Текст книги "Башня Королевской Дочери"

Автор книги: Чез Бренчли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Было уже слишком поздно, да и не важно. Мальчик видел их и мог увидеть остальных, а потом рассказать о них в деревне. Его смерть была необходима, и Джемаль убил его так быстро, как только мог.

И всё равно они задержались, чтобы завалить тело мальчика камнями и не позволить лисам растащить его кости. Они прочитали заупокойную молитву – кхалат, взяли каждый по козе и отправились в лагерь, а там рассказали товарищам, где взять мясо.

Они не собирались делиться мясом с другими. Каждое племя само добывало для себя пищу и ехало отдельно, чтобы не оставлять следов большого отряда. Но пришедшего к костру гостя должно накормить, желанный он или нет. А Хасан был желанным гостем всюду, куда бы ни ехал и ни шёл. И если этой ночью он избрал костёр Джемаля, грелся у него и ел добычу хозяина, он был более чем желанным гостем. Слава исходила от него, как свет исходит от огня, и отмечен был он среди мужей.

Он наклонился отрезать кусок поджаристого пузырчатого мяса, и огонь осветил его лицо. Выбритые щеки, крючковатый нос над аккуратной бородкой, белые зубы и поблёскивающие из тени глаза. Что же есть такого в этом человеке, подумал Джемаль, откуда в его голосе сила, которая заставляет вслушиваться в слова, верить им и пускаться вслед за этим человеком в нарушение всех обычаев?

Хасан жевал и глотал, справлялся, как подобает, о семье Джезры и Джемаля, рассказывал о Рабате и о пустыне. Наконец он швырнул кость в угли, подняв вихрь искр, и произнёс:

– Мне нужны люди. Несколько человек, небольшой отряд, чтобы вести наступление и показывать дорогу остальным. Я не хочу отдавать предпочтение какому-либо одному племени. Не пойдёте ли вы в мой отряд от племени саренов?

У Джемаля перехватило дыхание, поэтому ответил Джезра:

– Ты оказываешь нам слишком большую честь, о Хасан. У каждого из этих костров есть люди старше, мудрее и опытнее в бою, чем мы…

– Мне не нужны мудрые старики. Мне нужны люди, которые не боятся идти во тьму. Я говорил с вашими старейшинами, и они сказали, что вы подобны горным козлам с ястребиными глазами, что вы хитры, словно лисы. Пойдёте ли вы в мой отряд?

Да, детьми они действительно жили в пещерах на утёсах, презирали тропы и всегда шли прямым путём, цепляясь за камни и трещины, в любое время суток, и при солнечном, и при звёздном свете.

– О да, – негромко произнёс Джемаль, – мы пойдём за тобой, о Хасан!

7. ЧТО ПРИШЛОСЬ НЕСТИ

Тяжёлая рука крепко сжала его плечо. Голова закружилась. Маррон попытался сопротивляться и тому, и другому, пробормотал что-то, чего сам не понял – язык был ужасно неповоротлив, – бросил это занятие и откатился в сторону, собираясь снова уснуть…

…и с размаху ударился носом о камень. Жгучая боль заставила его открыть глаза, и через минуту Маррон понял, что таращится в стену. Вот только непонятно, что это за стена…

Рука вновь легла на его плечо и сильно встряхнула юношу. Раздался знакомый голос:

– Вставай, Маррон. Ну же, вставай, уже полночь. Ты что, колокола не слышишь?

Нет, он не слышал. Он слышал только режущий ухо голос да биение собственного сердца и стон, рвавшийся из пересохшего горла; Брата Шептуна он не слышал. Он чувствовал его каждой косточкой.

Маррон откатился от стены, лёг на спину и посмотрел на сьера Антона. На рыцаре была белая ночная рубашка, а в руке он держал зажжённую свечу.

– Сьер… где…

– Ты у меня в комнате, Маррон, и не спрашивай почему. Вставай скорее, пора на полночную молитву.

Полночная молитва! А его отряд сейчас где-то за ползамка отсюда выходит из комнаты и идёт вслед за факелом фра Пиета. А Маррона там нет, и фра Пиет непременно это заметит, он все замечает…

Маррон встал на ноги, пошатываясь под тяжестью предчувствия беды. Последним, что он помнил, было вино, которое они пили с теми дамами, гостьями Ордена, да ещё спор с сьером Антоном. Маррон вспомнил и обещанные колотушки, но это казалось неважным тогда, а уж сейчас тем более…

– Сьер, я должен, должен идти…

Ступни Маррона чувствовали нечто непривычное – они касались ковров в комнате сьера Антона. Юноша пошевелил пальцами ног и понял, что он бос. Он бросился искать сандалии, но не увидел их среди шкур, на которых спал. А, ладно, за потерянные сандалии тоже влетит, но это не важно, не важно…

– Нет. – Рука сьера Антона вновь легла на его плечо и удержала юношу. – Теперь уже поздно бежать к братьям. Мы помолимся здесь, вместе. Скажешь своему исповеднику, что это я задержал тебя, стало быть, виноват я, а не ты. Забудь об этом. Сейчас мы служим Господу.

Так-то оно так, но утром Маррону предстояла встреча с гневом отнюдь не Господним…

Он не нашёл в себе ни сил, ни возможности спорить. Брат Шептун ударил в последний раз. Там, в зале, прецептор уже воззвал к свету во тьме, там уже возникло ночное чудо; здесь же была одна-единственная свечка, напоминавшая о равновесии, о двух путях и обещании.

Они встали на колени у постели, как делали это во время полуденной службы, и вместе стали произносить слова, однако у Маррона язык заплетался, а сам юноша, как ни старался, не мог избавиться от мыслей о завтрашнем дне. Вместо полускрытого тенью лица сьера Антона он видел перед собой горящие под капюшоном глаза фра Пиета и холодные бесформенные руки исповедника. По слухам, фра Пиет побывал в плену у шарайцев, и те переломали ему пальцы и вытатуировали на костяшках имя своего бога, а потом вернули за выкуп сюзерену, которому служил тогда фра Пиет. Именно после этого он вступил в Орден искупителей, надел чёрную рясу и дал положенные обеты; злые языки утверждали, что дав обет целомудрия» фра Пиет ничего не потерял – мол, шарайцы переломали ему не только пальцы…

Маррон видел своими глазами поблекшие голубые линии на костяшках пальцев фра Пиета, да помнил, что сами пальцы у исповедника были выгнуты под немыслимыми углами. Однако это не мешало ему ловко управляться с мечом, топором или дубиной; к тому же эти пальцы умели так обойтись с провинившимся братом, что колотушки по сравнению с этим казались просто лаской.

Наконец молитва была завершена, но легче Маррону не стало. Он замер, закрыв лицо руками, лежавшими на мехах, ещё тёплых от тела сьера Антона. Рыцарь легонько потрепал юношу по шее, и Маррон едва не расплакался.

– Я думаю, тебе будет лучше остаться у меня до утра. Вот…

Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:

– Сьер… я… я больше не хочу вина.

– И правильно. Пей. Это вода.

Это была чистая вода, прохладная, замечательно освежившая пересохшее горло. Маррон залпом осушил кубок и протянул его рыцарю, без слов прося ещё. Сьер Антон хмыкнул и снова наполнил кубок.

– Пей помедленнее, так будет лучше. А потом иди спать в свой угол. Да постарайся разбудить меня с рассветным колоколом – это входит в обязанности оруженосца.

– Да, сьер…

Маррон решил, что его испытывают, и был намерен пройти испытание. Он готов был пролежать без сна всю ночь, чтобы только не подавать сьеру Антону повода снова поднимать его. Но рыцарь задул свечу, и темнота окутала Маррона и погрузила юношу в тягучие непонятные сны, которые тянулись и тянулись, пока их не разогнало низкое гудение колокола.

На этот раз Маррон сразу вспомнил, где он находится. Где и когда – Брат Шептун зазвучал снова, а это означало, что солнце уже поднимается над горизонтом, и времени на горькие мысли уже нет…

Маррон отшвырнул укрывавшие его тёплые меха – редкостная роскошь, но: «любая роскошь запретна для монаха», вспомнилось Маррону. Придётся ли ему каяться ещё и в этом? Но для паники времени уже не было и не будет ни сейчас, ни потом. Маррон вскочил на ноги и в три шага пересёк комнату, оказавшись у постели сьера Антона. Ясные глаза рыцаря были широко распахнуты, он явно не спал. Маррон почувствовал приступ вины, он опять опоздал; но сьер Антон только улыбнулся и спросил:

– Чего тебе?

– Сьер, рассветный колокол…

– Ах да, спасибо, – поблагодарил рыцарь так искренне, словно сам ничего не слышал. Он красиво встал с постели, преклонил колени и жестом приказал Маррону сделать то же самое.

– На этот раз постарайся думать о том, что делаешь, юноша.

– Да, сьер.

И Маррон старался и иногда полностью погружался в молитву, забывая о всех своих страхах. Мягкий голос сьера Антона вёл его вперёд и возвращал мысли Маррона к Господу всякий раз, как они принимались блуждать где-то далеко.

Поднявшись на ноги, Маррон подумал, что его отпустят сейчас же, и он ещё успеет на завтрак. Успеет предстать перед фра Пиетом, покаяться, попытаться оправдаться, намолоть кучу ерунды и вранья и получить тяжёлое наказание. Но сьер Антон имел свои виды на Маррона. Он указал на руку, которую Маррон прятал за спиной, и приказал.

– Расскажи-ка, что у тебя с ней?

– Сьер?

– После перевязки рана кровоточила, Маррон, а бинт выглядит так, словно потом его сняли и затянули снова. Но, по-моему, брат лекарь тут ни при чём. Я прав?

– Ну… да, сьер.

– Почему ты поступил так?

Последовало признание и робкие попытки оправдаться, которые были сразу же пресечены рыцарем.

– Так это моя вина – я заставил тебя перетрудить руку?

– Нет, сьер, вы не виноваты. Это… ну просто случилось, и все.

«Случается всякое…»

– Что ж, возможно, но я должен был быть осторожнее. Я ведь знал о ране. – Промелькнувшая улыбка чем-то напоминала лучик света, скользнувший по мечу в то утро, когда Маррон был ранен. – Кто тебя лечил?

– Сьер, это был мальчик из конюшен…

– Один из шарайцев?

– Да, сьер.

– Почему?

– Я промывал рану, сьер, смывал кровь, а он увидел это и принёс мне лекарство.

– Ах вот как? А что за лекарство?

– Мазь. Он сказал, что ею лечат лошадей, но людям она тоже помогает, сьер.

– Мазь для лошадей?

– Да, сьер.

На мгновение лицо рыцаря стало задумчивым, словно на него нахлынули воспоминания или же словно ответ вызвал в его голове другой вопрос. Но тут его брови дрогнули, и рыцарь произнёс:

– Не сомневаюсь, что хуже от этого тебе не будет. Но расскажи об этом после завтрака своему исповеднику и попроси его отпустить тебя в лазарет. Это приказ, Маррон.

– Да, сьер…

– Ну так иди. А после лазарета придёшь ко мне, как обычно.

Маррон вышел из комнаты, одолеваемый страхами. Когда в трапезной он сядет за стол рядом со своими братьями, никто не заговорит с ним, ибо преломлять и вкушать хлеб положено в молчании. Но и после еды никто не скажет ему ни слова. Все будут видеть в нём нарушителя, будут ждать гнева фра Пиета, и никто не встанет рядом с Марроном, чтобы не навлечь на себя кары. Никто, кроме Олдо – но Олдо тоже не встанет рядом и не заговорит с Марроном, потому что уже который день избегает его.

Маррон останется в одиночестве среди своих братьев и будет одинок, как все эти дни. Фра Пиет распределит между остальными их обязанности, а Маррона отзовёт в сторонку. Маррон встанет перед ним на колени, подобрав подол рясы, чтобы обнажённые ноги коснулись камня. Потом фра Пиет сомкнёт руки на голове Маррона и сожмёт их. Они посмотрят друг на друга – не отводя взгляда, глаза в глаза – и заговорят друг с другом перед лицом Господа. И ничто не останется тайной, и Маррон во всём покается…

С самого начала всё пошло не так, как он ожидал. Фра Пиет, мрачный и зловещий, словно ангел мщения, встретил его у дверей трапезной.

– А, Маррон! Вижу, пёс спешит на запах еды. Если бы ты задержался ещё на час, тебя стали бы разыскивать по всему замку с собаками. Идём со мной.

Он пошёл вперёд, а Маррон следом, словно побитая собака. Они прошли по замку, по коридорам, которые казались уже не страшными, не угрожающими, а просто сумрачными, полными теней. Наконец они вошли в маленькую часовенку, куда в первый же вечер в Роке привели весь отряд Маррона и где он никогда больше не бывал. На алтаре горела лампа; фра Пиет на мгновение преклонил колена, и Маррон последовал его примеру. Встав, исповедник шагнул в промежуток между двумя колоннами, , где был выложен медный знак Господа, а юноша бросился к ногам фра Пиета.

Это было хуже, чем ожидал Маррон: каяться здесь, да ещё на голодный желудок. Подобрав подол рясы, он встал на колени, дрожа от холодного прикосновения; фра Пиет положил кончики пальцев на щеки Маррона, и юноша почувствовал, что от них исходит не только холод.

– Что ж, начнём. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.

– Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить…

– Да?

Говорить было очень тяжело – глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о тёплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он…

– Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились…

Жёсткие искривлённые ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.

– Ты провёл ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?

– Да, брат исповедник. – Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: – Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них…

– Что кроме этого?

– Я не понял, брат.

– Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что ещё ты совершил из того, чего не должен был делать?

– Я… – Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. – Я забыл свои сандалии. – Только бы он не спросил, где именно!

– Ты забыл свои сандалии. Что ещё?

– Брат, я не знаю, в чём ещё я провинился. – Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но…

– Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.

– Да, брат.

Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался ещё один вопрос. «После завтрака», – сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим…

– Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?

– Зачем? Ты болен?

– Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.

– Покажи.

Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнёс:

– Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?

– Да, брат.

Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.

Порез покраснел и все ещё не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось жёлтое пятно. Фра Пиет потёр его пальцем и понюхал.

– Чем ты лечился, мальчик?

– Мазью, брат. – И, не вставая с колен, каясь: – Из конюшни…

– Лошадиной мазью?

– Да, брат.

Невероятно, но фра Пиет рассмеялся – хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона – исповедь продолжалась.

– Кто тебе её дал?

Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.

– Никто, я сам взял. Я… перетрудил руку, упражняясь, – он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, – и нарушил приказ брата лекаря…

– Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, – неповиновение, брат. Лечить свою рану самому – неповиновение ещё более тяжкое; если ты лечился неумело и внёс заразу, ты не сможешь служить Господу. Твоё тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.

– Да, брат.

– Я не дозволяю тебе идти в лазарет, – медленно сказал фра Пиет. – Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесёшь ношу, которую обычно несёт вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.

– Да, брат. Э-э…

– Ну, что?

– Бинты, брат.

– Ты сумел сам их завязать, – отрезал фра Пиет. – Сумеешь и ещё раз.

Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет ещё до конца дня.

К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то ещё. Сочившаяся из неё тёплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.

Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.

Работа была тяжёлой, но Маррон не привык к другому. К тому же – хвала Господу! – двор оказался в тени, солнце ещё не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.

Рядом с Марроном в кучу вонзилась ещё одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить тёмную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на тёмно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.

Вдвоём они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: «Хватит», – и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:

– А что теперь?

– А теперь тащить, – сказал мальчик, с трудом подбирая слова. – Вниз. – Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.

Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.

Маррон занял место у перекладины, взялся за неё обеими руками и налёг всем своим весом. Босые ноги скользили по склизким булыжникам, и в какой-то миг повозка показалась невероятно тяжёлой, однако Маррон вновь налёг на брус, покосившись на мальчика, чтобы толкать одновременно с ним, – и повозка тронулась.

Когда повозка поехала, им сразу стало легче. Не успели они пройти и нескольких шагов, как послышался мягкий певучий голос – к ним подбежал ещё один шараец. Мальчик, тащивший повозку, отпустил брус, и Маррону пришлось сделать то же самое. Он поднял голову и увидел, что к ним подошёл Мустар.

Мальчики быстро переговорили между собой, и помощник Маррона отошёл от повозки, а Мустар занял его место.

– Будем делать работу, – улыбнулся он Маррону.

Юноша опасливо огляделся. Магистра Рауля нигде не было видно, но Маррон всё же побаивался: ни один брат не осмелился бы поменяться с другим, если бы ему было приказано что-то сделать. Однако Мустара, похоже, это не смущало; всем своим тщедушным телом он налёг на перекладину и толкнул изо всех сил. Маррону ничего не оставалось делать, кроме как идти рядом шаг в шаг.

Они довезли подпрыгивавшую на булыжниках повозку до спуска. Мустар остановился и сказал:

– Теперь поворот, да?

Маррон не понимал его, пока не увидел, как мальчик налёг на шест, поворачивая тележку вокруг своей оси. Маррон нырнул под рукоять и помог ему. Объединёнными усилиями они развернули повозку так, чтобы шест торчал сзади, потом ухватились за перекладину и толкнули. Как только колёса коснулись наклонной поверхности, повозка покатилась вниз. Почувствовав это, Маррон и Мустар откинулись назад, сдерживая эту тяжесть.

После тёмного туннеля перед ними оказались ступеньки, вырезанные в мрачном каменном коридоре. Повозка запрыгала по ним, дёргаясь во все стороны, и Маррону с мальчиком стоило немалых усилий не дать ей развернуться. Будка стражей, ворота и небольшой ровный участок, где повозку снова пришлось толкать. И тут они вылетели на дорогу и изо всех сил упёрлись босыми ступнями в горячий камень, удерживая повозку.

Никогда ещё тропа не казалась Маррону такой длинной и крутой. Повозка заставляла бежать их вниз; на каждом повороте она старалась вылететь за край дороги, и веса Маррона и Мустара едва хватало, чтобы удержать и развернуть её. На полпути вниз Маррон заметил, что Мустар улыбается. Очередной поворот – их босые ноги с трудом удержались на самом краю тропы, да и то лишь потому, что Маррон и Мустар цеплялись за тележку, – и мальчик смеялся.

Нет, это не мог быть смех – наверное, он всхлипывал от страха? Но взглянув на мальчика, Маррон убедился, что тот явно наслаждается этим сумасшедшим бегом. Он улыбнулся Маррону и прокричал, перекрикивая шум колёс:

– Как на лошади, да? На молодой, неучёной…

Маррон выдавил из себя ответную улыбку, решив, что мальчик немного ненормальный. Но тут он сообразил, что не прав. Мальчик вовсе не сумасшедший – просто он попал в рабство совсем молодым, оторван от своего народа, от своих лошадей, обречён на тяжёлую работу. Жизнь должна казаться Мустару бесконечной чередой работы, сна и пробуждений перед новой работой. А значит, нет ничего удивительного в том, что мальчик хватается за любое развлечение, которое ему попадается.

Подумав так, Маррон впервые ощутил, что его теперешнее занятие не только опасно, но и захватывает. Он почувствовал, что теперь ему проще выносить эту работу, вспомнил, что сам он молод и лишён развлечений, нашёл какое-то странное удовольствие в том, чтобы рисковать и побеждать опасность, полагаясь при этом лишь на собственные силы. И ещё он был, свободен, пусть ненадолго, но ускользнул из-под бдительного надзора…

Маррон услышал собственный короткий смешок и позабыл о том, что наказан. На прямых участках дороги они с Мустаром переставали сдерживать повозку и мчались вперёд гигантскими шагами. Маррон не замечал боли, когда его босые ноги ударялись о землю, и не обращал внимания на собственное перепуганное тело, поворачивавшее повозку на возникавших вдруг поворотах. Это так походило на полет…

Внезапно дорога почти выровнялась, камень под ноющими израненными ступнями уступил место пыли и утоптанной земле, и повозка вновь отяжелела, её снова надо было толкать. Маррон с Мустаром остановились и развернули её, предпочитая тянуть. Однако они никуда не пошли, просто улыбнулись друг другу, блестя глазами сквозь заливавший лицо пот. Волосы у них слиплись, а сердца бешено бились в груди…

Ноги у Маррона подогнулись, и, чтобы не упасть, ему пришлось схватиться за то, что попалось под руку. Рядом с ним были Мустар и повозка, но повозка воняла, и Маррон ухватился за плечи мальчика. Цепляясь за него и задыхаясь от смеха, юноша почувствовал, как тонкие руки сомкнулись у него на поясе, а мокрая горячая голова оказалась где-то у шеи.

– Куда теперь? – вспомнил Маррон о работе и о наказании. – Куда девать повозку?

Мустар ткнул пальцем в колею, отходившую от дороги и исчезавшую за основанием скалы. Путь обещал быть тяжёлым, развлечений больше не предвиделось. Маррон вздохнул, фыркнул и не спеша занял место у перекладины. Мустар последовал его примеру; они налегли на перекладину, зарылись пальцами ног в пыль, под которой оказалась всё та же сухая земля, и стронули повозку с места.

Колея обогнула южную оконечность утёса и вывела их в деревню с узкими улочками меж глинобитных хижин. Здешние жители были верующими или по крайней мере сами так говорили, хотя обряды у них были свои и молились они на другом языке. Их женщины каждый день поднимались в замок, чтобы обстирать и накормить рыцарей, – среди угрюмых молчаливых монахов они казались ещё веселее и болтливее.

Сейчас в деревне не было видно женщин; только старики сидели на порогах, куря набитые холой трубки и сплёвывая на улицу. Ввалившиеся глаза, скрытые тенью от тяжёлых белых тюрбанов, внимательно следили за движением повозки. Маррон не увидел ни одного ребёнка, не услышал ни единого детского крика. «Может, сюда приходили братья, – зло подумал он. – Может, фра Пиет привёл сюда свой предыдущий отряд, и они вышибли из них мозги за неправильные молитвы…»

Впрочем, нет, это глупо. В деревне не было еретиков – об этом свидетельствовал храм, самое большое строение в деревне, со знаком Господа над дверьми и с незакрашенными глазами. Проходя мимо грозного изображения, Маррон склонил голову. Про себя он просил пощады для того ребёнка, которого убил, хотя такая просьба и была явной ересью. «Случается всякое», – мрачно вспомнил он.

Они беспрепятственно проследовали через деревню. С ними так никто и не заговорил. За деревней простирались поля – по крайней мере то, что считалось полями в этой засушливой земле. Равнина между деревней и рекой была грубо поделена на участки, на которых пробивались жалкие ростки проса и маиса. В реке воды не было, одно только высохшее русло. Вода плескалась в колодце, вокруг которого ходил по кругу старый слепой верблюд. Он вертел колесо, поднимавшее из колодца кожаные ведра. Тут Маррон увидел детей – один водил клячу под уздцы, второй погонял верблюда хворостиной, третий опорожнял ведра в корыто, а ещё дюжина детей наполняла водой тыквенные бутыли и поливала посевы. Некоторым детям было лет по пять-шесть; так шло их детство, так пройдёт и вся жизнь.

Увидев повозку, они подбежали ближе. На взгляд Маррона, мальчики и девочки были почти неразличимы – у тех и у других были пыльные каштановые кудряшки, узкие лица, большие глаза и бледные неровные шрамы. Дети казались ещё более тощими, чем Мустар и другие рабы, – кожа да кости под изорванными рубашонками. Детвора не то смущённо, не то с опаской переговаривалась шёпотом, но ни один из детей не заговорил с Марроном, хотя все они шли с его стороны, видимо, стараясь держаться подальше от Мустара. Шарайцы должны были казаться им дьяволами, кровожадными и опасными, несмотря на близость замка, и потому они боялись даже пленного мальчика-раба.

Мустар залез на повозку и жестом позвал Маррона за собой. Маррон неохотно последовал примеру мальчика, по щиколотку утонув в вонючем грузе. Вот это было настоящим наказанием – как можно быстрее выгребать из повозки дерьмо, вонь от которого быстро густела в жарком воздухе, привлекая полчища мух. Через несколько минут голова у Маррона закружилась так, словно он накурился холы, как те старики в деревне…

Как ни быстро они работали, дети были быстрее. Они горстями хватали драгоценную грязь и отбегали, чтобы осторожно уложить её у основания бледных стеблей растений, а потом возвращались за новой горстью.

Когда в повозке ничего не осталось, Маррон опёрся на лопату и глубоко вдохнул через рот, глядя, как Мустар выгребает из щелей остатки дерьма.

– Теперь мы вернёмся, – сказал мальчик, с улыбкой глядя на усталого Маррона. – А потом придём снова.

Маррон застонал. Что ж, по крайней мере пустую повозку будет легче везти, да и риска никакого. Хотя бы удастся поговорить.

– Мустар, как эти люди ухитряются выжить? Их огороды не прокормят всех… Мустар покачал головой.

– Это вторая еда, – сказал он, нахмурился и повторил: – Второй раз растёт, да?

– Второй урожай? Второй за год?

– Да. Сейчас сухо, жарко, урожай плохой. Но весной в реке много воды, – на холмах растут цветы и урожай бывает хороший. А второй урожай лишний.

Лишний урожай явно был нужен позарез – иначе деревенские жители не работали бы изо всех сил ради столь скудных результатов. Похоже, он означал разницу между сытостью и голодом, подумал Маррон.

– Надо идти быстрее, – сказал Мустар. – Магистр смотрит. Если ходить медленно, нас побьют.

Сегодня Маррон ничем не отличался в глазах магистра Рауля от Мустара и тоже мог быть избит. Пришлось поспешить. Мустар подгонял Маррона, и на прямых участках дороги они почти бежали, а в гору поднимались трусцой, по крайней мере пока хватало сил и дыхания. Разговор увял; Маррон запыхался и взмок задолго до того, как они снова очутились в конюшенном дворе.

Двор был полон лошадей. Отряда три-четыре седлали скакунов, которых ожидала прогулка и разминка. Был там и отряд Маррона. Протискиваясь между рвом и толпой верховых, Маррон увидел вначале фра Пиета, а потом и Олдо.

Фра Пиет посмотрел на юношу, на его спутника, на повозку – и удовлетворённо кивнул. Похоже, он считал, что именно этого Маррон и заслужил.

Олдо посмотрел на них точно так же, оценивающе. Его лицо не изменилось, и он почти сразу же отвернулся.

Маррон не понимал Олдо. Всю свою недолгую жизнь они были близкими друзьями, почти братьями. Они всегда держались вместе, и даже решение Маррона вступить в Орден стало возможным лишь потому, что Олдо с ним согласился. Маррон мечтал об этом всю жизнь, но ни за что не вступил бы в Орден в одиночку.

– Мы пойдём оба, – сказал тогда Олдо. – Ты сделаешь это ради своего отца, а я – ради тебя. А потом мы станем знаменитыми воинами и будем воевать за Господа. И потом, здесь мне всё равно ничего не светит. Брат унаследует землю после отца, а я не хочу всю жизнь быть у него приживалом. Лучше уж я отправлюсь с тобой.

Они вместе принесли публичный обет и вместе прошли обучение, потом попали в один отряд под предводительством фра Пиета, выручали друг друга во всех бедах и поклялись друг другу превзойти остальных товарищей. И вот всего за несколько неудачных дней любовь и доверие были перечёркнуты; вместо них воцарились равнодушие и злоба.

Наконец Маррон понял, что во всём была виновата ревность. Он не понимал только причины. Служба у сьера Антона принесла ему кучу дополнительных обязанностей, но очень мало выгоды. Ну да, он получил в подарок меч «Дард», но об этом никто не знал, да и сам Маррон не слишком хотел владеть этим мечом, несмотря на всю его красоту и безупречность. Это было оружие рыцаря, а не монаха; к тому же Маррона сильно тревожила связанная с ним тёмная история. Впрочем, его тревожило все, связанное со сьером Антоном. Но Олдо просто не стал бы слушать этих объяснений; поэтому Маррон стал избегать его общества, ловя любую возможность послужить сьеру Антону, хотя юноша и понимал, что тем самым только подогревает возникшую ревность.