Текст книги "Определенно голодна"

Автор книги: Челси Саммерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Подозреваю, Джил лет в тринадцать наткнулся на томик «Истории О» французской писательницы Доминик Ори, который буквально бросил его в веселый водоворот разврата. Благодаря этому садомазороманчику Джил навсегда полюбил связывать девочек, а затем заставлять их плакать и кончать. В том же году старший брат обманом затащил Джила в порнокинотеатр под открытым небом где-то на побережье Массачусетса. Вначале спрятал его в багажнике, но как только на экране появились первые кадры известной порнушки «За зеленой дверью», выдвинул сиденье и выпустил наружу ничего не подозревающего Джила, который, точно молодой олень, выпрыгнув прямо в ловушку братова презрения и насмешек его друзей, был вынужден просмотреть весь фильм от первых кадров похищения невинной Глории до жаркой театральной оргии и спасения в самом финале. Джил почти не отличался от актрисы Мэрилин Чемберс, которая играла главную роль: вначале был испуган, затем ошеломлен и в самом конце уже задыхался от восторга.

От разврата Джил плавно перешел к ванили, с добродушной невозмутимостью познавая все разнообразные телесные удовольствия от миссионерского секса до анального. Он был на редкость хорошим парнем, мой дорогой Джил. Таким же хорошим, как мистер Роджерс, телеведущий и пресвитерианский проповедник, как если бы Джил не был проповедником, а мистер Роджерс владел полным набором анальных шариков и БДСМ-фиксаторов из прекрасной английской кожи.

Хороший парень Джил никогда не был у меня единственным. Все то время, пока мы были вместе, я получала удовольствие и с другими парнями. Одни казались светлячками, загорающимися в теплом чреве июльской ночи – на звенящих бокалами коктейльных вечеринках, среди мерцающих огней, голых плеч, нагретой плоти, влажного соленого воздуха. Они обнимали меня, не успев прикоснуться ко мне. Другие напоминали ртутные всполохи наркоманских трипов, лязгающие ружейные затворы, поршни, двигающиеся туда-сюда и стонущие от напряжения. Третьи скользили, точно серебряные опилки, по отелям, мотелям, гостиницам и пансионам, бились крупной дрожью на хрустящих простынях, разрывая их от угла до угла. Немногие, очень немногие оказывались в моей квартире: незнакомый маскулинный аромат лесного гумуса, хлорки и спермы после радушного приема. Со стуком откинутое сиденье унитаза.

Но только один-единственный подержал мое сердце в своих крупных руках. Недолго. Пока от него ничего не осталось.

Чтобы чем-то заполнить пустоту в своей жизни после смерти Эндрю, я начала работать еще усерднее. К осени две тысячи восьмого года я с головой ушла в работу над журналом и над редактурой своей второй книги «Ненасытные. Что, где, когда, кто и как в американской кухне». Оглядываясь назад, я понимаю, что лучшего времени для написания путеводителя по первоклассным американским ресторанам, чем серьезный экономический кризис, не сыскать. В «Ненасытных» есть огромный раздел, посвященный ресторанам экономкласса. Трудно сбросить со счетов красоту изысканных пиццерий «Джо» или «Папайя Грей», которые закрылись, не выдержав непомерной аренды, однако книга все равно по большей части рассказывала читателю о местах, где посетители платили совершенно непристойные деньги за гедонистические блюда, а подавленный стыд за сумму чека служил их основной приправой.

Американские рестораны вообще стремительно меняют курс. На каждую убеленную сединами «Таверну Фрэнсис», в которой любил отобедать еще Джордж Вашингтон, или «Ойстер Юнион Хауз», открытый еще в начале девятнадцатого века, приходится миллион заведений, которые умирают в первый же год своего существования. Примерно восемьсот из тысячи ресторанов Нью-Йорка закрываются в течение пяти лет после открытия. Жители этого города похожи на сорок, одержимых блеском, слетающихся на сияние звездных фасадов, однако сорок слишком много, а владельцы ресторанов не особо заботятся о качестве продукта. Их эго хочет только денег, кокаина и молодой плоти, обтянутой узкими штанишками и юбчонками, так что рестораны держатся только за счет финансовой силы инвесторов. Эти заведения открываются и закрываются, как глаза в городе, который никогда не спит. Ведь управлять любым рестораном тяжелый труд, и неважно, где он находится – в Нью-Йорке ли, в Сан-Франциско, Кливленде, Берлингтоне, Портленде или заштатном техасском городишке на две тысячи жителей.

Так что мне нужно было поскорее закончить свою книгу. Нет никакого смысла покупать путеводитель по ресторанам, которые уже успели прогореть. Я как можно быстрее должна написать книгу, где указаны только самые лучшие, самые стабильные рестораны и мои от них впечатления. Поэтому свою выборку я начала со старых колонок для «Еды и напитков», затем расширила ее, выйдя за пределы Нью-Йорка и Лос-Анджелеса на потребу огромному ненасытному американскому животу, который лишен какого-либо вкуса. Все это напоминало игру, которую я не собиралась проигрывать.

Шесть недель я пересекала Америку из конца в конец, с одного побережья на другое: из Нью-Йорка в Сиэтл, из Спокана в Миссулу, из Сакраменто в Лас-Вегас, из Тусона в Дэнвер, из Остина в Миннеаполис, из Чикаго в Новый Орлеан, так, точно туго шнуровала корсет, затягивая шнурки между ресторанами высокой кухни, особыми мясными лавками, региональными гамбургерными, молекулярными кухнями и специалитетами. Преследуя интересы этичного критика, я выбирала только те рестораны, в которых уже бывала раньше, – ведь несправедливо судить о заведении, побывав в нем всего лишь раз. Даже у самого именитого ресторатора может выдаться неудачный вечер. И пусть его в этот момент защищает целый штат тщательно отобранных сотрудников, его падение должно быть мягким. Я путешествовала и ела, болтала и пила, прятала свои рыжие волосы под разными шляпами, а тело – под бесформенными балахонами.

Такая жизнь на колесах отнимала кучу времени, но работа хоть как-то затыкала дыру от потери Эндрю. Она потихоньку затягивалась, когда я переезжала из одного отеля в другой. Поначалу почти незаметно, но стоило мне вернуться из вояжа по просторам Америки и погрузиться в удобную тишину, просмотр заметок, свежие записи и редактуру старых колонок, я вновь почувствовала рядом с собой Эндрю, который уже давно был мертв. Мы с ним стали похожи на пожилую супружескую пару – общались молча и наслаждались компанией друг друга. За исключением того факта, что я его съела.

Чтобы закончить книгу, я взяла десять недель отпуска. Трудно оставаться пишущим редактором ведущего журнала о еде и одновременно заниматься своей книгой. Чтобы написать одну-единственную колонку, я должна посетить ресторан минимум трижды, причем всегда с разными людьми, всегда под чужим именем и всегда в одежде, которая скрывает мою личность. Перепробовать несколько блюд, которые накладываются друг на друга, точно круги в диаграмме Венна, при этом вести записи непосредственно во время еды, а затем уже писать убедительный анализ на триста, шестьсот или тысячу слов.

Когда читатель открывает газету или журнал (или загружает окошко в браузере), чтобы прочитать в обзоре о новомодном ресторане, он даже не представляет, сколько работы проделано для того, чтобы это было написано. Ему кажется, будто быть ресторанным критиком легко, он думает, что это очень гламурно, волнующе и восхитительно – получать деньги за то, что ешь! Иногда так и есть. Редко, но все же это случается: ты получаешь золотой билет Вилли Вонки и незабываемые впечатления. Тогда можно перекатывать во рту это маслянисто-сливочное, острое, пикантное искусство и чувствовать, как пульсируют сосочки на языке, подобно нежному сердцу певчей птички. Иногда – крайне редко – можно наткнуться на абсолютное совершенство и встретить просто запредельную еду. И в такие моменты я чувствую себя необъяснимо счастливой, точно шлюха, чей кавалер оказался одновременно красив, здоров, одарен, чувственен, щедр и придерживается принципов равноправия.

Но по большей части мне приходится есть тщательно составленные блюда, которые отдают эгоизмом и претенциозностью, от которых начинает тошнить, если съесть чуть больше, чем нужно. Люди в большинстве своем обыкновенные идиоты. И кулинарного критика от дилетанта отличает не просто превосходный вкус. По улицам Нью-Йорка ходят легионы превосходных гурманов. И не просто способность хорошо писать – мир полон людьми, которые умеют создавать тонкую и прочную, точно шелковые нити, прозу. То, что делает кулинарного критика поистине великим – а я великий кулинарный критик, один из величайших, такой, что многие другие хваленые критики могут смело поцеловать меня в задницу, – это готовность выполнять тяжелую работу по дегустации блюд по собственной воле, фиксировать свои соматические впечатления и переводить их в легкую прозрачную прозу. От природы эти навыки далеко не всегда сочетаются в одном человеке. Ведь сфера физических переживаний часто остается невыразимой, а способность складывать слова, наоборот, требует ясности и выхода вовне. Но если вдруг у вас есть способность сочетать в себе плотское и лингвистическое, значит, вы обладаете задатками великого кулинарного критика. Это редкая порода. Поклоняйтесь нам.

За десять недель отпуска я закончила довольно отточенный черновик «Ненасытных» и передала его своему издателю. Обожаю это ощущение удовлетворения после отправки рукописи – радость вперемешку с тревогой. От меня здесь уже ничего не зависит – я закончила свою часть работы, приложила руку к успеху своего детища, остается только надеяться, что оно не подкачает и сделает все, к чему я его готовила. Естественно, я считала, что книга получилась просто отличной.

Я встретилась с редактором «Еды и напитков» Хлоей Джеймс, чтобы обсудить мое возвращение после длительного творческого отпуска. Октябрьское небо сияло тем оттенком синего, который внушал исключительный оптимизм – в этом и состояла главная ирония. Я пришла в офис ровно к назначенной на десять часов утра встрече. Хлоя уже сидела за своим столом и выстукивала что-то на клавиатуре длинными ногтями, похожими на дешевые каблуки. Заметив меня, она подняла глаза и жестом пригласила сесть в кресло напротив.

Мы завели с ней светскую беседу, этакий словесный вальс, который вежливые люди танцуют в качестве прелюдии к важному разговору. Хлоя поздравила меня с окончанием работы над рукописью. Я поблагодарила Хлою за то, что позволила мне спокойно окончить ее, не прерываясь на журнальные колонки. Хлоя ответила, что рада, что журнал смог удовлетворить мою просьбу. И тут улыбка застыла на ее лице, превратившись в гримасу.

– Дороти, – сказала она. – Ты знаешь, что этот год выдался очень тяжелым для журнальной индустрии.

– Этот год выдался тяжелым для всех, Хлоя, – ответила я.

– Да, верно, – подтвердила она. Я пристально посмотрела в ее глаза. Она сглотнула. – Мы в нашем журнале проводим некоторую реструктуризацию.

Лицо ее при этих словах оставалось бесстрастным. Она взглянула на свои ладони. Большой палец ее левой руки буквально впился в обручальное кольцо на безымянном. Я заметила, что ее маникюр выглядел далеко не так блестяще, как обычно.

Финансовый кризис две тысячи восьмого года тяжело ударил по всем печатным СМИ: за десять месяцев более сорока пяти тысяч человек потеряли работу. До меня дошли слухи, что за те десять недель, пока я писала свою книгу, трех знакомых авторов уволили из журналов «Роллинг стоун», «Нью-Йорк таймс» и «Элль». Только один из них стал редактором какого-то сайта, где, насколько я знала, публиковали в основном картинки кошечек и какие-то безграмотные штуки, написанные заглавными буквами. Оставшиеся двое подумывали вернуться в городки на Среднем Западе, откуда они были родом. Еще какой-то десяток лет назад влажные и готовые ко всему бедра нью-йоркских СМИ нынче оказались накрепко стиснуты. Нью-йоркские СМИ образца две тысячи восьмого стали мрачными суками.

Я заметила, как неловко чувствует себя Хлоя и какое запустение царит в офисе нашего журнала, столы, за которыми никого нет, покрыты пылью. Страх пробежал ознобом по моему телу от промежности до самого сердца.

– Дороти, мне ужасно жаль, но «Еда и напитки» меняет свою модель. У нас больше нет возможности выводить твое имя в заголовки.

Мне потребовалось всего лишь мгновение, чтобы понять, о чем она говорит. Я сразу представила главную колонку журнала, его белую бумагу, черные чернила, шрифт с засечками, точно следами от жучиных лапок, верстку и тяжелый, точно викторианские похороны, заголовок. Но что именно она имела в виду, говоря про мое имя в нем? Вероятно, в моем взгляде читался этот вопрос.

– Мы расторгаем наш с тобой контракт, – сказала Хлоя. – В индустрии вообще все изменилось, так что наш журнал просто не может позволить себе оплачивать работу таких авторов, как ты.

– Как я.

– Как ты. Вообще всех наших топовых авторов.

– Хлоя, я работаю в «Еде и напитках» уже одиннадцать лет.

Она вздохнула:

– Твой вклад в журнал, Дороти, бесценен, мы это понимаем.

– Я выиграла для журнала гребаную премию Джеймса Бирда, Хлоя.

Она моргнула и снова принялась теребить свое обручальное кольцо.

– Мне очень жаль, Дороти, но мы решили направить «Еду и напитки» в новое русло.

– Ты серьезно?

Хлоя снова вздохнула.

– Весь журнальный бизнес изменился. И мы должны измениться вместе с ним. Короткие материалы, побольше фоток и видео. Ничего личного.

– Хлоя, тогда наш журнал превратится в обыкновенную подборку рецептов печенья и салатиков от выпускников лучших колледжей страны, которые будут обсуждать здесь Гордона Рамзи и эффект Момофуку.

Хлоя взглянула на свой стол, нашарила там темно-красную папку и подтолкнула ее ко мне, теряя самообладание.

– Вот тут твое выходное пособие, – проговорила она. – Весьма щедрое, надо сказать.

– Да иди ты, Хлоя, – ответила я.

Хлоя посмотрела на меня, приподняв бровь, плечи ее поникли.

– Ты устоишь, Дороти, я уверена.

Я схватила папку, развернулась и вышла за дверь. Это был самый унизительный момент в моей жизни, не считая ареста.

Обычно я сама бросала работу, но никто никогда меня не увольнял. Любой фрилансер знает, что рабочие отношения могут иссякнуть сами собой, и тогда обе стороны молчаливо соглашаются с тем, что совместная работа закончилась и больше не стоит ничьих усилий. Я могла подавать какие-то заявки, меня могли не принимать как автора – это нормально. Когда-то мне не удалось пристроить ни в одно издательство свою первую рукопись об истории кофе – тогда она была плохо продумана (можно вернуться к ней сейчас, но, находясь в тюрьме, сложно найти хорошего фотографа, который согласится работать со мной в этих условиях). Однако никто и никогда меня не увольнял.

С таким сложно смириться и обычному человеку, для меня же это оказалось совершенно невыносимым. Я как будто сошла с ума. Неделю я сидела дома, пекла банановый хлеб и бутылку за бутылкой доставала вино из своего винного шкафа. Неделю я не вылезала из пижамы. Если я не пекла банановый хлеб, значит, переносила со стола в кровать свежую буханку, бутылку вина и блокнот. Я писала списки дел, планы, какие-то заметки о том, как превратить этот лимон в лимонад. Идея уволить Хлою очень нравилась мне, но этого было мало. Мне хотелось увидеть, как сам журнал прогорит к чертям. Я перебрала все возможные варианты от отказа рекламодателей до расследования налоговой службы и судебного процесса, причем такого, который засунет гребаный журнальчик в труповозку. Но все это так или иначе сводилось к бессмысленному бреду пьяной озлобленной женщины, которая попусту размахивает кулаками от бессилия. Оглядываясь назад, я думаю, что, должно быть, именно так чувствуют себя обычные люди каждый день.

В конце концов именно Эмма, известный агорафоб, помогла мне одеться и выйти из дома. Прочитав о моем увольнении на каком-то кулинарном сайте в разделе сплетен, она тут же позвонила мне:

– Ты лучше них, Долл, так что иди и делай свою чертову работу.

Я ответила ей, что я устарела, превратилась в анахронизм, назвала себя дыркой от бублика в журнальном мире.

– А ты просто цепляй слово за слово и делай, что должно, – перебила она.

Но меня уже прожевал и выплюнул интернет, этот отвратительный, грязный, зловонный монстр с двоичным кодом, который нельзя даже в руках подержать. Это ли не ирония! Моя жизнь кончена.

– Да срать на этот гребаный журнал, иди и пиши, – сказала Эмма. – И кстати, Долл, принеси мне своего бананового хлебушка.

Я обдумала совет Эммы. Моя подруга была права. Эти интриги все равно ни к чему бы не привели, кроме как размазали бы меня по дивану и заставили чувствовать себя ничтожеством. Журнал «Еда и напитки» был слишком крупной рыбой, не мне тягаться с ним. К тому же я все равно лучше. Лучше Хлои Джеймс, лучше этого журнальчика, лучше всей журнальной индустрии, которая выела меня изнутри, высосала из меня все соки, а потом отбросила в сторону.

Так что я встала, приняла ванну, оделась и принесла Эмме буханку бананового хлеба, а потом вернулась к работе. Я была голодна. Мне было скучно. Я нуждалась в чем-то новом, в том, что позволит мне опять почувствовать себя настоящей.

10

Лимонный пирог с инжиром

С тех пор как я вызволила Эмму из бостонской тюрьмы – редкостный альтруистический поступок, мотивацию которого я до сих пор так и не разгадала, – мы прошли многолетний путь к дружбе. Наша привязанность друг к другу – это привязанность двух диких животных, оказавшихся на плоту посреди бескрайнего океана. Ни одна из нас не доверяла другой, но обе признавали родство и понимали ценность совместного плавания в этом враждебном мире. То, что начиналось как странное сосуществование, со временем переросло в настороженную заботу, а затем и в преданность. Мы с Эммой любили друг друга со свирепостью, которая происходила от нашей общей запутанной истории. У меня нет другого объяснения этим отношениям.

Из ничем не примечательной студентки Пеннистоуна Эмма превратилась в восхитительно профессиональную, абсурдно успешную, страдающую агорафобией взрослую женщину. И расцвет всего этого пришелся на время, когда у нее случилась первая паническая атака. Вскоре после ареста Эмма стояла на одной из станций зеленой линии бостонского метрополитена, как вдруг почувствовала, что земля уходит из-под ног, чья-то гигантская холодная рука сжимается вокруг грудной клетки, а завтрак прокручивается в желудке, как в барабане стиральной машины. Перед глазами сверкают звездочки, уши закрыты морскими раковинами, в которых плещется белый шум. Эмма упала на колени, пытаясь разорвать эти путы и теряя человеческое достоинство.

Ей хватило одного-единственного раза, чтобы отказаться переживать такое снова, поэтому она больше никогда не покидала свою квартиру. В тот же день она отказалась от работы в самом респектабельном районе Массачусетса и устроилась оператором секс-услуг по телефону. Одного из любовников она отправила купить ей телефон и гарнитуру к нему. Затем собрала все свои белые керамические вазы в форме вульвы, синтезатор, мегафон, голубой пластиковый детский бассейн (оставила ящик консервированной черной фасоли по-мексикански) и выкинула в помойку. Короче говоря, Эмма отказалась от всех творческих возможностей, которые требовали ее выхода из дома, простилась с мечтами стать значимой фигурой в поэзии, перформансе и исполнительском искусстве, наподобие Карен Финли. И вместо этого начала рисовать. Тендер де Брис умерла. Да здравствует Эмма Эбсинт!

С короной на голове и скипетром-кистью в руке она стала королевой в своих владениях. Теперь все подчинялось ей – ее дыхание, ее работа, ее жизнь. Но главное, что ей было подвластно, – это многозадачность. Как оператор секс-услуг по телефону она умело перевоплощалась то в доминатрикс из какого-нибудь фильма в жанре нуар, то в студентку колледжа с глазами лани, то в похотливую домохозяйку из южных штатов. Своим нежным голосом она плела сладкие, липкие сети, в которые заманивала похотливых самцов с кредитками в карманах и дымящимися членами в руках. В восьмидесятых годах операторы секс-услуг по телефону получали фиксированную плату – пять долларов за звонок, независимо от его длительности. Эмма рассматривала эту работу как своеобразную игру – как можно скорее отделаться от парня, доставив ему максимум удовольствия. Она обладала сверхъестественной способностью по нескольким словам угадывать самые сокровенные и грязные желания визави и подстраивать под них свою историю. Компания, в которой Эмма работала, любила ее за надежность и доступность в любое время. Дрочащие собеседники любили ее за сладостные фантазии. Эмме же это нравилось за то, что она могла рисовать, не отрываясь от процесса, и при этом находилась в полной безопасности, да еще и зарабатывала кучу денег.

После того как услуги секса по телефону стали оплачиваться поминутно, работа Эммы изменилась. Несмотря на наивное прошлое и весьма готичное настоящее, Эмму увлекали капиталы. Чтобы зарабатывать деньги, она переписала сценарий своей игры и теперь заставляла мужчин часами висеть на телефоне. Она по-прежнему легко угадывала самые тайные их желания, но разговоры сделала протяжными, затейливыми, даже барочными. Теперь собеседники были готовы дрочить на ее голос неприлично долго и платить за это столько, сколько можно было бы потратить на живую женщину со всей ее плотью, кровью и слизистыми оболочками. В этом и заключалось настоящее чудо.

Разговаривая по телефону, Эмма рисовала, оттачивая свое мастерство. Делала наброски и писала картины, умудрялась, не выходя за пределы квартиры, заводить любовников, которые приносили ей все необходимое. Обладая аппетитом воздушной гимнастки, Эмма почти ничего не ела. Ее крошечная двухкомнатная квартира, аренда которой почти ничего не стоила, располагалась над китайским рестораном, поэтому она просыпалась по утрам, рисовала, говорила по телефону, трахалась со своими любовниками, с мужчинами и женщинами, всегда в сопровождении ароматов то жареной свинины, то курицы в кисло-сладком соусе, то яичных рулетиков. Видимо, благодаря этому она и не ела. Ко всему прочему, она никуда не выходила, а это существенно снижало расходы.

За несколько лет у Эммы набралось достаточно работ, чтобы устроить персональную выставку в небольшой галерее в том самом Бэк-Бэе, где она когда-то работала. Подняв все свои старые связи, Эмма нашла дилера, который пришел к ней домой, посмотрел ее картины и тут же влюбился в серию автопортретов под названием «Ювенальный разврат». На каждой из работ она предстает в образе одной из главных героинь известных детских книжек: Эмма-Дороти из Канзаса, Эмма-Лорекс Доктора Сьюза, Эмма-Алиса с ворчливым фламинго на руках, Эмма-медвежонок, который обнаружил незнакомую девочку в своей кроватке. Каждая из картин была выполнена в безупречной стилистике оригинала, себя же Эмма изображала на них уже взрослой женщиной с изысканной гримасой на лице, в которой однозначно читался оргазм.

То были времена экономического бума первого срока президентства Клинтона, так что жизнерадостные провокации Эммы продавались по цене акций технологических компаний. У некоторых людей появилось так много денег, что они уже не стеснялись их тратить. Эмма со всех сторон выиграла: экономический бум случился благодаря технологическому взрыву, который принес ей мешки денег, с одной стороны, и модем с интернетом – с другой. Всемирная паутина сделала жизнь Эммы, страдающей агорафобией, в разы проще. С каждым годом появлялось все больше скороспелых изобретений, новых видов человеческого существования и его отражений в жизни общества, все это только увеличивало вероятность того, что Эмма больше никогда не выйдет за пределы своей квартиры и не будет ни с кем общаться вживую.

Примерно тогда президент Клинтон и нашел применение влагалищу Моники Левински (ну а кто не прокручивал подобный сценарий на темном экране своего воображения: учтиво и как бы между делом лидер свободного мира еще в Арканзасе раздвинул пухлые коленочки глупо хихикающей Моники своей белесой сигарой, после чего они сообща затаились, чтобы не выдать этой порочной шалости), Эмма через интернет отыскала безопасный лофт в самом модном нью-йоркском районе под названием Адская Кухня. Я, конечно, могу ошибаться, но до появления в суде для дачи показаний на моем процессе в последний раз она выбиралась на улицу в тысяча девятьсот девяносто седьмом году, как раз во время переезда. Когда однажды загорелась квартира этажом выше, Эмма через окно выбралась на пожарную лестницу и, закурив, посторонилась, чтобы дать дорогу пожарным. Все, что она могла сделать в этом пугающем, странном мире, простирающемся за стенами ее квартиры.

Счастливо укрывшись в своей квартире, Эмма продолжала вести жизнь современной Эмили Дикинсон. Эту поэтессу принято считать отшельницей, каковой она совсем не была. Скорее она напоминала паука, прекрасного манипулятора, который, используя свою агорафобию, очаровывает людей. По мере того, как ее слава росла, к ней приходили, чтобы послушать, как она читает свои стихи. Дикинсон замогильным голосом декламировала, не покидая своей комнаты на верхнем этаже дома в Нортгемптоне. Шло время, Дикинсон все так же носила исключительно белое, писала оргаистические оды, посвященные смерти, и постепенно становилась все более бестелесной – чистый голос, призрачное присутствие, которые так привлекали живых людей во плоти, готовых распластаться у ее ног. Так и Эмма – она заставляла всех приходить к ней в студию и принимала поклонение.

Интернет активизировал Эмму. Все, чего у нее не было, она могла там заказать, и чем больше зарабатывала – редкая женщина-художник, занимаясь своим творчеством, умудряется еще содержать целый штат сотрудников, арендует вдобавок к своему еще один лофт, где как раз располагается офис ее компании: связи с общественностью, организация мероприятий, кураторство выставок, создание мифов, доставка и прием корреспонденции и еще масса других вещей, делающих Эмму настоящей знаменитостью, – тем более священным становилось ее жилое пространство. Ровно этажом ниже она приобрела такое же помещение для своего офиса, в котором работали мастера по костюмам и бутафоры, находился кабинет ее ассистентки, в котором стоял компьютер ее ассистентки, лотки с папками ее ассистентки, макеты, холсты, уже готовые к работе, и холсты, которые нужно было подготовить при помощи гипса и льняного масла. Мне кажется, даже сюда Эмма спускалась за все это время раза три: однажды, когда в ее лофте перекрашивали стены и шлифовали полы, и дважды, когда она перед этим только готовилась остаться тут на целых десять дней. Так что Эмма, бестелесная и царственная, целиком полагается на скайп, камеры в компьютере и фанатичную преданность окружающих. Разочаровывается она крайне редко.

Таким образом, женщина, которую я три десятилетия назад вызволила из бостонской кутузки, и есть та, кого журнал «Искусство в Америке» назвал «возможно, величайшим художником-реалистом нашего времени», при этом не обозначив ее гендерной принадлежности, на что я не могла не указать Эмме, ставшей самым невероятным образом моим лучшим другом, ближайшим союзником и единственным человеком, знающим меня почти так же хорошо, как я сама. Естественно, только она могла спасти меня от самой себя.

Примерно через две недели после того, как меня уволили, после того, как я неделю питалась банановым хлебом, после того, как Эмма велела мне поднять задницу и возвращаться к работе, примерно через две недели после всего этого я вернулась к работе над книгой. Нужно было внести правки, написать анонсы, разжечь страсти. От скуки я решила, что мне стоит теперь называться не кулинарным критиком, а автором книг о еде и напитках. Для дальнейшей карьеры так точно будет лучше. Через двадцать с лишним лет я решила наконец избавиться от париков и бесформенных балахонов, как странствующий разбойник избавляется от плаща и кинжала; правда, кинжал я, полагаю, все же оставлю. Теперь мне просто необходимо раскрыть свою истинную личность. Мой издатель пришел в восторг от идеи добавить в «Ненасытных» немного пикантных откровений. Не только журналы нынче испытывают давление бездушного интернета, поддел меня он.

До выхода книги никто, кроме членов семьи и друзей, не видел моих фотографий, даже на обложках предыдущих книг, их не было ни в журналах, ни в газетах, ни, тем более, в интернете. Это была отдельная непростая работа – сохранять мораторий на публикацию изображений. Ни посетителям, ни обслуживающему персоналу, ни работникам кухни не должна быть известна моя личность – для ресторанного критика это самое важное условие, и только так, не узнанная никем, я могла быть уверена, что все впечатления, которые я получу, будут только моими. Именно поэтому Гаэль Грин столько лет скрывала свою личность под шляпами, Рут Райхл под париками, а Сэм Сифтон перешивал пуговицы на своих мягких рубашках. Все эти кулинарные критики выглядели при этом невзрачно и неряшливо, точно школьные завучи. Мы не можем позволить людям узнать нас, иначе в ресторанах начнут обращаться с нами совсем не так, как с обычными посетителями, а это не то, чего мы ждем (мы же не хотим, чтобы повар наплевал в наш спаржевый суп в прямом смысле этого слова). Я пряталась от всеобщего внимания, и мне это причиняло боль. На какие только жертвы не готов идти кулинарный критик, пока не решит покончить с этим, не сорвет парик и не пошлет на хрен этот полыхающий мир.

Я перекроила свою карьеру в две тысячи восьмом, который плавно перешел в две тысячи девятый. Мне пришлось вернуться к овсяной каше фриланса, которую в последний раз пробовала несколько десятков лет назад. С работой мне необычайно везло всю жизнь. Фрилансила я всего около года, потом, после окончания колледжа, меня взяли в штат «Бостонского Феникса». Но в те непростые времена у меня оставалась финансовая подушка из маминого наследства. В девяностом Эндрю пригласил меня в свой только что открывшийся «Нуар», откуда в девяносто седьмом я ушла к Джилу в «Еду и напитки», где быстро продвинулась по служебной лестнице от обычного колумниста до ответственного редактора, которым стала после того, как в двухтысячном году благодаря мне журнал получил премию Джеймса Бирда. Должность ответреда в таком СМИ – скорее церемониальный титул, который дает уважение и деньги. Так что жизнь моя вообще складывалась потрясающе легко. Пока в две тысячи восьмом году меня не уволили.

И вот теперь, в сорок шесть, приходилось поторапливаться. Я все время что-нибудь писала на заказ – возможно, вы даже вспомните мою статью в «Таймс» о продуктах компании «Криско» и трансжирах, которые я требовала запретить, но получила яростный отпор их защитников. Я редко выступаю за здоровую пищу, но тогда, в две тысячи шестом, не выдержала и написала, что эта компания только способствует развитию ожирения у людей. Это так омерзительно, что я считаю подарком любой повод раскритиковать ту компанию. Американцам, задницы которых с каждым годом становятся все толще и толще, а автомобильные сиденья все шире и шире, вообще надо выключить все кулинарные шоу на телевидении и подольше смотреть на себя в зеркало. Если бы жители Огайо, Невады и других штатов Среднего Запада вместо всякой дряни ели фуа-гра или буррату, я бы слова им не сказала. Эти продукты тоже ни чуточки не полезны для талии, но они хотя бы не вызывают рак и при этом имеют божественный вкус. Никогда не понимала людей, которые готовы есть бездушную дрянь, они все похожи на монстров. И это говорю я, каннибал.