся и вытянул вперед руки, подставляя их наручникам жандарма, исполняющего обязанности моего ангела-хранителя.

Лежандр жестом удержал меня.

– Еще одно, господин Малоссен.

Он нажал на кнопку переговорного устройства.

– Введите, – сказал он аппарату.

И, обращаясь ко мне, добавил:

– Кое-кто очень хотел вас видеть.

Вошла какая-то высокая девица в розовом костюме, в наручниках, но с перманентом. Костюм был не первой свежести, но очень ей к лицу, как те дипломы, которые всегда котируются. Увидев меня, дылда расплылась в светской улыбке.

– Бенжамен! Как ты? Сколько уже времени прошло с нашей последней встречи?

У нее был голос маленького мальчика.

– Как семья? Тебя навещают?

Не помню, чтобы у меня была такая родственница, ни по маме, ни по папе.

– Верден все так же плачет, когда Это-Ангел хочет есть? А Джулиус уже вышел из своего эпилептического припадка?

И тоном искреннего сочувствия:

– А как мама, по-прежнему не притрагивается к еде?

XII. В ЗАТОЧЕНИИ
(В НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ)

Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.

47
МОЙ ТЮРЕМЩИК

Тюрьма – это настоящее. А настоящее – это то, от чего пытаются бежать те, кто находится в тюрьме. Нет большего наказания, чем это.

Он в этом мастер, Фосиньи, директор моей тюрьмы, – говорим в настоящем, чтоб он им подавился! У него простые мысли. Он прирожденный воспитатель.

– Что, господин Малоссен, рады вновь оказаться в стенах Шампрона?

Хитростью ли Лежандра или по случайному распределению в канцелярии, но я сейчас нахожусь именно в Шампронской тюрьме, там, где наш дядюшка Стож окончил дни свои в компании Вергилия.

– Я тут слышал, что вы любитель взрывчатки, Малоссен?

У Фосиньи широкие плечи, серые глаза, густые брови. Он говорит вам ужасные вещи, смысл которых слащаво сглаживается его средиземноморским произношением.

– Бомбы в Магазине, несколько лет назад, теперь эти, в Веркоре… самопальные, с замедленным действием, зажигательные… похоже, вы предпочитаете именно бомбы, и от молодых ногтей, я полагаю.

Фосиньи мило улыбается, не сводя с меня серых глаз.

– Страсть к бомбам… Заметьте, я это понимаю… биение сердца во время установки, внезапность вспышки, грохот взрыва, раздающееся пространство, дождь обломков из поднявшихся туч дыма, потрескивающие язычки пламени… довольно красиво.

Фосиньи – это здешний метеоролог, который обещает вам конец света с ясным солнышком в интонациях.

– Я вас вылечу, Малоссен…

Я не знаю, когда Фосиньи обращался ко мне с этой своей речью в качестве общеукрепляющего. Вчера? Месяц назад? Десять лет? Ко всем прочим положенным временам изъявительного наклонения Фосиньи добавил еще одно, которое можно было бы назвать настоящее в настоящем. Это время грез охранников тюрьмы, настоящее неизбывного сожаления, зуб, вечно ноющий под бормашиной угрызений, бесконечное мгновение агонии, конец бесконечности, когда мертва всякая надежда, даже надежда на смерть… настоящее в настоящем, по Фосиньи, это время пытки.

Я не знаю, когда говорил со мной Фосиньи.

Я не знаю ничего, кроме своей камеры.

О, моей камере в Шампроне могли бы позавидовать и честные граждане. Я так и слышу возмущенный возглас этого честного гражданина. Непорядок! Какая расточительность! Представьте вот, опасных преступников держат в памятнике архитектуры! Вековая постройка с высокими сводами! Даже нет решеток на окнах. Небьющиеся стекла! Камера с видом на колосящиеся поля, вы только задумайтесь на секунду! Убийцы любуются природой! Кретоновые шторы – для защиты от прямых солнечных лучей. Еще и телевизор в придачу!

– Я принял эту тюрьму как культурное учреждение, Малоссен, и сделал из нее учреждение воспитательное. Культура, которая не воспитывает, это опасный криминогенный фактор! Вспомните классические примеры: Жюльен Сорель, Раскольников… Мой предшественник, господин Сент-Ивер, которого вы хорошо знали, не учел этого аспекта проблемы. Что ж, идеалист…

Фосиньи это вам не Сент-Ивер – ныне покойный бывший директор Шампронской тюрьмы и первый возлюбленный Клары, – этот твердо стоит на земле и смотрит вам прямо в глаза.

– Сегодня главное и основное в нашей культуре, хотим мы того или нет, передается посредством телевидения. Но снаружи телевидение – первый подстрекатель преступлений. А вот здесь, у нас, оно стоит на службе педагогики. Вы любите телевидение, Малоссен?

В каждой камере – по заключенному, каждому заключенному – по телевизору. На общественные средства! На ваши, кровные! Да, мадам. Да, мсье. Это при помощи ваших медяков телевизор замуровали в стену моей камеры. Это на ваши деньги его заплавили в прочный пластик, который делает его неуязвимым. Это ваш презренный металл соединяет отдельные точки, выводя их на панель управления Фосиньи. И это Фосиньи, чиновник, оплачиваемый из вашего кармана, включает твой телевизор в любой час дня или ночи, сна или бодрствования, на несколько секунд или на целые часы, и ты не можешь ни сделать потише, ни переключить программу, ни вырубить вообще из розетки.

В первый раз от неожиданности я прижался к стене. Мне показалось, что взорвалась Шампронская тюрьма. Что ее построили на вулкане, и что началось извержение, и что стены вот-вот обрушатся на наши грешные головы. Но нет. Это просто включился телевизор. Восхитительный взрыв, там, наверху, на экране, бесконечно отраженный четырьмя стенами моей камеры. И с того момента стали повторяться эти первые разы. Настоящее по Фосиньи. Моя камера все время взрывается. В этом и состоит вся идея Фосиньи. Вы любитель взрывов, Малоссен? Получайте! Моя камера стала эпицентром непрерывной бомбежки. В моменты затишья остается лишь дрожать, ожидая возобновления военных действий. Разумеется, можно не смотреть на экран, но от звука никуда не денешься, даже спрятавшись под матрас. Все, что когда-либо взрывалось на пленке, с тех пор как кино стало звуковым, теперь взрывается в моей камере. Оружейные склады, частные дома, нефтеперерабатывающие заводы, сейфы, заминированные машины, мост через реку Кваи, остров капитана Немо, моя камера взрывается двадцать четыре часа в сутки – простая идея Фосиньи. Клин клином. Лечение сверхдозами. Полагаю, что насильникам он прописал крики терзаемых женщин, убийцам – хрипы перерезанных глоток, а зачинщикам массовой бойни – горы трупов…

Результат одинаков для всех заключенных: телефобия, застывший взгляд, тупая механическая поступь в час ежедневной прогулки, непрекращающаяся дрожь во всем теле, кое у кого эпилептические припадки, нетронутые тарелки в столовой.

Случаются и сцены панического страха, по дороге обратно в камеры, упираются, не хотят идти, но убедительность дубинок Фосиньи весьма эффективно дополняет его педагогический проект.

Захлопывается дверь.

Поворачивается ключ в скважине.

Закрывается глазок.

Тишина.

Я.

И телевизор, там, наверху.