Текст книги "Ложка"

Автор книги: Дани Эрикур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Послезавтра мы были свободны

Мы с Колетт приезжаем в Сен-Жангу и заходим в кафе, где нас уже дожидаются вьетнамцы. Через неделю в языковой школе начнется учебный год, и Колетт хочет пригласить на занятия новых беженцев. Я скептически уточняю у нее, уверена ли она, что латынь им чем-то поможет. Колетт отвечает, что человек должен быть честолюбивым. Хм, интересно, она имеет в виду людей в лодках[40]40
  Выражение «люди в лодках» (англ, boat people) использовалось для обозначения вьетнамских беженцев, покидавших свою страну водным путем.


[Закрыть] или меня?

Они сидят в дальнем зале кафе, прилежно открыв тетради. Мне становится не по себе. Да, моя жизнь не идеальна, но, по крайней мере, я не потеряла все, что имела, как эти люди.

Пока Колетт тестирует будущих студентов, я предлагаю остальным повторить спряжение глагола «быть» в настоящем времени. Они вежливо отказываются. Те, кто постарше, хотят проговорить формы этого глагола в прошедшем времени, те, кто помоложе, – в будущем. Учитывая мытарства их прошлого и сомнения насчет будущего, я опасаюсь, что эти грамматические формы повергнут всех присутствующих в уныние, но в конце концов упражнение выливается в такой причудливый текст: вчера я буду рыболовом; сегодня я был ребенком; через год мы свободны; сейчас ты будешь молодым; в прошлом году мы являемся президентом Миттераном; послезавтра мы были красивыми… Мы спрягаем, мечтаем и наполняем кафе своим возможным счастьем.

На обратном пути я спрашиваю у Колетт, заметила ли она интерес Мадлен к ложке.

– Этому наверняка есть простое объяснение, – отзывается Колетт. – Маме свойственно путать времена, она хорошо поладила бы с вьетнамцами, с которыми ты сегодня спрягала глагол «быть». Но, видишь ли, путаница в маминой голове всегда основана на цепочке логических выводов, которые, увы, нам недоступны.

По шоссе едут велосипедисты – маленькие, щуплые, с чрезвычайно мускулистыми икрами. Мы обгоняем их. Юпитер ворчит у меня на коленях.

– Ты не могла бы спросить у нее, почему ложка так ее интересует?

Колетт отвечает, что это ничего не даст – вопросы только встревожат Мадлен.

– Из-за ее болезни я утратила надежду узнать многое о самой себе. Tempon servire[41]41
  Время упущено (лат.).


[Закрыть], – заключает латинистка.

Машина заезжает в арку двора. Пьер № 3 меряет шагами гравийную дорожку перед крыльцом замка. Едва я открываю дверь, Юпитер с громким лаем вылетает наружу.

Пьер протягивает мне письмо с шотландским штемпелем. Лицо журналиста перекошено от досады.

Уважаемый мистер Онфре!

Университет Манчестера сообщил мне о Вашем письме. Я не могу ответить на Ваши вопросы, потому что уже давно отошла от академической жизни, предпочтя предсказуемым парадигмам социологии напряженное ожидание орнитологии.

Буду благодарна, если Вы больше не станете мне писать, поскольку я живу на маленьком острове, населенном экзотическими птицами, и, если я буду отвлекаться, это губительно скажется на состоянии неподвижности, необходимой для наблюдения за ними.

С наилучшими пожеланиями,

доктор В. Лоу

Образ Веры Лоу, превратившейся в насест для птиц на пустынном острове, на несколько секунд завладевает моим разумом. Пьер с обиженным видом смотрит на огромные горшки с геранями за моей спиной.

– Что ты собираешься делать? – спрашиваю его.

– Сожгу рукопись, вернусь в Лион и займусь настоящей журналистикой, – отвечает он.

– В Лион? А когда?

Мой голос звучит пронзительно. Руки прикладывают упавший лепесток к живому цветку герани.

– Завтра с утра пораньше. Тут мне что-то совсем не пишется. Только и делаю, что в окно глазею.

– Так закрой ставни!

Он улыбается. Если бы мои грудные мышцы не были парализованы терриконом, сердце подскочило бы к горлу.

– Серен, э-э, я подумал… А ты не хочешь поехать со мной? Ты могла бы рисовать портреты людей, у которых я беру интервью.

– Портреты я плоховато рисую.

– Может, возьмешь на год академический отпуск? В Лионе две реки и два холма. Художникам там нравится.

Мысленно рисую наш портрет на городском мосту. На мне комбинезон художника, у Пьера на голове красный берет.

– Мне нужно остаться здесь. Из-за ложки.

– Что за ложка?

Окно на третьем этаже распахивается, Колетт выглядывает и кричит, что «вольво» починили.

– Завтра мастер пригонит твою машину сюда! Здорово, правда?

Я могу только кивнуть.

– Отличная новость! – восклицает Пьер с преувеличенным энтузиазмом, затем проводит рукой перед лицом, словно человек, который не может решить, ехать ему на подошедшем автобусе или дождаться следующего. Он уже приближает свои губы к моим, но в последнюю секунду передумывает и чмокает меня в обе щеки.

– Счастливого пути, – лепечу я.

Вот вам непреложный факт: люди уходят из моей жизни. А я не способна ни последовать за ними, ни помешать им уйти.

В ее глазах

Колетт помогает матери принять ванну, а я валяюсь на диване и кляну себя за идиотизм – вместо того, чтобы отправиться в Лион вместе с мужчиной, который хотел меня поцеловать, я остаюсь в Бальре, теша себя надеждой, что найду объяснение тому, как старая серебряная ложка оказалась у изголовья моего покойного отца.

Вспоминаю выражение глаз Пьера в тот миг, когда он разглядывал герань, и ощущение его губ на своих щеках. Прокручиваю эту сцену в памяти раз за разом и забываю даже свое имя.

– Серен!

Колетт выходит в полутемную гостиную и смотрит на меня с нежностью.

– Сходи в кабинет к Пьеру, поговори с ним. Это тебя отвлечет.

Вслед за Колетт появляется Мадлен с мокрой головой и в халате. Вид у пожилой дамы такой же разбитый, как у меня. Я желаю ей доброй ночи, но сегодня она меня не узнает.

Идя на звук возвышенных скрипичных пассажей, я как можно тише взбираюсь по ступеням башни. Дохожу до нужной двери и замираю, стесняясь постучаться.

– Входи, Серен! – восклицает Пьер, перекрикивая музыку.

Открываю дверь и в первые секунды словно ничего не вижу – кажется, пространство состоит лишь из звуков какой-то необычайно грустной мелодии. Затем оно обретает черты помещения, напоминающего мою комнату – закругленного, прохладного и темного. Только потом мой взгляд фокусируется на месье Куртуа, который стоит посреди комнаты с серебряным шейкером в руке.

– Хочешь мартини?

Он наклоняется над проигрывателем, чтобы убавить звук, но вдруг передумывает и увеличивает громкость.

– Послушай вот это. Иоганн Себастьян Бах, Концерт для двух скрипок ре минор!

Пьер качает головой в ритме музыки, подходит к столу и готовит мне мартини. Я сажусь в потертое бархатное кресло.

Комната обставлена в высшей степени сдержанно: фотография ночного неба на стене, проигрыватель, два кресла и стол со множеством ящиков (такой подошел бы капитану корабля). На столе зубоврачебная лампа-лупа, стопка разноцветных бумаг, изрезанные листки, согнутые листки, три почти сложенные коробочки.

Из увиденного я делаю вывод, что в этом кабинете муж Колетт складывает оригами, пьет мартини и слушает классическую музыку.

С разницей в триста семьдесят тысяч лет

Террикон наполняется звуками. Скрипки издают финальные аккорды, взлеты радости сменяются потоками страдания. Звукосниматель несколько раз бесшумно проезжает по поверхности пластинки и автоматически поднимается. Музыка звучит в моей голове даже в тишине. Меня знобит.

– В этом произведении много человеческого и много Божественного, – говорит Пьер. – Оно великолепно, правда?

– Да.

На самом деле я не знаю, может ли что-то настолько исполненное отчаяния считаться великолепным.

Пьер бросает оливку в мой бокал с мартини, и мы чокаемся. Он радуется, что «вольво» наконец починили.

– Неисправная машина – всегда источник проблем, а ты ведь наверняка спешишь вернуться домой!

Он добавляет, что поиск места, из которого началось путешествие ложки, был нелегким, и поздравляет меня с успешным завершением этого важного дела.

Отвечаю, что мне и вправду пора возвращаться в Пембрукшир. Мой голос сипнет. Пьер № 2 пока не знает, что Пьер № 3 тоже собрался покинуть замок и что моя цель не достигнута, ведь я хочу проследить путь, который проделала ложка.

– Серен, ты можешь снова приехать в Бальре, если захочешь. Если сейчас тебя тянет уехать, уезжай. И не забывай, что человеку необходимо время от времени прислоняться к стволу векового дерева и мечтать.

Обдумываю слова Пьера, а он тем временем достает из ящика стола две бумажные коробочки и распаковывает их так аккуратно, будто обрывает листья с артишока. Затем зажигает лампу-лупу.

В первой коробочке лежит серый камень с оттиском папоротника. Во второй – черный камень с оттиском папоротника.

Мой отец иногда приносил с прогулок окаменелости; Раньше они меня не интересовали – я предпочитаю живые вещи. Но сегодня… один взгляд на тонкие веточки и листики все меняет. В оттисках на этих камнях жизнь остановилась и в то же время продолжается. Рассматривая два папоротника, я не могу не заметить, насколько они схожи между собой.

– Этому камню четыреста тысяч лет, – шепчет Пьер, – он из Китая или, возможно, из Ладакха. А этому тридцать тысяч лет.

– Вы коллекционируете окаменелости?

– Я их изучаю. Коллекцию собрала Мадлен. Вот этот она отыскала в нескольких километрах от Бальре.

Мне трудно представить себе Мадлен в красивых лодочках, изучающую леса и пастбища департамента Соны и Луары.

– Серен…

– Да?

– Эти две окаменелости и-ден-тич-ны!

Слова Пьера производят на меня впечатление, сама не знаю почему.

– Просто поразительно, что два абсолютно одинаковых папоротника могли существовать на двух разных континентах, да еще с разницей во времени в триста семьдесят тысяч лет. Я работаю над тем, чтобы разгадать эту тайну.

Вздохнув, Пьер бережно складывает окаменелости в коробки и убирает их обратно в стол. Словно услышав мой беззвучный вопрос, он одаривает меня улыбкой, грустной и радостной, как только что прослушанный скрипичный концерт.

– Нет, Серен, конечно же, я не сумею ее разгадать. Но размышлять над разгадкой чрезвычайно увлекательно.

В последней главе автор постарается дать определение искусству коллекционирования. Если кто-нибудь заявляет при мне, что хочет стать коллекционером, я непременно предупреждаю этого человека: «Не путайте коллекционирование с собирательством!» Стремление к собирательству заложено в наших генах и является таким же инстинктивным, как стремление шотландской овчарки собирать овец в стадо.

Коллекционирование – это в своем роде искусство… Коллекционер является антиподом собирателя. В то время как последний накапливает и складирует, первый должен охотиться, отличать, проводить отбор и, следовательно, исключать. Да, дорогие читатели, способность к дискриминации находится у коллекционера на первом месте, особенно если речь идет о коллекционере ложек! Почему, спросите вы? Пока другие коллекционеры выискивают редкие объекты вроде африканских масок, карфагенских монет или эскимосских ножей, коллекционер ложек сосредоточивает внимание на тривиальных предметах домашней утвари. Следовательно, наше с вами искусство заключается в том, чтобы ограничиться тематикой, материалом, эпохой и т. п. Поверьте, по мере разрастания вашей коллекции вы высоко оцените этот подход. Будьте честны перед собой и не мечитесь из стороны в сторону. Коллекционер, который внезапно меняет тему и рамки своей коллекции, совершает деонтологическую ошибку и становится посмешищем.

В заключение я хотел бы добавить следующее. Если жизнь позволяет вам не коллекционировать, если в ней есть любовь, движение, восторг, человеческое тепло – не тратьте время на охоту за редкими предметами. Делитесь своими сокровищами. Предлагайте, теряйте, оставляйте и распахивайте двери.

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Война

Во сне я вижу папин каталог с образцами красок, который забрала полистать и не вернула. Достаю из него пачку бумаги фирмы «ОКБ», на каждом листке стоит название оттенка и его изображение. Даже во сне я понимаю, что прежние ассоциации с теми или иными цветами уступили место новым. Французский синий стал оттенком атласа, выстилающего дно коробки для столовых приборов. Голубой Тиффани – цветом палатки на берегу озера. Костный уголь теперь навевает воспоминания об угольных полосах на рельсах железной дороги, а марс – о ржавой гильзе… Глухой стук двери на втором этаже грубо вырывает меня из сновидения.

Прислушиваюсь.

Щелкает задвижка, на лестнице раздается шарканье Мадлен, каменные ступени поглощают шелест ее шагов. Мысленным взором вижу, как неуверенно она спускается, цепляясь рукой за протянутый вдоль стены трос, двигаясь на свет маленьких ламп, которые не выключают по ночам именно для того, чтобы пожилая дама могла совершать свои вылазки. Вот-вот раздадутся уверенные шаги Колетт, которая поспешит на помощь матери. Прислушиваюсь дальше. Шаги Колетт не раздаются.

Приближаюсь к входной двери, захватив с собой шаль на случай, если Мадлен станет подмерзать. Под ногами каменный пол, тут и там светятся лампы, приотворенная дверь окутана полумраком, за нею виднеется двор, утопающий в лунном свете. Мадлен застыла на песчаниковой скамье, ее голова с тонкими седыми волосами словно обрамлена горшками с геранью, висящими на стене. Не знаю, как поступить. Даже если пожилая дама не страдает лунатизмом, лучше будить ее плавно, чтобы ненароком не вызвать сердечный приступ или инсульт.

Накидываю шаль на ее сухонькие плечи и сажусь рядом.

На ночном небе переливаются звезды. Будь я порешительнее, пошла бы сейчас к Пьеру Онфре и пригласила полюбоваться звездами вместе с нами.

– Он красивый.

Я вздрагиваю. О ком она говорит и что имеет в виду? Мадлен все-таки еще что-то соображает или ее мозг совсем затуманился? Полупрозрачный палец моей собеседницы указывает на маленький дом.

– После войны он долгие годы стоял разрушенным.

– А сколько вам было лет во время войны?

Мадлен напрягается. Я и забыла, что вопросы ее пугают. Она крутит кольцо на пальце и пытается повертеть часы на руке, но их там нет, ведь сейчас ночь. Перевожу взгляд на ее голые ноги, и внутри все сжимается. Решаю зайти с другой стороны:

– Должно быть, война – это так страшно и тяжело…

– Что ты, деточка, война – это чудесно.

Молчание.

Искоса смотрю на Мадлен. Взгляд у нее осмысленный.

– Моя мать так боится немцев, что отправляет меня спать в подвал, – неожиданно заявляет пожилая дама.

То, что она строит фразу в настоящем времени, сбивает меня с толку, но так мне легче понимать французский.

– Они… ужинают на втором этаже… еду им подают наши матери и бабушки… мы лежим на влажных матрасах… в подвале… мои младшие сестры, я, кузины, подруги из деревни… банки, свечи… столовое серебро… покрывала. В первую ночь нам страшно, но потом весело. Мир без матерей… и без мужей.

Я слушаю, как она то выпаливает слова, то спотыкается о тишину. Во время каждой паузы мне кажется, что Мадлен погрузилась в небытие, но она топает ногой и упрямо возвращается к рассказу.

– Нынче утром немцы чертят карты и вкапывают столбы для… линии… я проехала по лугам и по дороге на велосипеде с письмами… я спрятала их в носки… для жителей деревень… на той стороне, я сказала: «Гутен Таг», они сказали: «Бонжур», я чувствовала письма… Я сказала: «Гутен Таг», они сказали: «Бонжур». Моя матушка хитра, она прячет письма в моих носках, а своих дочерей… в подвале замка… и на чердаке, на чердаке маленького дома, она прячет подпольщиков, тех, кого приводят участники Сопротивления… участники Сопротивления приводят подпольщиков и в эту ночь, я иду спать в подвал вместе с сестрами, другие женщины не спят, потому что… участники Сопротивления хорошо выглядят… лес охраняет их секреты. Они приводят подпольщиков… Если немцы их обнаружат, в подвал замка они уже не полезут, говорит моя мать. И наоборот. Один или два… семья… дети… всего одна ночь. Участники Сопротивления хорошо выглядят, женщины Бальре влюбляются в них одна за другой… Они сами под них стелются, говорит моя мать, ты на такое не пойдешь, правда ведь? Мамочка, бояться нужно не немцев и не участников Сопротивления…

Мадлен умолкает, задерживая дыхание. Она встает, проходит несколько метров и застывает. Мне хочется узнать, что было дальше, но Мадлен противится, когда я пытаюсь вернуть ее к скамье. Сила пожилой дамы меня удивляет. Мы стоим посреди двора и не двигаемся с места.

Неожиданно меня осеняет: раз Мадлен любит Би-би-си, надо заговорить с ней на английском, причем с британским акцентом. Я начинаю с того, что первым приходит в голову, – со своих новых цветовых ассоциаций, навеянных недавним сновидением:

– Платиново-белый – оттенок окаменелого лишайника. Опалово-белый – оттенок плесени на стене. Сливочно-белый – ваши элегантные туфли…

Услышав английскую речь, Мадлен возвращается к скамейке и садится.

– Я раскладывала окаменелости у себя в комнате, – заявляет она.

Грамматический переход к прошедшему времени заставляет меня сосредоточиться еще больше.

– Было полнолуние, снег шел… уже шесть дней, соседи… кричали, чтобы мы спустились, потом уже никто не кричал, потому что все оккупировала Германия. Они кричали… раненый человек… парашютист. Два английских бойца принесли его, они исчезли. Он тоже был англичанином. Очень молодой… неудачное… приземление в лесу возле Козьего ущелья. Соседи разместили его в маленьком доме. На чердак поднимать не стали, он был слишком слаб. Говорили, туда немцы не войдут. Говорили, потому что надеялись… говорили, потому что… потому что…

Мадлен умолкает, оторопело уставившись на свое голое запястье. Это невыносимо. Я снова мысленно открываю свою картотеку оттенков и говорю по-английски:

– Алебастр напоминает мох в лесу. Шафрановый – как баночка меда.

Пожилая дама качает головой.

– Сера – кончик бабочкиного хоботка…

Мадлен закрывает глаза:

– Его рот был в крови, нижнюю челюсть увело… влево. Нога вывихнута в колене… в лодыжке… плечо тоже свисало вперед, перед рассветом пришел костоправ, перед рассветом костоправ сказал, что челюсть заживает долго… англичанину будет плохо, когда он очнется. Мы… мы… смотрели, как моя мать моет его… четыре или пять женщин вокруг кровати… Луизе, нет, Сюзанне пришла мысль приложить к его челюсти тряпку со снегом. Всю ночь англичанин бредил, и днем, и следующей ночью, мы боялись, что у него воспаление легких, боялись, что он повредил голову и уже никогда не выздоровеет…

Молчание. Мадлен снова погрузилась в небытие?

– Черный лакричник – цвет спящего ежа. Серозеленый – лестница, ведущая к свету. Стойкий зеленый – цвет лунного камня на…

Пожилая дама перебивает меня:

– Мы считали, что он пришел освободить Францию от серо-зеленых, мы боялись, что он скоро умрет и никто даже не узнает его имени, но в конце концов он очнулся и сказал нам… спасибо… Спасибо… Еще восемь дней он провел в постели, потом открыл глаза, его лихорадило, он плакал, тетя и мама ухаживали за ним с утра до вечера. По ночам… я. Рядом с ним была я.

Мадлен делает глубокий вдох и задерживает дыхание так надолго, что мне делается тревожно. Я уже открываю рот, чтобы снова перевоплотиться в диктора Би-би-си, но она кладет морщинистую руку поверх моей, словно говоря: «Подожди, сейчас».

И я жду. Мадлен прерывает длинную паузу и снова говорит. Глаголы в ее речи снова звучат в настоящем времени:

– Нам всем хочется его накормить… еды мало, но соседки приносят вишню, суп, сало, всякие компоты и… настой бузины. Каждая надеется, что другие женщины отнесутся к ее… мужу так же… там, где он теперь. Они путают англичанина с мужем, братом, сыном. Я – нет. Я… я его кормлю ради него. Чтобы он, он окреп и заговорил. В сундуке есть коробка. Столовое серебро… элегантнее. Чтобы… есть.

Чувствую, как террикон холодит мне спину под лопатками. О чем она говорит? Какая коробка? Какой сундук?

– Было трудно, – шелестит она. – Чтобы он окреп, я просовывала между его губами лоскут, смоченный молоком, было трудно, я просовывала между его зубами жеваный хлеб… было трудно, его челюсть… сопротивлялась. Потом я решила кормить его из чего-то… красивого, не из мятой тряпки. Серебряная ложка… из коробки… достаточно большая, чтобы в нее поместилось молоко, достаточно тонкая, чтобы проскользнуть между его зубами.

Он пил медленно.

Я подносила ложку к его губам раз двадцать. Сперва молоко, потом вода, потом суп. Молоко. Вода. Суп. Молоко. Вода. Суп.

Однажды ночью он схватился за ручку этой ложки так, словно бы она его спасла… Нет, не «словно бы» – спасла на самом деле.

Террикон высасывает весь воздух из моих легких. Сосредоточиваю внимание на звездах, на геранях, на полосках своей пижамы.

– Спустя какое-то время его челюсти могут нормально открываться, он встает с постели и ходит по дому, прихрамывая, но за едой все продолжает пользоваться этой ложкой. Мы говорим на разных языках… мы шутим, что, видимо, ложка улучшает вкус пищи, мы рассматриваем гравировку и монограмму, я говорю названия по-французски: паломник, саламандра… Англичанин учит меня своим словам… рисует… мы повторяем имена, имена на французском, на английском, французском, английском. Наша любовь началась с обмена словами… самолет, улитка, замок, summer, boat, снег, война, fossil[42]42
  Summer – лето; boat – лодка; fossil – окаменелость; moon – луна.


[Закрыть], moon, свекла, красивая… Ты тоже beautiful, говорит англичанин, are you married?[43]43
  До свидания (англ.).


[Закрыть] А я ему, да, да, у меня есть муж.

В моей голове складывается образ, и террикон засыпает его черной землей.

– Двенадцать дней спустя бойцы Сопротивления появились поздно ночью, англичанин ушел с ними… Я больше не называла его англичанином, я звала его по имени, так, как он его произносил, с ударением на первый слог – Пи-и-тер. Я обожала повторять это слово.

Словно удар по затылку.

– Мадлен. Этот человек, его звали Питером…

– Он унес ложку. Он унес ее тайком, хотя она и так должна была достаться ему.

Мы молчим, пока тишину не нарушает свист соловьев, а луна не начинает пропадать с небосклона. Мой мозг будто оледенел, как после той автокатастрофы, в которую попали мы с Дэем. Террикон пульсирует, перед фонарем вьется ночной мотылек. Незадолго до рассвета мы медленно взбираемся по ступеням замка, я шагаю впереди Мадлен. Оказавшись в доме, она проходит до конца гостиной и останавливается у двери своей комнаты.

Дама облегченно вздыхает, видя свою постель, роняет шаль на пол, садится на кровать и укрывает ноги розовым одеялом. Поднимает голову и ловит мой взгляд, продолжая вспоминать. Я стою в дверном проеме.

– После войны мой муж принял ее как свою.

– Как свою?

– Колетт. У других женщин в нашем поселке тоже родились малыши. Мужья отнеслись к этому по-разному. Мой муж был хорошим человеком и ни словом меня не упрекнул. Я хочу спать.

– Да, Мадлен. Bye-bye[44]44
  До свидания (англ.).


[Закрыть].

– Bye-bye.

Почему ты никогда не рассказывал нам об этом?

Почему ты дал мне имя Мадлен?

Почему ты меня оставил?