Текст книги "Господин Малоссен"

Автор книги: Даниэль Пеннак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

33

– Если я правильно посчитал, – сказал я, – Лизль и старый Иов прожили вместе уже лет восемьдесят, правильно?

– Точнее, восемьдесят семь. С той встречи в «Кафе Централь» они больше не расставались.

Мы вычерпали озеро Аннеси своими рюмками. Большой белый грузовик, пыхтя, катился по дороге на Гренобль.

– Прекрасная любовь, – сказал я. Грузовик нервно дернулся в сторону.

– Любовь, вечно любовь, ты нас всех уже довел со своей любовью, Бенжамен!

(Ничего себе… настроение.) Вцепившись в руль, глядя прямо перед собой, Жюли, остервенело погоняла грузовик.

– Черт, из-за тебя чуть не перевернулись.

Педаль газа – всмятку. Белый конь – на дыбы. Я держусь за ручку дверцы и за ниточку нашего разговора.

– А! Значит, восемьдесят семь лет вместе без любви?

Скрежет на поворотах.

– Вот он, мир по Малоссену: или любовь, или ее нет! Никакой альтернативы. Долг любить! Обязанность быть счастливым! Гарантия на блаженство! Все глаза полны тобой, моя половинка! Вселенная ослепленных любовью! Я тебя люблю, ты меня любишь, от всей этой любви уже деваться некуда! Тошнит! Не захочешь, да пристанешь к орде вдовщиков!

– Вдовщиков?

– Вдовщиков! Тех, кто делает вдовами! Кто освобождает нас от любви! Чтобы дать настоящей жизни хоть один шанс! Настоящей, такой, какая она есть! Без прикрас! И без любви!

Я посмотрел на небо. Ни облачка. Гневная синь.

– Откуда у тебя это преклонение перед любовью, Бенжамен? Где ты подцепил эту розовую заразу? Пошлые сердечки с цветочным запахом! То, что ты называешь любовью… в лучшем случае – влечение! В худшем – привычка! И в любом случае – лицедейство, театральная постановка! От наигранного обольщения до лживого разрыва, с тайными сожалениями и угрызениями совести, смена ролей и ничего больше! Страх, уловки, приемчики, прихватцы всякие, вот твоя прекрасная любовь! Вся эта грязная кухня, за которой уже не помнишь себя! И каждый день одно и то же! Ты нас достал, Малоссен, со своей любовью! Взгляни вокруг! Открой окно! Купи телевизор! Почитай газету! Поинтересуйся статистикой! Иди в политику! Работай! А потом расскажешь нам о прекрасной любви!

Я слушаю ее. Я слушаю. Небо синее. Мотор рычит. Я далеко от Парижа. Еду. Пленник просторов. Катапульты не предусмотрено.

Она забрюзжала по-испански:

– No se puede vivir sin amar…[24]24
  Невозможно жить без любви… (исп.)


[Закрыть]

Она ухмыляется. Она бьет по рулю. Ладонями. Бросила педали, кричит:

– Nosepuedevivirsinamar!Ax!Ax!

Настоящий боевой клич.

Грузовик кренит вправо, заносит на обочину, в насыпь черной земли. Комья грязи. Ручной тормоз. Лбом о ветровое стекло. Стоим. Одно колесо зависло над пропастью. Дыханье сперло.

Она открывает дверцу. Прыгает. Она на гребне горбатой насыпи. Пинает носком камешек. И наступает тишина. Наступает.

Наступает.

Она наклоняется над пустотой.

Вечность.

Она распрямляется.

На плечах – небо. Руки – плети. Глаза в землю.

Она делает глубокий вдох.

Возвращается.

Садится на свое место.

И говорит:

– Извини.

Добавляет:

– Это ничего.

Не смотрит на меня. Не прикасается ко мне. Ключ зажигания.

– Все прошло.

Она повторяет:

– Извини меня.

Задний ход.

Белый грузовик выезжает на дорогу.

И она рассказывает мне историю Лизль и Иова.

Сначала Лизль. Ее детство.

ЛИЗЛЬ, или ШУМЫ МИРА

1) Ноты. Когда Герма, мать Лизль, садилась за фортепиано, крохотные пальчики ребенка вибрировали в воздухе, как крылья пчелы над цветком. И если удивлялись, к чему это трепыхание колибри, она отвечала:

– Я ловлю ноты.

2) Слова. Со словами была та же история: бабочки, пришпиленные к подушечке ее памяти. «Герма» и «Стефан», имена родителей, первые в ее коллекции. Лизль не распылялась на «папу» или «маму», она сразу назвала их по именам, хмуря брови, словно выбирая в памяти нужное наименование.

Герму это забавляло:

– Наша девочка вспоминает, где она нас встречала.

Первые слова, прилипшие к ее языку, были совсем не детскими: «Цsterreich», «Zollverein», «New Freie Presse», «Die Fackel», «Darstellung», «Gesamt Kunstwerk»… они вылетали из разговоров взрослых и садились на ее память, рядом с именами тех, кто их произносил: Шницлер, Лос, Кокошка, Шёнберг, Карл Краус.

– Этика и эстетика – одно целое! – восклицал дядя Краус, бичуя театр Рейнхардта.

– Этика и эстетика – одно целое, – повторяла Лизль, отодвигая тарелку, к которой она даже не притронулась.

– Вы меня не убедите, что этот ребенок понимает то, что говорит!

– Ах нет? – иронически отвечал Карл Краус. – Тогда взгляните на ее тарелку! Моя племянница принимает только верные слова.

3) Шумы. Первым шумом, запавшим в память Лизль, был стук ходиков над ее колыбелью. «Тик» и «так»… Часы фирмы «Юнгханс», с которыми Лизль никогда уже не расставалась.

– Слушай маятники, – говорила она Жюли. – Слушай всем своим существом. Что «тик», что «так» – все абсолютно разные. Каждый из них оставил во мне память о себе.

***

– Ты думаешь, это возможно?

Белый грузовик вновь вошел в свой ритм длинного рассказа в неблизкой дороге.

– Что именно?

– Все эти «тик» и «так», воспоминание о «тик» и «так», ты думаешь, это правда?

Жюли посмотрела на меня. Подобные вопросы приводили ее в изумление.

– Ты просто ребенок, Бенжамен. Придется прочесть тебе лекцию о мифе.

Какое-то время мы ехали молча. Потом Жюли спросила:

– Ты знаешь, какие были ее последние слова?

– Последние слова?

– Последние слова, произнесенные Лизль, которые остались на пленке ее магнитофона.

– Последние слова, записанные перед самой смертью?

– Lasset mich in meinem Gedдchtnis begraben.

– И что это значит?

– Пусть меня похоронят в моей памяти.

ПАМЯТЬ ЛИЗЛЬ

После встречи в «Кафе Централь» Лизль каждый день, и по несколько раз на дню, звонила маленькому Иову. Лизль обожала телефон. Современное волшебство: ты сразу и здесь, и где-то в другом месте! Лизль или вездесущность.

– Тебя здесь нет, а мы вместе, – говорила она в эбонитовый рожок.

– Мы вместе, но тебя нет рядом, – вежливо отвечал голос маленького Иова.

Но настоящий шок, удивление из удивлений, случился через две недели после их встречи. В тот вечер Герма и Стефан повели Лизль и Иова в театр. Играли водевиль господина Фейдо «Передайте» на французском. Когда поднялся занавес, мужчина на сцене (Шаналь) сидел один в гостиной (скоро его застанет жена, Франсина) и говорил, обращаясь к машине. Машина повторяла, слово в слово, то, что он только что ей сказал!

Этот аппарат обладал еще более крепкой памятью, чем была у Лизль. Памятью, которая не выбирала.

– Что это такое? – спросила Лизль у своего отца.

– Магнитофон, – ответил Стефан.

– Кто его изобрел? – спросила Лизль.

– Вальдемар Паульсен, – ответил Стефан. – Датчанин.

– Давно? – спросила Лизль.

– В 1898-м, – ответил Стефан.

– Как это работает? – спросила Лизль.

– Остаточное намагничивание стальной проволоки, – ответил Стефан.

– Я хочу такой же, – заявила Лизль.

– Слушай пьесу, – ответил Стефан.

«…чтобы мой голос пересек океан…» рассказывала машина голосом актера.

– Я хочу такой же, – повторила Лизль.

С той секунды, когда Лизль подарили ее первый магнитофон, она стала записывать память мира.

Сначала это был голос дяди Крауса.

– Повтори, дядюшка Краус, повтори для магнитофона то, что ты только что сказал.

Дядюшка Краус поворачивался к воронке рупора и повторял то, что он только что сказал:

– В настоящий момент Вена выступает как полигон для разрушения мира.

– А теперь слушай.

Машина повторяла гнусавым голосом:

«Внастоящий момент Вена выступает как полигон для разрушения мира».

За этим последовали аннексия Боснии и Герцоговины, убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево, четыре года Мировой войны, миллионы погибших, падение великой империи, Октябрьская революция, возвращение семьи Бернарденов во Францию, свадьба Лизль и Иова, рождение Маттиаса и создание Уникального Фильма.

***

– Рождение Маттиаса и создание Уникального Фильма? Уникальный Фильм пришел уже после Маттиаса?

Белый грузовик выехал наконец на автостраду и скользил теперь вдоль реки.

– Маттиас очень помог им в создании этого фильма. Я помню, что Маттиас отдавал все свободное время Лизль и Иову. Когда Лизль возвращалась из своих бесконечных поездок и когда Иов был свободен от своих дел, Маттиас просиживал с ними часы напролет. Отсюда как раз и вся проблема.

– Проблема?

– Точнее, проблемы. Развод Маттиаса и Сары, чувство ненужности у Барнабе… То, что связывало Иова и Лизль, не слишком похоже на большую любовь в твоем понимании, Малоссен.

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Общий замысел, взаимовыгодный союз. «Любить не значит смотреть друг на друга, но вместе смотреть в одну сторону», и прочие фишки производительности. Любовь созидающая и продуктивная. Фабрика любви: Судьбы, объединяйтесь!

Смотрим прямо на голубой горизонт: вперед, к общему творению, и не щадить того, что мешает! За дело! Естественно, Барнабе не нашел там себе места. Личное счастье не предусмотрено в плане пятилетки, и еще меньше – в проектах целого века! Что до меня, Жюли, я не могу предложить тебе совместного творчества, ни даже маленькой затеи, так что, если тебе придет что на ум, сразу меня предупреди, чтобы я успел запрыгнуть на ходу.

Добрая порция ответа на только что произнесенный ею монолог. Но я не стал распространяться, а лишь сказал:

– Остановись на стоянке, вон там.

– Не можешь подождать?

– Мне надо позвонить. Останови.

Она остановилась. Дверца грузовика со свистом распахнулась перед будкой телефона-автомата. Я спустил всю металлическую наличность в глотку машины для утешения.

– Алло, мама?

– Да, это я, мой хороший.

– Все в порядке?

– Все нормально, мой мальчик. Как дорога?

– Бежит. Ты ешь?

– Я кормлю твою сестру.

– А она ест?

– Постой, я даю ей трубку.

– Бенжамен?

– Клара? Как ты, моя Кларинетта? Ты кушаешь?

– У меня для тебя две новости, Бен. Хорошая и плохая. С какой начать?

– Ты ешь?

– Джулиус поправился, Бенжамен.

– Как это «поправился»?

– Поправился. Цветет и пахнет. Выскочил из своей люльки, только его и видели. Шляется сейчас где-то по Бельвилю. Так что в этот раз кризис прошел довольно быстро.

– Никаких осложнений?

– Одно, совсем маленькое.

– Какого рода?

– Он продолжает стучать челюстями каждые три минуты.

– Жереми, должно быть, доволен, он теперь может вернуть ему его роль.

– Нет, это-то и есть плохая новость.

– Жереми? Что он еще натворил? Что с ним?

– С ним ничего. Это «Зебра».

– Что – «Зебра»?

– Сюзанна получила из конторы Ла-Эрса уведомление о выселении. Она должна покинуть «Зебру» в течение двух недель. Нужно вывезти декорации и обстановку. Мы тут подумали о подвале «Кутубии»…

– Сюзанне ничто не грозит, она под защитой Короля.

– Короля?

– Короля Живых Мертвецов.

– Ах да!.. Так вот именно, что нет. Сюзанна звонила ему. Никто не знает, где он. Где теперь его найдешь…

– Послушай, Клара…

– Для Сюзанны это так важно.

– Послушай…

– Но она молодец, ты знаешь, она взбаламутила весь квартал; думаю, поднимется шумиха.

– Клара…

– «Зебру» нельзя сносить, это исторический памятник, Бенжамен! Уже пустили подписывать петицию…

Я уже больше не пытался прервать Клару, я никогда не слышал, чтобы она столько говорила, и я решил: пусть одна печаль вытеснит другую, это уже начало выздоровления; пусть расскажет мне, что маленькие исторические памятники самые прекрасные из всех монументов, что сама она отдала бы десять Триумфальных арок, чтобы спасти хоть половину «Зебры», что гибель Шестьсу не развяжет руки этому засранцу Ла-Эрсу (нет, конечно, она не сказала «этому засранцу», такие выражения не числятся в ее словарном запасе, даже в лексиконе грусти). По поводу Шестьсу она добавила:

– Да, ты знаешь, полиция ошибалась. У него, оказывается, остались родственники.

– Правда?

– Один молодой человек заходил к Амару, это был племянник Шестьсу. Он собирается забрать его тело. Он хочет похоронить его в их родном селе, рядом с его собственным отцом, братом Шестьсу.

Клара находила, что это будет очень хорошо, если Шестьсу упокоится в фамильном склепе. Вернуться к своим под землей, после того как на земле он всю жизнь провел в изгнании… Клара полагала, что это хороший способ причалить к Вечности, и потом, Амар тоже хотел быть похороненным в Алжире, и он долго обсуждал это с племянником Шестьсу.

– В наши дни это, можно сказать, привилегия, Бенжамен, иметь фамильный склеп на сельском кладбище, ты не находишь?

Я не прерывал ее, я подумал, что питаться словами – это уже значит насыщаться хоть чем-то; и, пока она успокаивала свою душу, я наблюдал, как автомат проглатывает одну за другой мои монетки: этот монстр набивал себе брюхо чеканным металлом, а я, прильнув ухом к трубке, как к ракушке, в которой бьется сердце моря, лакомился бесплатно даримой мне любовью.

***

Пауза.

Лежа в гостиничном номере, выходящем окнами на плоскогорья Веркора, мы с Жюли молча опустошаем свои бокалы.

У меня только два слова, о самом главном – неприятностях с «Зеброй».

– Поговорим об этом со старым Иовом, – ответила Жюли.

Занавес.

Пузырьки кларета заполняют наше молчание.

Кларет Ди (пить охлажденным) под шапкой Веркора, нависшего над головой.

Языки заходящего солнца лизали утесы. Мы пили. Классический кларет. Скромное вино с равнин у подножия горного массива. Веселый напиток для мрачного настроения.

Две кровати.

Каждому – своя.

Между ними – тумбочка.

И повсюду – Веркор, крепко севший на мель в наших сумерках.

Я вдруг вспомнил о тех несчастных, которые полагали, что здесь война их не достанет. Одни, на этом скалистом острове, они стоя смотрели на мир. Они забыли, что несчастье всегда падает с неба[25]25
  Летом 1944 года три с половиной тысячи французских партизан в течение двух месяцев противостояли германским войскам в горах Веркора. Их сопротивление было подавлено с особой жестокостью.


[Закрыть].

Мы оставили закатному пожару добирать крошки скал. Тьма поглотила горы.

Я сказал, чтобы что-нибудь сказать:

– Полиция ошиблась, у Шестьсу осталась семья. Один племянник – уж точно.

– Да здравствует семья, – пробормотала, засыпая, Жюли.

X. АНТРАКТ ОКОНЧЕН

Антракт окончен, милейшая. Пора занимать свое место в общей куче дерьма.

34

– Но чего он ждет, этот племянник?

Бельвильские коллеги передали им описание примет «племянника». Теперь Титюс и Силистри знали, что он непременно придет. Они дежурили всю ночь, сменяясь каждые два часа на посту у Шестьсу, а судмедэксперт Постель-Вагнер спал вполглаза. Но в эту ночь было тихо, и им пришлось выжидать еще целый день, вскрывать, потрошить, производить анализы и зашивать трупы как ни в чем не бывало.

– Где же он шляется, черт бы его побрал?

– А, может, это не хирург. Может, настоящий племянник…

– Был бы настоящий, мы бы его уже знали.

У папаши Божё не было родственников.

– И что?

– А то, открой глаза и смотри внимательно.

– А если он подошлет нам кого-нибудь вместо себя?

Титюса и Силистри изводило вовсе не ожидание, но эта вынужденная роль санитаров, разглядывающих посетителей пристальным взглядом полицейского. С утра заходило уже двадцать семь человек. Все – якобы родственники. Титюс и Силистри вежливо их выпроваживали. Они полагали, что племянник мог подослать кого-нибудь прощупать почву. Бандита какого, например. Этого-то субчика и требовалось вычислить, не спугнув его и не разоблачив себя как полицейских. Целые картотеки преступников пролистывались в голове медбратьев. Эта умственная гимнастика в конце концов довела их до ручки. Даже свежие покойники внушали им подозрение.

– Ладно еще отличить подставного от настоящего, но подставного подставного от настоящего подставного…

– Симптоматичная дилемма нашего времени, – заметил Постель-Вагнер.

Титюс и Силистри понемногу привязались к этому судебному врачу. Когда Постель-Вагнер оставлял их ненадолго, отправляясь в приемную проведать живых пациентов – он между делом еще и импотенцию лечил, – оба инспектора начинали скучать без него и потому встречали доктора с заметным облегчением. Жизнь этого индивида представляла собой постоянное движение от мертвых к живым и обратно, как будто он торопился применить к последним то, что только что открыли ему первые.

– Как же без этого, – признавался судебный медик. – Вскрывать мертвого – значит говорить о будущем с новорожденным.

День прошел.

Племянника нет как нет.

Шестьсу Белый Снег покоился с миром.

– Проморгали, – выдохнул Силистри.

– Учуял нас, наверное, – согласился Титюс.

– Виски? – предложил судебный медик.

Фляга сделала круг.

– Что там сегодня на ужин? – поинтересовался Титюс.

Казарменный распорядок.

Они как раз составляли заказ по меню соседнего ресторатора, когда в дверь кабинета постучали. Это был инспектор Карегга. Он показал рукой на коридор за своей спиной:

– Вчерашний малец, доктор. Пришибленный какой-то.

Карегга посторонился.

Хотя ребенок стоял в другом конце довольно длинного коридора, Постель-Вагнер сразу же прочел весь ужас мира в его широко раскрытых глазенках.

– Тома Палецболит? Что случилось?

– Скорее, доктор, скорее!

Ребенок заикался. Постель-Вагнер направился к нему.

– Ну, что с тобой?

– Это с бабушкой, доктор! Она упала!

Постель-Вагнер остановился.

– Упала? Ударилась?

– Она не шевелится.

Ребенок дрожал всем телом.

– Иду.

Когда он снял с вешалки свой медицинский саквояж, инспекторы все еще разбирались с меню.

– Закажите мне что-нибудь из холодного, кажется, это затянется.

– А вино?

– Шато-Бонбур восемьдесят седьмого.

– А я думал, это был плохой год.

– Для Шато-Бонбур плохих лет не бывает.

Это было совсем рядом – только через дорогу перейти. Постель-Вагнер держал в своей ладони ледяную руку ребенка. Мальчик семенил на прямых ногах неуклюжими шажками, будто у него от страха колени свело.

– Как твой палец?

Ребенок не ответил.

– Ты делал ванночки, как я тебе прописал?

Ребенок молчал.

– Не бойся, – подбодрил Постель-Вагнер, нажимая на кнопку лифта.

Но ребенок боялся.

– Она крепкая, твоя бабушка. Я же сам ее лечил.

Лифт остановился на четвертом этаже. Когда Постель-Вагнер оказался на лестничной площадке, он уже не держал мальчика за руку. Ребенок забился в дальний угол лифта, застыв от ужаса. Постель-Вагнер присел на корточки и стал его уговаривать как можно более мягко.

– Ну хорошо, Тома. Возвращайся в клинику и жди вместе с санитарами. Я скоро приду за тобой. Дай мне ключ от квартиры.

Ребенок отрицательно мотнул головой.

– Ты забыл ключ?

«Нет, – мотнул головой ребенок. – Нет, нет, нет, нет». Как будто он уже не контролировал движения собственной шеи.

Постель-Вагнер протянул руку. Он улыбался.

– Ну же, Тома.

Дверь открылась сама, совсем рядом дрожащий голос произнес:

– Доктор?

Постель-Вагнер обернулся, не вставая. Над ним склонилась бабушка Тома. Очень старая, очень седая, очень хрупкая и очень бледная. В глазах у нее стоял тот же ужас, что и у внука. Постель-Вагнер вскочил на ноги.

Высокая женщина в розовом костюме возвышалась за спиной у старушки. Она медленно позвала ребенка, угрожающе улыбаясь:

– То-о-о-ма…

Ребенок кинулся к бабушке.

– Вот так, – одобрила великанша.

Она резко притянула к себе бабушку с внуком и, пятясь задом, вернулась в квартиру. Она держалась очень прямо в своем английском костюме телесно-розового цвета. Высоченная манекенщица в стиле Коко Шанель с побрякивающими на кистях браслетами.

– Входите же, доктор, – приветливо сказала она, – и закройте за собой дверь.

Постель-Вагнер сделал, как она сказала.

Только после того, как дверь закрылась, он увидел у нее в руке револьвер.

– Да, вот именно, – сказала женщина, – ждешь племянника, а попадаешь на племянницу. Не могла же я быть одновременно и здесь, и в Бельвиле. Полиция делает успехи по части описания примет.

Племянница была высокая, очень, и широкая в кости, с игривой улыбкой на веснушчатом лице, которое озаряли зеленые, необыкновенно ясные глаза. Крашеная блондинка, широкие плечи, удлиненные твердые мышцы, бойцовские кулаки, мускулистые ноги. «Травести? – размышлял про себя Постель-Вагнер. – Нет… бедра, и кадыка не видно: стопроцентная баба», – решил он.

Племянница дотащила бабушку с внуком до небольшой гостиной и знаком велела им сесть на старый диван.

Потом сама рухнула в кресло, скрестив свои длинные ноги, и дулом указала судебному медику, куда сесть.

Когда Постель-Вагнер устроился, племянница посмотрела долгим взглядом на мальчика и наконец произнесла с искренним сожалением в голосе:

– Это очень нехорошо, то, что ты сделал, Тома. У нее был тонкий суховатый мальчишеский голос.

– Заманить доктора в ловушку, как не стыдно! Она по-учительски покачала головой.

– Почему ты это сделал?

Бабушка прижимала к себе малыша, зарывшегося головой ей под мышку.

– Смотри на меня, когда я с тобой говорю, Тома. Почему ты это сделал?

Ребенок поднял голову, и Постель-Вагнер был озадачен странным выражением его лица: удивление, смешанное с ужасом.

Племянница улыбалась ему.

– Потому что я тебя попросила?

Он кивнул.

– Да? – удивилась племянница, вдруг посмотрев на врача, как бы беря его в свидетели. – Да? Значит, если бы я сказала тебе броситься в Сену, ты бы бросился? Ты делаешь все, что тебе говорят, Тома?

– Вы сказали… – промямлил несчастный малыш, – бабушка…

– Я сказала, что убью твою бабушку, если ты не приведешь доктора, так?

Ребенок, громко сопя, подтвердил.

– Ну конечно, я бы ее убила, – серьезно согласилась племянница.

Потом добавила, наклонившись к мальчику:

– Но это не повод предавать доктора. Герой, настоящий герой, скорее пожертвовал бы своей бабушкой, чем предал друга. Они так и делали, герои движения Сопротивления. Доктор – твой друг! Он спас твою бабушку! Он лечил твой палец! Это же твой друг! Настоящий! А?

– Да, – выдавил из себя ребенок.

– И ты его предал! Я очень огорчена, Тома. И я уверена, что бабушка тоже не одобряет твоего поступка. Не так ли, мадам?

«Сейчас я кинусь на нее, – подумал Постель-Вагнер, – и вышвырну в окно, вместе с пушкой и креслом». Он почувствовал внезапный прилив сил и понял, что справится.

Но племянница подмигнула ему:

– Только пальцем пошевелите, доктор, – и я всажу пулю бабушке в бедро. В конце концов, вы ведь ради нее сюда явились?

Она рассмеялась. Очаровательная улыбка.

– Это успокоило бы совесть Тома.

Она помолчала немного. Потом продолжила, сокрушаясь:

– Это ничего, странная у нас молодежь пошла, вы только посмотрите, ну что это такое. Ну о каком будущем тут можно говорить?

– Именно, – вмешался Постель-Вагнер, – как насчет будущего?

Племянница посмотрела на него, как будто не понимая. Она долго размышляла, потом, не сводя глаз с Постель-Вагнера, продолжила, обращаясь все так же к ребенку:

– Знаешь, Тома, не такой уж он хороший друг, твой доктор.

Тома украдкой взглянул на Постель-Вагнера.

– Он запер моего дядю в холодильник, – сказала племянница.

Ребенок молчал.

– Что ты на это скажешь? Запереть моего дядю в холодильнике…

– Наверное, он умер? – воскликнул мальчик.

– Умер? – повторила племянница. – Мой дядя? Нет, нет, он не умер. Зачем ты так говоришь?

И добавила:

– Люди никогда не умирают, если их по-настоящему любят.

Потом она опять нагнулась к ребенку, чеканя каждое слово:

– Если твоя бабушка однажды умрет, Тома, значит, ты ее не слишком любил.

Руки Постель-Вагнера стиснули подлокотники кресла.

– Что, разве не правда? – обращаясь к нему, наивно спросила она. – Разве мы умираем не от ран, нанесенных нашей любви?

– Ваш «дядюшка» вас уже третий день дожидается, – отрезал Постель-Вагнер.

– Он меня ждет?

Лицо племянницы просияло детской улыбкой.

– Ну так идемте же!

Она вскочила и захлопала в ладоши.

– Мы идем?

На мгновение Постель-Вагнер застыл в своем кресле. Потом медленно поднялся:

– Идемте.

– Замечательно! – сказала племянница.

Они уже направились вон из комнаты, в коридор, ведущий к выходу, когда племянница весело воскликнула:

– А вы сидите, где сидели, да? И не двигайтесь. Или я убью доктора. Договорились?

Бабушка и внук молча посмотрели на нее.

– Клянусь вашими головами!

Она по очереди ткнула им в голову дулом своей пушки. Бабушка и внук вряд ли могли пошевелиться, даже если бы захотели.

– Так, теперь идем.

Идя по коридору, Постель-Вагнер слышал скрип паркета у себя за спиной. Взявшись за ручку входной двери, он почувствовал, как дуло револьвера врезалось ему под ребра:

– Стоять, доктор.

Постель-Вагнер задержался и сделал вид, что хочет обернуться.

– Не оборачивайтесь, я на вас уже насмотрелась, – сухо сказала племянница.

Постель-Вагнер замер.

– Папаша Божё в поисках семьи, по телику, неплохая идея, – оценила она. – Я сама попалась. Иначе не отправила бы кое-кого в Бельвиль разузнать. Но эти ваши замаскированные машины на всех углах, вы в самом деле меня за идиотку держите, что ли? Вы не знаете, что от легавых несет за три километра? Даже через дверцу машины? Даже через крышку гроба я распознаю запах полиции! Сколько их у вас там, в вашем морге, тех что притворяются санитарами? Двое? Трое? Больше?

Постель-Вагнер не ответил.

– В любом случае, – убежденно сказала племянница, – они – там.

«Вот черт!» – подумал Постель-Вагнер.

– Мне еще повезло, что я встретила вчера малыша Тома с его панарицием…

– Вчера?

Постель-Вагнер так и подскочил от удивления. Племянница заговорила прямо ему в ухо:

– Да, вчера, в полдень! Не так часто встретишь ребенка, выходящего из морга. Я и задала ему пару-тройку вопросов…

Пауза.

– Я обрабатывала их всю ночь. Старуху и его. Я их немножко поднатаскала…

«О нет!..» – застонал про себя врач.

– Итак, вот мои инструкции. Вы должны быть здесь в два часа ночи с машиной «скорой помощи» и стариком Божё внутри. В два часа ночи. Сами знаете, какое у нас уличное движение. Я не хочу застрять в пробке и не хочу, чтобы мне сели на хвост. Мне также понадобятся инструменты, чтобы снять шкурку, свои у меня далеко. Вы знаете, что мне нужно, в конце концов, мы ведь с вами в одной связке.

– Не легче ли мне самому сделать это прямо в морге? – спросил Постель-Вагнер.

Негромкий смех защекотал его шею.

– Нет, доктор, – прошептала племянница ему на ухо. – Во-первых, вы испоганили бы всю работу. Во-вторых, вы лишили бы меня огромного удовольствия. В-третьих, мне хочется вывезти вас на прогулку, всех троих, в компании с папашей Божё.

Смена тона:

– Ровно в два часа. Вы припаркуетесь прямо напротив входной двери. Откроете дверцу для сопровождающих, не выходя из «скорой». Я спущусь со старухой и мальчишкой. При малейшей заминке я их обоих пущу в расход.

Она помолчала, потом продолжила:

– Не раздумывайте. Не пытайтесь найти другое решение. Отсоветуйте вашим друзьям устраивать осаду. Этот слишком долго и утомительно. Бабушка и внучек могут за это время и умереть… от страха.

Постель-Вагнер молчал.

– Понятно?

– Понятно.

Племянница облегченно выдохнула. Потом, уже веселее, прибавила:

– И никаких полицейских на носилках вместо моего дядюшки, да? Не делайте подобных глупостей. Вы и дядя. Только семья.

Пауза.

– Поведете вы, поедем по маршруту, который я укажу. Если за нами увяжутся – вы покойники, все трое. Если выберемся, я отпускаю вас на все четыре стороны, когда все закончу. Договорились?

Постель-Вагнер не ответил.

– И еще одно. Помните, что до двух часов ночи я буду с ними говорить. Вы слышали, что я могу сделать одними только словами? Так что не опаздывайте, не продлевайте их страдания. Немного гуманности, так сказать. Иначе получите двоих чокнутых, которые не смогут больше слушать вообще кого бы то ни было. И, насколько я могу судить, вы себе этого не простите до конца своих дней.