Текст книги "Мемуары везучего еврея. Итальянская история"

Автор книги: Дан Сегре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 7
Военный трибунал

Военный трибунал состоялся в Рамле [75]75
  Рамле (Рамла) – один из старейших городов Израиля в Приморской долине. Основан в 717 г.


[Закрыть], в бунгало, построенном в колониальном стиле, который был импортирован в Палестину англичанами из Индии вместе с процедурами индийского уголовного кодекса, пробковыми шлемами и поло. Это было деревянное строение в форме буквы «Ш», с четырьмя комнатами в центральной части и еще двумя в крайних – для сторожки и туалета. По углам веранды с деревянными перилами, обработанными черным перегоревшим маслом для защиты от вшей, красовались каскады красной и сиреневой бугенвилий, которые придавали некоторое обаяние этому зданию, внедренному в унылый пейзаж из песка и чертополоха. Ничто в Рамле не радовало глаз. Несколько административных зданий, воздвигнутых англичанами рядом со старыми, построенными еще турками, делали маленькие обшарпанные домишки вокруг – одни из цемента, другие из глины – еще более убогими. Трудно было поверить, что здесь когда-то находилась столица арабского халифата, воевавшего с крестоносцами. От прежнего величия не осталось ничего, кроме четырехугольной башни, прячущейся среди апельсиновых рощ. Именуемая Белой башней, она величественно возвышалась на почтовых марках британской мандатной администрации, а если подойти к ней ближе, то казалось, что арки ее окон смотрят на равнину, как пустые глазницы.

Проходивший мимо поезд на мгновение помешал массированной атаке мух на крупы ослов и верблюдов. Вечная война происходила между мухами и розовыми щеками британских солдат, между потом их тел и крахмалом униформы, тщательно отглаженной суданскими слугами, между ритмичным свистом воздуха, рассекаемого хвостами животных, и свистом, издаваемым стеками отдававших команды британских офицеров, которые держали эти стеки под мышкой.

Сидя на деревянной скамейке на веранде, я с грустью размышлял о своем положении в армии, столь далеком от того, о котором мечтал, вступив в нее. Больше всего на свете меня раздражали штаны. Англичане носили хорошо пригнанные шорты чуть выше колен и гетры с флажком цвета их подразделения, и мне всегда казалось, что все это продумано и вымерено, чтобы гордо выставить розовые спортивные колени, которые наделяли каждого офицера гибкой походкой мини-лорда. Мои же конечности (я имею в виду нижние) всовывались в две уродливые трубы цвета хаки, которые делали меня похожим на циркового клоуна. Это был особый тип колониальных брюк, изобретенных армейским каптенармусом в один из моментов озарения, случающихся только в армии. Гениальная мысль заключалась в экономии денег и в то же время в борьбе с малярией. Для сохранения единообразия солдатской формы днем и защиты ног от москитов вечером нам выделили этот комбинированный образец военной моды вместо двух пар брюк – коротких и длинных. Эту разделенную надвое юбку полагалось по утрам заворачивать кверху (для этого служили две пары металлических пуговиц, пара внутри и пара снаружи), а с закатом солнца отстегивать и опускать вниз до щиколоток. Однако пуговицы своих обязанностей не выполняли: внутренние отрывались при ходьбе, внешние же, на бедрах, держались дольше – в результате брюки вечно болтались между ног. Я думаю, что это зрелище колониального солдата, у которого при ходьбе штанины регулярно падают на ноги, было специально срежиссировано, чтобы продемонстрировать разницу между слугами и господами, между солдатами из колоний и метрополии. Я страдал от этой молчаливой дискриминации горше, чем от официального разделения уборных на офицерские, на те, что предназначены для сержантского состава и гражданских служащих, и на солдатские. Англичане отказывались призывать нас в боевые части и, чтобы не раздражать арабов, запрещали нам носить бело-голубую сионистскую нарукавную нашивку на территории Палестины. Но даже эта политическая дискриминация не причиняла такую боль, как дискриминация социальная, выраженная этими идиотскими брюками. Насмешка судьбы: в то время как в Италии моя семья, возможно, была обязана пришивать, как я читал в газетах, к одежде желтую звезду, здесь я лишался права носить знак нашей расы на этой дурацкой колониальной форме, которой я так добивался, чтобы воевать за свободу. У них, в Италии, нет выбора, я же сам выбрал эту форму и скучную, бессмысленную жизнь в армии, чтобы удрать от рутины сельскохозяйственной школы и обрести наяву свои сны о приключениях, славе и почете.

В течение девяти месяцев я охранял склад, куда только британцы имели право входить, и сопровождал конвои с провизией и амуницией через монотонные ландшафты засушливой Палестины, где иногда были точками разбросаны убогие домишки или появлялись яркие пятна апельсиновых плантаций и орошаемых кибуцных полей.

Большим событием, о котором без конца говорили в течение нескольких недель, было происшествие, случившееся во время стоянки маленького поезда, который, пыхтя дымом, взбирался из долины Исраэль через узкие проходы сирийских высот к перекрестку Дера, что по дороге к Дамаску. В этом месте, согласно путаному рассказу полковника Лоуренса, турки изнасиловали знаменитого английского агента, переодетого бедуином, чем навсегда растревожили его чувствительную совесть. Может быть, из уважения к древней содомистской традиции, остановившийся поезд был окружен толпой подростков, которые задирали свои грязные рубашки, сопровождая это онанизмом на радость солдат, которые отреагировали швырянием мелких монет, маленьких банок мясных консервов и просто плевками, – угнетающая картина бедности, принизившая нас, носителей культурного прогресса, до животного уровня этих несчастных детей, которые привыкли к подобным вещам из-за нищеты и запустения.

Еще не было восьми утра, и в воздухе до сих пор оставалась свежесть ночной росы. Судьи военного трибунала, куда я был вызван в качестве свидетеля, наверняка не появятся раньше десяти. У меня было полно времени, чтобы вкусить немного свободы от ежедневных гарнизонных обязанностей и подумать о своих делах, и все это за счет обвиняемого, товарища по части. Напротив веранды, на маленькой лужайке, арабский солдат присел на корточки. Его приговорили к заключению за продажу винтовки. Он прибыл прямо из тюрьмы, одетый в комбинезон цвета хаки, весь в масляных пятнах, но подпоясанный армейским ремнем с блестящей пряжкой. Берет, который явно был ему велик, болтался на его свежевыбритой голове. Шотландский капрал, чья функция заключалась в вызове свидетелей в зал суда, в пробковом шлеме, который безупречно сидел на его голове, в темно-зеленой гимнастерке, сияющей орденскими колодками, в красно-коричневой юбке Камерон Хайлендерс [76]76
  Камерон Хайлендерс – подразделение британской армии, основанное в 1793 г. и просуществовавшее до 1961 г., базировалось на севере Шотландии.


[Закрыть], похожей на павлиний хвост, и с кожаной сумкой мехом наружу; своим внешним видом он демонстрировал элегантное превосходство имперской силы над моими нелепыми колониальными штанами и над замусоленным комбинезоном араба. На арабе не было наручников, но его сторожили двое солдат из его части. Они носили усы и выглядели по-имперски, сознавая свое превосходство над прочими смертными. Ножны их штыков сияли на солнце. Я думаю, ножны опускали на ночь в ведро с мочой, потом сушили в тени их черную кожу, чтобы на ней не было морщин. Затем их, наверное, натирали ваксой, разжиженной слюной, и часами начищали тряпочкой, которая, как мне было известно, предназначалась исключительно для чистки винтовочных стволов. Я уже проходил через эту процедуру и выучил все эти трюки, от которых часто зависело получение двухдневного отпуска. И это, по существу, было всем, что осталось от блеска армейской жизни, которая, как я мечтал, пошлет меня защищать форты в Гималаях или сделает тайным агентом в самом сердце Африки. Вместо этого я сейчас сижу в Рамле, умирая от скуки и стыдясь своих нелепых штанов, жду вызова, чтобы дать свидетельские показания о событиях, и буду вынужден лгать.

Сама мысль о присяге на Библии и последующем лжесвидетельстве мучила меня уже целую неделю. Я находился на пороге осуществления этого акта во имя еврейского патриотизма и казарменной солидарности, и это будет последним шагом на пути моих несбывшихся надежд. Во время первого года войны я не участвовал ни в одной военной акции, только постоянно поднимался на гофрированную крышу, которую мы регулярно мазали грязью, чтобы замаскировать ее от воздушных налетов невидимого противника. Наш старший сержант-валлиец, длинный и тощий парень, страдал гораздо больше от мучившей его язвы желудка, чем от тяжелой и нудной работы по командованию еврейскими рекрутами, и он любил эту барщину проводить на крыше, потому что там он мог переводить болезненные спазмы своего желудка в наш сизифов труд. Суть труда состояла в следующем. Мы замешивали красноватую землю Сарафенда с водой, оттаскивали ведра с этой смесью на крышу, где распределяли ее на горячем гофрированном железе, а затем ждали, пока грязь высохнет, ветер унесет ее и мы начнем все сначала. Эту технику, должно быть, изобрели древние египтяне, чтобы ее использовали строители пирамид, хотя наш старший сержант не уставал напоминать, что это помогает бороться против нацистов. Мы мстили ему работой под звуки похоронного марша, сочиненного нашим товарищем по части, получившим в родной Австрии образование композитора и дипломата. Текст этого марша состоял из особо изысканных слов на иврите, поносящих нашего валлийского мучителя. Композитор был странным парнем, его новое еврейское имя, Цви Бен-Йосеф (т. е. «сын Иосифа»), таило в себе прошлое, глубоко отпечатавшееся на его задумчивом лице. Когда мы служили в одном взводе «Палестайн Баффс», он еще не отрастил бороду, которую носил, когда несколько лет спустя был убит при защите Кфар-Эциона, религиозного кибуца близ Иерусалима. Ирония судьбы: он, по его собственным словам, был совершенно равнодушен к иудаизму. Рассказывают, что пулеметная очередь трансиорданца прошила ему живот, когда он играл на аккордеоне. Этот инструмент вместе с деревянным ящиком был неотъемлемой принадлежностью его подразделения. На нем он сочинил несколько самых известных песен того времени. Истинным «сладкопевцем» был он, мой товарищ Цви Бен-Йосеф, одним из последних настоящих бардов! Однажды я спросил, что означает для него самого его музыка. Он ответил: «Она смягчает боль души, раненной воспоминаниями о прекрасных временах, которые ни к кому из нас уже не вернутся».

Теперь арабский арестант поменял свою позицию. Он стоял посреди лужайки, механически потирая бедра, как будто пытался убрать со своего комбинезона масляные пятна. Как и я, он заметил приближение автомобиля и думал, что в нем сидят судьи. Но нет, то был только дежурный офицер, приехавший, чтобы проверить, все ли готово к заседанию трибунала. Шотландский капрал поднял нас по стойке «смирно». Так мы стояли несколько минут, после чего вернулись к своим делам и мыслям. Я ушел с веранды, чтобы помочиться за эвкалиптом возле железной дороги. Справлять, не стесняясь, свою малую нужду, прогнать струей мочи муравья в спасительную трещину в теплой земле – это придало мне ощущение свободы, которое напрочь отсутствовало в гарнизонных уборных. Как я уже отметил, на большой военной базе в Сарафено статус и раса были некоторым образом связаны с метаболизмом: там были отдельные уборные для рядовых солдат, сержантского состава и офицеров. Упомянутые учреждения разделялись также для мужчин и женщин, белых и черных, военных и гражданских лиц. Освященное демократией равенство выражалось их одинаковой формой – это были длинные прямоугольники, тем же внутренним устройством, что и в кибуце, и джутовыми занавесками, защищавшими посетителя уборной от нескромного постороннего взгляда. Поскольку эти свободно болтающиеся занавески не достигали пола, взору прохожего открывалась целая коллекция всевозможной обуви, существующей под солнцем империи. Но горе тому, кто зашел не в свою уборную! Военная полиция, декорированная белыми ремнями, сияющими пряжками и красными беретами, не находила, похоже, лучшего занятия, чем устраивать засады для тех, кто ошибся адресом. Только австралийцы вели себя так, как будто находились по ту сторону добра и зла. В свободное время они не утруждали себя тем, чтобы отдавать честь офицерам, управляли своими подразделениями, автономными сообществами гигантов в военной форме, и всегда были веселыми и дерзкими. Проиграв долгое сражение клопам, праздновавшим в их бараке, они подожгли деревянное бунгало. Когда мы вместе с пожарными побежали туда, австралийцы велели нам убираться прочь, а сами сели на пол, пили пиво и, как дети, радовались, глядя на устроенный ими гигантский костер.

Мы, еврейско-палестинские рекруты, сразу же стали испытывать восхищение перед этими австралийцами в надежде когда-нибудь создать свою национальную армию, такую же беззаботную и свободную от тяжелой военной дисциплины. А пока что мы были только взводом зеленых рекрутов, которые ожидали прибытия дополнительных добровольцев, чтобы со временем стать батальоном той боевой Еврейской бригады, которую Еврейское агентство («Сохнут») хотело создать в качестве ядра будущей еврейской армии, и британцы сопротивлялись этому. В то время я очень мало разбирался в политических проблемах, в которых, как впоследствии оказалось, был замешан. Вернувшись на скамейку на веранде, я с унынием вспомнил, как стал добровольцем. Это началось в 1941 году, в тот день, когда по радио объявили, что немцы бомбят Белград. Эта новость застала нас на железнодорожной станции Биньямины, поселка у моря, построенного Ротшильдами, где мы ждали поезда, на котором должны были вернуться в школу. Среди моих одноклассников был выходец из Югославии, позже ставший главнокомандующим Армии Обороны Израиля [77]77
  Автор имеет в виду Давида Элазара (1925–1976), уроженца Сараево, девятого главнокомандующего Армии Обороны Израиля (1972–1974).


[Закрыть]. Он объяснил нашим учителям причины бомбежки и ее возможные последствия. Сербы и македонцы, сказал он, будут воевать с кем угодно, хорваты и словенцы тем не менее присоединятся к державам Оси. Югославия, таким образом, может оказаться поделенной между Италией, Венгрией и Германией. Слушая его, я думал о долине в районе Карниа, где я проводил летние каникулы, о прогулках вдоль югославской границы, о посещении вместе с отцом, инспектировавшим бывшие под его командой военизированные подразделения, подземных бункеров, которые охраняли дорогу от Тарвиса к Загабрии. Имена далеких, хорошо знакомых мест гонялись друг за другом вокруг станции Биньямина, как обрывки газет, что ветер крутил в воздухе. Сидя в тени эвкалипта, я следил за ними глазами, гадая, что там написано. Сильный порыв ветра поднял один из обрывков в воздух, направив его сперва в направлении виноградников, бесконечно растянувшихся по подножию горы Кармель, затем повернул обратно, сперва налево, потом направо, и под конец приземлил его на песчаную дорогу поселка. Серый осел опустил голову к земле и, отгоняя длинными ушами мух, терпеливо ждал, чтобы кто-нибудь обратил на него внимание. Босоногий араб, подоткнув под ремень полу своей галабии [78]78
  Галабия – бедуинская одежда, представляющая собой длинную, до пят, рубашку.


[Закрыть], сидел на поваленном стволе сухого дерева, глядя на нас без всякого интереса. Я по-прежнему заставлял себя думать о Диком Западе, пытаясь представить себя на пограничной станции среди ковбоев и индейцев, которые ожидают, когда их стадо коров громыханием копыт возвестит о своем приближении. Вокруг меня царствовала тишина, лишь изредка нарушаемая голосами моих товарищей, которые наполняли фляжки водой из станционного резервуара. Усталые и вспотевшие после длинного похода, они обсуждали последние военные новости и результаты экзаменов.

Положив голову на рюкзак, я размышлял о только что закончившемся трехдневном походе. Этот поход в конце семестра должен был завершить военную подготовку и познакомить нас с местностью. Англичане не одобряли эти школьные пешие марши. Дважды они останавливали нас по дороге от Зихрон-Яакова до Мегидо и допытывались о цели нашего путешествия. Поскольку наши документы были в порядке, они пропускали нас дальше, уверенные, что мы не посмеем идти невооруженными через арабские районы. Но маузеры-то были с нами, разобранные и упрятанные в подсумки, привязанные между ног у двух-трех девушек, выбранных для этой цели благодаря их скромным косам и невинным лицам, которые не вызывали подозрений. Более внимательный глаз заметил бы, что «капиталистические» юбки выдают их, поскольку из всех девушек в юбках были только они. Тем не менее англичане не слишком усердствовали и смотрели на это сквозь пальцы. Вспыхнувшая война создала зыбкую и хрупкую кооперацию между англичанами, евреями и арабами. Это был мир без соглашений и социальных контактов, полный взаимной подозрительности – каждая сторона знала, что другие готовятся к неизбежному бою. Тем не менее не только поэтому мы нагло чувствовали себя в безопасности. Это было безумство нашего возраста, а также неоправданная уверенность в том, что только наша сила способна обеспечить нам лучшую судьбу, чем у евреев Европы. Их трагедия была прямым следствием отказа эмигрировать в Палестину, пока отъезд был еще возможен; наша же удача являлась подтверждением правильности сионистского выбора, а уверенность в себе базировалась на наивной вере в то, что наша сила, а не мощь Британской империи, защищает нас от нацистской машины уничтожения.

Забыв об ужасах войны, мы пели, чтобы побороть жару и усталость, шагая по дороге апокалипсиса, которая подымалась от моря, вилась между высотками и спускалась к Мегидо, месту Армагеддона, последнего боя в день Страшного суда. Акации и смоковницы склонили ветви к горячей земле. Созревшая пшеница высоко стояла на небольших, разделенных камнями участках земли, которые зимой арабы натужно вспахивали, запрягши в деревянный плуг мула или осла в паре с маленькой тощей коровой. От веревочной упряжи у животных часто появлялись болезненные раны, на которые слетались, как на пир, стаи мух. Это был реальный, но отдаленный мир, который встречал наше самоуверенное нахальство тишиной, наполненной сдерживаемой ненавистью. Так, по крайней мере, казалось. А может быть, я и ошибался, и арабы не чувствовали по отношению к нам ничего, кроме страха и неловкости. Они же предпочитали не смотреть на нас. Когда мы внезапно встречались на изгибе дороги с арабами, которые гнали своих коз, те прижимались к обочинам, давая нам пройти. Больше всех страдали от этих встреч козы и овцы, безжалостно битые пастухами, чтобы животные быстрее сошли с дороги. Иногда какая-нибудь коза, лишенная политического благоразумия, терялась, не сходила с дороги и оказывалась среди нас, не реагируя на возмущенный лай собаки. Мы встречали козу громовыми взрывами хохота, поскольку подобное событие разбавляло монотонность марша, прерывало нить размышлений или заполняло пустоту в голове. Одну из ночей мы провели в молодежном поселке Шфейя, расположенном на единственном лесистом холме в округе. После обеда мы тренировались с деревянными ружьями, учились оценивать расстояние, обращаться с компасом и приобретали кое-какие знания по топографии. Вечером, после ужина, мы собрались в столовой на встречу с главным механиком нашей школы. Обычно мы видели, как он возится с тракторами, его руки перепачканы смазкой, синий комбинезон заляпан пятнами, рукава на сильных руках закатаны, и он полностью погружен в работу, которой мы все завидовали. Здесь, в Шфейе, он превратился в офицера Хаганы [79]79
  Хагана (в переводе с иврита «защита»), военизированная организация, созданная в подмандатной Палестине в 1920 г. для защиты еврейских поселенцев от местных арабов. К 1936 г. Хагана насчитывала около 10 тыс. бойцов и 40 тыс. резервистов. После основания Государства Израиль Хагана, находившаяся под командованием социалистов, стала основой Армии Обороны Израиля.


[Закрыть], подпольной военной организации Еврейского агентства. Он стоял перед нами, одетый в чистую накрахмаленную форму, хотя и без офицерских лычек, почти такой же элегантный, как британские офицеры. Вокруг него возникла атмосфера глубокого уважения, усиленного неожиданностью раскрытия его истинной роли. Он произнес короткую политическую речь. Мы, сказал он, должны быть готовы к войне с арабами, которая непременно вспыхнет, как только закончится война с немцами и итальянцами. Война за Великобританию уже выиграна, война за Ближний Восток еще не началась. Немцы и итальянцы пытались спровоцировать арабов на восстание против англичан, которые не позволяли никаких беспорядков во время чрезвычайного положения. Если бы британцы могли избавиться от сионистов, они бы с радостью это сделали, но не могут из-за Америки и из-за политических и моральных обязательств, которые они взяли на себя, приняв решение воевать с Гитлером. По этой причине они неохотно согласились сотрудничать с нами в боях против вишистской Франции [80]80
  Правительство Франции с июля 1940 по август 1944 г., учрежденное после разгрома французской армии Германией. Во главе его стоял маршал Филипп Петен. Это правительство, штаб-квартира которого находилась в городе Виши, управляло южной частью Франции и активно сотрудничало с нацистской Германией. После освобождения Франции его руководители были судимы и некоторые из них казнены.


[Закрыть]в Сирии и против нацистского восстания в Ираке. Они ценят то, что на территории Ближнего Востока евреи оказались способными собрать больше информации, чем вся британская служба разведки, вместе взятая, но этого они не хотят признавать. Они заинтересованы в сотрудничестве с евреями в качестве индивидуумов, но не хотят оказаться в долгу перед еврейскими организациями. Поэтому мы должны работать вместе по единой схеме, одобренной нашим собственным руководством. Война будет долгой – не месяцы, но годы. Миллионы солдат со всех концов империи пройдут через Палестину. Им понадобятся провизия, амуниция, медицинские услуги и вообще все, от иголок до автомобилей. В Палестине нет дерева, металлов и прочих материалов, но на всем Ближнем Востоке только евреи могут предложить британцам плоды своих знаний, а также технического и сельскохозяйственного опыта. Нам необходимо использовать этот шанс, предоставленный войной, чтобы создать базу для современной еврейской экономики, которая сможет по окончании войны поддержать наше собственное сражение за политическую независимость. Или мы выйдем из войны усиленными, или же наши национальные надежды лопнут навсегда.

Его слова были серьезными и вескими, без риторики и иллюзий. Они открыли передо мной гораздо более широкое поле зрения и понимания того, что нам надлежит сделать. Слушая его, я понял, что есть и другие пути, не только труд на земле, который нам превозносили в школе, есть и пути индивидуума, и вовсе не обязательно давящий коллективный образ жизни кибуца. Я чувствовал, что смогу найти для себя более широкое поле деятельности, где каждому есть место для славы. И вот, лежа в тени эвкалипта на железнодорожной станции, в отдалении от товарищей, обсуждающих, как обычно, перспективы жизни в кибуцах, куда они вступят по окончании школы, я продолжал думать о речи офицера Хаганы, и меня внезапно охватила тайная радость. Наконец-то мне предстояло принять первое самостоятельное решение в своей жизни: записаться добровольцем в британскую армию, чтобы потом быть готовым к войне евреев за евреев, как это сделал в Уругвае Итальянский легион Гарибальди. Бросив школу, я надеялся сломать скорлупу, внутри которой я жил до сих пор, и вырваться из душащей атмосферы скучных занятий агрикультурой, из коллективного общества, к которому не испытывал никакой симпатии. Вступив в армию, повторял я себе, я сумею и выполнить национальный долг и найти свою собственную судьбу. Когда, приближаясь к станции, запыхтел паровоз, я уже чувствовал себя другим человеком, отличным от прочих обитателей этого маленького школьного мира и непохожим на того подростка, который меньше двух лет тому назад уехал из Италии, но еще не порвал со своим итальянским прошлым.

В тот день, когда немцы положили конец сербскому королевству Карагеоргиевичей, я присягнул на верность королю Англии, императору Индии и защитнику чужой мне веры. Взамен он дал мне десять серебряных шиллингов, военную форму цвета хаки, пробковый шлем, ботинки, три пары шерстяных носков и маленький подсумок с куском мыла, зубной щеткой, иголками, нитками, несколькими металлическими пуговицами и походной аптечкой.

«Смир-но!» – рявкнул шотландский капрал. Я вскочил, как автомат, и вытянулся перед тремя старшими офицерами, составлявшими трибунал. За ними следовали военные прокуроры и гражданские адвокаты с черными лентами, перекинутыми через одну руку, и с париками в другой, готовые отправлять правосудие. Арабский арестант и двое его конвоиров тоже стояли по стойке «смирно» на пожелтевшей траве маленького газона. Из пикапа, эскортируемого военной полицией, выводили группу арестантов явно поважнее араба, потому что им было предоставлено право на защиту. Среди них стоял и капрал Аттиа из моей части, здоровенный парень двадцати четырех лет, как всегда элегантный в своей свежевыглаженной форме, черные волосы блестят от бриллиантина. Его наглая улыбка всегда раздражала меня, но работала безотказно для завоевания сердец продавщиц. Он прошел мимо меня в полной уверенности, что я солгу в его защиту, и бросил на меня наглый, презрительный взгляд.

С того дня, как я попал в этот взвод, я возненавидел его за те трюки, которые он как командир отделения проделывал со мной, и за его дурацкие шутки. Когда меня произвели в ефрейторы, он заорал посреди столовой для младшего состава, что я должен сделать себе лычки из макарон. Все дружно заржали. Я не отреагировал, потому что мы находились в состоянии войны с «макаронниками» и я не мог защищать Италию. Теперь я предпочел не думать об этом; если я позволю старой злой обиде овладеть собой, мне не удастся врать так убедительно, как мне было предписано. Аттиа, другие арестанты и их конвоиры исчезли в сторожке, а я в ожидании вызова вернулся на скамейку, чтобы вновь погрузиться в свои мысли и мечты.

Британская армия относилась ко мне весьма сносно. Меня не подчиняли антигуманной дисциплине, мне не приходилось в мороз оборачивать ноги дерюгой, как в итальянской армии во время альпийских маневров. На военной базе Сарафенд мы спали по шесть человек в комнате в чистых бунгало с теплым душем и не такими вонючими уборными, как в кибуце. Кровать состояла из трех досок, лежащих на деревянных козлах. Когда научишься как следует взбивать соломенный матрас, то она становится вполне приемлемой. Правда, мы подвергались нашествию насекомых, часть которых, несомненно, восходила по прямой линии к тем, что прибыли в Сарафенд с имперскими армиями Первой мировой войны, но они доставляли меньше неприятностей, чем москиты, от которых мы безуспешно защищались, смазывая перед закатом кожу эвкалиптовым маслом. Еще одним средством защиты были противомоскитные сетки, которые свисали с потолка над кроватями. Я любил эту тонкую белую сетку, через которую я мог смотреть на то, что происходило в комнате, а сам оставался невидимым. Она давала ощущение защищенности и представляла собой маленькую роскошь моего быта, компенсируя многие моменты дискомфорта солдатской жизни. Ни физическая работа, ни даже такие обязанности, как вынос ведер с экскрементами или очищение котлов от налипшего вонючего жира, не мешали жить. Что выводило из себя, так это монотонность гарнизонной жизни, которая убивала всякую мечту о приключениях и славе, теплившуюся в моей душе.

В лагере после получасовой утренней гимнастики нас заставляли, как наполеоновских солдат, маршировать по цементному плацу и выполнять упражнения построения, как будто на полях сражения двадцатого века по-прежнему будут ходить в атаку сомкнутым строем со штыками на винтовках. Когда мы стояли на часах, даже посреди голого песка под ночным небом мы должны были сделать три шага вперед, прежде чем взять оружие «на плечо», чтобы не стукнуть стволом винтовки о воображаемую крышу несуществующей сторожевой будки. Так было заведено в Лондоне, и так было положено поступать всем солдатам Его Величества, где бы на просторах империи они ни находились: «Truth does not change with geography» [81]81
  География не меняет правды ( англ.).


[Закрыть]. В течение первых трех месяцев начального курса обучения нас дважды водили на стрельбы. Я был хорошим стрелком и не нуждался в том, чтобы капралы учили меня, как держать ружье и как попасть в цель. Британский офицер похвалил меня, но оскорбил тем, что пересчитал наши патроны до и после стрельбы, дабы убедиться, что ни один патрон не украден из королевского арсенала. Между нами, колониальными евреями, и ими, назначенными охранять имперское присутствие в Эрец-Исраэле, всегда, даже в периоды хороших отношений, существовало взаимное недоверие. Англичане отдавали себе в этом отчет лучше, чем мы. В военном лагере, населенном шотландцами, австралийцами, солдатами племен бурка и банту, сенегальцами де Голля, бурами из Южной Африки, арабами и индусами, мы, еврейские солдаты, и были, и чувствовали себя в большей степени, чем кто-либо иной, чужаками в нашей собственной стране, и они, британцы, тоже чувствовали, что мы отличаемся от других солдат. Цвет нашей кожи помещал нас среди белых, но политическая география – среди туземного населения колоний; наше еврейское происхождение делало нас естественными противниками нацистского врага Англии, но почти все мы были родом из стран Оси. Было заметно, что в плане общей культуры мы стоим выше многих британских офицеров, но наш английский был сомнительным, запинающимся и смешным даже по сравнению с языком неграмотного английского солдата. Мы были единственными военнослужащими, у которых религия стояла в основе национальной идентификации. Вместе с тем мы не хотели, чтобы англичане напоминали нам об этом путем соблюдения наших религиозных обычаев, как это делалось по отношению к индусам и мусульманам, поскольку наше сионистское национальное лицо основывалось на светском, революционном мировоззрении, и вот это уже было выше понимания англичан.

Спустя несколько дней после моего вступления в армию еврейский сержант сообщил нам, что мы объявляем забастовку. Наверняка это была самая странная забастовка в истории британских вооруженных сил. Кто-то заметил, что в столовой нам не дают, как британцам, на завтрак бекон. Из-за нашей религии нас приравняли к арабам, и этого хватило, чтобы мы почувствовали себя дискриминированными. «Не их дело, – сказали наши сержанты, – решать, едят или не едят евреи бекон». Они информировали британского старшего сержанта, что мы отказываемся от всех обязанностей, объявляем голодовку и даже готовы пойти в тюрьму, если нам не будут давать бекон на завтрак точно так же, как и британским солдатам, вместо другой пищи, поставляемой нам по «религиозным соображениям». «С нами не будут обращаться, как с мусульманами, индусами и прочими сраными аборигенами, наша еда должна быть точно такой же, как еда британских солдат. Мы носим ту же форму и воюем (правда, на расстоянии) с тем же врагом. Мы не евреи гетто, мы сионисты, которые решили построить на земле отцов новое общество, нормальное и свободное от религиозных суеверий и религиозных предписаний, которые британцы якобы уважают, но на самом деле лишь делают вид, что уважают, только для того, чтобы отказать нам в еврейской национальной идентификации. Мы будем требовать своего права на бекон как на символ равенства, а не как на предмет потребления».