Текст книги "Определенно голодна"

Автор книги: Челси Саммерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Но Марко, обычно такой щедрый, так радостно потакающий моим прихотям, всякий раз отказывался везти меня в этот Вечный город.

– Никогда, – говорил он и менял тему разговора.

Это-то мне и было нужно. Этот отказ. Это слово. Этот стальной тон. Я была уверена, что у человека, который легко мог бросить все, только чтобы сесть на поезд до Генуи и помчаться на тайное выступление «Стрэнглз» в рок-клубе, есть причина не ехать в Рим со мной. Я начала искать ее. На это потребовалось несколько месяцев, но я нашла.

Это была всего лишь визитная карточка. Маленький кусочек картона, прилипший ко дну пустой мусорной корзины. Простая белая визитка macelleria, мясной лавочки в Риме. На одной стороне было написано по-английски: «Macelleria Иачино Джанкарло, Виа дель Форте Браветта, 164, Рим» – и имя: «Давиде Марко Иачино». На другой стороне – иврит. Язык, которого я не понимаю.

У меня закружилась голова. Фамилия Марко была Иокко. То же самое, что в Америке Смит или Джонс, – по ней совершенно нельзя понять, откуда родом человек, который ее носит. Я без остановки крутила визитку в руке. Снова и снова. Может ли фамилия Иачино принадлежать Марко? В Италии она звучит примерно так же, как в Америке фамилия Голдберг или Сильверстайн, то есть сразу выдает еврея. Был ли Марко Иокко на самом деле Давиде Иачино? Я подумала, что вот теперь у меня в руках как минимум теплая гильза от пули, если не сам дымящийся пистолет.

Я решила обыскать комнату Марко. Перерыла его простыни, матрас, ящики стола, перетряхнула книги и гравюры на стене. И наконец-то, наконец под кроватью я обнаружила тайник под отходящей доской, где лежал его настоящий паспорт. Марко не был Марко. Его звали Давиде. И Давиде был еврейским мясником в Риме. Вот так интрига!

На самом деле это многое объясняло. Вот почему Марко испытывал буквально оргазмическое наслаждение, поглощая закуски из креветок, гамбери круди и мареммскую аквакотту, пасту со всякими моллюсками, ракушками и другими морскими гадами, которую подают в Тоскане. Почему в ресторанах он обязательно заказывал чингиале, спек, лардо, гуанчиале и панчетту – закуски из дикого кабана или свинины, но при этом в домашнем холодильнике у него никогда не было даже нарезки прошутто, квинтэссенции итальянской кухни из мяса обыкновенной свиньи. Почему частенько субботним утром, особенно если неделя удавалась слишком развратной, Марко куда-то исчезал. Причем так, что даже его бархатная длинноволосая глэм-компания понятия не имела, где он. Все это как раз и объясняло, почему он не хочет отвезти меня в Рим.

Этот Вечный город, без сомнения, величайший в мире, но до Нью-Йорка ему далеко. По сравнению с ним Рим совсем крошечный, здесь стоит только одному знакомому заметить Марко со мной, как вся община тут же узнает о тайной жизни их мальчика. О жизни, которую он тщательно скрывает. Хотя все, вся его семья, знала о том, что Марко живет в Сиене, они даже не представляли, чем он тут занимается. А если и подозревали нечто подобное, то смотрели на это как на временное явление, как на своеобразную подростковую инициацию, которая вот-вот закончится, и Марко наконец повзрослеет и начнет исполнять свои обязанности. Со всей ясностью я поняла, что он просто выждал, когда сможет взять на себя весь чертов семейный бизнес.

Как я вскоре узнала, быть шойхетом, кошерным мясником, – весьма серьезное занятие. Этому делу недостаточно просто научиться, нужно быть ортодоксальным евреем и вести безупречный образ жизни согласно традициям. Изучение шхиты, правил ритуального убоя и разделки скота, занимает много месяцев, если не лет, и это понятно – шойхет должен одним решительным ударом рассечь пищевод, трахею, яремную вену и сонную артерию животного, а потом тщательно очистить тушу от вен, жира и сухожилий, хорошо промыть в проточной воде и подержать в соли. Это довольно тяжелая, кропотливая, тонкая и кровавая работа, и я не могла представить, как Марко, с его идеально белой кожей, длинными волосами и накрашенными оленьими глазами, может совершать нечто подобное.

Что же мне делать теперь с этим знанием, когда я его заполучила? Никто из глэм-компании Марко даже не подозревал, что под стильным бархатным камзолом он скрывает свою семитскую сущность. Все его дружки были обыкновенными бытовыми расистами и антисемитами – весьма характерное явление для итальянской культуры, наследие фашизма. С того известного Manifesto della Razza, расового манифеста, который был опубликован в тысяча девятьсот тридцать восьмом году и который лишил гражданства всех итальянских евреев, не прошло и пятидесяти лет. Известен факт: для изменения сознания общества нужно, чтобы сменилось несколько поколений, а в Италии к тому времени не успело смениться даже одного.

Возможно, Марко и был бездельником, но он упорно трудился, чтобы скрыть свою реальную историю от друзей и от меня. Не то чтобы я как-то сильно переживала из-за этого, хотя, признаюсь, задавалась вопросом, почему Марко обрезан. Когда он впервые скинул свои трусы, я даже почувствовала некоторое разочарование. Никогда в жизни я еще не трахалась с мужчиной, у которого была крайняя плоть, поэтому мне страшно хотелось посмотреть, из-за чего весь сыр-бор. Иногда все же надеешься, что другие страны подарят немного экзотики. Конечно, Марко был не первым евреем в моей сексуальной жизни. Язвительно поджимающий губы Пеннистоун был просто усеян евреями, как и моя старшая школа в Коннектикуте. Даже человек, который впервые довел меня до оргазма языком, тоже был евреем. Однажды его чуть не выгнали из школы. Кто-то сообщил директору о целом мешке марихуаны в его шкафчике. Я слышала, что мать этого парня отвалила щедрое пожертвование в какой-то фонд, чтобы спасти сына, но от реабилитационного центра тот не отвертелся. И от школы его на это время отстранили. Но ничего подобного не произошло бы, если бы он держал язык за зубами и не трепался о траве и о наших с ним сексуальных упражнениях. Впрочем, я опять отвлеклась.

Лично мне было наплевать, что Марко еврей, но меня радовало, что я наконец нашла компромат на него. Его настоящее имя, его семейный бизнес, его тайну. А это уже немало. И есть множество способов ее использовать. Это делало мою походку более пружинистой, возвращало улыбку и добавляло возбуждения. Ведь сила – лучший афродизиак.

С этой информацией я не делала ничего целый год. Просто ждала своего часа. Визитку я бережно спрятала в книгу, которую – я это точно знала – Марко никогда не откроет («Цвет пурпурный» Элис Уолкер). Я ни слова не сказала ему. Я потратила кучу времени, чтобы раскопать этот драгоценный компромат. Оставалось всего шесть недель до приезда моих родителей, которым захотелось прокатиться по Европе, и не скажу, что я скакала от радости. Всю свою жизнь я смотрела, как мать буквально цепенеет, когда речь заходит о Париже. Хотя я предпочла бы окручивать мальчиков на Капри. Однако совместное путешествие по Европе было условием, которое я приняла, когда родители согласились оплатить мое пребывание в Сиене.

После окончания моих занятий мы с Марко отправились в безумный вояж на побережье Мареммы, где загорали на пляжах, устраивали пикники среди пиний, наслаждались тихим, ненавязчивым сексом в чужих домиках. Объездили всю Италию на поездах, притворяясь молодоженами, выходные проводили в Вероне, где смотрели «Мадам Баттерфляй» с Райной Кабаивански в Арена-ди-Верона. Хорошо помню ресторанчик, который был открыт еще до рождения великого Пуччини и великолепное ризотто с сыром капретто и крошечными кусочками козлятины, от которого шел такой непередаваемый аромат, что казалось, сам Иисус шагает здесь по воде. Из Вероны мы отправились на Ривьеру, где по узким тропинкам, держась за цепи, привинченные к скалам, прошли пешком через весь Чинкве-Терре, и Лигурийское море перекатывалось, точно кобальтовый шелк, где-то далеко под нашими ногами. Мы использовали эти шесть недель на всю катушку, и я ни разу не потревожила призрак запретного Рима.

В последний год своей учебы я вернулась в Пеннистоун, стала там художественным редактором местной газеты, написала несколько статей для берлингтонского еженедельника и сделала первый материал для «Феникса». Я часто думала о Марко, трахаясь с другими парнями, и решила, что после окончания колледжа снова поеду в Рим.

После того как мой самолет приземлился во Фьюмичино, я выждала некоторое время, чтобы смена часовых поясов охладила двигатели и вернула меня на землю. Я собиралась пробыть здесь десять дней, так что никакой причины торопиться у меня не было. Я бродила по Палатинскому холму, перед храмом Цезаря чувствовала, как кружится голова от синдрома Стендаля. Может, я и законченная железобетонная стерва, но меня сводит с ума древний воздух Рима, его камни и осознание того, что к ним прикасались Марк Антоний, Марк Порций Катон, Октавиан и сам Нерон. От Дома весталок, безмятежного и обезглавленного, по мне катилась дрожь. Отказаться от секса на тридцать лет – это одно, но быть девственницей, в руках которой сосредоточена власть, – совсем другое. Власть почти всегда компенсирует потери. Весталки хранили завещания всех влиятельных людей этого города, то есть всю информацию. Они имели право голоса и право собственности, но главное – были доверенными лицами всех сильных мира сего и при этом не служили никому. Далеко не все эти девственницы выходили замуж после окончания своего служения, и этот факт говорит сам за себя: зачем отказываться от власти, когда она у тебя есть и ты ее любишь?

Я исходила Рим вдоль и поперек от Большого цирка до виллы Боргезе, от Ватикана до катакомб Святого Себастьяна, от Трастевере до Остии-Антики. Я гуляла повсюду, нацепив плеер, прихватив запасные батарейки, притворяясь обыкновенной американкой, которая ни черта не понимает по-итальянски, – и это помогало. Мне не хотелось, чтобы что-то или кто-то встал между мной и этим прекрасным древним городом.

Для этого я даже солгала родителям, придумав подругу по имени Эми, с которой мы познакомились, когда я еще училась в Сиене, а теперь встретились в Риме. Я сочиняла наши разговоры, подделывала письма и планы. Эми оказалась настолько убедительной, что родители, кажется, вздохнули с облегчением, узнав, что у меня наконец появилась подруга. Если не считать ее, я провела десять восхитительно одиноких дней в Риме в собственном гостиничном номере. Самым прекрасным в этом было чувствовать себя в полной безопасности, осознавая, что хочу до смерти напугать бывшего любовника, неожиданно заявившись в его мясную лавку.

Мне хотелось познакомиться с Римом на собственных условиях. Отчасти именно это стало причиной того, что я отложила посещение Марко на целых четыре дня. А отчасти – мне нужно было привыкнуть к смене часовых поясов. В эти четыре дня я познакомилась с очаровательным банкиром из Берна прямо на Испанской лестнице, после чего провела целые сутки в его прекрасном гостиничном номере, трахаясь с ним, но не разговаривая. Язык нам не требовался – во всех смыслах этого слова. Этот швейцарец был поистине пунктуален.

Но главным было то, что мне нравилось представлять, как Марко отреагирует, когда увидит меня. Ведь из всех кошерных мясных лавочек этого города я случайным образом выберу его. Я представляла Марко в вездесущем белом фартуке и большую стеклянную витрину с мясом, которая разделяла нас. Марко смотрит на меня снизу вверх, ловит выражение моего лица и с грохотом роняет на пол свой огромный нож. Я представляла, как кровь отливает от его щек, колени подкашиваются, а сердце чуть не выскакивает из груди. Представляла, какая буря разражается у него внутри. Как он, заикаясь, пытается сформулировать что-то, понять, как я оказалась в его магазине в самом центре еврейского гетто Рима. Представляла, как он не может себе этого представить. А затем я наконец трахаю его. Мне всегда нравилось трахаться с Марко.

Примерно так это и произошло. Он не выронил с грохотом свой огромный нож только потому, что не держал его в руках. Но ноги у него действительно подкосились, и меня это порадовало. Он и впрямь был в белом фартуке, отрастил себе аккуратную черную бороду, на пальце его сверкало тонкое золотое кольцо. Оказалось, он женат. И такое развитие событий не могло не быть захватывающим. Ведь у любовницы так много власти и никакой ответственности – трудно не реагировать на чистейший эротизм такой ситуации.

Марко вышел из-за прилавка, протянул руки, но тут же опустил их, по-пингвиньи прижав к бокам. Он не мог обнять меня. Это не только выдало бы тайну нашего плотского прошлого. Как ортодоксальный еврей, он не мог прикасаться к женщинам, которые не были членами его семьи. Он что-то бормотал, стараясь изо всех сил контролировать свою речь. Я же оставалась в высшей степени спокойной и хладнокровной. Сказала по-английски, что увидела его с улицы через витрину и решила зайти поздороваться. Что так много времени прошло с тех пор, как мы виделись в Сиене. Что он хорошо выглядит. Я дала ему понять, где остановилась и как долго пробуду в Риме. Все это время он молчал. Его лицо побледнело, затем покраснело, затем наконец обрело свой цвет. Я полностью выбила его из колеи и пребывала в восторге от этого.

Два часа спустя Марко лежал в моей накрытой малиновым покрывалом постели в отеле на Кампо-де-Фиори и шептал по-итальянски:

– Дорогая моя, я совсем потерял тебя. Ты пахнешь, как цветы, растущие из лона Венеры. Как я скучал по тебе, как мне хотелось вылизать тебя всю, вкусная моя, моя американская мечта.

Глядя Марко в глаза, я поднесла его левую руку к своему лицу, взяла в рот его безымянный палец, сунула поглубже и, покрыв слюной, медленно зубами стянула обручальное кольцо, которое выплюнула ему на грудь. Мы снова трахались, и это было восхитительно.

Это был первый и предпоследний раз, когда мы с Марко виделись в Риме. Нет, мы потом часто встречались, больше двадцати лет, но где угодно, только не там. Часто это случалось в Тоскане. Однажды в Болгери, в гостинице такого же истошно-розового цвета, как моя вульва. В другой раз в термах Сан-Филиппо, где мы сдвинули две узкие, точно бедра монахини, кровати. Этот отель обладал чувственностью гинекологического кабинета, в воздухе разливались миазмы сернистых источников. Еда здесь была лечебной, винная карта умеренной, а секс легким. В следующий раз мы встретились в Кьянти в чудесном бывшем монастыре, который превратили в весьма аристократический отель по типу «постель и завтрак». Зато здесь была комната для граппы, что показалось мне весьма цивилизованным. Еще мы останавливались в Монтальчино на вилле семнадцатого века, которая принадлежала его другу. Там совершенно случайно мы подожгли компостную кучу, высыпав тлеющие угли, и потратили драгоценные полтора часа, таская ведра с водой и заливая ею пламя.

Так мы виделись почти тридцать лет примерно раз в год, редко пропуская встречи, но и чаще не получалось. Наши свидания проходили под лозунгом: «В это же время через год». Перед нами проносилась кавалькада отелей, но чувств становилось все меньше. Случалось, что я прилетала в Италию, а Марко никак не мог оторваться от своей донны или даже не хотел. Эта обесцвеченная блондинка родила ему пятерых детей, и с каждыми ее новыми родами я все больше гордилась своими высококлассными вишневыми гениталиями поистине демонстрационного качества.

Когда я впервые встретила Марко в Риме, он был женат всего несколько месяцев. Этот брак, по его словам, стал стратегическим союзом, который объединил его семейство мясников, которое жило в римском гетто с незапамятных времен, и ее семью, владевшую скотобойней в каком-то городке недалеко от Флоренции. Благодаря этому браку их мясная лавка получила беспрепятственный доступ к поставщику лучшего мяса по самым выгодным ценам. В руках Марко оба семейных бизнеса жирели. Узнав об этом, я поняла, зачем он получил степень по биологии. Благодаря ей он узнал, как сделать свой мертвый товар органическим, то есть добавить к нему приставку «био». Macelleria Иачино опередила другие и стала во главе движения за медленную еду. Ведь даже те, кому не нравится вкус кошерного мяса, обескровленного и утомленного, с восторгом начали покупать его у Марко и рекомендовали другим – такова была деловая хватка у моего любовника. И я гордилась этим. Мне вообще нравятся успешные мужчины. Они пахнут деньгами, уверенностью и дорогим лосьоном для рук.

Со мной Марко становился по-прежнему добродушным, веселым и ненасытным. Ел все, бесконечно трахал меня, пел старые песни. Он был живым напоминанием о нашей общей юности. О том золотом времени, когда мы курили, точно были бессмертны, танцевали как заведенные и трахались так, точно это последний секс в нашей жизни.

Единственное, чем привлекает молодость, кроме ее непробиваемости, это необузданная новизна и восторженный взгляд на мир. Глупая ностальгия по неизвестному. Этого никогда не вернуть и никогда не пережить заново. Да и не хочется. Нет ничего лучше песни, которую поет пылающее сердце взрослого тигра.

7

Трюфели

Двенадцатое декабря двухтысячного года было замечательным. Я держала в руке билет в Италию на охоту за трюфелями. Много кто так делает. Кто-то едет в Италию за белым трюфелем. Кто-то – в городок Бэй Форчун в Новой Шотландии за запеченными лобстерами. Или в Токио, чтобы попробовать суп из рыбы фугу. В Париж – за макарунами. В штат Айова на фермерскую ярмарку за масляными пончиками.

В общем, я собралась в Италию за трюфелями. Преимущественно белыми, но я не против и черных. Tartufo Bianco – белое золото, как этот гриб называют инстаблогеры, пишущие о еде. Когда этот деликатес тает во рту, все земное меркнет и становится призрачным, а призрачное – реальным. Поэтому бог создал для нас вино бароло. На самом деле мало что друг друга дополняет настолько же полно, насколько это делают трюфель и бароло. И если черный трюфель способен доставить определенное оргазмическое удовольствие, а для этого у него есть все – мускулы, вес, – нужно только некоторое тепло, то белый трюфель – это король-солнце. Итальянцы мало что любят больше грибов, а из грибов больше всего – tartufo bianco, белые трюфели. Это настоящее эротическое наслаждение для вкусовых рецепторов. Я вообще не могу доверять человеку, которому не нравятся трюфели. Трахнуться с ним мне уж точно не захочется.

Это случилось лет через восемь после того, как Эндрю пригласил меня в свой журнал писать о кулинарии. «Нуар» закрылся зимой девяносто восьмого, но мне повезло, я уже не застала эту гибель. О том, что журналу скоро придет конец, поговаривали давно, так что в девяносто седьмом я спрыгнула с кровати Эндрю, чтобы возглавить «Еду и напитки», который издавал Джил Рэмзи. Здесь (как и в постели Джила) у меня была полная свобода действий. Роскошный образ жизни и умопомрачительный бюджет позволяли мне воплощать умопомрачительные кулинарные фантазии.

Благодаря чему я и отправилась в декабре двухтысячного в Италию на охоту за трюфелями. Вспоминая все это в отупляющие дни и беспокойные ночи заточения, я задаюсь вопросом, а не была ли я призвана в Италию некой высшей силой. Я не верю, что все случается по какой-то причине; мне кажется, что все случается потому, что мы сами способствуем этому, но иногда нечто мистическое протягивает свои длинные пальцы сквозь эфир и постукивает нас по доспехам. Просто трюфели – или сама судьба, – в том декабре Италия манила меня, и я не могла сопротивляться.

Есть люди, которые предпочитают трюфели из Лангедока или Прованса. Я же люблю из Альбы. Я могла бы многое рассказать о терруаре и минерализации, о кипарисах и виноградниках «неббиоло», которые находятся совсем рядом с дубовыми рощами, где растут трюфели. Могла бы рассказать о традициях и итальянских собаках породы лаготто-романьоло, одновременно непревзойденных охотниках на трюфели и великолепных гончих. Могла бы, но не стану, чтобы никто не обвинил меня в шовинистических предпочтениях. Но я и правда предпочитаю итальянское вино, итальянскую еду, итальянскую оперу, итальянскую культуру, безумную логику итальянской бюрократии, которую придумали какие-то тролли, и итальянских мужчин. Я признаю, что французская женская мода гораздо интереснее, потому что итальянская работает только на два фронта: либо на донну, либо на шлюху, а это довольно скучно. Хотя обувь у них хорошая, это я не могу не признать.

Я довольно ленива и иду на поводу у своих инстинктов: и трюфели, и мужчин люблю только итальянских. Ну, если только вдруг застрять где-то в Европе, то можно и испанских. Я ничего не имею против американских мужчин (и во многом даже за них), но в Америке не родятся белые трюфели, во всяком случае такие, которые стоит есть. А если вам говорят иначе – не верьте, вас обманывают. Верьте чему-нибудь другому, если это поможет вам чувствовать себя в безопасности. Хотя и безопасность – тоже обман.

Зимой двухтысячного Марко решил избежать всех плотских удовольствий за пределами своей супружеской постели. Время от времени он становился таким обыденным, скучным и утомительным – лебезил перед своей белокурой крашеной донной с жилистыми загребущими руками, унизанными тяжелыми драгоценностями. «Mia cara, – писал мне он по-итальянски, – моя дорогая, я не могу встретиться с тобой. Мое сердце принадлежит супруге, мы с нею единое целое, точно лебединая пара, точно волк и волчица, точно две горлицы». Он сожалел, что совершенно не может встретиться со мной. Эта донна Боргезе привязала его к себе крепко-накрепко. «Точно черные стервятники», – думала я в ответ, но и не собиралась докучать ему. Ведь однажды он все равно вернется к своим привычкам озабоченного шимпанзе. Надо только подождать.

К счастью, у меня имелся запасной вариант в лице Джованни, человека, который отличался от Марко практически всем, кроме гражданства и наличия гласной в конце имени. Джованни был худ до истощения, почти как Махатма Ганди, как если бы Ганди был итальянцем. Худым у него было все: руки и ноги, грудь, колени, узловатые, как у гончей. Его талия в обхвате была не шире моего бедра. Косточки на запястьях напоминали мраморные камешки, обтянутые кожей. Только волосы выглядели совершенно фантастически – длинные, густые и блестящие. Причем везде. На груди каждый волосок был размером с палец. Вокруг пениса кустились такие же заросли. Делать ему минет было все равно что рыться в пасхальной корзинке в поисках шоколадных яиц среди снопов травы.

(Заметка на полях: cazzo по-итальянски означает «член», но на самом деле значений у этого слова множество. Изнутри оно гораздо больше, чем те пять букв, которые его образуют. За ним тянется длиннющий извилистый караван эпитетов и определений: пенис, член, хрен, дерьмо, ебля и еще много всего. Вопрос «Che cazzo stai dicendo?» буквально можно перевести и как «Да что ты, блин, говоришь?», и как «Что, на хрен, такое ты сказал?». Или, например, женщина может спросить у своей подруги про ее нового любовника: «Ha un bel cazzo?», то есть: «И как его член, хорош?» В общем, cazzo – довольно эластичное и всеобъемлющее слово.)

Так вот, cazzo Джованни был вполне неплох и скорее служил некой компенсацией тела, чем его гармоничным продолжением. Джованни не была свойственна широта – кроме шикарных волос, все его существо составляли кожа да кости. Будь он петухом, бульон из него получился бы отличным.

Мы познакомились с Джованни два года назад в поезде, который следовал из Венеции в Геную. Я сняла жилье в Кьявари на целое лето – собиралась отдохнуть от Нью-Йорка и поработать над своей первой книжкой – «Ненасытные. Руководство по созданию кулинарных шедевров». Мы поменялись квартирами с человеком, который жил недалеко от пляжа на Итальянской Ривьере. Кьявари – очень странный городок, где соседствовали многоквартирные дома эпохи Муссолини и разрушающиеся виллы fin de siècle, конца века, приправленные римской эстетикой. Он расположился прямо на побережье, недалеко от Портофино. А кроме того, здесь была остерия «Лучин», дом божественной фаринаты – тонкой лепешки, испеченной из нутовой муки в дровяной печи, с приятной хрустящей корочкой и вязкой серединой. Иногда в дождливый день я чувствую вкус призрачной фаринаты – так подсознание играет с моими желаниями, раздразнивая меня.

Мы с Джованни встретились в поезде. Его тело было ломким, как у политического заключенного, глаза – строгими, ясно-голубыми. В них светилась харизма, их обрамляли длинные густые, точно кусты, ресницы. Мы поболтали ни о чем. Он удивился, что я говорю по-итальянски. Совсем немного времени спустя моя юбка уже задралась повыше, обнажила задницу, а мы изучали лица друг друга в зеркале туалета, пока он трахал меня сзади, не попадая в такт раскачивающемуся поезду.

У Джованни было много неприятных качеств, но в дополнение к ним он оказался еще и мистиком. В его мире среди порхающих стрекоз все происходящее имело свои причины. Во все можно было верить. Все наполняла энергия, пропитывала страсть. Все сияло, ничто не имело границ, но находилось в ожидании зрелого понимания. Джованни можно было считать легковерным, пока принцип его веры пылал где-то там.

В Италии вообще все так и тянутся к чему-то мистическому. Возможно, потому, что эта страна похожа на вкусный член Европы, который воткнули в соленый океан мировой пизды. Горы тут повсюду, они устремляют свои вершины куда-то в самое небо. Грозные вулканы бурлят и извергаются едким дымом. Стероидные возвышенности Тосканы и Пьемонта, точно подростковые прыщи, выскакивают прямо на равнинах. От скал, обрушивающихся в Лигурийское море, кружится голова. Венеция, этот уходящий под воду зловонный город, сияет и переливается, точно вдовьи драгоценности. Если что-то из этого или все вместе живет в такой странной, тесной, уютной стране, где объединились – и неважно, хорошо это или плохо, – несколько государств, то почему бы и не поверить в реинкарнацию. В энергию камней. В силу шаманов, сбалансированность чакр или в то, что болезнь возникает из-за обнажения точек ветра.

Джованни. Произнесите это имя по слогам, шепотом, и оно напомнит вам вой морского анемона или оргазм. Произнесите его так, будто целуете кого-то, на выдохе. Язык Гумберта Гумберта совершал целое путешествие по имени Лолита, мой же путешествует по Джованни (мы с ним оставили бы друг друга, у нас были сложные и почти всегда невеселые отношения).

Джованни. Я убила его и съела его печень.

Конечно, это был несчастный случай. Точнее, убийство было случайным, но еда – преднамеренной. Я приготовила печень Джованни по-тоскански: паштет fegato di cinghiale, обычно его готовят из печени дикого кабана. Намазывала на тонкие crostini, подсушенные ломтики хлеба с чесноком и оливковым маслом, и смаковала с хорошим кьянти, посылая иронические поцелуи. Паштет оказался неожиданно вкусным, сохранившим некоторые нюансы. Правда, я немного сжульничала и добавила куриного жира, чтобы сделать вкус слегка сливочным. Но, учитывая многолетнюю приверженность Джованни к веганству и аскезу, которая замораживала любые его желания, что еще я могла сделать? Это была самая чистая человеческая печень, которая когда-либо попадалась мне. Так что я не могла обойтись с ней иначе.

Трюфели привели меня в Италию в декабре двухтысячного года, потому что все любят трюфели. Они только входили в моду, и в нашем журнале должны были быть непременно. На рубеже нового тысячелетия эти грибы завоевывали мир – трюфельная соль, трюфельное масло и микроскопически тонкие пластинки трюфелей. Если у вас есть вкус, если вам позволяет кошелек и если вы мечтаете побывать на пике блаженства, трюфели – то, что вам нужно, это ваша доза метадона, способ кайфануть по-настоящему. Но главное, знайте: вы так хотите съесть этот гриб просто потому, что кто-то вроде меня сказал вам сделать это. Без меня и таких, как я, гурманы были бы похожи на зомби, которые ходят безвольными кругами и только и ждут, когда им дадут еды.

Большой, красивый, раздутый бюджет журнала позволил мне найти трифулау, охотника за трюфелями. Сальваторе, похожий на кривое оливковое дерево, и такой же старый, оказался дядей одного знакомого винодела из Бароло. Так вот, Сальваторе был местной легендой, одним из самых успешных охотников за трюфелями. И хотя каждый трифулау дорожит своими охотничьими секретами почище наркодилера, у меня оказалось достаточно денег, чтобы он согласился взять нас на охоту.

То, что для поиска трюфелей используют свиней, оказалось просто мифом. Свиньи слишком крупные и упрямые, после охоты их трудно усадить на заднее сиденье автомобиля. Сальваторе когда-то давно, когда был еще молодым оливковым побегом, использовал свиней, но сейчас у него для этого есть собаки. Три. Все на разных этапах дрессировки, и все – гончие с розовыми, ужасно чувствительными носами и ясными романтическими глазами. Охотники за трюфелями перешли на собак лишь потому, что те гораздо легче человека, у которого они на поводке. Их нетрудно удержать, чтобы они, отыскав гриб, не попортили его. Глупые псины его, конечно, не съедят, им достаточно собачьего лакомства и мячика. Свиней же нельзя купить забавами и играми, они сипят, сопят, вырывают гриб и поедают его тут же и целиком.

Мы встретились в шесть утра. Стоял холодный декабрь. Нас было четверо. Для Сальваторе это уже слишком поздно. Обычно он начинал охоту намного раньше. В то время, когда ты, одурманенный танцевальными ритмами, флиртом и кокаином, на ощупь пробираешься из какого-нибудь клуба с каким-нибудь незнакомцем в свою или его постель. Охотники же за трюфелями люди очень воздержанные, и если что-то и позволяют себе, то только граппу. Они выходят со своими собаками еще затемно, потому что охотиться при свете слишком рискованно, другие охотники, их конкуренты, могут распознать тайные грибные места. Однако в потемках слишком тяжело сделать хорошие фотографии, поэтому Сальваторе, успокоенный обильным гонораром от журнала, любезно согласился выйти с нами на охоту засветло. Ему это было не в радость, но она и не подразумевалась. Подразумевалось, что он будет оставаться собой, простоватым и фотогеничным, и найдет нам несколько дурацких трюфелей, ну или хотя бы подыграет на камеру.

Туман полз по земле, как толстый серый кот. Мы ехали к ферме дядюшки-трифулау по извилистым пьемонтским холмам на маленьком «фиате», чьи фары едва освещали этот меховой туман. В нашем ménage a quatre только я и наш журнальный фотограф Гай были с похмелья. Остальные же оставались совершенно в трезвом уме: дядюшка слишком стар, чтобы пить, а Джованни слишком чист.