Текст книги "Ложка"

Автор книги: Дани Эрикур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Оттенки / образы № 1

I

Иногда художники рисуют свои сновидения

Над рассветным озером поднимается молочно-белый пар. Деловито гудят насекомые. Я писаю за кустом и скольжу взглядом по земле, надеясь отыскать в траве свою потерю. На душе скверно.

Усевшись перед палаткой, рисую туман и навеваемые им образы, как делал Дэвид Джонс. Принц выхватывает меч из дымных ножен. Полупрозрачная дама подплывает к берегу. Единорог, бык, остромордая собака с длинными лапами… У нас в гостинице есть книга о Дэвиде Джонсе. Говорят, этот художник и поэт, дальний родственник Нану, мог бы стать валлийским Уильямом Блейком. Его акварели пестрят изображениями животных, деревьев и химерических персонажей. Джонс рисовал свои сновидения. В детстве я часами рассматривала каждую страницу той книги, стремясь воссоздать его сны. И почему я не рассказала об этом мистеру Хопкинсу на собеседовании?

Туман рассеивается, солнце касается моих пальцев ног. Появляется Франсуа, немногословный кузен Эдуарда. Сегодня он выглядит менее угрюмым, чем накануне.

– Привет, Серен, хорошо поспала?

– Угу.

(Обожаю говорить: «Угу», как они.)

– Я всю ночь не смыкал глаз, грибы в этот раз на меня странно подействовали! О, а ты красиво рисуешь.

– Угу. Ньзнаю.

(Обожаю говорить: «Ньзнаю», как они.)

Он садится на корточки и с задумчивым видом проводит пальцем по очертаниям плывущей дамы.

– Так и не нашла свою ложку?

Меня трогает, что Франсуа об этом помнит. Славный парень. Он обходит мой бивак по кругу и шарит руками в траве, а затем предлагает собрать палатку:

– Очень может быть, что ложка скользнула под днище.

Вытаскиваем колышки, и палатка мягким облаком опускается на землю. Едва мы сдвигаем ее, нашим взорам предстает ложка, вдавленная в примятую траву.

– Аллилуйя! – сдержанно улыбается Франсуа.

Он прижимает меня к себе и целует. Французский поцелуй более жадный, чем английский, и целоваться, чувствуя на губах тающий на солнце туман, очень романтично. Когда мы отстраняемся друг от друга, Франсуа всматривается в гравировку на ложке и заявляет, что изображенные на ее черенке животные – это собаки. Подобные ложки, правда менее изысканные, имеются в поместье его семьи.

Мы снимаем джинсы и футболки и идем купаться в нижнем белье. Франсуа снова меня целует, в воде это доставляет уже меньше удовольствия. Он делает подводное сальто назад, затем с криком выныривает, и мы плывем к другому берегу, но быстро разворачиваемся, потому что от голода у нас обоих начинает колоть в боку.

Я помню, что перед моим отъездом мама распихала по всем углам багажника пачки с печеньем. Там есть «Кастард Криме», «Чоклат Дайджестивз» и «Джинджернатс»[16]16
  Custard Creams – марка печенья в виде сандвичей с начинкой из заварного крема. Chocolate Digestives – марка песочного печенья в шоколадной глазури. Gingemuts – марка печенья с имбирем и орехом.


[Закрыть]. Франсуа пробует все три сорта и признается, что французские сладости ему нравятся больше. Тем не менее мы уминаем целую упаковку шоколадного печенья, пока играем во французско-валлийский словарь.

– Добрый вечер! – начинает он.

– Nos da, – отвечаю я.

– Гриб?

– Madarchen.

– Красивый?

– Gian.

– Как «план»?

– Нет, glan!

– Так, ладно. Парень?

– Bachgen.

– Девушка?

– Geneth.

– Братья и сестры?

– Brodyr a chwiorydd.

– Семья?

Мое горло сжимается, глаза слезятся. Франсуа бесстрастно наблюдает за мной. Я всхлипываю, но упрямо прошу его произнести новые французские слова для перевода. Франсуа на ум ничего не приходит, мои слезы сбили его настрой. Шутливо тыкаю его кулаком в бок, чтобы вернуть беседу в прежнее русло, и он предлагает другой вариант игры:

Ты говоришь слова по-валлийски, а я перевожу их на французский!

Мне нужны нейтральные слова. Выбрать такие сложно, большинство слов вызывает в памяти какие-нибудь воспоминания, а воспоминания – эмоции. Или напоминают об их отсутствии. Собираюсь с духом и включаюсь в игру, произнося слова botwm, dwr, sbigoglys, то есть «кнопка», «вода», «шпинат», а поскольку Франсуа не говорит на валлийском, он придумывает всякую тарабарщину, звучащую на французский манер, – «бьяфон», «лорьяжик» и «рюпэ». Мне смешно. Мы снова сушим мои слезы водой.

– Задержись на несколько дней. Ты можешь поставить палатку у нас в саду, – предлагает он.

– Угу. Ньзнаю.

– Я показал бы тебе наше столовое серебро.

– Спасибо… Ньзнаю.

По-моему, я еще не в достаточной мере потерялась во Франции. Чтобы не слишком обижать приятеля отказом, дарю ему рисунок с плывущей дамой.

Франсуа просит высадить его в километре от поместья. Достает велосипед из багажника и мнется возле моей дверцы. Когда я включаю заднюю передачу, демонстрируя намерение ехать дальше, он бормочет:

– Бон – это на юге. – А затем: – Серен, ты очень glan!

– Браво, – отвечаю я. Как дура.

Он машет рукой, заглядывая в зеркало заднего вида, и кричит мне вслед:

– Сегодня воскресенье, в Боне будет блошиный рынок, ты его не пропустишь, покажи там эту лож…

[…] потому что, как бы удивительно это ни звучало, ложка лучше любого другого предмета воплощает в себе принципы инь и ян, anima и animus. Вдумайтесь, ее женственные изгибы намекают на плодовитость, на способность к восприятию и созиданию, к милосердному сочувствию, тогда как ее функция, в той же степени соответствующая мужской природе, указывает на удобство применения, практическую пользу и, следовательно, на эффективность. Можем ли мы утверждать, что ложка имеет женскую душу и мужское предназначение?

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Заниматься любовью тридцать первого декабря

В дороге я решаю не думать ни о своих слезах, ни о Франсуа. Целоваться с ним, конечно, было приятно, приятнее, чем с Мэлори, но не настолько, чтобы провести в Авалоне весь остаток лета.

С Мэлори мы даже раздеться не успели. Хотя на южном берегу моей страны снег – редкий гость, тот вечер был снежным и ветреным. По пляжу разлетался мокрый ледяной песок. Мы могли бы уединиться в гостиничном номере, но почему-то пляж показался нам самым подходящим местом. Мне хотелось сделать «это» в кинематографичной обстановке.

Мы не учились в одном классе, а просто ездили на одном автобусе. Еще иногда Мэлори вместе с родителями заглядывал в «Питейную нору». Меня очень привлекал его скучающий вид.

Тридцать первого декабря их семья была в нашей гостинице. Все вокруг напились и желали друг ДРУГУ несбыточных вещей. Мэлори, разумеется, скучал, и я улучила минутку, чтобы поделиться с ним секретом: мне нужно потерять девственность, пока не исполнилось восемнадцать.

– Почему?

– Есть ритуалы, которые следует совершить в строго определенном возрасте – например, получить в подарок котенка в три года или впервые напиться в тринадцать.

Я произнесла эти слова уверенным тоном, не признавшись Мэлори, что цитирую реплику из фильма «Пустоши».

В «Пустошах» девушка по имени Холли сбегает из дома в компании отщепенца, который ведет себя с ней доброжелательно, в отличие от вечно сердитого отца (мать Холли умерла). В процессе своего путешествия главные герои убивают кучу народа. Парня зовут Кит. Он невероятно безалаберен. В одном из эпизодов Кит и Холли занимаются любовью, и это не выглядит ни романтично, ни драматично – скорее, они просто проводят время вдвоем.

Фильм меня поразил. Я понимала, что едва ли встречу в Пембрукшире столь же сумасшедшего и красивого персонажа, как Кит, но сексуальная сцена намекала, что я могу пережить подобное с кем-нибудь из местных парней. Я много думала об этом. Мне хотелось потерять девственность иначе.

В конце концов все произошло как в кино, разве что на пляже было слишком холодно и мы не стали раздеваться.

Останавливаюсь возле бакалейной лавки в Отёне – бывшей галло-римской столице, побратиме британского Стивениджа. Так сказано на щите при въезде в город. Ничего, что напомнило бы о Риме, я тут не замечаю, зато серые многоэтажки и впрямь будят воспоминания об Англии. Купив почтовую открытку, марку и чипсы, паркую машину около водохранилища с бетонными стенами. Во вкусе французских чипсов не ощущается ничего, кроме соли. По глади водохранилища снуют парусные лодки с мальчишками на борту. Ловлю себя на мысли, что не хотела бы очутиться на их месте.

Наколесившись по улицам и нарушив десяток правил дорожного движения, снова оказываюсь на въезде в город. «Видимо, правостороннее вождение плохо сказывается на моей ориентации в пространстве», – говорю себе, когда на очередном повороте передо мной неожиданно возникают два огромных террикона.

Я потрясена. Такое чувство, будто на полной скорости проехала по ухабам. А ведь мне удавалось игнорировать свой террикон целых три дня. Ну, по крайней мере, считать, что я его игнорирую. Да, время от времени он меня угнетает, и все же, анатомически говоря, мы с терриконом сосуществуем, я с ним свыклась. Привычка смягчает воздействие. Думаю, похожие ощущения испытывает человек, проведший несколько дней без пищи, – он просто перестает чувствовать голод.

Два отёнских террикона вздымаются к небу. Их склоны высотой сто с лишним метров покрыты пятнами зеленой растительности. Выхожу из «вольво» и приближаюсь к информационному щиту, изрядно траченному временем.

ОТВАЛЫ ЛЕ ТЕЛО ПРЕДСТАВЛЯЮТ ИНТЕРЕС ДЛЯ НАТУРАЛИСТОВ ПО ПРИЧИНЕ БОЛЬШОГО РАЗНООБРАЗИЯ ФЛОРЫ. КРОМЕ ТОГО, НА ИХ ТЕРРИТОРИИ ОБИТАЕТ ВНУШИТЕЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО ВИДОВ ПТИЦ, АМФИБИЙ И БАБОЧЕК. ПОСЛЕДНИХ ПРИВЛЕКАЕТ СЮДА НАЛИЧИЕ РЯДА РЕДКИХ ВИДОВ РАСТЕНИЙ, В ТОМ ЧИСЛЕ ОРХИДЕЙ (СЕРНА-LANTHERA DAMASONIUM), КОТОРЫЕ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ НА ЗАПАДНОМ СКЛОНЕ.

Было бы здорово, если бы однажды мой собственный террикон отдал себя в распоряжение флоры и фауны. Пусть бы он привлекал лягушек, орхидеи и бабочек.

А пока этого не случилось, террикон разбухает и дрожит в резонансе с двумя кратерами, которые открываются моему взору. Мне вдруг хочется стукнуться грудью о платан, чтобы это прекратилось. Игнорировать. Уклоняться от столкновения. Уж это я умею.

Снова нахожу дорогу на юг, снова еду мимо серых зданий, водохранилища и лодок, наконец выскабливая себя из этого города.

Вид на бесконечно простирающиеся поля люцерны дарует мне облегчение.

Famous last words[17]17
  Знаменитые последние слова (англ.).


[Закрыть]

Последние слова моего отца были адресованы маме. Родители лежали в постели. Папа читал книгу, мама – газету. На его прикроватной тумбочке стояла чашка чая, на ее – чашка травяного отвара.

Какими были последние папины слова, адресованные мне, я не помню. Моими могли бы стать: «Доброй ночи, папа». И зачем только я так взъелась на него из-за необходимости освободить комнату для очередных Д. П.? В отличие от слов, последний свой жест в присутствии отца мне сложно забыть: я громко хлопнула кухонной дверью и, обиженная, удалилась к себе.

Папа жаловался, что у него мерзнут ноги. «Я неуклонно приближаюсь к возрасту, когда приходится спать в носках», – сказал он маме, а она рассмеялась и провела пальцами ноги по его голени. Когда мама рассказывает об этом, у нее краснеют глаза и ее печаль омрачает каждый коридор и закоулок гостиницы. Даже цветы и листья в саду никнут к земле, а рододендроны бледнеют, демонстрируя пример растительной pallor mortis.

Холодность папиных ног настолько удивила маму, что она решила принести ему грелку. Когда мама поделилась идеей с отцом, тот ничего не ответил. Почему не ответил? На этот счет у меня есть три версии:

1. Он ненавидел пустые реплики из разряда: «Давай, это как раз то, что мне сейчас нужно».

2. Его рот был занят чаем.

3. Он был слишком напуган, чтобы говорить.

Наши грелки лежат в ящике кухонного буфета. Летом ими редко пользуются, но зимой каждый постоялец укладывается спать в постель, где их уже ждет горяченная грелка. На то, чтобы вскипятить воду для одной грелки, уходит минуты три. Затем воду нужно осторожно перелить в грелку через горлышко, аккуратно завинтить колпачок (кстати, они вечно теряются), выключить в кухне свет, запереть дверь и подняться по лестнице. Соответственно, мама отлучилась из спальни минут на шесть-семь. Когда она вернулась, папа уже был мертв.

«Я неуклонно приближаюсь к возрасту, когда приходится спать в носках». Мой отец, который предпочитал промолчать, чем сказать что-то плохое, не подозревал, что эта фраза станет последней в его жизни.

Нужно следить за тем, что говоришь. Смерть может настигнуть тебя в любой миг, и тот, кто продолжит жить, навсегда запомнит твои прощальные слова.

Блуждаю взглядом по дорожному атласу, но, поскольку я так и не разобралась, где нахожусь, толку от него никакого нет.

Примерно через тридцать миль пути замечаю на орешине объявление, написанное от руки: «БЛОШИНЫЙ РЫНОК!» Стрелка предлагает повернуть на развилке вправо. На следующей развилке вижу новое объявление: «БЛОШИНЫЙ РЫНОК В УШО-НЕ!» Дорога поднимается в гору, по обеим сторонам зеленеют поля и высятся холмы. Похоже на север моей страны. Я на разные лады повторяю вслух название населенного пункта: У-шон, Уш-шо-он, Ушо-н-н… Увлеченно играю в «Животное – Растение – Минерал», придумывая, что же за зверь такой этот Ушон.

На холме несколько каменных домов, часовня и желтый почтовый ящик. Стрелки указывают путь к барахолке и автостоянке. Паркую «вольво» возле «Ситроена 2 CV». Перед выходом из машины составляю список фраз, которые уместно произнести перед самой смертью.

Снаружи пахнет жареной едой и медом.

Фразы, которые уместно произнести перед самой смертью

– НУ, МНЕ ПОРА.

– КАКОЕ МИЛОЕ МЕСТЕЧКО!

– ЖИТЬ – ВОТ ЧТО СЛОЖНЕЕ ВСЕГО.

– МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ, МОИ АТОМЫ ОСТАЮТСЯ.

– ЖИВЫМ ВАМ МЕНЯ НЕ ВЗЯТЬ,УБЛЮДКИ! (НАПРИМЕР, НА ВОЙНЕ.)

– Я ВИЖУ ЯРКИЙ СВЕТ…

– Я НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЮСЬК ВОЗРАСТУ, КОГДА ПРИХОДИТСЯ СПАТЬ В НОСКАX

– АЛЛО!

– Я ВСЕ ЗНАЮ.

– Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ.

– Я ВАС ПРОЩАЮ.

– ПРИНЕСИТЕ МНЕ ШАМПАНСКОГО (ИЛИ ЧАЯ, ПИВА, ГОРЯЧЕГО ШОКОЛАДА…).

– ЛИБО ВЫ СНИМЕТЕ ЭТОТ ГОБЕЛЕН, ЛИБО Я УМРУ. (КАЖЕТСЯ, ТАКИМИ БЫЛИ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ОСКАРА УАЙЛЬДА.)

– Я НАРИСУЮ ТВОЙ ПОРТРЕТ, ПОТОМУ что ты БЫЛА АНГЕЛОМ (УИЛЬЯМ БЛЕЙК).

– ЭТО БЫЛО ИДЕАЛЬНО.

– ЭТО БЫЛО СТРАННО.

– Я В ПОРЯДКЕ, А ТЫ?

– ВСЕГДА МЕЧТАЛ ИСЧЕЗНУТЬ НОЧЬЮ.

– Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

По мнению осла, мед не имеет вкуса

Блошиный рынок раскинулся в саду ресторана «У Стефана» – оттуда-то и чадит жареным. Робея перед толпой незнакомых людей, первым делом я заглядываю на соседнюю лужайку, где мирно щиплют траву ослики. Они не обращают на меня внимания. Прохожу в сад, прислоняюсь спиной к балюстраде и озираюсь по сторонам. Торговля идет в неторопливом послеполуденном ритме, все важные сделки уже состоялись утром. Однако я не теряю надежды встретить специалиста по ложкам.

Отступаю от балюстрады, достаю ложку и вслед за зеваками иду от прилавка к прилавку, за которыми журчит французская речь. Старинные инструменты, приданое для новорожденного, варенье, орехи, сабо, открытки, кофейные чашки, лампы, журналы, корзины и зеркала в ротанговых рамах, книги, колбасы, свинцовые и пластмассовые солдатики… Старые вещи вдруг кажутся мне уродливыми и бестолковыми. Зачем копить всякую рухлядь? Чтобы после твоей смерти кто-нибудь за бесценок распродавал ее на барахолке? Убираю ложку в сумку и уныло вдыхаю едкий запах, подавленная тщетностью жизни.

– Ну и? Вы бер-р-р-рете или вы не бер-р-р-рете?

Устремляю взгляд на прилавок, заставленный сырами, и мотаю головой, как идиотка. Продавец выдает раздраженный монолог из невнятных звуков, в потоке которых я все же улавливаю слова «коза» и «иностранка». Окружающие хмыкают: вероятно, он отпустил какую-то местную шуточку. Ничего смешного.

Возвращаюсь в поле, где стоит мой «вольво». Моя машина, мой остров, мой континент. Седовласый мужчина грузит козлы в свой «Ситроен 2 CV». На траве – дюжина банок с медом разной плотности, от совсем жидкого до совсем густого. Двенадцать оттенков янтаря.

Мужчина улыбается мне. Я вежливо его приветствую. Солнечные лучи бросают блики на золотистый мед и прозрачное стекло. Торговец берет три банки и аккуратно ставит их в багажник. Сажусь на корточки, чтобы ему помочь, и протягиваю две банки. Наклоняется и выпрямляется он, наклоняюсь и выпрямляюсь я – кажется, мы исполняем какой-то народный танец. Но вот торговец закрывает багажник и встает к нему спиной.

– Любите мед?

Грубоватый голос контрастирует с мягкостью жестов. Чутье подсказывает мне, что этот человек живет один и дни напролет разговаривает только с пчелами. Отвечаю утвердительно.

– Однако вы его не купили.

– Да… простите.

Готовлюсь, что он тоже станет меня бранить, как продавец сыров. Но торговец-пчеловод загадочно подмигивает, вновь открывает багажник, достает чистые деревянные ложки и свежий хлеб и устраивает настоящий медовый пир. Вдоволь налакомившись, прошу продать мне мед. Пчеловод отказывается. Тогда я говорю, что куплю баночку меда в подарок брату, и, если не заплачу за покупку, это уже не будет подарком.

– Ваш брат любит мед?

Киваю. Из еды Ал предпочитает лимонный заварной крем, но вранье не всегда является ложью. Пчеловод интересуется, сколько моему брату лет.

– Девятнадцать. Правда, умом он… не такой взрослый.

– Тогда преподнесите ему вот это. Вересковый мед помогает расти.

Поблагодарив и расплатившись, я наконец решаюсь задать ему вопрос о ложке. Пчеловод принимает ее из моих рук, разглядывает и заявляет, что странник, изображенный на конце ложки, – паломник.

– А это саламандры.

– Ой, а я думала, собаки.

– Нет. Са-ла-мандры. Говорят, они отравляют воду и вызывают гниль у плодов.

Я сомневаюсь, что эти дальние родственники драконов могут причинить такой вред, но из робости не решаюсь возражать. Пчеловод проводит пальцем по переплетенным буквам.

– Два имени на букву «Б»… На вашем месте я поспрашивал бы местную аристократию.

– Аристократию?

– Ну да. У простого народа не было столового серебра.

Его версия кажется мне более правдоподобной, чем предложенная Помпоном расшифровка «Bed & Breakfast». Пчеловод добавляет, что, раз на ложке выгравирован старый пилигрим, ее вряд ли изготовили в Боне, потому что бонцы охотнее изобразили бы Деву Марию.

– Однако в нескольких километрах отсюда расположены деревни, через которые пролегали паломнические маршруты…

Мой собеседник умолкает и, щурясь, вглядывается в сумерки. На дороге появляется тот неприятный продавец сыров, нагруженный корзинами.

– Эй, брат, не хочешь отведать «Тысячу цветов»? – окликает его пчеловод.

– Каждому свое! – отзывается тот невпопад.

– По мнению осла, мед не имеет вкуса, – шепчет мне мой новый друг.

Камень, который раскачивается

Проснувшись, я чувствую, что сильно отекла. Пространство внутри палатки ярко-желтое, от жары нечем дышать. Подползаю к молнии, быстро расстегиваю ее и жадно втягиваю носом воздух. Два часа дня. Пчеловод, должно быть, уже на рынке.

Моя палатка стоит в нескольких метрах от небольшого каменного дома, прилегающего к гранитной скале, которая является стеной его кухни. Одно окно дома выходит на пруд, другое на опушку леса, где поставлены десять ульев. Вторая пчелиная семья обитает в нескольких километрах отсюда – там, где в изобилии растет вереск. Третья гнездится в расщелине мифического валуна Ла-Пьер-Ки-Круль[18]18
  La Pierre Qui Croule (фр.).


[Закрыть] – Камня, который раскачивается. Мне нравится, как раскатисто звучат на французском слова «вереск», «расщелина», «раскачивается». «Раскачивается» в данном случае расшифровывается как «трясется и падает» (такое значение это слово имеет в старофранцузском). Историю камня пчеловод поведал мне вчера вечером. По легенде, камень, рядом с которым теперь живут его пчелы, непрерывно раскачивался и мог упасть в любую секунду, но этого так и не произошло. Я невольно сравниваю себя с ним, ведь и сама постоянно ищу равновесие.

Вчера, после того как мы разгрузили мед и установили под яблоней мою палатку, пчеловод стал делать омлет с луком. Пока он готовился, гостеприимный хозяин выставил на стол колбасу трех сортов и ветчину малинового цвета с белой каймой. «Приступаем к четырехчасовому морвандио, и не важно, что мы едим его в восемь вечера!» – подмигнул мне пчеловод. Я предположила, что он шутит, но смысл остроты до меня не дошел. Тогда собеседник объяснил: в начале века по воскресеньям шахтеры вместе с семьями отправлялись после обедни в деревню Морван подышать свежим воздухом. Одна предприимчивая фермерша, проживавшая неподалеку от Ушона, надумала превратить свою кухню в трактир, где подавался омлет с вяленым окороком, колбасой и зеленью. Эту идею быстро подхватили другие местные жительницы. Сформировалась традиция устраивать перекус в четыре часа пополудни, чтобы шахтеры успевали вернуться домой, а фермерши – подоить коров до наступления темноты. Так и появилось в здешних краях выражение «четырехчасовое морвандио».

Пчеловод говорил медленно, зычно, его произношение было далеко от классического французского. Если я что-то не понимала, он излагал свою мысль другими словами. Когда я сообщила, что моя бабушка из шахтерской семьи, пчеловод ответил, что догадался об этом, потому что у потомков шахтеров черные глаза и грусть в голосе. Затем посоветовал не цепляться за грусть, чтобы та не стала моим образом жизни. При этих его словах на стол запрыгнула серая кошка и ухватила кусок колбасы.

Когда омлет был съеден, мы снова стали дегустировать мед и болтать обо всем подряд. Пчеловод обмолвился, что продавец сыров приходится ему братом и что они в ссоре из-за одной ситуации, связанной с дележкой наследства. То, что у пчеловода сложные отношения с братом, меня огорчило. Когда я сказала ему об этом, собеседник напомнил мне, что ни братьев, ни сестер, ни родителей мы не выбираем.

Кошка, лежавшая на столе, наблюдала за нами. Мне показалось, что ее глаза чернее моих.

То ли мед подействовал на меня как крепкий алкоголь, то ли я просто намолчалась по пути из Авалона, – я и сама не заметила, как выложила пчеловоду всю подноготную своей жизни. Рассказала о трех моряках-рыболовах, ставших мамиными мужьями, о простоте Ала, о ландшафтах вокруг гостиницы, о визитах Д. П., о телефонном шифре, о политических воззрениях моих дедушек и бабушек… Я тараторила без передышки, фразы сами соскакивали с губ. Пчеловод иногда кивал, но по большей части просто слушал мои излияния.

Заведя речь о событиях дней, предшествовавших моему знакомству с ложкой, я вдруг почувствовала, что слова иссякли, а внутри все онемело. Замолчал даже мой террикон, продрогший на краю своей собственной пропасти.

Пчеловод проводил меня до палатки. Перед тем как пожелать спокойной ночи, он сказал, что, хотя мне и предстоит обследовать весьма обширную территорию, он верит, что поиски приведут меня к разгадке. «Мы выбираем свой маршрут, но не командуем ветром», – добавил он.

Понять бы, какой смысл у этой фразы – положительный или отрицательный?..

Серая кошка лежит на крыльце в лучах солнца. Перешагиваю через нее, отворяю дверь, вхожу в дом, кладу полотенце и несессер на скамью. Кухня наводнена желтым светом. Пчеловод оставил на столе тарелку, нож, ложку, миску, большую буханку хлеба, масло, пакет молока и три кувшинчика меда. Невольно чувствую себя Златовлаской.

Вымыв посуду, я еще долго стою у раковины и смотрю в пустоту. Начинает дребезжать холодильник. За окном жужжат пчелы. Я могла бы дождаться пчеловода. Могла бы помогать ему собирать мед и продавать его на рынках. Жила бы себе в палатке под яблоней и никому не мешала, и тогда точно не пропустила бы момент, когда захочется возобновить поиски хозяев ложки, пойти учиться живописи или стать управляющей гостиницы.

Холодильник внезапно замолкает, сквозь тишину проступают другие звуки: тиканье часов, скрип деревьев, пронзительный крик хищной птицы. Сажусь за стол, опускаю голову на руки и чувствую, как из глаз без всякой причины текут слезы. Вскоре я вспоминаю о том, что должна принять душ.

Покончив с гигиеническими процедурами, беру из сумки почтовую открытку и сочиняю письмо маме. Стараюсь писать убористо, ведь у меня к ней столько вопросов. Затем, вспомнив, как пчеловод восхищался рисунком «Принц выхватывает меч из дымных ножен», вырываю листок с ним из блокнота и прислоняю его к одному из кувшинчиков, стоящих на столе.

Дворники автомобиля прижимают к стеклу большой коричневый конверт, на котором по правилам французской орфографии выведено мое имя: Seгеппе.

Внутри лежат список замков и схема региона с дюжиной крестиков.

Очевидно, пчеловод не советует мне посвящать жизнь заботе о пчелах.