Текст книги "Ложка"

Автор книги: Дани Эрикур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Хочу понять

Едва мои собеседники видят ложку, их безмятежность куда-то улетучивается.

– Это же она! – восклицает Колетт.

– Ох ты, и правда, – подтверждает Пьер.

– Ох ты, – вторит пожилая дама.

Их энтузиазм греет мое сердце. Остатки hiraeth, не утонувшие в рюмке наливки, развеиваются в воздухе.

Пьер склоняется над ложкой, Колетт вручает ему лупу и отлучается в гостиную. Вскоре она возвращается, неся коробку, обтянутую зеленой кожей, и возбужденно рассказывает:

– В фамильном комплекте столовых приборов было тринадцать ложек, но, как видишь, Серен, осталось двенадцать…

– Одну украли, – добавляет Пьер.

– Да, украли!

Я провожу пальцами по двенадцати ложкам, лежащим в коробке на атласной подкладке. Двенадцать точно таких же ложек, что и моя, только поменьше размером и не такие поцарапанные, ведь они не соприкасались с множеством других столовых приборов в нашей гостинице.

Воры проникли в замок Бальре в 1967 году (я родилась в том же году, но, полагаю, это всего лишь случайное совпадение). Они умыкнули несколько серебряных и хрустальных сервизов, три картины, два бронзовых бюста и телевизор.

– А твои родители в это время мирно спали в своей постели, – вздыхает Пьер, глядя на супругу.

– А мои родители в это время мирно спали в своей постели, – грустным эхом отзывается та.

Перевожу взгляд на пожилую даму, ожидая, что она тоже что-нибудь скажет. Но дама чешет пса за ухом и смотрит в пустоту.

По словам Пьера и Колетт, когда владельцы замка составляли перечень украденных вещей, в подвале они наткнулись на эту коробку с серебряными ложками. Внутри параллельно друг другу лежали двенадцать маленьких ложек, а перпендикулярная прорезь для тринадцатой, более вместительной, пустовала. Хозяева решили, что воры не успели забрать с собой эту коробку, потому что им помешал собачий лай, бой часов или плач ребенка, – другими словами, они испугались и поспешили скрыться, прихватив всего одну ложку из этого комплекта.

Колетт уходит к себе в комнату и приносит скатерть и простыню.

– Свой герб мои предки вышивали везде, где только можно! Монограмма означает «Баске и Бальре». Паломник изображается в знак уважения к традициям гостеприимства департамента Соны и Луары. А огненные саламандры указывают на родство семьи с Франциском Первым. Идиоты, они все мечтали о бессмертии!

– Считалось, что саламандре под силу возрождаться в огне, – поясняет Пьер и смущенно декламирует: – Ее глаза освещают ночь, точно два солнца…

– Который час? Не пора ли нам ужинать? – перебивает его жена.

Уминая пирог с начинкой из баклажанов и фиников, мы строим фантастические гипотезы по поводу ложки. Может быть, один из грабителей влюбился в англичанку и подарил ложку ей, англичанка осталась без денег, продала ложку старьевщику, тот перепродал ее кому-то из наших Д. П., эти Д. П. забыли ее в номере. А может, воры целенаправленно сбывали краденое в Англию, ложка оказалась в Лондоне, побывала у антикваров, старьевщиков, коллекционеров, посетителей воскресных распродаж и наконец очутилась в гостинице «Красноклювые клушицы» вместе с очередной партией посуды, купленной со скидкой.

– Увы, правду мы вряд ли узнаем, – печально констатирует Пьер.

Террикон пульсирует возле моего солнечного сплетения.

– Да, правду о том, какие приключения выпали на долю этой ложки, мы вряд ли узнаем, – кивает Колетт. – Однако для чего ее использовали, нам и так ясно. Кстати, Серен, ты в курсе, что это ложка для сливок?! Завтра поедим творогу со сливками, чтобы отпраздновать.

– Что отпраздновать?

Мы вздрагиваем и смущаемся – за разговорами мы совсем забыли о пожилой даме.

– Ее возвращение, мама, – отвечает Колетт.

Ее возвращение. Ложка лежит в центре стола, такая элегантная на лакированной орешине. Пришло время ей занять место рядом со своими двенадцатью сестрами.

Пьер складывает салфетку, Колетт уносит сырную тарелку в кухню. Они дают мне побыть одной, осмыслить услышанное. Если бы действие происходило в кинофильме, героиня поднесла бы ложку к губам и поцеловала ее на прощание.

Это не фильм.

Бережно кладу ложку на атласную зеленую подкладку, словно возвращая в гнездо птенца, выпавшего из него восемнадцать лет назад. Я уже тяну пальцы к крышке, собираясь закрыть коробку, и тут пожилая дама принимается кричать: – Нет! Нет! Нет!

Умиротворения как не бывало. Юпитер лает, Колетт подбегает к взволнованной матери и берет ее за руку, Пьер ловит пса, который мечется от кресла к креслу, Колетт шепчет «ш-ш-ш», Пьер говорит Юпитеру: «Замолчи! Да боже мой!», а мать Колетт встает из-за стола, вскидывает руку и, направив указательный палец в потолок, точно какая-нибудь суфражистка, восклицает:

– Колетт! Этой ложке здесь делать нечего!

Все (и даже пес) разом умолкают. Пьер и Колетт с тревогой переглядываются. В тишине отчетливо слышны сильные «тик» и слабые «так», издаваемые часовым механизмом. Мать Колетт не садится, ее губы упрямо сжаты. Тик… так… Не отводя взора от матери, Колетт вполголоса обращается ко мне:

– Серен, спрячь ложку, please[30]30
  Пожалуйста (англ


[Закрыть].

Улыбаюсь краешками губ и выполняю просьбу.

– Мадлен, все хорошо, – шепчет Пьер.

Даму зовут Мадлен?

Как меня?

Она бросает в мою сторону изучающий взгляд. Юпитер тоже не сводит с меня сердитых глаз. Мне становится не по себе. Торопливо убираю ложку в карман.

– Хорошо, – говорит Мадлен, – я пошла спать.

Потоки воздуха

Разглядывая стены своей комнаты, кое-где обнаруживаю остатки позолоты. Кремово-белые стены башни скруглены, недалеко от окна (тоже круглого) стоит кровать, застеленная тяжелым одеялом. Откидываю его, ложусь в постель и укрываюсь. Вышитые на пододеяльнике буквы и паломник совсем близко от моей щеки. Саламандр на постельном белье нет – полагаю, хозяева сочли, что изображения этих созданий не будут способствовать крепкому сну.

Через окно в комнату сочится ночной свет. Подложив под голову подушку, больше похожую на шейный валик, перевожу взгляд на окно и замечаю ветви раскидистой ивы. Листья шелестят, точно вода, перешептывающаяся с камешками на берегу реки.

Итак, я обнаружила точку, из которой ложка начала свое странствие.

Мистер Хопкинс не объяснил, что должно произойти после того, как искатель приключений достигнет «некоей цели» или узрит «невидимый рисунок» наяву. В голове полнейший сумбур. Крик старой дамы меня напугал, я впервые ночую в старинном замке, «вольво» сломан, в комнате духота, террикон затвердевает и каменеет. Такое чувство, будто течение жизни резко ускорилось. Как же хочется спать…

Мысленным взором окидываю помещения замка и рисую в воображении его план. Моя комната примыкает к небольшой библиотеке, от пола до потолка забитой книгами, за библиотекой располагается столовая. На противоположных концах столовой – арки, одна ведет в гостиную, через которую можно выйти наружу, другая в кухню, за которой находятся санузел (его стены оклеены поблекшими небесно-голубыми обоями) и спальня супругов Баске-Куртуа (на стенах – обои королевского синего оттенка). В отличие от гостиницы «Красноклювые клушицы», тут нет ни одного коридора, комнаты проходные. Этим вечером ложка выглядит какой-то потускневшей. Знание того, что она родом из этого замка, не проливает света на ее жизнь. На мою, впрочем, тоже. Наверное, я никогда не выясню, какой путь проделала ложка, чтобы из бургундского замка оказаться у изголовья моего отца, умершего в Пембрукшире.

Продолжаю составлять план замка. Меблировка гостиной – просторного прямоугольного помещения, в котором поместилось бы штук двадцать диванов и три вместительных шкафа, – включает диван (шафраново-желтого оттенка), рояль (сверкающий черный), аквариум (в нем плавает бойцовая рыбка), четыре низких широких кресла (коричневые, потертые) и внушительный радиоприемник на ножках. На стенах десяток картин, в основном мрачные пейзажи. Севернее гостиной располагается комната пожилой дамы. Ее всплеск безумной ярости меня тревожит. Из-за чего она так разнервничалась?

Продолжаю составлять план замка. Входная дверь высокая, тяжелая. Рядом с ней начинается каменная лестница, ведущая на второй этаж. На полу куча обуви, на вешалке куртки и кардиганы. Летняя кухня, холодный сухой подвал, учебный класс, увешанный табличками с латинскими изречениями. Как сказать на латыни «в сущности, мы никогда не узнаем»? Над потолком моей комнаты еще два этажа башни, состояние тамошних помещений плачевное, если не считать отремонтированного кабинета месье Куртуа. Насколько я поняла, он работает там каждый день.

Откидываю одеяло, но неприятные ощущения в груди никуда не деваются. Если бы действие происходило в кинофильме, героиня стала бы задыхаться. Однако это не фильм. Чувствую, как террикон разбухает. Или оседает.

Трудно описать неуловимое словами.

Из-за двери доносится ласковый шепот. Узнаю голос Колетт.

– Идем, мама, надо поспать…

По полу столовой ступают две пары ног. Шаги Колетт ровные и уверенные. Шаги Мадлен слабые, точно у больного ребенка.

Часом (а может, минутой) позже я просыпаюсь оттого, что придавленные тяжелым одеялом ноги затекли, а взмокшие волосы прилипли к набитому перьями валику. Хочется пить. Вечером месье Кур-туа сказал, что я могу чувствовать себя в замке как дома, но дома у меня есть умывальник прямо в спальне. Радует, что здесь до кухни всего шагов двадцать и не нужно спускаться на три этажа, как в нашей гостинице.

Где тут выключатель? Наугад бреду по комнатам. Заслышав голос Колетт, которая спрашивает, все ли со мной в порядке, вздрагиваю и отскакиваю назад. Колетт смеется и зажигает лампу.

– Прости, Серен, я не хотела тебя напугать. Графин с водой в холодильнике.

Спустя полминуты я со стаканом в руках сажусь за кухонный стол рядом с Колетт и жадно пью воду.

– Мне хватает нескольких часов сна, – рассказывает собеседница. – Обычно я читаю, но сегодня слишком душно. Не стесняйся создать поток воздуха в своей комнате.

– Поток воздуха?

Она машет рукой, указывая то на дверь, то на окно. Похоже на упражнение из гимнастики тайцзи. Догадываюсь, что Колетт имеет в виду сквозняк.

– Надеюсь, тебя разбудили не ночные блуждания Мадлен. Она опять пыталась выйти во двор.

– Глубокой ночью?

– Глубокой ночью. Так что, видишь, от моей бессонницы есть какой-то прок.

Мимо окна пролетает сова. Мы слушаем, как затихает биение ее крыльев.

– Завтра можешь позвонить родителям, если захочешь.

– Маме.

– Прошу прощения?

У меня осталась одна мама. Отец умер.

– Ох… Соболезную тебе, Серен.

Киваю и мелкими глотками смакую ледяную воду. Удивительно, какая приятная прохлада царит в этой кухне. Должно быть, дело в толщине стен.

Из поселка доносится пение петуха. Колетт объясняет, что он поет, когда ему вздумается, и положиться на него нельзя.

– Мой отец тоже почил. Знаешь такое слово? Папе было семьдесят. Он скончался скоропостижно, и это очень хорошо.

– Да, – отзываюсь я, а сама думаю: «Нет».

– Мадлен еще не была больна, хотя болезнь наверняка уже тогда гнездилась в ее мозгу…

Как и болезнь, которая наверняка уже тогда гнездилась в мозгу моего отца.

Прерывая молчание, сообщаю, что мое второе имя – тоже Мадлен.

– Серен Мадлен Льюис-Джонс, – повторяет за мной Колетт. – Очень красиво.

Она добавляет, что однажды они с Пьером посетят Уэльс, потому что на природе исследования ее мужа всегда идут продуктивнее. Я уже и забыла, уточняла ли она, что именно изучает месье Куртуа, а переспрашивать как-то невежливо.

Подхожу к раковине и собираюсь сполоснуть стакан, но Колетт возражает и говорит, что мытье посуды подождет до утра. Она желает мне спокойной ночи и добавляет, что, если погода будет хорошей, мы пойдем собирать mures[31]31
  Существительное mure переводится с французского как «ежевика, шелковица», прилагательное mure – «зрелый, поспевший».


[Закрыть].

– Что такое mures?

– У этого слова два значения – состояние и ягода. Ягоды тебе понравятся, поверь.

Вернувшись к себе, распахиваю дверь и окно. В комнату влетает поток воздуха с ароматом книг и лугов. Я прислушиваюсь, проверяя, не вышла ли пожилая дама снова на прогулку, но быстро задремываю и просыпаюсь вскоре после рассвета, разбуженная кукареканьем.

На этот раз петух не перепутал время.

Причуды Пьера

Мы собираем mures (это ежевика, что же еще), пока солнце не нагрело ягоды и не испортило их вкус. Добрый месье Куртуа предлагает есть, сколько моей душе угодно.

Едва мы возвращаемся в замок, он тотчас принимается колдовать над тестом для будущего пирога. Колетт ведет меня в столовую, я завтракаю чаем с бутербродами. Колетт интересуется, насколько заваренный ею чай похож на тот, что пьют в Великобритании (кажется, она намеренно не произносит слово «Англия»). Кривлю душой и расхваливаю ее чай, который на самом деле совершенно пресен.

В кухне Пьер раскатывает тесто и разговаривает с ягодами ежевики. Он рассказывает им, что они прекрасны, вдоволь напитались дождем и солнцем и имеют восхитительный вкус.

– Он всегда так делает, – хихикает Колетт. – Даже когда разделывает баранью ногу, непременно ведет с ней задушевные беседы.

В столовую медленно входит Мадлен. Усаживается за стол, берет ломоть хлеба, намазывает на него масло и варенье. Она разговаривает сама с собой, правда еле слышно.

Пытаюсь завязать разговор при помощи одной из фраз, которым меня научила миссис Ллевеллин:

– У этого варенья райский вкус, не так ли, мадам? Она не обращает на меня внимания. Колетт подмигивает мне.

– Мама, Серен обращается к тебе.

– Кто такая Серен?

Не дожидаясь ответа, дама с бутербродом в руке удаляется в гостиную. Гордый Пьер выбегает из кухни, демонстрирует нам с Колетт готовый к выпечке ежевичный пирог и просит жену поставить его в духовку, после чего зовет меня познакомиться с петухом, чье кукареканье я слышала несколько раз за ночь. Неожиданно из гостиной доносится английская речь.

– Это же «Властелин колец»! – изумляюсь я.

– Мадлен часто слушает Би-би-си, – кивает Пьер. – По-английски она не говорит, но звуки этого языка ее успокаивают.

Держа спину ровно, пожилая дама сидит в кресле и, кажется, внимательно слушает инсценировку. Пока Гэндальф объясняет Пиппину, в чем заключается сила палантиров, я бесшумно зашнуровываю кеды.

Сегодня, кажется, вторник. По вторникам Помпон и Ал плюхаются на раскуроченный диван в игровой комнате и включают радио на полную громкость. Ал наблюдает за Помпоном и смеется, когда тот смеется, или закрывает глаза, когда тот закрывает глаза.

– Серен! – вдруг произносит Мадлен, перекрикивая голос волшебника.

Я вздрагиваю от неожиданности.

– Да, мадам?

– Не доверяй петуху, он fourbe[32]32
  Обманщик, хитрец (фр.).


[Закрыть].

– Fourbe? – повторяю я. – Простите, что означает это слово?

Мадлен кривит лицо и машет руками. Я растерянно таращусь на нее. Пьер заявляет, что скоро я сама все пойму.

– Сможешь быстро отскочить, если понадобится?

– Угу.

– Отлично.

Наказы по проводам

– Гостиница «Красноклювые клушицы», добрый день…

– Привет, Нану, можешь записать этот номер и перезвонить мне?

– Погоди, дорогая, я уже третий день не могу найти очки…

– Тогда позови скорее маму, пожалуйста.

– Говори номер, Серен!

Голос Помпона звучит, словно приказ военного командира. Диктую ему номер, кладу трубку и жду, присев на подлокотник кресла. Наконец телефон звонит.

– Серен?

– Привет, Помпон, как там у вас дела?

– Я уже тридцать два часа не брал в рот ни капли спиртного, но стараюсь не унывать. Откуда ты звонишь?

– Вообще-то это вы мне звоните! Я в одном бургундском замке…

Рассказываю деду, что работаю за еду и кров, – Ты уверена, что поступаешь правильно? Не позволяй себя эксплуатировать!

– Ну что ты, все просто супер. Дай, пожалуйста, трубку маме, пока мы не наговорили на целое состояние.

Жизнь в гостинице идет своим чередом. Кричит детвора, шаркает старичок, галдят чайки… Наконец трубка телефона прижимается к уху моей матери.

– Добрый день, звездочка моя.

– «Вольво» сломался, а я потеряла кошелек.

– Вот дерьмо.

– Не беспокойся, автослесарь на станции техобслуживания обещал, что все починит.

– Это старая машина, Серен…

– Но отремонтировать ее можно. Он так сказал.

– Не факт, что это правда. – Что на нее нашло? – Перевести тебе денег, дорогая?

В холле слышен мальчишеский голос. Мама говорит парнишке, что на улице дождливо, но он может выйти на улицу поиграть, если хочет.

– Мама, как ты там?

– Примерно так же, как и «вольво», но, думаю, я сумею себя отремонтировать.

– Я тебя люблю, мама.

Мама улыбается.

– И я тебя люблю, Серен, звездочка моя.

Семейная фотография

Спустя несколько недель после смерти отца мама перекрасила холл на первом этаже в голубой цвет. Такого в моем альбоме с оттенками не было. Я назвала бы его «предгрозовой голубой».

– Мне необходим голубой, – сказала мама, хотя ее цвет – желтый.

Мама желтая, Дэй каштановый, Ал темно-зеленый, кое-кто из Д. П. красный и так далее. Эту игру придумал папа. Я приходила в восторг, когда мы выясняли, что видим одних и тех же людей одинаково.

Выкрасив холл, два комода, этажерки, стул, чемодан и шесть дверей в предгрозовой голубой, мама выбрала десяток снимков нашей семьи в полном составе, то есть сделанных до того, как смерть отняла у нас моего отца. Сперва мама тщательно обдумывала, какие фотографии и куда поместит, а затем вбила в стены десять гвоздей где попало и развесила на них полароидные карточки. Мама наделена врожденным чувством свободы.

В тот день я как раз получила водительские права.

– Умница, Серен, звездочка моя! С первой попытки! – похвалила она, когда я вернулась из автошколы. – Смотри, как этот голубой фон их оживляет.

Она имела в виду фото на стенах – мама способна выразить тысячу мыслей одновременно.

Фотографии были взяты из нашего семейного альбома, липкие уголки на страницах которого давно высохли и отклеились. Я видела эти снимки много раз. Однако на фоне предгрозового голубого они и вправду выглядели поразительно.

Еще одна фотокарточка стояла на комоде, прислоненная к лампе. Мама полагает, снимок сделан отцом Ала. Один-два раза в год она обязательно старалась устроить встречу троих отцов своих троих детей. Поводом обычно оказывался какой-нибудь семейный праздник. Отец Ала работал в американской рыболовецкой компании, отец Дэя служил в торговом флоте, так что договориться о дате торжества было проблематично. Увы, если мы будем еще организовывать подобные мероприятия, один из участников уже не сможет на них присутствовать.

На этом снимке мне лет шесть-семь.

Мы стоим на гостиничном крыльце. Фотография сделана не мимоходом, мы выстроились там специально для того, чтобы сняться на память. Погода прекрасная, наши волосы танцуют на легком ветру. Взрослые смеются, мой отец только что отпустил какую-то шутку. Должно быть, он моргнул в тот миг, когда щелкнул объектив фотоаппарата. С закрытыми глазами и широкой улыбкой папа похож на веселого слепца. Мама в летнем платье положила голову на его правое плечо. Она очаровательна.

Справа от мамы Ник, отец Дэя. Он носит щегольские усы, темные очки и рубашку с короткими рукавами, выставляя напоказ татуировки. Хотя мама положила свою ладонь на его, она отдает явное предпочтение моему папе.

Ал, Дэй и я одеты в футболки разных расцветок, но с одинаковым рисунком. Ник всегда привозил нам по футболке, в тот раз – с изображением пышноусого моряка.

Дэй в красной футболке стоит впереди своего отца, взгляд направлен в сторону, левая пятка упирается в правую голень. Брат хмурится – его явно оторвали от интересного занятия, и он не может дождаться, когда эта фотопытка закончится.

Худенький напряженный Ал в зеленой футболке сосредоточенно смотрит в объектив. Похоже, никто ему не подсказал, что надо улыбнуться.

На мне желтая футболка и голубая юбка. Светлые волосы заведены за уши, ноги босые, руки раскинуты, а рот широко разинут – я что-то весело кричу фотографу.

Такое ощущение, что я лечу.

Думая о снимке, напоминаю себе, что и в тот памятный момент могло произойти все что угодно, а я и не подозревала об этом.

Поблекшие чернильные линии

За завтраком Мадлен спрашивает у меня, который час. Это наш первый диалог за несколько дней. Пожилая дама не в ладах со временем. Она то и дело взглядывает на наручные часы или крутит кольцо с бриллиантами на безымянном пальце. Хотя суставы Мадлен скрючены артрозом, ее руки по-прежнему красивы.

– Куда вы идете? – любопытствует она, когда мы с Пьером встаем из-за стола.

– В музей! – отвечает ей зять.

Алу точно понравился бы этот мини-музей со множеством этажерок и полочек, на которых разложены ключи (в последовательности от самых больших до самых крошечных), старинные карты, диковинные птичьи яйца, змеиная кожа, печати и всевозможные сельскохозяйственные орудия. Пьер говорит, что задумал устроить музей именно ради того, чтобы «защитить хлам Бальре». Выкинуть эти вещи у него рука не поднимается.

Вспоминаю, как однажды отец захотел выбросить старый диван из игровой. Ободранная белая кожаная обивка, сломанные пружины, вонь от въевшейся кошачьей (впрочем, детской тоже) мочи – все это вызывало у папы отторжение. Узнав о его планах, я рассердилась и закричала:

– Да ведь диван стоит в гостинице уже лет тридцать!

– Успокойся, Серен.

Успокоиться я не могла.

– Ты разве забыл? Если что-то потерялось, мы приходим к дивану, роемся в его недрах и непременно находим пропажу! И ты хочешь выкинуть такой бесценный диван?!

Серен, смени тон. Это всего лишь диван.

– Моя серьга, твоя шариковая ручка, очки Нану, пачка мятной жвачки, помада…

– Ладно, ладно, уговорила! Казнь откладывается! – крикнул папа и хлопнул ладонью по спинке дивана. – В чем-то ты права – даже если мы не обнаруживаем в диване то, что пропало, там все равно что-нибудь да отыскивается.

Мы с Пьером протираем стены музея белым уксусом – таким способом здесь борются с плесенью. В Уэльсе для этого используют хлорку. Убрав уксус и тряпки, Пьер кивает на корзину с голубоватыми бутылочками и протягивает мне маленький ершик.

– Ты чисти бутылки, я протру гильзы. Они со Второй мировой. Свидетели мрачной эпохи…

Пока он роется в коробке, заполненной патронами и старыми пулями, я окунаю бутылочки в ведро и наблюдаю, как вода проникает в них через узкие горлышки. Помпон часто разглагольствует о войне – главным образом когда пьет виски. Папа в двадцатилетием возрасте состоял в бригаде Особой воздушной службы, но, к большому сожалению моих братьев, никогда не рассказывал о том периоде своей жизни. Пьер сообщает, что в 1941 году отец Колетт попал в плен к немцам.

– Четыре года он был подневольным работником – сначала трудился на сталелитейном производстве, затем на заводе «Фольксваген» в Вольфсбурге. После войны его тошнило всякий раз, когда он видел «жука».

Собеседник достает из коробки по одной гильзе, чистит каждую и убирает обратно. Мне он их не показывает – «от греха подальше», по его же собственному выражению. Я вытаскиваю ершик из очередной бутылки, подношу ее к глазам и любуюсь голубоватым стеклом, на котором играют блики света, льющегося в помещение через окно. Пьер улыбается.

– Ты художница, Серен. Цвет будоражит твою фантазию.

Почувствовав, что краснею, я снова окунаю бутылочку в воду. Пьер тактично меняет тему.

– Мой отец был в рядах Сопротивления. Слышала это слово?

Я проходила тему Сопротивления на уроках миссис Ллевеллин. В голове тотчас возникает образ человека, похожего на Пьера, только более хмурого. Представляю себе, как он скрывается в лесу и крушит вражеские позиции ударами самодельных гранат.

– В этих краях Сопротивление вело крайне активную деятельность, – продолжает Пьер. – В Козьем ущелье, на холме, располагалась база сопротивленцев. Ты знала, что Бальре был оккупирован немцами? Это произошло в сорок первом году. Как раз в тот период прокладывалась демаркационная линия, обозначавшая неустойчивую границу между занятой немцами и свободной Францией. Сам замок попал на немецкую территорию, а его сад – на французскую. Где-то тут была схема…

Открыв стеклянную крышку ящика-витрины со старыми картами, он вытаскивает тонкий листок в желтом пластиковом конверте. Судя по почерку, этот план составлял человек скрупулезный и решительный. Поблекшими чернильными линиями обозначены проезжие тракты, железные дороги, незастроенные земли и дюжина деревень. Узнаю названия Сен-Жангу, Сенниси, южнее вижу Бальре и выцветшую красную черту. Демаркационная линия.

– Почерк Мадлен, – бормочет Пьер, выравнивая три заржавевшие коробочки на этажерке.

Похоже, он взволнован.

– Сколько ей тогда было?

– Двадцать один год. Она ездила на велосипеде по близлежащим деревням и передавала сведения нашим. Секретные документы прятала в носки. Ее мать, бабушка Колетт, была весьма culottee, она…

– Что такое culottee?

– Дерзкая и бесстрашная. Несмотря на присутствие немцев, она помогала участникам Сопротивления и скрывала подпольщиков.

Задумчиво блуждаю взглядом по старому листку. Неожиданно Пьер заявляет, что хочет увидеть мои рисунки.

– Да они совсем неинтересные…

– Я не торговец произведениями искусства, Серен.