Текст книги "Господин Малоссен"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

48
ДУХ ЧАСОВОГО

К настоящему моменту я, верно, сошел бы с ума или повесился, как некоторые, на спинке своей кровати, на оконной щеколде, на трубе батареи. Только тут вмешался Фосиньи со своим благодеянием.

– Я оставил для вас особую камеру, Малоссен, в которой содержался ваш друг Стожилкович. Вы помните Стожилковича? Тот, что вооружил престарелых дамочек Бельвиля и собирался перевести Вергилия на сербско-хорватский? Он скончался здесь, у нас, в прошлом году.

Они убрали стол, стул, словари и корзину для бумаг, но я все равно сразу же узнал эту камеру. И мой дядюшка Стож поселился во мне, как только я поселился у него. И вовсе не воспоминание о Стожиле внезапно захватило меня, а он сам, лично. Не его облик и не звук его голоса (Фосиньи конфисковал мои глаза и уши), но само существо его проникло внутрь меня, тончайшая, наполненная смыслом эссенция его существа, его запах, этот душок, который следовал за ним по пятам, как тень, и окружал его со всех сторон, как будка часового, стоило ему где-нибудь остановиться на минуту. Честно говоря, я узнал камеру старика Стожила, мгновенно учуяв его амбре. Стожил уступил мне свою будку. И я заперся там, оклемавшись немного от первых взрывов. А потом пришел его голос, внутренний голос, который не могли перекрыть никакие извержения.

– Тебе не кажется, что здесь чем-то пахнет, чьими-то носками, а?

Он любил задавать этот вопрос. А когда ваши уши становились уже пунцовыми, он уточнял:

– Не извиняйся, это моими.

И важно добавлял:

– Дух часового.

Мой старый дядюшка Стож всю юность провел на посту, отпугивая своими носками сначала нацистскую гидру, потом сталинского людоеда, здесь, совсем рядом, за балканскими воротами, в то время, когда меня еще не было и в проекте.

– Часовой, достойный этого почетного звания, никогда не вешает нос.

О, этот голос Стожила, такой теплый, насыщенный и низкий, что кажется, он поднимается из глубин вашего же нутра.

– Ну что, насажаем дров?

На его языке это означало поиграть в шахматы. Из всех партий, которые нам довелось с ним сыграть, ни одна не ускользнула у меня из памяти, несмотря на беспрестанные взрывы взбесившегося телевизора.

– D5, мой мальчик. Если ты пойдешь слоном на d5, то я пойду ферзем на сЗ, а если ты вздумаешь выбраться, схапав моего ферзя, мой черный слон поставит тебе мат на аЗ. Мат, который поставил Боден Шульдеру, в 1860-м, классика. Я же тебе говорил: осторожнее на диагоналях! Ты сегодня что-то совсем не в форме.

Сколько раз он обыгрывал меня в полумраке Магазина, ночной сторож Стожилкович? Днем взрывались бомбы. Ночью Стожил подрывал мою защиту.

А от бомб я оглох.

Фосиньи упустил это из виду.

Я оглох от взрывов.

Фосиньи, бомбы лишают меня слуха! Делайте громче, сколько хотите, я уже не слышу вашего телика!

Тот же феномен, что и тогда в Магазине: стрекотание в геодезическом центре моего мозга. Адская боль, сверлом жужжащая у меня в голове, прорывается вдруг наружу через уши. На несколько секунд я зависаю посреди камеры на раскаленном добела стальном проводе, проходящем через мой череп.

Потом боль утихает.

Я глух.

Извини, Фосиньи, от холодного оружия меня пробирает понос, от огнестрельного меня рвет, а от бомб я глохну. Убеждай, не убеждай, когда организм не принимает, он не принимает.

Весьма существенная деталь: эти приступы глухоты пробуждают во мне на редкость прозорливого шахматиста.

– Слон на d5, и тебе шах, Стожил, и, если ты берешь его конем, я хожу ферзем на f8, и тебе опять шах. Конечно, твой король может поиметь моего ферзя, но тогда я подпираю тебя ладьей на с8. Шах и мат! Я же тебе говорил: осторожнее на горизонталях.

– Не осмелюсь утверждать, что ты играешь хорошо, но прогресс есть, и немалый…

49
МОИ ПОСЕТИТЕЛИ

Самозащита? Дух противоречия? Стоит мне выйти из камеры, как тишина коридоров вновь возвращает мне слух. Мигрень остается, но уши открываются, и я слышу бряцание наручников, щелканье замков и ритмичный звук шагов в вечном молчании камней.

– Она стала есть, Бен! Мама опять стала есть! Это одна из хороших новостей, которые Жереми приносит мне в подвал, служащий в Шампронской тюрьме приемной. Они навещают меня, каждый по очереди: Жереми, Клара, Тереза, Лауна, Малыш… Но чаще всего вместо Лауны, которая слишком занята в клинике, вместо Терезы, которая слишком поглощена своими звездами, вместо Клары, слишком опечаленной, и вместо Малыша, который еще слишком мал, приходит Жереми.

Словом, я вижусь только с Жереми.

– Мама снова стала есть. Нельзя сказать, чтобы она наедалась от пуза, но все-таки… И еще она говорит.

– Что же она говорит?

– Трудно разобрать, она говорит сама с собой. Упрется подбородком в грудь и что-то бормочет, будто укачивает кого на руках, понимаешь? Прямо себе в декольте, между… в общем, понятно. А когда кто-то входит, она замолкает.

– Ты сказал Марти?

– Не нужно, она не больна, пойми! Если не считать этого, она вполне нормальная. Ты же знаешь маму. Встает в одиннадцать, чистит перышки до полудня, потом выходит из своей комнаты, красивая, как и прежде, помогает Кларе, на кухне все у нее горит, все портится – это же мама, говорю тебе. Счастливая такая ходит, будто снова влюбилась. И с тех пор, как она стала есть, ей и в Клару удается запихнуть хоть кусочек. Все путем, Бен. Жизнь продолжается. И Джулиус поправился. Все еще клацает зубами каждые три минуты, но уже выздоровел. Да! Тут еще Жервеза… Жервеза теперь заняла место Тяня в сердце Верден. Преемственность поколений, как говорится…

Пауза.

– А как ты, Бен?

Приемная Шампрона – бывшая исповедальня для прокаженных. Крестовые своды разделяют на четыре части просторный, с высокими потолками, подвал белого песчаника. Встаешь в один из четырех углов, служитель с дубинкой запирает за тобой черную железную решетку, и ты обращаешься к стене, повернувшись спиной к собеседнику. Так и пошло, начиная с XVII века: откровения одного по диагонали свода доходят до другого такими же внятными, как если бы их прошептали прямо на ухо. Да, достаточно прошептать. Это успокаивает. Как обещание отпущения грехов…

– Клемана бы сюда, ему бы здесь понравилось! – воскликнул Жереми при первом своем посещении. – У Феллини в «Сладкой жизни», точно такая же штуковина. Помнишь, когда Марчелло признается в любви Анук Эме, а ее в это время целует другой, блондинчик.

Жереми всегда находит, о чем поболтать. Он не из тех посетителей, которых иссушает привычка. Слова льются из него нескончаемым потоком, стоит ему только порог переступить, а когда раздается звонок, возвещающий о том, что время вышло, охраннику приходится этот поток прерывать.

– У меня хорошая подготовка, Бен. Помнишь, как тогда, в больнице, я говорил с тобой, а ты не мог мне ответить. Нужно было говорить за двоих…

Он входит, становится в свой угол, и тут же, с места в карьер:

– Привет, это опять я, но ты можешь представить, что я – это Клара, твоя любимая сестренка.

И он выкладывает мне хронику событий в семье с точки зрения добродушной Клары.

Или, например:

– Здравствуй, Бенжамен, это Тереза.

И это правда говорит Тереза.

– Жервеза уже заметно округлилась, Бенжамен. Я знаю, что УЗИ тебя не впечатляет, но мои весы не врут: будет мальчик.

– Так и не выяснили, кто отец?

– Она ведет себя очень мудро и не жаждет узнать, кто он. Хороший астрологический прогноз лучше плохого отца.

Но чаще Жереми приходит все же от своего имени. Он мне читает. С тех пор, как погиб Клеман, «Зебру» отобрали и сдали под разные конторы, он решительно отвернулся от театра. Он переделал свою пьесу в роман. Он задался целью в деталях описать все приключения козла отпущения – своего брата. Он вбил себе в голову, что лучшей защитительной речи в мою пользу и не придумаешь. Он проводит эти месяцы, вывязывая свою апологию, которая будет согревать меня до конца моего пожизненного заключения.

– Всего будет четыре книжки. Одна – про бомбы в Магазине, еще одна – про наших бельвильских дедушек-наркоманов, третья – про твою кому и последняя – про то, что с тобой происходит сейчас. Я пишу их не одну за другой, а все вместе, как на душу ляжет. Примерно как фильм, понимаешь? Снимают в той последовательности, как сами захотят, соотносясь с прогнозами погоды или с выкрутасами приглашенной звезды, а потом, когда монтируют, расставляют все по порядку. Что ты об этом думаешь, Бен?

Я думаю, что где-то здесь неподалеку бродит Королева Забо.

– Прекрасный подход, Жереми.

– Хочешь, прочитаю тебе отрывок?

Кому когда-либо хватало духу ответить «нет» на подобный вопрос?

– Конечно, очень мило с твоей стороны.

– После всех тех историй, которые ты нам рассказывал, когда мы были совсем детьми, это еще самое меньшее, что я могу для тебя сделать, Бен…

Плети, Жереми, вывязывай… выдумывай себе героя романа, безупречного брата, опутанного чужими преступлениями… вяжи… и себе тоже возьми хорошую роль, раз уж ты здесь оказался. Если жизнь идет, как ей хочется, пусть и роман получится, как напишется. А будут вопросы по природе человека, спрашивай, не стесняйся, у меня материала больше чем достаточно по этим историческим временам.

50
ГОСПОЖА МОЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ

Вот вам, например, образчик гуманности: госпожа мой следователь. Госпожа мой следователь – маленькое существо с вьющимися волосами, ясными глазами и прекрасным цветом лица – как у молоденькой девушки. Когда она отправляла дело в суд, в глазах у нее стояли слезы.

– Нужно же вам было столько выстрадать, чтобы в конце концов оказаться за решеткой!

Дословно.

– Вы потеряли ребенка…

Я не шучу. Мое дело расследует в первую очередь мать.

– Я – мать, господин Малоссен.

И это позволяет ей понять мой поступок. (И, стало быть, не сомневаться, что я его совершил.)

Мне, однако, понадобилось некоторое время, чтобы разобраться, как работает эта голова. Когда до меня дошло, что она подключена к сердцу и бьется вместе с ним, я понял, что пропал.

Сердце матери.

Которое находит совершенно нормальным (если не правомерным), что вы взрываете целую семью и еще нескольких случайных знакомых, потому что потеряли своего, столь долгожданного, малыша.

– Вероятно, на вашем месте я поступила бы так же.

Именно! Бедная моя головушка…

И в результате – суд.

***

В ожидании этого завершающего акта возвращаемся в настоящее Фосиньи… в постовую будку Стожила… к нашим шахматным партиям.

– Хотел сразу мат мне поставить, малыш? Не получится, смотри: я спускаю ладью на с8, ты защищаешься конем, мой ферзь ставит тебе шах на h7, твой король берет его, хожу слоном, твой король отступает, и дальше вечный шах. Ничья, Бенжамен! Вот так и обороняются раненые медведи у нас в горах.

О, Стожил, как я тебя любил!

Но тут меня опять вызывает госпожа мой следователь.

***

– Господин Малоссен…

Она указывает мне на кресло, ее большие невинные глаза (совсем как в мультиках Уолта Диснея) блестят слезой, пока с меня снимают наручники. Я еще не знаю, что меня ждет, но она уже понимает меня, и это дурной знак.

– Господин Малоссен…

Не решаясь начать, она ищет поддержки в глазах моего адвоката, тот молчит.

– Мне пришлось обратиться к дивизионному комиссару Лежандру с судебным запросом открыть следствие по делам, предшествующим тем, по которым вы проходите обвиняемым в настоящий момент.

Дрожь в пальцах, листающих мое дело.

– И это прискорбно, господин Малоссен.

Сглатывает.

– Весьма прискорбно.

В общем, она зачитала мне рапорт Лежандра. С первых же слов я понял, что произошло. Основательно встряхнув пальму Кудрие, так что я свалился к его ногам, Лежандр взялся за корни и вырывает их один за другим, методически. Он наведался к госпоже моему следователю, чтобы поговорить о моем прошлом. Он достал одно за другим все дела, которые плелись вокруг меня последние несколько лет. Сначала дело о Магазине: пять бомб, шесть жертв и я. Дело старых бельвильских наркоманов: убийство инспектора среди бела дня, подозрительное самоубийство дивизионного комиссара, книготорговец, которому ввели каустическую соду, и я, в то же время, в том же квартале, даже в этом же доме. Дело Ж. Л. В.: покушение на убийство заключенного Кремера, зверская расправа над директором Шампрона, женихом моей сестры, и я, на которого вешают все подряд, пока пуля двадцать второго калибра, выпущенная из длинноствольного карабина с убойной силой, не отправляет меня в глубокую кому. Прибавим к этому шестерых проституток, убитых за эти последние месяцы по моему приказу, как утверждает эта высокая девица в розовом костюме, упорно стоящая на своем. Итого: шесть и три – девять, и два – одиннадцать, и еще шесть – семнадцать. Если прибавить к этому четыре трупа в Лоссансе, получаем всего двадцать одно убийство, не считая тех, что еще вскроются при более тщательном расследовании.

– Это прискорбно, господин Малоссен, весьма прискорбно.

И тем прискорбнее, что Госпожа мой следователь прекрасно понимает, что мною двигало. Что вовсе не означает, что она оправдывает эти действия («я мать, но я следователь»), нет, она только понимает… В Магазине я уже мстил за свое несчастное детство, в Бельвиле я сражался против расизма и спешил на помощь престарелому населению квартала, расправляясь с Сент-Ивером, я оберегал невинность моей Клары, а в шкуре Ж. Л. В. я сражался за Литературу… Что до этих шести проституток… Госпожа мой следователь, конечно, не питает никаких предрассудков насчет проституции… но она прекрасно понимает, как душа, хоть чуточку религиозная, может остервенеть при виде ликов святых, нацарапанных на коже порока.

– Что вас губит, господин Малоссен, так это чувство священного. Ваши мотивы столь чисты…

51
КАМЕРНЫЕ ЗАМЕТКИ

Мораль: делай, что хочешь, только чтобы никаких мотивов, никаких!

***

Если я выйду отсюда, клянусь жить на одной ноте.

***

Естественно, я думаю о Правосудии. Правосудии моей страны. Я всегда был с теми, кто всенародно заявляет о своем доверии к Правосудию их страны. Они выходят из кабинета следователя, они держатся прямо, одергивают полу пиджака и заявляют в протянутые микрофоны: «Я верю в Правосудие моей страны». Они правы. И Правосудие им за это признательно. А я, как сейчас, вижу юного Махмуда, восемнадцатилетнего кузена Бен-Тайебов, которого забрали на автостоянке, откуда другие угоняли машины: пять лет и ни дня отсрочки. Отлично. Как тут не поверить в Правосудие своей страны?

52
ГОСПОДА МОИ ЗАЩИТНИКИ

– Они дерутся за право защищать вас, Малоссен, и не кто-нибудь! Самые выдающиеся личности! Даже у дверей тюрьмы устроили перепалку. Эти господа рвут вас на части.

Фосиньи в полном восторге.

– В каком-то смысле вы делаете честь нашему учреждению.

Он вдруг вспомнил, что он – демократ.

– Надеюсь, вы по достоинству оцениваете привилегию жить в правовом государстве!

Будто у меня на лице не написано, как я это ценю.

– Но нет, конечно, вам кажется естественным, что общество защищает мерзавцев вроде вас. Ладно. Кого вы хотите принять первым? Хотя это у нас и не принято, я предпочитаю, чтобы вы принимали их в своей камере, а не в приемной. Чем реже вы будете попадаться на глаза другим моим подопечным, тем лучше будет для них же.

***

Мэтр Раго ликует:

– Вы виновны, Малоссен! Мы признаем вину! И с высоко поднятой головой, обязательно!

«Мы» – это он.

А он – это я.

Во всяком случае, он себя так видит.

– Что мы сделали, в конце концов? Мы покарали убийц нашего ребенка! Мы защищали наше законное право на продолжение жизни! Мы сражались за неотъемлемое право на рождение! Они отобрали у нас маленькую жизнь, трепетную невинность, и мы прекратили их преступное существование. Конечно, у нас не было такого права! Но пришло время примирить наконец закон и законность! В конце этого века, когда наши элементарные ценности осмеяны сильными личностями, я сделаю из вас чемпиона оправданной самозащиты! Выше голову, Малоссен! Да вами гордиться нужно!

Я смотрю на него.

Я встаю.

Я стучу в дверь камеры.

Охранник открывает.

Я говорю:

– Я его не хочу.

Мэтр Раго невозмутим. Он собирает свои бумажки. И тоже встает.

– Вы предпочитаете видеть меня среди своих противников, Малоссен? Вы заблуждаетесь. Я себя знаю. Не хотел бы я видеть себя среди своих противников. К тому же с той стороны дело выглядит гораздо проще. На сегодняшний день главное – избавить общество от преступников, у которых нет ничего святого: маргиналы прибивают детей к дверям, режут глотки при малейшем несогласии, не знают даже имени своего отца и еще хотят плодить себе подобных! Не говоря уже о ваших космополитических дружеских связях… Можете мне поверить, выступать против такого человека, как вы, это подарок неба для такого адвоката, как я.

И, прежде чем охранник успевает закрыть за ним дверь, мэтр Раго морщит нос. Его усы топорщатся.

– Здесь пахнет носками, вам так не кажется?

И входит мэтр Жервье.

***

– Выставили его, Малоссен? И правильно сделали. Мы его сделаем на другом поле, и это будет не первый раз, когда я ему уши надеру, этому фашисту. Он – ничто, когда перед ним настоящая величина.

Мэтр Жервье – острый взгляд, пронзительная речь и непрерывная подвижность всех членов – внезапно осекся:

– Надо же, какая здесь вонь стоит… Можно хоть проветрить?

Нельзя.

Что ж, тогда он сам начинает расталкивать воздух, носясь туда-сюда маленькими торопливыми шажками.

– Вы взорвали Гнездо Корысти, Малоссен, браво! Вы прикончили директора тюрьмы, это справедливо! Сегодня вы устраиваете панику на отечественном кинорынке, прекрасно, вы держите нос по ветру. Чисто сработано. Десять лет без осечки! Это рекорд.

Мэтр Жервье так разгорячился, что у него даже стекла очков запотели. Он вперил в меня свои, на пару минут ослепшие, глазницы. И шепчет:

– Знаю я эту музыку суда присяжных, вот повеселимся-то, Малоссен. Процесс будет нескорым, это я вам говорю! Если они так держатся за это свое предварительное заключение, мы затянем его до нельзя! Я обещаю вам превентивное существование!

Я не уверен, что понял его.

Тогда он мне объясняет:

– Ну да! Я отправлюсь в обвинительную палату. Я навалю там горы заключений об отмене судебных постановлений. Дело дойдет до кассации. Я стану обвинять суд в некомпетентности и в непринятии жалоб. Они, конечно, на все это наплюют, но зато мы выиграем время. И за это время развенчаем их в глазах общественности. Я прекрасно знаю их, эти судейские душонки. Все попритихнут, поджав хвосты. А пока найдется какой-нибудь смельчак, который решится пикнуть, вы уже успеете с ног на голову перевернуть всю пенитенциарную систему!

Он все еще наматывает круги вдоль стен моей камеры, а охранник уже просунул голову в приоткрытую дверь.

– Этот тоже не годится.

Жервье в удивлении останавливается.

– Ах так?

Потом повторяет с досадой:

– Ах так.

И уже на пороге оборачивается:

– Так. Тем хуже. Я еще посмотрю, чем бы вам насолить.

***

У мэтра Рабютена несколько иной взгляд на вещи. Хотя и его нос с ходу ставит тот же диагноз:

– Ну и вонь в этой камере.

Его очаровательное лицо не хмурится. Сам он не садится. Держится прямо, статный и красивый в своем безупречном костюме.

– Не стану вас обнадеживать, господин Малоссен, ваше дело проиграно заранее.

И, прежде чем я успеваю что-либо сказать, продолжает:

– Однако это не повод содержать вас в таких невыносимых условиях.

И добавляет:

– Даже злостный рецидивист имеет право на достойное обращение.

И так как злостный рецидивист молчит как рыба, он вновь берет слово:

– Если в этом деле и есть пункт, который следует отстаивать, господин Малоссен, так это улучшение условий содержания.

***

– Извините, мэтр.

– Извините.

– Прошу вас, мэтр.

– Только после вас.

– Благодарю.

– Благодарю.

– До встречи, мэтр.

– Во Дворце?

– Да, в четверг. Я заказал столик у Фелисьена, на полдень, вы к нам присоединитесь?

– Охотно.

– Значит, до четверга.

– Во Дворце.

– Во Дворце.

Мэтр Рабютен и мэтр Бронлар расшаркиваются в дверях моей камеры. Никак не разойтись. Наконец один выходит, другой входит, дверь закрывается, и мы остаемся вдвоем с Бронларом.

– Вы правильно сделали, что отправили всех этих идеологов к их теориям, Бенжамен, убеждения – не лучшие советники в деле защиты; они только мешают смотреть.

Он садится.

– Вы позволите мне называть вас по имени? Весь вычищен, выглажен. На лице братская улыбка. Он открывает свой дипломат, от которого приятно веет его гонорарами.

– Кстати о просмотре…

Он достает кипу бумаг и кладет ее мне на койку.

– Кстати о просмотре, я решил запросить в суде разрешение на съемку судебных заседаний.

Что, простите?

– Да, публичный процесс. С телерепортерами. И я почти уже добился разрешения. Это будет большая премьера для Франции. Абсолютно запрещенная до сих пор процедура. Однако вы не обычный обвиняемый, Бенжамен. И речи быть не может, чтобы вас судили в закрытую. Я буду следить за этим со всей присущей мне бдительностью. И, можете мне поверить, это будет процесс века. Многие каналы уже согласились принять в этом участие. Прайм тайм[32]32
  От англ. primetime – лучшее время (в программе на телевидении).


[Закрыть], естественно. Американцы уже начали снимать фильм по мотивам вашей авантюры…

Американцы снимают фильм про меня?

– И я принес вам первую серию контрактов… Он вдруг стал принюхиваться.

– Жаль, что невозможно снять на пленку запахи, ваша камера весьма интересна в этом отношении.

***

В конце концов, я спросил у тюремщика:

– У вас случайно нет кого-нибудь, кто бы мог заняться именно мной?

– Нет чего?

– Адвоката. Человека, который бы верил в мою невиновность. Ну хоть немножко…

Надзиратель задумался. Хороший парень. Он и правда задумался.

– Есть один, кузен моего шурина… Но он совсем еще молодой. Начинающий. Неопытный.

– Вот и прекрасно.