Текст книги "Ложка"

Автор книги: Дани Эрикур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Ночная прогулка

Прочитав письмо директора, я выхожу из дома и направляюсь к скамье, на которой Д. П. увековечили память о моем отце. Ложку беру с собой, потому что она придает мне храбрости, без которой не обойтись, если хочешь прогуляться по большой туристической тропе глубокой ночью. По итогам своей экспедиции я делаю три вывода.

1. Ночью дикие пони выбираются из чащи и приближаются к обрыву на опасное расстояние, чтобы полакомиться маленькими алыми цветами, пробившимися сквозь камни. Радостное чавканье смешивается с грохотом волн, ударяющихся о скалы.

Вывод: пони предпочитают быструю смерть на сытый желудок медленной смерти на голодный желудок.

2. Появление ложки – единственное интересное событие за последние несколько недель.

Вывод: я рискую потеряться, пока разведываю, откуда она взялась.

3. Мне становится плохо, когда я слишком близко подбираюсь к террикону – моему собственному нагромождению сланца, моему личному руднику.

Вывод: сама толком не пойму.

К сожалению, в нашу эпоху одноразовой посуды и складных столиков искусство изготовления ложек переживает упадок. Однако вдумчивый коллекционер, которого мало заботят модные веяния и перемены ценностей, продолжает исследовать ложки, эти инструменты прошлого, и через них познает мир. Если же наш коллекционер задается вопросами о будущем, его интерес непременно связан с поиском утерянных объектов.

Вне зависимости от метода, изготовителя и периода создания, любопытных каждый по-своему, внешний вид любой старинной ложки может стать для нас уроком Истории с большой буквы «И», Географии с большой буквы «Г» и Социологии с большой буквы «С». Задумаемся над ключевой ролью так называемой региональной ложки. Тысячи ложек несут отпечаток той или иной территории, тем самым превращаясь в серебряную память о целом крае с его уникальными традициями (см. гл. 8 «Ливанские ложки и празднества стран Средиземноморья»).

Кстати, почему бы не включить ложковедение в перечень школьных предметов? На таких уроках ученики знакомились бы с нравами и обычаями, о которых не сказано ни слова в общеизвестной справочной литературе. К примеру, ложки, украшенные гербами, были типичны для Франции; цветочные мотивы и завитки характерны для голландских и швейцарских ложек, а на английских миниатюрных ложках в старину часто изображались кошки и собаки (данная разновидность ложек, да простит читатель это отступление, является любимейшей у автора сего скромного произведения).

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

II
ФРАНЦИЯ

Отряд, шагом марш!

От качки у меня ноет сердце. Не обращая внимания на очередь пассажиров, выстроившуюся перед кафетерием, я бросаюсь на палубу парома. Из толстой трубы поднимается тошнотворный запах жареной еды. От взгляда на пластиковый стаканчик, перекатывающийся по палубе от скамейки к скамейке, дурнота только усиливается.

Когда Нану предупреждала меня, что погода во время рейса будет кошмарной, мама сухо возразила, что прогнозы сбываются редко. Разумеется, в первую очередь она имела в виду погоду в нашей семье, на которую нежданно-негаданно, ex inspe-rato, накатило цунами. «А ты все равно выйди на палубу и смотри на горизонт», – шепнула мне бабушка.

Прислоняюсь к мокрым перилам, повернувшись лицом туда, где, по идее, должен находиться континент. Сколько еще до него плыть? Меня мучает изжога, а горизонт почему-то зеленеет. Компания молодежи останавливается рядом со мной, рассаживается на влажных скамьях и веселится, словно принимает солнечную ванну. Слышу французскую речь и пытаюсь что-нибудь разобрать, но качка мешает сосредоточиться. Две пожилые англичанки в штормовках цвета хаки достают термос. Снимаю капюшон куртки и опускаюсь прямо на палубу. Можно было бы полистать дорожный атлас, изданный еще в шестидесятые годы, или почитать «Воспоминания коллекционера», но я лишь сворачиваюсь в клубок и замираю. Мне кажется, в такой позе я менее несчастна.

Когда мы были маленькими, папа возил нас на своем шлюпе «Поцелуй меня, Кейт» на остров Рэмси. «Отряд, шагом марш!» – выкрикивал отец, и мы шлепали по холодной воде к суденышку, которым он безмерно дорожил. Во время этих вылазок я чувствовала себя жалкой. Дэй, уже тогда отлично ходивший под парусом, высмеивал мою «хоббичью неуклюжесть», хотя вообще-то хоббиты были существами ловкими, если верить Толкиену. Ал, уже тогда умевший вязать морские узлы и предпочитавший, чтобы его ни о чем не спрашивали, забирался в середину шлюпа и сидел там, теребя в пальцах нейлоновую бечевку. Я путала канаты, называла правый борт левым и терпеть не могла, когда отец восторженно вскрикивал: «П-па-аваро-от!»

Когда мы доплывали до острова и съедали бутерброды, отец принимался нас рисовать. На его набросках появлялись и облепленные моллюсками парусники, то высоко взмывающие над волнами, то наполовину ушедшие под воду. «Мятежный», «Унылый», «Спокойный» – выводил папа красивым почерком. Точность его рисунков меня завораживала, но не избавляла от страха перед обратной дорогой. Возвращаться было во сто крат хуже, чем плыть в ту сторону. «Все дело в скорости ветра», – повторял Дэй с умным видом. По щекам хлестали соленые брызги, ноги от ледяной грязной воды сводило судорогами, ссутулившийся Ал рядом со мной не переставая вязал узлы… В такие минуты меня охватывало всеобъемлющее отчаяние. Едва «Кейт» пришвартовывалась к берегу, я спешила вверх по склону обратно в гостиницу, ощущая собственную никчемность. Мне казалось, я не оправдала ни одного ожидания своих близких. Возможно, так оно и было на самом деле…

Хватаю полиэтиленовый пакет. Меня рвет. Никто из пассажиров не приближается ко мне и не предлагает помощь.

Вплоть до сегодняшнего дня, если я простужалась или меня тошнило, окружающие реагировали совсем иначе. Даже в школе, в этой зоне всеобщего равнодушия, учителя давали аспирин, когда у меня подскакивала температура. А уж в гостинице малейшее недомогание становилось предметом всеобщего внимания. Например, когда на Рождество я переела коньячного масла и у меня случилась печеночная колика, Помпон следил, чтобы я не запачкала волосы, пока извергала ужин в туалете на первом этаже (добежать к себе я, увы, не успела). Затем Нану протерла мне затылок одеколоном, а мама дала ложку «Нукс вомики» – гомеопатического средства на основе семян рвотного ореха. Меня тотчас вырвало еще три раза, что, по маминому мнению, указывало на эффективность лечения. Ал не отходил от меня, пока я не заснула, окутанная всеобщей заботой и любовью.

Голова кружится уже не так сильно. Хватаюсь за перила, поднимаюсь и иду выкинуть пакет в урну.

Вернувшись, пытаюсь собрать свои вещи, разбросанные вокруг скамеек, между которыми сидела. Оттираю пятна рвоты с обложки «Воспоминаний коллекционера» и прячу в рюкзак атлас, паспорт и пузырек с «Нукс вомикой», которую забыла принять. Ложка, переливающаяся в каплях морской воды, так и просится на новый рисунок.

Едва я кладу на колени блокнот, к борту подлетает толпа пассажиров. Все со счастливыми лицами тычут пальцами туда, где виднеется земля.

Приподнятое настроение

Состояние радости, при котором голова проясняется, глаза блестят, плечи расправляются, а грудь словно заполняется веселыми пузырьками, англичане именуют high spirits[8]8
  Приподнятое настроение (англ.).


[Закрыть]. Насколько мне известно, ни в валлийском, ни во французском аналога этому выражению нет. Как бы то ни было, а паром я покидаю именно в high spirits.

Лица английских водителей напрягаются: правостороннее движение – это вам не шуточки.

Вспоминаю, как мама наставляла меня при прощании:

– Ищи указатели на Париж и ни в коем случае не смотри на британские автомобили. Всегда следуй за местными!

– Машина, за которой она поедет, не обязательно будет держать курс на Париж, – резонно заметил Дэй.

А дедушка добавил:

– Франция стала левацкой, но продолжает ездить по правой стороне.

– Да замолчите вы, наконец!

Раздражение в мамином голосе свидетельствовало о ее тревоге. Я стала успокаивать маму, клясться, что вернусь домой при малейшем затруднении, однако это лишь удвоило ее недовольство.

– Не волнуйся обо мне, – решительно отозвалась мама. – Я тебе запрещаю беспокоиться за меня!

Вспомнив этот разговор, я расчувствовалась.

Пристраиваюсь позади зарегистрированного во Франции «Рено 14», чтобы вырулить из порта и въехать на национальную автостраду. Под треугольным знаком висит табличка с надписью по-английски: KEEP THE RIGHT. Держите правого. Кого правого? Я понимаю, что имеется в виду: «Держитесь правее», но иногда неточность перевода позволяет взглянуть на знакомые вещи под совершенно иным углом зрения. Кроме того, на треугольнике в красной рамке изображены две стрелки – одна указывает вверх, другая вниз. Интересная метафора жизни.

Теряю «рено» из виду. Придется соображать самой, не полагаясь на других водителей. Напоминаю себе главное и единственное правило: руль должен всегда находиться с неправильной стороны дороги. Так я сформулировала его для себя и проговорила вслух. Я сейчас многое проговариваю вслух.

При виде указателя с надписью «ПАРИЖ» мое настроение поднимается выше прежней отметки: по крайней мере, я двигаюсь в нужном направлении. К четырем часам заселюсь на молодежную турбазу, рекомендованную одной из наших Д. П. Завтра посмотрю Париж, после чего отправлюсь в Бургундию, в городок Бон. Постукиваю по рулю «вольво», поздравляя его, и вдруг вспоминаю, что бак нужно заправить.

На первой бензоколонке, которая попадается мне на пути, дизель не продают. На следующей тоже. Настроение ухудшается. Начинает темнеть, никаких указателей со словом «ПАРИЖ» я больше не встречаю. «Вольво» потряхивает.

Машина уже старая, без запаса топлива ее оставлять нельзя. Красная лампочка моргает все чаще и чаще. Помпон говорит, когда топливо в баке почти на нуле, нужно заглушить мотор во время спуска и сохранять оптимизм.

Я глушу мотор.

Мы бесшумно скользим по плохо освещенной заправке, оформленной в красных тонах. Дизеля нет и в помине. Из лавки выходит человек лет ста.

– Добрый день, месье. Мне нужен дизель для…

– Дизель, газойль – одно и то же, – отзывается старик, дрожащей рукой снимая с крюка заправочный пистолет.

Заглядываю в окно магазинчика. Увы, его полки пусты, а мне бы не помешала современная карта автомобильных дорог. Пописать мне тоже не помешало бы. Вручаю заправщику двадцать франков и спрашиваю, далеко ли отсюда до Парижа.

– До Парижа? – повторяет он.

Я киваю, он тоже кивает, затем погружается в раздумья, и я уже раскаиваюсь, что задала этот вопрос, потому что терпеть нет сил – мочевой пузырь вот-вот лопнет. Наконец собеседник понимающе подмигивает и указывает подбородком на неприметную узкую дверь, отчетливо произнося:

– Wateur clausettes[9]9
  Туалет (англ., искаж.).


[Закрыть]

– О да, спасибо, спасибо.

Трясущийся старик ожидает меня возле машины. На его лице то же выражение, с каким мы дома смотрим на людей, которые отправляются в поход по Пембрукширской тропе без какой-либо подготовки.

– Я вам бесконечно признательна, месье.

Миссис Ллевеллин была бы мной горда – я только что употребила фразу из «Перечня лучших французских оборотов», висящего на ее холодильнике. В упомянутый перечень вошли такие фразы и выражения: я вам бесконечно признательна; обвалять в муке; ни Ева, ни Адам; стать козой; нечто незавершенное; ожидание вопреки всему; лето умирает.

– Доброго пути, мадемуазель, – говорит заправщик. – Париж – это за нами, далеко, это далеко.

Глядя в зеркало заднего вида, я слежу, как он шаткой походкой возвращается в лавку, и желаю лишь одного: пусть кто-нибудь уложит его в постель и нальет чашку хорошего чая.

Подвиг моего большого маленького брата

Мы с Дэем считаем несправедливым, что нашего брата назвали Алом.

На кельтском имя Дэй означает «сверкать», а Серен – «звезда», тогда как Ал, сокращение от Алед, – это всего лишь «потомок», то есть тот, кем, вообще-то, является каждый из нас.

Катя по ночной дороге, я размышляю о своем большом маленьком брате и о рисунках, которые лежали под его кроватью. То, что Ал их сберег, неудивительно, потому что он коллекционирует разные вещи, главным образом желтые. Удивительно, что он помнил о тайнике. А еще его признание: «Питер велел мне их сохранить!»

У Ала имеется задержка развития, в суть которой я до сих пор по-хорошему не вникла. Если коротко, лет двенадцать назад его мозг перестал взрослеть. Физически Ал отличается от других девятнадцатилетних парней разве что худобой, не более того. Ал очень добрый, очень милый и… не такой, как все. Мама говорит, что он простой.

Случается, Ал сутки напролет пребывает в каком-то лихорадочном возбуждении. В другие дни из брата и слова не вытянешь, как будто его блокированный мозг заблокировался еще сильнее. Д. П. его сторонятся или смотрят на него сочувственно, словно всеведущие врачи. Дэя это жутко бесит.

– Да в самом же деле, Ал у нас не дурак! – сердится он.

Хотя между собой мы часто говорим, что Ал у нас дурак.

Тем поразительнее, что отец поручил ему хранить мои рисунки и что Ал об этом не забыл. Судя по бездарности некоторых набросков, он собирал коллекцию на протяжении последних шести лет.

Чтобы составить портфолио для Уэльской академии искусств, я переворошила все стопки журналов в гостиной, перерыла все кухонные ящики и изучила содержимое всех корзин, стоявших под лестницей. Ал безмолвно наблюдал за мной. Он уже несколько дней отказывался говорить из-за того, что Нану перешла на валлийский, а постояльцы передвигались по гостинице крадучись. Когда я с тоской решила, что никакого портфолио мне не видать, Ал вдруг схватил меня за руку и повел наверх, к себе в комнату. Там он опустился на пол и залез под кровать, издавая резкие вскрики, похожие на тетеревиные. «Припадок», – предположила я и схватила носок, чтобы просунуть его между зубами брата. Я попыталась вытянуть Ала из-под кровати, чтобы затолкнуть иосок ему в рот, но брат отбивался, заползая все дальше. Спустя несколько секунд он задергал ногами и, к моему изумлению, выпинал из-под кровати три картонные папки. После этого выполз наружу, встал в центре комнаты и выпрямился, такой худой и высокий:

– Питер велел мне их сохранить!

К нам присоединились мама, Помпон, Нану и даже Дэй. Все вместе они долго перебирали рисунки, восхищаясь каждым и расхваливая Ала. С тех пор, как папа умер, столько людей еще ни разу не улыбались в нашем доме одновременно. Дедушка заявил, что мой большой маленький брат совершил настоящий подвиг. Мама отдала должное мне – как-никак автором этих рисунков являюсь я, – но вместо того, чтобы меня поздравить, стала восхищаться папиной дальновидностью: «Серен, ты хоть понимаешь, каким даром предвидения обладал Питер?! Он так хорошо тебя знал, любовь моя!»

Вспоминая этот эпизод, я жалею, что не поблагодарила Ала. В тот момент положение казалось мне чересчур странным, но теперь, колеся по черной дороге, мне очень хочется сказать брату, какой же он умница.

На департаментской трассе 408

– Гостиница «Красноклювые клушицы», добрый вечер!

– Дэй? Это Серен.

– Привет, Хоббит, ты уже в Париже?

– Кажется, я прозевала развилку.

– Пф-ф, ну и дела. И где ты сейчас?

Засовываю в щель для монет пятый франк.

– Дэй, можешь позвать к телефону Ала?

Связь прерывается. Быстро опускаю в приемник еще три монеты и снова набираю номер.

– Дэй?

– К вашим услугам.

– Передай маме, что я в порядке, все отлично, я мало что успела увидеть, ведь уже ночь, но пейзажи вокруг красивые, очень французские; слушай, Ал уже спит? Как у вас вообще дела?

– Да нормально, Серен. С утра никаких новостей.

Он иронично хмыкает. Я догадываюсь, что скоро связь опять прервется и мне не удастся поговорить с Алом.

– Дай, дай, дай! – раздается восклицание. – Серен?

Поразительно, но, стоит Алу взять трубку, качество соединения вдруг становится отличным, будто бы я опустила в приемник мешок монет.

– Ку-ку, Ал, у тебя все хорошо?

– Да.

– Спасибо за рисунки.

– Ал, ты меня слышишь?

Видимо, брат кивает – он всегда так делает, разговаривая по телефону.

– Ты умница, Ал, УМНИЦА!

Он смеется.

– Ладно, Ал, я поехала, окей.

– Куда?

Пи-пи-пи-и-и-и-и… Несколько минут держу трубку возле уха, прижавшись лбом к стеклянной стенке телефонной будки на департаментской трассе 408. Мимо на полной скорости мчатся два грузовика, проезжает зерноуборочный комбайн, проносятся две-три машины, фары которых слепят мне глаза. В Уэльсе автомобилисты уменьшают яркость фар, когда видят у дороги пешехода. Здешние водители, похоже, так не делают.

Зрение затуманивается от теплых слез. Сую руку в карман своей трикотажной спортивной кофты и нащупываю ложку.

Мне нужно поесть. Нужно попасть туда, где есть люди. Нужно решить, где я буду ночевать.

Мимолетная мысль

«Он так хорошо тебя знал, любовь моя». Я не могу полностью согласиться с мамой. Знал ли меня мой отец?

Чтобы узнать кого-то по-настоящему, семнадцати лет и трехсот шестидесяти трех дней не хватит.

Он узнал бы меня куда лучше лет через двадцать, ну или хотя бы через пять.

Ложка – это не какая-нибудь там безделица. Будучи используемой в приготовлении еды, румян для Клеопатры или алхимических порошков, за долгие века ложка приобрела четкие признаки атрибута власти.

Уже во времена Древнего Рима материал, из которого была сделана та или иная ложка, красноречивее слов указывал на степень могущества руки, ее сжимающей. У бедняков были деревянные ложки, у обеспеченных людей оловянные, у правящих классов серебряные (иногда даже золотые). Отсюда пошло выражение «родиться с серебряной ложкой в рту».

В Средние века ценность ложки возросла. Монархи и суверены, военные и религиозные чины, любые другие уважающие себя люди – каждая из этих персон обладала своей ложкой. Более эстетичная, чем генеалогическое древо, ложка подтверждает происхождение своего владельца, содержит упоминания важных дат, геральдические элементы и тайные символы. Украшенная чеканкой, гравировкой, росписью (см. главу «Хохломские ложки»), ложка является идеальной хранительницей памяти об исторических событиях. Нелишним будет вспомнить о том, что после коронации каждого британского монарха следовало помазание, для которого применялась специальная ложка.

Сочетание сакрализации и функциональности ложки усилило интерес к ней золотых и серебряных дел мастеров. Подпись создателя, пусть даже полустертая, присутствует на каждой серебряной ложке. Коллекционеры, скорее доставайте лупы и изучайте свои ложки в мельчайших подробностях! Какому событию посвящена гравировка на этой ручке, какое клеймо поддается дешифровке, что символизирует этот вензель? Следом доставайте весы и выясняйте точный вес вашей находки! Каковы ее анатомические особенности? В чем еще заключается ее полезность? Ответы на эти вопросы подарят вам необычайные открытия.

Ложки – это свидетельницы. Одни увековечивают победы, другие служат напоминанием о заслугах и славе, третьи чтят память о людях, сыгравших важную роль в жизни общества. Ищите ложку! Ищите ложку!

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

За рулем «вольво»

Папа оставил «вольво» мне в наследство, сам о том не подозревая. Это была его машина, я была его дочерью, следовательно, после его смерти, моего восемнадцатилетия и принятия решения поехать во Францию «вольво» перешел в мое распоряжение. Мама назвала машину загробным подарком от отца. Забавно слышать такое из уст вдовы.

– Бери «вольво», считай его загробным подарком от отца! Питер поддержал бы меня.

Я в этом не уверена. Папа никогда не хотел учить меня вождению: по его словам, мне не хватало фокуса.

Врубаю воображаемый автомобильный радиоприемник и громко-громко подпеваю «Кэтрин энд зе Уэйвз»: Walkin on sunshine, baby, Oww! Say, say it, Owww![10]10
  Шагаю по солнечному свету, o-o! Говорю это, говорю это, о-о! (англ.)


[Закрыть]

Настоящего радиоприемника в «вольво» нет. Дело в том, что в восьмидесятом году мы с Дэем попали в аварию. Мне было тринадцать. Дэй вел машину и переключался с одной радиостанции на другую. Отвлекшись, он крутнул руль слишком сильно, и машина поехала прямо в заграждение вдоль сельхозугодий. Собака, сидевшая у меня на коленях, выскочила в открытое окно, пролетела метров десять и грохнулась оземь. Машина угодила в канаву, рядом с которой протекал ручей. Выбравшись наружу, Дэй поспешил к воде с криками, что будет ловить плотву. Собака не переставала лаять, а я чувствовала себя так, словно мой мозг заледенел. Каждый переживает шок по-своему.

Примчавшись на место происшествия, отец провел ладонями по моим плечам и бокам, словно удостоверяясь, что ни одна часть меня не осталась в машине. Нет, не буду думать об этом.

Всю дорогу до дома папа не выпускал мою руку из своей. Он не разжимал пальцев, даже когда переключал скорость. Нет, не буду думать об этом.

На следующий день отец снял радиоприемники со всех наших машин, чтобы такого больше не повторилось.

Вокруг непроглядная тьма, но меня это не пугает. Фары «вольво» освещают извилистое шоссе, пролегающее через лес. Тут и там мелькают указатели с прелестными названиями деревушек. Я громко выкрикиваю их. Если повезет, дорога приведет меня прямо в Бон – сердце Бургундии, по мнению Помпона. «Походи по тамошним погребкам, покажи ложку местным жителям и, пожалуйста, привези с собой хотя бы ящик красного», – попросил меня дед перед расставанием.

Пока что мой путь пролегает по малообжитым краям, и щит с надписью «БОН» мне еще не попадался. В открытое окно машины влетает терпкий теплый аромат. Глаза уже устали, но останавливаться я не хочу. В планах – рулить всю ночь и встретить первый в моей жизни рассвет на французской земле.

Однако, едва свет фар выхватывает из темноты щит с надписью «ФЕРМА И КЕМПИНГ», я, не раздумывая, сворачиваю туда, куда указывает стрелка. Чувствую себя как в те мгновения, когда мама сердито кричит: «Серен, ложись уже спать, в конце-то концов!»